Труд Сперанского "Правила высшего красноречия"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Труд Сперанского "Правила высшего красноречия"

1. О Михаиле Михайловиче Сперанском

«Семинарист, сын попа, … а теперь уже и отщепенца от общества, а казалось бы, надо напротив. Он обирает народ, платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в «Духовной академии»). По образованию проеден самолюбием и естественною ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они не похожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую вообще понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно… С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего» - так писал Ф.М. Достоевский в «Записной тетради» 1876-1877 гг. фактически о своем современнике М.М. Сперанском.

Противоположное мнение об этом человеке было высказано нашим современником Владимиром Алексеевичем Томсиновым в книге «Светило российской бюрократии. Исторический портрет М.М. Сперанского» спустя более чем сто лет: «Жил в России умный, развитый душою, славный характером, прекрасно образованный юноша, из которого вполне мог выйти или крупный ученый, великий философ или большой поэт. Но этот юноша отдал себя чиновной службе, и не вышло из него поэта, а получился просто ученый, просто философ и великий бюрократ».

Такие полярные взгляды на личность и творческую деятельность М.М. Сперанского высказывались как его современниками, так и в последующие периоды развития русского общества и русской культуры вплоть до настоящего времени, чем, естественно, обусловлен наш интерес к личности М.М. Сперанского.

И не только этим. Если учесть, что М.М. Сперанский оставил после себя большое количество работ, среди которых были и проекты государственных реформ, и многочисленные записки и заметки, касающиеся философских, религиозных, политических, правовых, филологических вопросов, и литературные произведения, которые создавались на рубеже XVIII-XIX веков в период становления русского литературного языка, становится понятным наш интерес к работам М.М. Сперанского.

Русский язык первой половины и середины XVIII в., эпохи, предшествующей появлению будущего реформатора, представлял собою причудливое смешение разностильных элементов. Наряду с народно-просторечными пластами лексики в высоком слое широко использовались уже устаревающие церковно-славянские элементы. Заимствованная терминология, хлынувшая еще в петровское время, продолжала жизнь в языке и требовала упорядочения и с точки зрения более строгого и точного толкования значений, в связи с чем вопрос о дальнейшем развитии литературного языка, способах укрепления сложившихся литературных норм приобрел общественное значение и звучание и активно обсуждался в известной литературно-общественной политике XVIII в.

В это время происходила смена эстетических идеалов, обусловленная основными тенденциями развития русского общества, которые определялись, с одной стороны, наследством времени, восходящим своими корнями к традициям древней и средневековой русской культуры, с другой стороны, стремлением к европеизации всего уклада общественной жизни.

М.М. Сперанский больше известен как государственный деятель, реформатор и почти неизвестен как мастер слова, его работы являются воплощением его филологических взглядов, отражают его мировоззрение, представленное в его филологическом труде «Правила высшего красноречия». Под таким названием в 1844 году (через пять лет после смерти автора) был опубликован курс словесности, рукопись которого была создана в 1792 году во время преподавательской деятельности М.М. Сперанского в главной семинарии при Александро-Невском монастыре в Петербурге (автору было 20 лет), и которая в свое время была широко известна и популярна: она ходила по рукам и в стенах Академии, и вне ее; под названием «Риторики Сперанского» существовала в нескольких списках; с нее снимали копии все, кто интересовался красноречием.

Рассуждая о качествах и свойствах слога, или стиля, М.М. Сперанский опирается на классические представления о качествах хорошей речи.

Сам автор «Правил высшего красноречия» владел тайнами слова в совершенстве, благодаря чему создал труд, написанный в изящной художественной манере и воспринимаемый как уникальный памятник русского красноречия на рубеже XVIII-XIX вв., который выгодно отличается от книг по риторике, созданных другими авторами как до книги М.М. Сперанского, так и после нее.

Не случайно «Правила высшего красноречия» являются первой научной работой М.М. Сперанского и касаются, прежде всего, такой разновидности красноречия, как церковная проповедь: по роду своей профессиональной деятельности (он готовился стать проповедником, обучаясь в Александро-Невской семинарии, но по ее окончании остался работать в ней в должности учителя математики, физики, философии и красноречия) он всегда придавал огромное значение искусству речи и свои практические наблюдения и теоретические мысли по искусству церковно-богословского красноречия представил в этой работе.

Церковно-богословское, или духовное, красноречие в XVIII в., несмотря на Петровские преобразования, секуляризацию быта, культуры, отказ от церковной авторитарности мышления, оставалось важным оружием духовенства и правительства, и мастерству церковной речи придавалось огромное значение. При этом именно проповедническое красноречие, опирающееся на вековые традиции, было одним из наиболее сильных средств массового воздействия.

Стилистика церковной проповеди в отличие от других видов красноречия более всего скована традицией и риторическими предписаниями, ориентированными на тяжелый и архаичный стиль церковнославянских речений. Следовал этим канонам и молодой М.М. Сперанский.

сперанский красноречие слог оратор

2. Отрывки из «Правил высшего красноречия»

Вступление

Мы примечаем, что одна и та же вещь при известном мыслей расположении действует на нас сильнее, а при другом - слабее. Скажите одно оскорбительное слово человеку озлобленному или приведенному в гнев - оно покажется ему величайшей обидой. Но оскорбите несравненно более того же самого человека, когда он весел и рассеян - он вам простит или не приметит. Дайте несчастному малейшую тень подозрения или страха - он ухватится за нее, увеличит ее и представит себе ужасной. Таким-то образом предыдущее расположение души способствует или вредит настоящему впечатлению. Вы хотите исторгнуть из слушателей слезы - наклоняйте сердце их постепенно к печали, приготовьте к сему их и не делайте им внезапных переломов. И вот на чем лежит истинное основание вступления. Оно есть введение или приуготовление души к тем понятиям, которые оратор ей хочет внушить, или к тем страстям, кои в ней он хочет возбудить. Отсюда сами собой выходят все правила для вступления.

1. Оно должно быть просто, ибо мудрить в приуготовлении не есть пояснять свои понятия, но затемнять их, не есть вводить слушателя в материю, но влещи его туда силой. В продолжение слова можно принять тон возвышенный, можно взойти к истинам отвлеченным, но надобно прежде познакомиться с своим слушателем, приучить его за собой следовать. Когда он войдет в образ наших мыслей, буде те самые понятия, кои показались бы ему темны вначале, будут тогда вразумительны, ибо он познает истинное их отношение и точку, с которой надобно на них смотреть. Итак, все вступления тонкие и метафизические тем самым, что они слишком умны, - порочны в истинном красноречии. И сие есть первое правило вступления.

2. Гораций смеется над сими пышными и многообещающими вступлениями (…) В самом деле, сделать столь великолепное начало есть обязаться показать что-нибудь впоследствии еще большее. Но вообще примечено, что заставить много от себя ожидать есть верный способ упасть.

Сии два правила стоят иногда маленьких жертв молодому оратору, уловляющему с нетерпением все, что может занять его слушателей. Он знает, что есть люди, для коих все решит первое впечатление, которые по слову судят о части и по части о целом, для коих простое и ненарумяненное, так сказать, вступление есть верный признак худого слова. Чтобы позанять их, надобно блеснуть и ослепить их сначала. Вот камень претыкания для проповедников! Но надобно решиться презирать глупых или отказаться от похвал просвещенных. Люди с чистым вкусом находят свои красоты равно как в простом, так и в возвышенном. Бросайте черты легкие, вводите понятия ясные, предлагайте их слогом текучим, ступайте иногда по цветам, но всегда озирайтесь, идет ли за вами ваш слушатель.

О страстном слове

Под страстным в слове я разумею сии места, где сердце оратора говорит сердцу слушателей, где воображение воспламеняется воображением, где восторг рождается восторгом. (…) Оратор должен быть сам пронзен страстью, когда хочет ее родить в слушателе. «Плачь сам, ежели хочешь, чтоб я плакал», - говорит Гораций. Душа, спокойная совсем, иначе взирает на предметы, иначе мыслит, иначе обращается, иначе говорит, нежели душа, потрясаемая страстью. Читай, размышляй, дроби, рассекай на части лучшие места, изучи все правила, но, если страсть в тебе не дышит, никогда слово твое не одушевится, никогда не воспламенишь воображения твоих слушателей и твой холодный энтузиазм изобразит более умоисступление, нежели страсть. Это потому, что истинный ход страстей может познать одно только сердце и что они особенный свой имеют язык, коему не обучаются, но получают вместе с ними от природы (…)

О расположении слова

Порядок размышления был бы порядок и сочинения, если бы при размышлении не встречались нам мысли побочные и чужие нашему предмету. Они связаны не по природе своей, но примкнуты по времени, месту, обстоятельствам. Отделить сии мысли и оставить одни только однородные, может быть, и есть то же, что расположить предмет (…)

Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. Отсюда происходят два главных правила для расположения мыслей.

1) Все мысли в слове должны быть связаны между собой так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой. Сие правило вообще известно, и я не буду слишком на него настоять, я покажу его только основание. Все сходственные образы вещей связаны в мозгу известным сцеплением, а посему, как скоро один из них подвинется или оживится, в то же мгновение все зависящие от него приемлют движение или оживляются. Сие сообщение или игра понятий представляет душе приятное зрелище; ее внимание с легкостью переходит от одного предмета к другому, ибо все они повешены, так сказать, на одной нити. В мгновение ока она озирает их тысячи, ибо все они по тайной связи с первым движутся с непонятной быстротой. Таким образом, одно занимает ее без усталости, а другое дает ей выгодное понятие о пространстве ее способностей, и все вместе ее ласкает.

Но, как скоро понятия будут разнородные, их образы не будут лежать близко и связь между ними будет не столь крепка и естественна. Душа должна на каждое взирать особенно. Она должна рассыпать внимание свое во все стороны, переходы от одного предмета к другому будут для нее трудны, ее внимание не будет переходить само собой, его надобно будет влечь насильно. Сумма собранных понятий будет не столь велика, чтоб заплатить ей за сей труд, и все насильное не может быть не противно.

2) Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все они подчинены были одной главной. (…) Сие правило известно в писаниях риторов под именем единства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль, к сей-то мысли должно все относиться. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут излишни, а все излишнее несносно (…) Те не понимают, однако ж, истинного разума сего правила, кои требуют, чтоб сие отношение было непосредственно, чтоб, говоря о скупости, каждая мысль замыкала в себе непременно сие понятие. Это значит не различать главного конца от видов, ему подчиненных. Довольно, чтоб каждая мысль текла к своему источнику и, слившись вместе с ним, уносилась и была поглощаема в общем их вместилище. Можно ли требовать, чтоб все реки порознь впадали в море? Те не понимают также сего правила или его забывают, кои в сомнениях делают далекие и невозвратные отступления (…)

Сия погрешность может происходить от двух причин: или от слабости соображения, когда ум не может свести всех понятий с главным, сличить их и с точностью определить сходство их или различие; или от сильного и стремительного воображения, порывающего и уносящего с собою рассудок. Когда такое воображение владычествует в сочинении, оно увлекает всю материю в ту сторону, которая для нее выгоднее, где свободнее может оно разлиться и где менее встречает себе оплотов. Часто оно открывает там места прекрасные, но, понеже они удалены от истинного пути, душа с неудовольствием их рассматривает, ибо знает, что их надобно, наконец, оставить и возвратиться на прежнюю стезю, не сделав ни одного шага вперед. Она любит места прекрасные, но надобно, чтоб они лежали у нее на дороге.

Нет ничего естественнее, как расположить речь на четыре части. Искусство, но искусство очень близкое к природе, заставляет нас к двум существенным частям слова; т.е. к предложению и доводам, присовокупить две другие: вступление и заключение (одно - чтоб приуготовить ум, другое - чтоб собрать в одну точку всю силу речи и тем сделать сильнейшее в нем напечатление). Основание и необходимость каждой из них мы видели, когда рассматривали сии части слова вообще. И сие есть общее расположение всех речей; между тем, однако ж, каждая из них имеет собственный свой план, ибо каждая из них собственную свою имеет материю и собственный свой ум, ее обрабатывающий.

3. Общие свойства слога

I. Ясность

Первое свойство слога, рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Ничто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением понятий. Каким бы слогом он ни писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу - дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого - он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума - вам еще более будут удивляться (…)

II. Разнообразие

Второе свойство слогу общее есть разнообразие. Нет ничего несноснее, как сей род монотонии в слоге, когда все побочные понятия, входящие в него, всегда берутся с одной стороны, когда все выражения в обороте своем одинаковы; словом, когда мы в продолжение сочинения предпочтительно привязываемся к одному какому-нибудь образу выражения или форме. Арист мне читал свое сочинение. Это не сочинение, но собрание примеров на антитезис; все у него противоположено, все сражается между собою. Я сказал ему, что надобно быть более разнообразным в слове и не все выливать в одну форму. Он исправился и на другой день принес мне другое писание: противоположения в нем не было, но вместо того все превращено в метаформу, все изображено в другом, и, что всего хуже, подобие непрестанно берется от одного и того же предмета (…)

III. Единство слога

Не должно, однако, разуметь под именем разнообразия сей развязанности слога, когда все выражения делают столько различных кусков, оторванных от различных материй и связанных вместе. Это было бы противно единству слога, третьему свойству его, столько же существенному.

Надобно, чтобы части были разнообразны, а целое едино; надобно, чтобы в сочинении царствовал один какой-нибудь главный тон, который бы покрывал, так сказать, собой все прочие. Так, в музыке все голоса различны, но все подчинены главному тону, который идет в продолжение всей пьесы. Сей то род гармонии, разнообразной в частях и единой в целом, необходимо нужен в слоге. Отрывы и падения из слога высокого в слог низкий, из красивого в посредственный не могут ничего другого произвесть, как разногласие и дикость. Но понеже высокое имеет подчиненные виды; понеже красивое и посредственное может происходить от тысячи различных мыслей и сопряжений, откуда происходит, что сочинение может быть вместе и едино в главном виде слога и разнообразно в частях своих (…)

IV. Равность слога с материей

Слог должен быть равен своему предмету, т.е. все побочные понятия должны быть соразмерны своим главным. Если главные мысли возвышенны, все зависящие от них должны быть сильны и благородны; если первые просты, последние должны быть легки и естественны. Сие вообще столько справедливо и столько существенно, что возвышеннейшие материи, предложенные слогом низким, равно как и низкие, предложенные слогом высоким, делаются смешными и делают начало всем сим сочинениям наизнанку, кои забавны только потому, что к главным понятиям великим приплетены низкие или к низким высокие. (…)

На первый взгляд нет ничего легче, как сие. Между тем, однако ж, быть не выше, не ниже своего предмета есть очень редкое достоинство в писателе. К сему надобно, чтоб он знал совершенно степень силы и напряжения, какой может принять его предмет, и к сей степени приспособить свой слог; знание, сколько необходимое, столько и трудное.

4. О виде оратора

О лице

Кто чувствует, и чувствует сильно, того лицо есть зеркало души. Начиная от самых слабых теней рождающейся страсти даже до величайших ее восторгов, от первых ее начал до самых сильнейших последствий - все степени приращения, все черты ее, изображаются на живом и нежном лице. Отсюда происходит, что язык лица всегда был признаваем вернейшим толкователем чувствий душевных.

Часто один взгляд, одно потупление брови говорит более, нежели все слова оратора, а посему он должен почитать существеннейшей частью его искусства уметь настроить лицо свое согласно с его речью; а особливо глаз, орган души столько же сильный, столько же выражающий, как и язык, должен следовать за всеми его движениями и переводить слушателям чувствия его сердца. Прекраснейшая речь движения делается мертвой, как скоро не оживляет ее лицо.

Напрасно Клеон силится великолепием своим словом тронуть своих слушателей. Его голос не проходит к сердцу, ибо его вид туда его не провождает. Его речь делает предстоящим ту только услугу, что располагает их ко сну, ибо они праздны, ибо он их не занимает, ибо не разговаривает с ними, но только читает. И что они могут другое делать, как хвалить твердость его памяти, скучать и спать? Я согласен, что слово его исполнено красот. Но чувствует ли он сам истины, кои хочет внушить другим, чувствует ли их, когда лицо его спокойно? Если бы страсть, наполнив его сердце, в нем волновалась, она пробилась бы через все препятствия, выступила бы на его лице и оттуда пролилась бы на его слушателей. Нет! Клеон хочет только нас обмануть или дал клятву усыпить. Посмотрите на огненного Ариста - на лице его попеременно изображаются все состояния его души: то очи его сверкают гневом, то слеза умиления катится по его ланите, то чело его опоясуется тучами печали, то луч радости на нем сияет (…)

Все, все до слова сказывает нам его вид, что ни чувствует его сердце. И можно ли после сего ему не поверить? Не стыдно ли думать иначе, нежели думает Арист? Таким-то образом приобретает он неограниченную власть над умами и делается маленьким тираном сердец.

Одно примечание мне кажется здесь необходимо нужным. Ничто столько не отнимает у лица его силы и выражения, как сей неопределенный и блуждающий вид, когда оратор, смотря на всех, не смотрит ни на кого, когда не может он определить точного места, куда должен он склонять удар очей, и, говоря всем, не говорит никому. Чтоб избежать сего важного и очень обыкновенного порока, надобно раз навсегда положить за правило устремлять мысль, каждое помавание лица на одного кого-нибудь из предстоящих, дабы казалось, что он именно ему говорит. К сей предосторожности надобно присовокупить еще другую, чтоб разделять сие направление вида попеременно по всем, а не смотреть в продолжение всей речи на одного: надобно, чтоб каждая мысль относилась к одному из предстоящих, но чтоб целое слово не относилось к одному и тому же, а разделено было всем по известной части. Я не буду здесь говорить о размахах и беспрестанных волнениях головы, слишком порывистых и слишком тупых движениях глаз, о непостоянстве или ветрености вида - все сии пороки довольно известны и отвратительны и без моего напоминания.

О голосе

Счастлив, кому природа даровала гибкий, чистый, льющийся и звонкий голос. Древние столько уважали сие дарование, что изобрели особенную науку делать его приятным. Частое упражнение, напряжение груди и вкус в музыке могут дополнить или сокрыть недостатки природы. Но мы слишком мало заботимся о всех сих ненужных дарованиях оратора, может быть, потому, что слишком мало знаем сердце человеческое и слишком мало согласны в сей истине, что существо витийства основано на страстях и, следовательно, на предубеждении, а потому по большей части на наружности. Все сие мы очень мало знаем и для того гордимся подражать Демосфену и Цицерону. В самом деле, это малости, но соединением всех сих малостей они были велики (…)

Те ошибаются, говорит один ритор из новейших, которые смешивают напряжения голоса с его ключом или тоном. Можно говорить вразумительно и низким голосом, ибо громкость голоса не зависит от возвышения его, но только от напряжения.

О выговоре

Язык твердый, выливающий каждое слово, не стремительный и не медленный, дающий каждому звуку должное ударение, есть часть, необходимо нужная для оратора. Часто мы слушаем с удовольствием разговаривающего человека потому только, что язык его оборотлив и выговор тверд. Слушатель, кажется, разделяет все затруднения оратора, когда язык его ему не повинуется, и очень дорого платит за его холодное нравоучение. Кто хочет иметь дело с людьми, тот необходимо должен мыслить хорошо, но говорить еще лучше. (…)

О движениях

Рассуждая о виде оратора вообще, мы открыли истинное начало движений руки и усмотрели связь, которая существует между ним и словом. Мы нашли, что рука дополняет мысли, коих нельзя выразить речью, и, следовательно, движение ее тогда только необходимо, когда оратор больше чувствует, нежели сколько может сказать, когда сердце его нагрето страстью и когда язык его не может следовать за быстротой его чувств. Отсюда можно произвести важное правило, что рука тогда только должна действовать, когда нужно дополнять понятия. Холодный разум не имеет права к ней прикасаться; для него довольно одного органа; одна только страсть может двигать всеми частями оратора и сообщать движение руке. Итак, нет ничего смешнее, как обыкновенные приемы молодых ораторов, которые почитают за нечто необходимое во все продолжение речи переносить руку с одной стороны на другую и сим единообразным искусным маханием прельщать своих слушателей. Повторим еще, что рука двигается только тогда, когда ударит в нее сердце, т.е. в местах страстных, жарких и живых. Во все прочее время она может лежать спокойно. Отсюда также происходит, что во всех малых речах, где страсти не имеют ни времени, ни места раскрыться, движение руки, каково бы оно ни было, есть совершенно нелепо.

Все сии примечания о внешнем виде оратора, я чувствую, слишком общи и посему самому в употреблении бесполезны; но я уже сказал, что это есть такая часть риторики, в которой все должно снимать с примера и очень мало со слов.

Заключение

По выходе в свет «Правила» были замечены и высоко оценены просвещенными деятелями середины XIX в., например, известным юристом Анатолием Фёдоровичем Кони, который писал, что книга представляет собой «систематический обзор теоретических правил о красноречии вообще, изложенных прекрасным языком».

Виссарион Белинский откликнулся на публикацию этой книги такими словами: «Правила высшего красноречия» важны еще и как доказательство, что сильный ум сохраняет свою состоятельность, даже и следуя по избитой дороге, и умеет сказать что-нибудь дельное даже и о предмете, всеми ложно понимаемом в его время».

В заключении следует отметить, что эта работа оказала влияние на развитие теории красноречия не только в России, но и в других славянских странах.

Список источников

1) «Труды М.М. Сперанского как источник изучения особенностей формирования стилевой организации русского литературного языка», Руденко Н.Н., кандидат филологических наук, доцент.

2) «Русская риторика: Хрестоматия». Авт. - сост. Л.К. Граудина

Размещено на Allbest.ru