Между социолектом и субъязыком: переводчик и его перевод

Размещено на http://www.allbest.ru

Между социолектом и субъязыком: переводчик и его перевод

А. В. Дьяков

Начну с нескольких трюизмов. Перевод вещь нужная. Конечно, зачастую приходится слышать суждения о том, что специалист обратится к первоисточнику и всё, что ему нужно, прочитает на языке оригинала. Что же касается неспециалистов, то ради них и трудиться не стоит: всё равно перевод не замена первоисточнику и искажает оный. Согласиться с такой позицией невозможно, ибо она ведёт в никуда. По этой логике всякий желающий ознакомиться с идеями Платона должен выучить древнегреческий язык и заняться разбором платоновских текстов, а всякий желающий прочесть Канта должен сделать то же самое с немецким языком. И дело не только в том, что на это требуется огромное количество времени и сил (так что ни на что другое их уже не останется), но и в том, что при таком подходе в науке не останется никого, кроме узких специалистов, а философия будет полностью поглощена филологией.

Так что для занятий историей философии (а это и есть философия) переводы совершенно необходимы. Даже плохой перевод это всегда лучше, чем никакого. Даже очень плохой. К примеру, после выхода киевского перевода «Археологии знания» Фуко многие неспециалисты предполагали, что книга, по всему видать, была написана наспех, а потому понять из неё что-либо трудно. И, тем не менее, хоть что-то понять из этого перевода удавалось. Поэтому позволю себе повторить первый тезис: плохой перевод лучше, чем ничего.

Перевод это всегда пересказ. Передать в точности сказанное на одном языке средствами другого почти никогда невозможно. Ведь перевод представляет собой работу по нахождению соответствующих семантических гнёзд, а в разных языках они никогда не совпадают в точности. Кроме того, даже если такое соответствие найдено, никогда невозможно достичь того, что Р. Барт назвал бы нулевой степенью значения. Поскольку таковой попросту не существует. Всякий термин несёт с собой коннотации, которые порой очень трудно передать и от которых порой нелегко отделаться. В результате перевод оказывается в лучшем случае передачей смысла того, что было сказано на другом языке и по-другому.

Труд переводчика дело не только трудное, но и неблагодарное. Ведь именно переводчик является тем, из-под чьего пера (учитывая сегодняшние технологии, вернее было бы сказать из-под пальцев) выходит текст, который будет напечатан под именем иноязычного автора. И вместе с тем переводчик должен смиренно устраниться, уйти с дороги того, чьё имя будет стоять на обложке. Если же он этого не сделает и станет артачиться, пострадает текст. Как ни прискорбно для переводчика, свой талант он должен таить. Вернее, пустить его на то, чтобы полностью раствориться, исчезнуть.

Всё это порождает ряд вопросов. Прежде всего, что такое хороший перевод и чем он отличается от перевода плохого. Критериев множество, и все они амбивалентны. Кроме того, плохой перевод может заметить даже тот читатель, который не читает на языке оригинала и не занимается переводом как известно, чтобы судить о качестве яиц, не обязательно быть курицей. Само собой, хороший перевод должен не только максимально точно передавать мысль, но и сохранять стилистические особенности источника ритм, темп, характер языка и т. п. Однако стиль это, как выразился Ж. Делёз, изобретение иностранного языка внутри языка собственного, национального. И при переводе такой иностранный язык приходится изобретать заново. Можно, конечно, воспользоваться уже существующими образцами дискурса, но, скорее всего, с оригиналом это будет иметь мало общего. Куда сложнее обстоит дело с переводом специфической терминологии, особенно если автор изобретает новые слова или, того хуже, использует старые в новом значении. Здесь хочется уже не столько переводить, сколько объяснять, и, тем не менее, переводить-то надо, одними комментариями не обойдёшься.

Впрочем, это бывает сравнительно нечасто. Многое вообще не требует перевода (благодаря тому, что прежние поколения переводчиков со своей задачей так и не справились, так что пришлось вводить чужие слова в русскую речь), и переводчик оказывается в ситуации героя М. Брэдбери лингвиста, который «владеет богатым международным субъязыком социолектом, как сказал бы он сам, состоящим из множества замечательных терминов, таких как идиолект и социолект, langue и parole, обозначающее и обозначаемое, Хомский и Соссюр, Барт и Деррида» [1, с. 46]. Впрочем, такое положение чуть ли не неизбежно, ведь «чистого» языка вообще не существует. Как написал Ж.-Л. Нанси, «язык всегда является смешением языков, чем-то на полпути между Вавилонской башней как тотальным смешением и глоссолалией как непосредственной транспарентностью» [3, с. 228]. Язык это всегда смешение, и в то же время семантическая система, отличная от прочих. Поэтому не всё требует перевода, не всё поддаётся переводу и не всё следует переводить.

Перевод философского текста вопрос особый. Здесь недостаточно передать лингвистическую конструкцию и подыскать соответствующие семантические гнёзда. Как заметил П. Рикёр, «философия берёт начало не в улучшении словаря, предназначенного для того, чтобы описывать обыденный язык в соответствии с повседневной практикой. Она проистекает из рождения собственно философских проблем, которые отличаются от простой регуляции обыденного языка характерным для них способом выражения» [5, с. 22]. В разных языках этот процесс, понятное дело, протекает различно. И в этом, пожалуй, главная трудность с переводом философских текстов. Язык-получатель зачастую оказывается просто не готов принять ту или иную терминологию из языкаотправителя.

Перевод это всегда интерпретация. Более того, сам перевод нуждается в интерпретации. Как писал Хайдеггер, «только тот перевод, который прошёл через истолкование, может в какой-то мере говорить за себя» [6, с. 30]. Прислушаемся к тому, что говорит нам Хайдеггер. А говорит он очень важные для нас вещи:

«Принято считать, что "перевод" это как бы перенос одного языка в другой, чужого в родной или наоборот. Г оворя так, мы не понимаем, что уже свой собственный, родной язык мы постоянно переводим в его же собственное слово. Говорение и сказывание в самом себе является переводом, сущность которого ни в коей мере не проявляется в том, что переводящее или переводимое принадлежит различным языкам. В любом разговоре, в любом монологе уже царит изначальный перевод, причём дело не только в том, что, заменяя одно выражение другим в одном и том же языке, мы пользуемся полученной "перифразой". Замена слов уже является следствием того, что то, о чём надо сказать, перевелось в другую истину, в другую ясность или же по-другому стало достойным вопрошания. Это переведение может совершаться и без изменения собственно языкового выражения. Стихи поэта, трактат мыслителя имеют своё собственное, однократное, неповторимое слово. Они заставляют нас всякий раз вновь и вновь так прислушиваться к нему, как будто мы слышим его впервые. Каждый раз эти слова-первенцы переносят нас на новый берег. Так называемый пере-вод и перифраза всегда лишь следуют за переводом всего нашего существа в сферу изменившейся истины. Только после того как мы оказываемся во власти этого пере-вода и становимся как бы его собственностью, мы начинаем подыскивать слова. Только в том случае, если у нас есть это чуткое отношение к языку, мы можем приступить к почти всегда более лёгкой и ограниченной задаче перевода чужой речи в свою собственную» [6, с. 36].

В практическом отношении это означает, что переводить всегда приходится трижды: во-первых, переводить с чужого языка (при этом получается текст на неком промежуточном языке, который переводчик всякий раз изобретает заново); во-вторых, переводить на свой язык, чтобы получить текст на своего рода диалектном наречии, уже не чужом, но ещё не родном; наконец, в-третьих, совершать перевод внутри своего языка, в качестве конечного продукта получая приписываемый иноязычному автору текст на языке, на котором тот никогда не писал, но на котором переводчик заставил-таки его заговорить, т. е. собственно, то, что и называется переводом. Здесь-то и происходит то изобретение иностранного языка внутри своего собственного, о котором говорил Делёз. Теперь остаётся лишь подсчитывать, что мы приобрели и что потеряли. Баланс не должен быть положительным, он должен стремиться к нулю. В противном случае переводчик занимается приукрашиванием языка оригинала. Если иностранный автор заговорит слишком по-русски, мы имеем дело с ненужными приобретениями. Если он говорит на иностранный манер, имеет место какой-то «сухой остаток» то, что так и осталось непереведённым. Поэтому, например, нельзя оставлять галлицизмы в переводе с французского, англицизмы в переводе с английского и т. п. Сбалансированный перевод это (в нашем случае) русский текст, но написанный на таком языке, который нельзя счесть однозначно русским.

Борхес и Павич утверждают, что хорошему роману плохой перевод не помеха. Конечно, не помеха, если речь о «Дон Кихоте» и «Хазарском словаре» (именно эти примеры приводят соответственно аргентинский и сербский авторы). А что можно сказать, если речь о «Бытии и Ничто»? Выдержит ли этот текст плохой перевод (особенно первая часть), не превратится ли в бессмыслицу? Или, быть может, станет лучше, ведь даже французские читатели нередко говорят о его непонятности? Но если переводчик улучшит этот текст, придав недостающей ему ясности, останется ли он текстом Сартра? Едва ли. Битва полоумного идальго с ветряными мельницами пройдёт через самый скверный перевод без особых потерь, ожидающий Пьера в кафе сартровский персонаж, называемый попросту «я», пожалуй, тоже, но вот диалектика в-себе и для-себя может быть повреждена безнадёжно.

Умберто Эко начинает свою книгу о переводе с заявления о том, что переводить значит «сказать то же самое на другом языке» [7, с. 7]. Однако, поскольку то же самое сказать никогда не получается, приходится говорить почти то же самое. В дело вступает делёзианское различие. Перевод говорит то же самое, но несколько иначе. Как заметил тот же Эко, всё дело здесь в этих «почти» и «несколько» насколько они растяжимы и какую степень отличия допускают? Поэтому итальянский автор приходит к такому определению: «...Переводить значит понять внутреннюю систему того или иного языка и структуру данного текста на этом языке и построить такую текстуальную систему, которая в известном смысле может оказать на читателя аналогичное воздействие как в плане семантическом и синтаксическом, так и в плане стилистическом, метрическом, звукосимволическом, равно как и то эмоциональное воздействие, к которому стремился текст-источник» [7, с. 16-17]. Но при этом нужно удержаться на тонкой грани и сказать не больше и не меньше сказанного в оригинале. «Идеал перевода состоял бы в том, чтобы передать на другом языке не меньше, но и не больше того, на что намекает текст-источник» [7, с. 269].

С Эко трудно не согласиться. И то, что касается художественной литературы, в равной мере относится к философским текстам. Ведь философия это тоже литература. Её отличие лишь в том, что, как выразилась Ю. Кристева, здесь ставится знак равенства между производством критических текстов и критическим производством текстов. Здесь с особой остротой ставится вопрос об интенции автора переводимого текста: стоит ли вообще эту интенцию искать. Герменевтический подход однозначно утверждает, что нужно: перевод, говорит Гадамер, это всегда интерпретация, а ситуация интерпретатора предполагает поиски изначальной интенции. При этом обостряется риск понять автора слишком хорошо и сказать больше и лучше, чем он. Этим мы, конечно, окажем услугу автору (хотя сам он и может остаться этим недоволен), но навредим тексту. Ведь текст не должен говорить больше, чем он говорит. Интерпретации хороши лишь для интерпретаций, а переводу они порой мешают. Конечно, здесь стоило бы говорить скорее о верных и ложных интерпретациях, ибо, чем же может повредить верное понимание и толкование? Случаи, когда автор не хочет, чтобы его понимали «верно» и однозначно, а стремится нарочно запутать читателя, бросив его на произвол судьбы и предоставив самому вчитывать в текст какие угодно смыслы, не так уж часты, особенно в философии. Понять мысль, выраженную в одной семиотической системе, и без потерь выразить её в другой это, несомненно, работа интерпретации. Однако переводчик должен не то чтобы «остерегаться понимать», но понимать с осторожностью. Особенно это касается философских текстов, где самым важным оказывается не изречение каких-то истин, а дискурс. И дискурсом ни в коем случае нельзя жертвовать ради сколь угодно хорошо понятой интенции.

Такой пантекстуалистский подход был характерен для структуралистского дискурса, который рано списывать со счетов. Структурализм, заявивший о «смерти автора», позволил нам увидеть, что текст может своевольничать, игнорировать намерения автора и переводчика и диктовать им свою волю. Кроме того, тексты никогда не существуют изолированно, но всегда составляют некую интертекстуальность, которую можно изучать средствами эпистемологии. Практический вывод, напрашивающийся в такой ситуации, давно известен: каждое время требует своих переводов. То есть, во-первых, в разные времена и переводить нужно по-разному, а во-вторых, каждые полвека надо переводить тексты заново.

Но здесь возникают трудности, так сказать, внешнего порядка: кто за это будет платить и кто всё это будет читать? Ведь переводчик должен быть уверен, что его труд будет оплачен, а для этого издателю нужна уверенность в том, что перевод раскупят. Если у нас уже есть перевод хотя бы и достаточно популярного (насколько это слово вообще применимо к философским текстам) текста, заново переводить, как правило, никто не берётся. Даже если существующий перевод оставляет желать лучшего, он уже стоит на полках, а кому хочется большей точности, пускай читает подлинник. Если же существующий перевод ругают пускай себе ругают: те, кто не умеет переводить, всегда ругают тех, кто это делает. Плохой перевод, как мы уже говорили, лучше, чем никакого. Однако в наших конкретных условиях плохой перевод становится препятствием для появления лучшего.

Особого разговора заслуживает старый перевод. Конечно, старый не всегда значит устаревший, и уж вовсе не обязательно значит плохой. Однако то обстоятельство, что Платона мы до сих пор читаем в переводах, сделанных в XIX в., несколько смущает. Философский текст использует повседневный язык в качестве концептуального инструментария, но этот самый повседневный язык изрядно меняется с течением времени и за полтора столетия хоть и не становится иным до неузнаваемости, но и тем же самым не остаётся. А значит, хорошо бы каждые полвека получать новый перевод классических текстов. Вот только кто их будет делать?

Так мы выходим на проблемы совсем не философского порядка. Две киношные цитаты: «Философия... Как же, мелкий шрифт, длинные слова и плохие продажи» (Хичкок); «Месье, уважайте труд переводчика! Это тяжёлая, унизительная и плохо оплачиваемая работа» (Блие). Другими словами, философские тексты в наши времена не расходятся, как горячие пирожки. А потому и доходы переводчика несравнимы с гонорарами популярного писателя-детективщика. Спору нет, тема пошлая: не пристало рассчитывать на то, что философией можно зарабатывать на хлеб. И тем не менее к философии перевода, о которой мы толкуем, это имеет самое непосредственное отношение: в дело вступает пресловутая экономическая сверхдетерминация, о которой так долго говорили марксисты.

Во-первых, оказывается, что на положение дел с переводом самое непосредственное влияние оказывает общественно-экономическая формация. Во-вторых, перевод как бы выпадает из потока «быстрого» капитализма, оказываясь (воспользуемся терминологией Делёза и Гваттари) древесным фрагментом в ризоматической сети.

«Перевод, пишут Делёз и Гваттари, следовало бы понимать не просто как способность одного языка “представлять” неким образом данные другого языка, но и, кроме того, как способность языка с его собственными данными на его собственной страте представлять все другие страты и, таким образом, достигать научной концепции мира» [2, c. 104-105]. Такое достижение даётся ценой детерриторизации языковых потоков. Детерриторизованные потоки языка пересекаются с быстрыми потоками капитала, что и должно было бы порождать современную модификацию науки со всеми её прелестями вроде грантов и целевых проектов, т. е. сверхбыстрое воспроизводство пустоты, однако в случае с переводом философских текстов происходит остановка, вместо интерференции двух типов потоков их взаимное гашение. Ретерриторизации не случается. И это самая большая проблема с переводами в России на сегодняшний день.

Список литературы

философский перевод текст

Брэдбери М. Обменные курсы. М.: АСт, 2006.

Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / пер. Я.И. Свирского. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010.

Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное / пер. В.В. Фурс под ред. Т.В. Щитцовой. Мн.: Логвинов, 2004.

Продолжить мысль автора (Беседа с В.И. Колядко) // Хора. 2007. № 1-2. С. 138-137.

Рикёр П. Путь признания. Три очерка / пер. И.И. Блауберг и И.С. Вдовиной. М.: РОССПЭН, 2010.

Хайдеггер М. Парменид / пер. А.П. Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2009.

Эко У. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе / пер. А. Коваля.

СПб.: Symposium, 2006.

Размещено на Allbest.ru