Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема

Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема

Н.Д. Голев

Как мы уже отмечали ранее [Голев, 1999], важнейшими аспектами взаимоотношений естественного языка (ЕЯ) и языка юридического (ЮЯ) являются следующие два: в одном из них ЕЯ выступает как объект правового регулирования, в другом - ЕЯ является основным средством осуществления правовой деятельности и основным субстратом воплощения ее результатов, а именно - юридическим текстом.

1. В первом аспекте язык (с точки зрения права) представляет собой источник социальных конфликтов, которые неизбежно возникают при использовании языка его носителями в острых социально значимых ситуациях, нередко входящих в юрисдикцию тех или иных законов.

При этом многие столкновения людей в связи с применением языка являются конфликтогенными уже в силу внутренних и потому естественных противоречий самого языка (см., например: [Аспекты речевой конфликтологии, 1996; Сорокин, 1994]. Более того противоречия являются необходимым способом существования ЕЯ. Большинство из них хорошо известно лингвистам уже с древнейших времен.

Современная лингвистика при описании ЕЯ не может обходиться без опоры на закон единства и борьбы противоположностей, отражающий диалектику разных сторон и аспектов ЕЯ: исторического и логического (диахронии и синхронии), возможного и действительного, сущности и явления (языка и речевого материала), содержания и формы (плана содержания и плана выражения языковых единиц), консервативного (ориентированного на строгое соблюдение норм, пуристического) и активно-творческого отношения к нормам языка и многих других.

Основной юрислингвистический пафос в связи с этим заключается в требовании максимального (точнее здесь сказать - максимально возможного) учета внутренних закономерностей ЕЯ при его правовом регулировании. Идеальным здесь является положение, при котором естественные, выработанные самими языком законы, нормы органически детерминируют юридические каноны. Достичь этого идеала, конечно, трудно, так как антиномическое устройство языка предполагает активное действие в нем разнонаправленных сил, охватить которые юридические презумпции никак не могут (в определенном смысле - и не должны). Правовое регулирование необходимо предполагает отвлечение от многих нюансов ЕЯ, так как юридизация ЕЯ означает, во-первых, подведение его к построенной на других основаниях системе (мы имеем в виду - системе уже существующих юридических общих принципов и реальных законов, созданных на их основе), и такое подведение ЕЯ к правовой сфере означает его неизбежное упрощение, схематизацию и, во-вторых, потребность юридической практики предполагает наличие упрощенных, схематизированных положений, без которых принятие юридических решений может превратиться в сложные лингвистические исследования в следственной практике, в бесконечные дискуссии лингвистического характера на суде. Следовательно, нежизнеспособным оказывается языковое право, которое, с одной стороны, не соответствует внутренним языковым законам и в силу этого оказывается либо невыполнимым, либо невыполняемым носителями языка [1], а с другой стороны, стремление права к "слишком большому соответствию" также ведет к тому, что осуществление права становится чрезмерно сложным, невыполнимым или невыполняемым в юридической практике, в ходе которой создаются или применяются законы о языке или в связи с языком.

Далее проиллюстрируем сказанное анализом двух антиномий ЕЯ, проецируемых на юридическую плоскость.

1.1. В качестве примера внутренней конфликтогенности ЕЯ рассмотрим его основную коммуникативную антиномию, связанную с противоположностью интересов автора текста и его адресата. Автор (говорящий, пишущий) по своей природе, с одной стороны, склонен к либеральному статусу нормативной стороны языка, к безграничной вариативности языковых знаков, которым он мог бы легко задавать те или иные индивидуально-субъективные, ситуативно детерминированные смыслы, элементарно просто создавать новые знаки и тем самым свободно самовыражаться как творческая личность. Язык так или иначе предполагает возможность такого, творческого, своего использования, но "держит" ее в определенных границах, задаваемых необходимостью осуществления других функций, прежде всего функции обеспечения взаимопонимания. Это требование исходит прежде всего от адресата. Адресат в силу своих объективных потребностей является большим консерватором и пуристом в отношении языковых норм. Его стремление к адекватному пониманию речевых произведений означает возможность подведения их к достаточно определенному и относительно устойчивому коду, хранимому в его языковом сознании (и одновременно в сознании автора, и такая общность - главная презумпция взаимопонимания). Если таковое подведение оказывается неосуществимым или осуществляется не по коду, то следствием этого становится непонимание, недопонимание, "не-так-понимание" или двусмысленное понимание. Все это ведет к коммуникативным конфликтам, большинство из которых остается в области обыденного общения, не входящего в сферы этики и тем более права, но многие достигают-таки этих сфер, что и создает потребность их юридической регламентации.

Таким образом, давление со стороны адресата является основой естественного ограничения (абсолютной) свободы авторского слова. Если автор не хочет остаться непонятым, он вынужден иметь в виду естественно регламентированный коммуникативный код, объединяющий его с адресатом [2]. Таким, стихийным, образом ЕЯ снимает одно из противоречий автора речевых произведений и их адресата. Именно в недрах ЕЯ рождаются регламентирующее начало, пронизывающее все уровни языка. В прагматическом плане их мощно представляют постулаты Г.П. Грайса [Грайс, 1985], речевой кодекс [Шмелева, 1983], в некоторых лингвистических работах ясно видно приближение к области правового регулирования, ср. понятия коммуникативных прав и обязанности личности [Матвеева, 1997] [3]: если есть обязанности, то есть ответственность за их неисполнение, что является важнейшим признаком юридических норм [4]. Перевод обыденной ответственности в правовые нормы в этом случае осуществляется уже по ясно намеченным самим ЕЯ каналам.

Например, употребление сниженной лексики заключает в себе возможность использования ее для достижения не только инвективной, но и других разнообразных целей. Потенциал функционально-семантического расширения границ слова внутренне присущ любым их типам. И творческий автор необходимо пользуется этим разрешающим режимом "работы" механизма языка. Но реализация потенциала прямого и расширенного функционирования сниженной лексики связано с определенной ответственностью по отношению к адресату, особенно если он (адресат) одновременно и "объект" снижения, ибо в этом случае такое инвективное функционирование лексики приближается к сфере действия закона о защите чести и достоинства личности и испытывает его воздействие.

В энергетическом поле системы законов значимости ЕЯ определенным образом преобразуются. Так, в частности, иначе структурируется область взаимодействия автора и адресата. Последний представлен здесь двумя позициями: адресат (в широком смысле) речевого произведения и адресат - объект, персонаж речевого произведения. Чаще всего он и является инициатором перевода естественных (для автора, например) употреблений языка в область юрисдикции официальных органов. Появляются другие фигуранты, например, в СМИ - редактор (или цензор), юридический характер ответственности которого более очевиден. На заднем плане автора в связи с этим появляется такой коммуникативный фациент, как закон, и такие фигуранты, как законодатель и законоисполнитель. В естественные, спонтанно действующие механизмы контроля за правильностью языкового высказывания [Ейгер, 1980] включается "образ" юридической ответственности, предполагающий выработку более осознанного отношения к рече-языковой правильности. (О конфликтогенной природе такого взаимодействия см.: [Честь, достоинство и репутация, 1998]).

Общая позиция адресата входит в ту юридическую сферу, где адресат выступает в качестве субъекта языкового права, являющегося частным случаем прав личности на безопасную, комфортную среду обитания - права на незагрязненную экологию языка [Сковородников, 1993]. И если, к примеру, сквернословие разрушает его душевное равновесие, то человек имеет право на его защиту. Одновременно это и право самого языка на защиту от разрушения его "устоев".

Вторая позиция исходит из права личности на защиту его чести и достоинства. Автор речевой продукции (особенно в СМИ) склонен рассматривать адресата как читателя и слушателя вообще, он обычно рассматривает свое речевое произведение в связи с общими проблемами, где конкретный персонаж лишь средство их решения (если, конечно, не иметь в виду конкретно направленные публикации, провоцирующие персонажа на те или иные суждения, чувства, поступки). Естественно, что адресат-персонаж не склонен к такому обобщению и отвлечению от собственных морально-психологических переживаний: если ущемлено чувство его собственного достоинства, то позиция "читателя вообще" для него мало актуальна. Возникает ситуация разного понимания речевого произведения, разной интерпретации его интенционального содержания и модуса со стороны автора и со стороны персонажа. Происходит нарушение важнейшего постулата речи - постулата корпоративности [Грайс, 1983], что ведет к глубинному непониманию: у автора и адресата разное представление о презумпциях инвективогенного речевого произведения. Этот самый частотный конфликт трудно разрешим в системе норм обыденной коммуникации. Вероятно, неизбежной является ситуация "перетягивания каната" на свою сторону: на шкале степеней инвективности, обидности, ранимости деления на ней (шкале) у автора и "задетого" персонажа явно расположены по-разному - у каждого из них здесь разные точки отсчета, и это проявляется едва ли не в каждом конфликте, связанным со словесной инвективой. К примеру, в многотиражной газете одного из вузов г. Барнаула была помещена заметка о коллективном юбилее сотрудников, родившихся в марте, которая имела название "Именины". В ней были следующие строки: "…Юбиляров у нас много, и в основном женщины! … Среди них затесался и представитель прекрасного пола - NNN, проф. каф. общей физики. Счастья вам, уважаемые именинники, а главное, чтоб в вашей душе всегда была весна". Понятно, что от таких слов у профессора, ставшего предметом насмешек по поводу "ЗАТЕСАЛСЯ" и "ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПРЕКРАСНОГО ПОЛА", в душе весны не наступило. Он обиделся и стал жаловаться на автора начальству вуза. Автор (при поддержке редактора), оправдываясь, утверждал, что в словосочетание "прекрасный пол" он не вкладывал никакого иного смысла, кроме того, что мужской пол прекрасен, а слово "ЗАТЕСАЛСЯ" в словаре С. Ожегова отмечено как просторечное и что журналист имеет право употреблять сниженную лексику для речевой экспрессии. То обстоятельство, что фразеологизированное выражение "ПРЕКРАСНЫЙ ПОЛ" применительно к мужчине в нынешней "обыденной культуре" автоматически приобретает другой смысл, неизбежно актуализирующийся при его восприятии, для автора, вставшего в позицию неведения (ее формула - "все знают, но делают вид, что не знают"), становится как бы несущественным. Для него это всего лишь ненормативное значение, тогда как для персонажа (и читателей, на которых автор и должен ориентироваться) именно этот смысл и является актуальным.

Данную ситуацию можно оценить и в другом аспекте. Для персонажа значима не информативная семантика выражения, а суггестивная прагматика, инспирируемая внутренней формой высказывания и его компонентов. С точки зрения обиженного персонажа, их актуализация позволяет предполагать ("реконструировать") ту или иную интенцию автора. С точки зрения автора, эти реконструкции если и правомерны, то никак не доказуемы, и поэтому постановка вопроса о них бессмысленна. Для автора показания словаря истинны, для "задетого" персонажа совершенно не важно, "что там пишут в словаре" - ему важно, как на это реагируют сослуживцы и он сам (во многом на фоне их реакций) [5].

Фактор внутренней формы заслуживает особого внимания в юрислингвистической инвектологии, где он является одним из центральных. Значимость внутренней формы, с одной стороны, является коммуникативной реальностью, которая дает возможность автору использовать ее для осуществления тех или иных прагматических целей, но она дает право и реципиенту возможность предполагать и отыскивать эти цели и рассматривать их как реальность, как факт и настаивать на ответственности автора за ее введение в коммуникативное, социальное или психологические бытие. С другой стороны, значимость внутренней формы - вещь в определенной мере виртуальная, эфемерная, ускользающая, необязательная, фоновая, ее актуализация и для автора, и для реципиента (в том числе персонажа) субъективна, факультативна и т.п., что дает автору-обидчику возможность ссылаться на отсутствие у него инвективного замысла и утверждать, что персонажу вовсе нет необходимости обижаться. Доказать умысел предельно трудно, и юрислингвистика (как теоретическая, так и практическая) пока не готова к обоснованию принципов анализа значимостей внутренней формы вообще и в инвективной ситуации в частности. К примеру, журналист "комментирует" новый проект местного руководителя Л., преследуя цель его дискредитации (название статьи красноречиво - "Пусть он уйдет"): "Что это за такой новый проект? Согласно канонам русского языка новым можно назвать нечто такое, что пошло на смену старому или появилось после чего-то аналогичного. Наличествует, скажем, у г-на Л. японский джип тысяч за двадцать баксов 1996 года выпуска, а он покупает еще один, но уже 2000 года. Вот этот джип можно назвать новым. Или аналогичная ситуация с любовницами. Имеются, к примеру, Танюша и Ангелина Сергеевна, появляется еще и Алла. Вот эту Аллу и можно было бы назвать новой любовницей Ларионова. Так и с проектами новыми" ("Московский комсомолец" на Алтае, 16-23 марта 2000 г.). Оставим без внимания апелляции к неким "канонам русского языка", использование просторечно-фамильярных слов типа БАКСЫ, ТАНЮША - все это приметы ернического стиля, сама позволительность которого является нарушением коммуникативных норм (постулата вежливости) и говорит о пренебрежительном отношении автора к персонажу (выраженном к тому же публично), а в определенной степени - и к читателю. Остановимся на главном для нас вопросе - снимают ли модальные слова и обороты СКАЖЕМ, К ПРИМЕРУ, форма сослагательного наклонения МОЖНО БЫЛО БЫ НАЗВАТЬ ответственность журналиста за объективность информации и за соответствие ее действительным фактам, или они относятся исключительно к сфере условностей художественной (публицистической) речи, допускающей вымысел, фантазию, творчество, и к которой, следовательно, неприменим принцип достоверности. В лингвоюридической плоскости данные вопросы трансформируются в проблему правомерности или неправомерности привлечения автора к ответственности за клевету - распространение заведомо ложных сведений о лице, порочащих его честь и достоинство, если они выражены в "сослагательном наклонении". Проблема эта предельно сложна, ибо природа внутренней формы как минимум двояка: внутренняя форма единиц ЕЯ и условна (ср. анализ смысла слова БУКВАЛЬНЫЙ, осуществленный далее в настоящей статье), и одновременно значима (особым образом - через значимость формы). При этом нужно подчеркнуть, что последнее свойство - это вполне объективное свойство языкового знака, что означает нормативный характер его учета и предполагает ответственность за нарушение данной нормы. Упрощая ситуацию, выскажем такой тезис. Выражения типа СВИНЬЯ ГРЯЗЬ НАЙДЕТ или ПОСЕТИТЕЛЬ БОРДЕЛЯ, ПОХОЖИЙ НА ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА условны, но их внутренняя форма (исходная образность, исходное сравнение) не стерта и, следовательно, ее употребление не безразлично для коммуникативного акта и, значит, не безответственно для того, кто употребляет такие выражения по отношению к определенному лицу, которое имеет объективные основания ощущать себя обиженным, униженным и, возможно [6], имеет основания для судебной защиты по статье "Оскорбление", предполагающей наличие неприличной формы, задевающей честь и достоинства лица. Точно так же условность выражений, подчеркиваемая словами типа СКАЖЕМ и К ПРИМЕРУ, не снимает ответственности с автора за распространение заведомо ложных сведений. По-видимому, точнее здесь было бы говорить не о распространении ложных сведений, а о внушении ложного образа. Это вполне соответствует суггестивной роли внутренней формы [Голев, 1998]. Нужно полагать, что дальнейшая теоретическая и практическая юридизация внутренней формы пойдет именно по этому пути. Ибо намек в (якобы) приличной форме, содержащийся в ней, не менее болезнен, чем прямое выражение в канонической неприличной форме. Внушение массовому читателю виртуальных образов весьма реально по результатам своего воздействия.

Обобщим сказанное в разделе 1.1. Естественные способы разрешения юрислингвистических конфликтов выходят за рамки ЕЯ и врастают в область морали, общей и языковой культуры (и авторов, и адресатов), профессионализма авторов и редакторов, обязанных по многим причинам учитывать эту, особую, шкалу ранимости читателя-персонажа. Практика последних лет показывает, что стихийных путей регулирования подобного рода конфликтов явно недостаточно, требуется введение правовых механизмов, причем таких механизмов, которые в равной мере опирались бы на стихийные закономерности ЕЯ и на сложившуюся систему правовых норм.

1.2. Проанализируем некоторые моменты юридизации языка в связи с антиномией ЕЯ, образуемой его природной и "рукотворной" сущностью. Первый член данной антиномии редко обращает на себя внимание юристов, которые имеют в виду прежде всего возможность управления языковыми процессами и отношениями, подвластность их человеку. Этот аспект взаимоотношений человека и языка, разумеется, реально присутствует, но им они не исчерпываются. "Здесь упускается из виду то простое обстоятельство, что говорящий, пишущий, читающий на языке - это всего лишь пользователь, который, если вспомнить дистинкции римского права, не владеет и не распоряжается столь сложным и долгоживущим объектом" [Гусейнов, 1989, с. 65].

Без представлений о самоценности языка невозможно юридическое решение многих проблем языка, в том числе - защиты его экологии. В экологическом аспекте [Речевая агрессия, 1997; Сковородников, 1993] язык предстает как природное образование, нуждающееся в защите, как всякий феномен природы или памятники культуры. Языковые нормы - тоже достояние культуры, вырабатываемое нацией в течение долгих веков.

Это касается и табу по отношению к определенным видам лексики, называемой обычно обсценной (матерщиной, сквернословием, бранью) [Жельвис, 1997; Левин, 1996; Муратов, 1993; Новиков, 1998]. В народной культуре такая лексика всегда была табуизированной и выходила на поверхность также с "разрешения" культуры в особых (культовых, эстетических) случаях [Успенский, 1994]. Со временем исходные функции расширялись, и в более поздних видах фольклора можно наблюдать и другие формы нарушений табу: в потаенных сказках, частушках, народном "лингвистическом" фольклоре, в котором широко обыгрываются обсценные слова и выражения (см., например [Буй, 1995; Из русской жизни, 1995; Озорные частушки, 1992; Русская эротическая поэзия, 1993]). В культуре литературного языка [7] выход за границы табу при употреблении обсценной лексики связан с другими ее функциями: знаками демократичности, эпатажем, следованием натуралистическим принципам искусства и т.п. В последнее время происходит дальнейшее расширение и эволюция детабуизированных форм употребления обсценной лексики, приобретающих специфические функции. Этот вопрос в аспектах (воспитательных, эстетических, психологических и др.) обсуждают многие авторы (см., например [Борисенко, 2000; Гудкович, Жельвис, 1980; Гусейнов, 1989; Даньковский, 1995; Леви, 1989; Муратов, 1993; Федотова, 2000; Харченко, 1997]).

Вызывает интерес наблюдения в этом плане Г.Ч. Гусейнова: "Пристально всматриваясь в языковые нормы небольших, в том числе вновь возникающих на несколько минут или часов, сообществ, мы обнаружим, что общим для всех стал один признак: непечатность языковой продукции. Все, что отмечено этим признаком, вызывает необходимый для свободного общения градус доверия" [Гусейнов, 1989, с. 59]; многие люди непрерывно "смазывают" разговор матерным словом: "они делают это не из бранчливости, не из желания оскорбить окружающих…, но из побуждения, часто мало осознаваемого, сделать свое сообщение более достоверным, не соврать… Переход на мат - знак для подчиненного, что начальник поведет с ним доверительный разговор" [там же, с. 70]. Далеко не случайно матерное слово стало обычным во внутреннем общении высшего руководства нашей страны в последние десятилетия. И знаменитые выражения М.С. Горбачева (самого интеллигентного из всех генсеков!) "Кто есть ху?" и "М..ки", произнесенное в Форосе в адрес гэкачепистов, мало кого покоробили, напротив, они многим показались удачными, были оценены как слова, приблизившие лидера к народу и т.п. На этом фоне эпоха либерализма, снявшего табу с ранее запретных тем, породила невиданный прорыв за табуизированные границы обсценной лексики (см. [Зорин, 1996; Жельвис, 1997, с. 118-140]. Фольклорные и литературные публикации с широким привлечением обсценной лексики, научные и околонаучные издания (в том числе разных словарей), фиксирующие несалонную лексику и фразеологию, заполнили книжные прилавки и библиотечные полки, и вытекает этот поток не только из эстетической или научной потребности, но и из потребности коммерческой: девиз "Запретный плод сладок" выступает для них как формула их естественной рекламы. Одно из многочисленных синонимических обозначений сквернословия - "непечатная речь" - в этих условиях воспринимается едва ли не как архаизм [8].

В такой сложной языковой ситуации юрислингвистика стоит на распутье.

Обсценная лексика по-прежнему сохраняет ту или иную степень табуизированности, и такое табу многие члены нашего общества (отнюдь не худшие!) рассматривают как естественную норму и как достояние культуры, нарушение табу воспринимается ими как речевая агрессия против их психики и морали. Это означает, что правовые институты должны их защищать от "речевого хулиганства". Но даже теоретически эти вопросы по существу не рассматриваются [9]. На практике же возбуждение дела по поводу нецензурной брани (например, в общественном месте) безотносительно к конкретному лицу сейчас вообще трудно представимо.

Для юристов очевидна практическая сложность такой защиты: массовость явления, по отношению к которой сверхсложно осуществить принцип неотвратимости наказания, отсутствие явных признаков ущерба, трудность его доказательства - все это заставляет юристов отодвигать решение вопросов речевой агрессии и языковой экологии в далекое будущее.

Для лингвистов очевидна объективность бранной лексики [10], некоторая закономерность "обсценизации" современной русской речи (см. выше), практическая невозможность искусственного воздействия на такого рода глобальные процессы, в том числе и по той причине, что сущность их лингвистам, может быть, не до конца понятна. Но для них очевидна и опасность таких внезапных обвалов границ табуизированной лексики, разрушающих границы культур (элитарной, народной, "профессиональной") и иерархию ценностей внутри них: нижние, мутные, слои широким потоком поднимаются наверх, как бы делая "нормой" замутненные воды потока народной речи. И хотя взаимообмен между разными функциональными сферами речи естествен, необходим и т.п., но применительно к табуизированным формам эта тенденция не кажется столь однозначно положительной. Мы уже приводили мнение психологов о способности обсценной речи разрушать волновые программы, которые отвечают за нормальную работу организма [Голев, 1999, с. 44]; в дополнение к нему приведем другое суждение по данному поводу, согласно которому слово - один из самых сильных детонаторов в сознании и психике человека: "хорошее" слово, закрепившееся в сознании человека, влечет за собой позитивные последствия, "плохое" слово действует разрушительным образом, ибо "отношение создает сценарий" [Пауэлл Дж., Пауэлл Т., 1997, с. 26] В свете вышесказанного позволим себе предположить, что снятие табу с брани активизирует проникающее воздействие ее в психику, эстетику и этику, а привыкание к ней близко к медленной их интоксикации.

Но и лингвисты, и психологи сегодня вряд ли могут дать практически эффективные рекомендации по "очищению" русского языка от такого рода "мути" и "грязи". Изучение обсценной лексики в функционально-речевом и психолингвистическом аспектах, имеющее целью ее регулирование, практически не ведется. Юристам в их практической (законотворческой, экспертной) деятельности трудно найти опору. Хотя в наиболее содержательных исследованиях имплицитно содержатся некоторые принципы такой деятельности.

В этом плане важна глубокая лингвистическая работа [Жельвис, 1997], в которой рассматриваются в разных аспектах инвективная лексика и инвективные стратегии в 50 языках с учетом национальных и социальных особенностей общества. В юридическом аспекте весьма интересны разделы "Место вербальной агрессии в ряду других агрессивных средств" [там же, с. 35-43], "Социально-псиологические особенности инвективного словоупотребления" [там же, с. 50-59], "Особенности восприятия вербальной агрессии" [там же, с. 62-68]. Значимыми здесь могут оказаться многие положения. Например, такие: "…словами иной раз можно добиться даже большего, чем соответствующим физическим действием - например, ударом; не говоря уже о том, что "экстериоризация поступка" (тот же удар) в ряде случаев вообще может оказаться невозможной, и вербализация внутренних процессов является единственным способом их материализации" [с. 36]; "в случае возникновения конфликта одна из сторон, т.е. адресант, стремится к разрешению конфликта за счет моральной победы над адресатом. Если ему эта победа удается, конфликт разрешается для адресанта, но никоим образом - для адресата" [с. 62]; "для адресата существенно, обращена ли она (вербальная агрессия) против непосредственно присутствующего человека или употреблена в его отсутствие. В последнем случае она часто вполне допустима и не носит характера откровенного личного выпада" [с. 64]. Обратим внимание читателя на то, что более конкретная и содержательная попытка спроецировать проблему сквернословия в лингвоюридическую плоскость содержится в статье В.И. Жельвиса, помещенной в настоящем сборнике статей.

2. Проблема вхождения ЕЯ в юридические тексты (его адаптация в юридической сфере и обретение им новых значимостей) исключительно многогранна и сложна. Юридические тексты строятся на основе ЕЯ, но отношения его с ним разнообразны и неоднозначны.

На одном полюсе их взаимодействия ЕЯ в своей природной ипостаси как бы органически врастает в юридическую сферу, трансформируясь в юридические тексты (документы), которые сохраняют многие признаки естественной речи, лишенные внутренних юридических условностей и значимостей: субъективные пресуппозиции и модальности, нетерминологические слова в нечетких, размытых значениях, разговорные синтаксические конструкции, свободная композиция текста- все то, что свойственно речи людей, далеких от юриспруденции. Мы имеем в виду документы типа жалоб, заявлений, протоколов допроса, отражающих обыденную речь в ее естестве. Заметим при этом, что уже первичная юридическая обработка таких текстов существенно уводит их от естественных смыслов и форм в сторону юридических смыслов и форм, поскольку предполагают иные презумпции построения текста, иные модальности и - соответственно - иные способы воплощения. Так, следователь, ведущий допрос, выстраивает свою логику сюжета, используя "речевой продукт" допрашиваемого в качестве своеобразного субстрата (см. об этом: [Губаева, 1994]). Основной пресуппозицией при такой юридизации естественных текстов является осознанная или неосознанная необходимость включения естественных текстов в парадигму ЮЯ, формируемую в конечном итоге системой законов. Это, так сказать, приведение их к виду, удобному для осуществления юридической деятельности. В своей природной сути они часто для этой цели мало пригодны.

Следует заметить, что подобные проблемы при взаимодействии ЕЯ и ЮЯ имеют место и в первом аспекте. При осуществлении юрислингвистической экспертизы естественных речевых произведений (например, с целью установления их инвективности) происходит их своеобразный перевод на ЮЯ ( цель здесь та же - "подведение" под реальные статьи закона. Без этого юрислингвистическая экспертиза остается "чистым" лингвистическим исследованием.

Высшая форма юридизации ЕЯ возникает в законотворческой деятельности. Законодатель в настоящее время не имеет другой формы воплощения своего волеизъявления, нежели чем через ЕЯ. Разумеется, в текстах законов разных уровней, постановлений, приказов (например, ректора вуза), судебного приговора и т.п. используются элементы условного (в той или иной мере) ЮЯ, по отношению к которому элементы ЕЯ выступают в лучшем случае как генетическая внутренняя форма.

В то же время юридизация ЕЯ в правовых текстах не может достичь абсолютной степени. И не только потому, что ЕЯ даже в статусе внутренней формы для юридических терминов так или иначе продолжает воздействовать на его восприятие (это одна сторона вопроса), но и потому что в юридическом тексте необходимо сохраняются непосредственные содержательные элементы ЕЯ. К ним относятся, например, нетерминологизированная лексика, перешедшая в ЮЯ из ЕЯ со всеми присущими последнему свойствами: субъективными модусами и оценками [11], неопределенностью объема и содержания лексических единиц и смысловых границ между ними [12], грамматическими значениями слов и словоформ [13], служебных слов и связок, смыслами синтаксических конструкций, знаков препинания, логических ударений - то есть, всего того из сферы ЕЯ, от чего никак не может [14] избавиться автор юридического документа, пишущий на естественном русском языке.

В еще большей мере естественная субъективность ЮЯ обнаруживается при подходе к юридическим текстам со стороны их потребителей, особенно - рядовых носителей русского языка, не имеющих профессионального отношения к юриспруденции. В этом случае возникает широкая, ограниченная лишь общей логикой, здравым смыслом и культурой возможность разной модусной и смысловой интерпретации высказываний, составляющих текст юридического документа.

Естественность субъективизации юридических документов во многом проистекает из эволютивного характера создания многих из них. Принятию тех или иных законов в коллегиальных органах, например, предшествуют широкое обсуждение в прессе, слушания и прения [15], наконец, дискуссии в комиссиях, непосредственно составляющих законопроекты. Несомненно, что в таком процессе эволютивной юридизации текста происходит все больший его отход от "статуса" естественного текста, но вряд ли этот процесс достигает абсолюта, и при специальном анализе в нем, конечно, можно обнаружить "человеческие следы". В сферах формирования юридических текстов менее высокого статуса приближенность их к ЕЯ со всеми его атрибутами субъективности более очевидна, особенно это касается взаимодействия рядовых носителей языка и официальных органов, например, в разного рода заявлениях, жалобах, возражениях, являются, по сути, формами обыденной юридизации ЕЯ: авторы таких текстов ориентируются на некие представления об официальном стиле, которые формируются у них стихийно [16]. Их изучение, на наш взгляд, исключительно важно для решения проблем соотношения ЕЯ и ЮЯ: "наивная юриспруденция" (в юридическом, социальном, психологическом и лингвистическом аспектах в их единстве) еще ждет своего систематического изучения (см. отдельные работы в этом аспекте: [Байниязов, 1998; Гойман, 1990; Заблуждающийся разум?, 1990; Куприянов, 1998; Образы права, 1996; Пендиков, 1998; Сорокин, 1994; Сперанская, 1999].

3. Исследование вопросов на стыке ЕЯ и ЮЯ имеет не только сугубо теоретическую значимость. В нем обнаруживается совершенно отчетливый практический аспект, связанный с тем обстоятельством, что исходный текст - предмет юрислингвистической экспертизы - чаще всего создается или интерпретируется рядовыми говорящими, пишущими, читающими по законам ЕЯ и обыденных норм, а окончательный вывод эксперта должен соотнести конфликтную коммуникативную ситуацию с системой юридических норм (со статьями закона) и, следовательно, - должен быть сформулирован на строгом ЮЯ.

Например, одно из важнейших проявлений ЕЯ, о котором мы говорили выше, - наличие противоположностей (и подчас - противоречий) позиций (интересов) автора и реципиента. Еще раз подчеркнем: позицию автора могут представлять не только создатель текста, но и редактор (их непростыми внутренние отношения с автором по отношению к читателю чаще всего тожднственны), а позицию читателя с точки зрения их интересов по-разному "занимают" разные группы читателей.

Среди них особое место в юрислингвстическом отношении занимает (читатель)-персонаж. В связи с этим заметим, что вопрос о наличии норм восприятия и интерпретации текста, а также норм реакции на него со стороны слушающего и читающего в лингвистике вообще не ставится [17]. А это важнейший тип норм, из которого вытекает принципиальное "право" на определенную реакцию, скажем, по поводу негативного воздействия внутренней формы высказывания (см. выше).

В одной из своих статей [Голев, 1973] мы ставили вопрос о различиях предписательного и описательного подходов к семантике слова. Толковые словари стремятся фиксировать предписываемые носителям языка семантические нормы. Их составители как бы говорят: носители языка должны (такова норма!) ассоциировать со словом то содержание, которое помещено в словаре, например: АЛЬБАТРОС - "Крупная морская птица отряда буревестников с коротким массивным туловищем и длинными узкими крыльями" [Словарь, 1991, с. 143]. Существуют, однако, и реальные значения, которые объективно связываются рядовыми носителями языка с теми или иными словами и выявление которых может быть осуществлено только описательно - с помощью эксперимента (опроса). Скажем, со словом АЛЬБАТРОС, у большинства людей (неспециалистов) ассоциируется обобщенный образ, объективируемый фразами типа "какая-то морская птица", и дополненный разного рода ассоциациями, отражающими опыт общения с денотатом и пользования словом, этот денотат (альбатроса) обозначающим. Описательный толковый словарь, если ему суждено когда-нибудь быть созданным, призван фиксировать именно такие значения: не те, что должны быть, а те, что есть.

Мы полагаем, что для юрислингвистической экспертизы это важно по той причине, что поведение людей в конфликтных речевых ситуациях, употребление ими слов и особенно реакции на них определяются реальными нормами, реальными значениями, которые эксперту необходимо знать. А чтобы знать их надо выявить, квалифицировать - а это и будет обозначать реализацию описательного подхода к семантике (опыт такой квалификации на примере инвективной лексики представлен в п. 4 нашей статьи).

Сказанное касается и слов юридического метаязыка (равно как и их естественных синонимов и членов семантического поля), например, таких, как ОСКОРБЛЕНИЕ, ОБИДА, МОРАЛЬНЫЙ УЩЕРБ, ВРЕД, НРАВСТВЕННОЕ СТРАДАНИЕ, (ПЕРЕЖИВАНИЕ), ПОРОЧИТЬ, УНИЖАТЬ, ЧЕСТЬ, ДОСТОИНСТВО, (ДЕЛОВАЯ) РЕПУТАЦИЯ, ДОБРОЕ ИМЯ, ПРИЛИЧИЕ (В НЕПРИЛИЧНОЙ ФОРМЕ), КЛЕВЕТА, ЗАВЕДОМО (ЗАВЕДОМО ЛОЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ), БУКВАЛЬНЫЙ СМЫСЛ - то есть всех тех слов и выражений, которые представлены в юридических документах, например, в статьях 129 (Клевета) и 130 (Оскорбление) УК РФ и статей 150 (Нематериальные блага) и 431 ГК РФ и др. Многие из таких слов, как мы отметили выше, имеют не в полной мере терминологизированный смысл [18]. От того, как реально функционируют эти слова-понятия в обществе в собственно смысловом, нормативно-стилистическом, психолингвистическом, социолингвистическом аспектах языка-речи во многом зависит реальное общественное действие понятий, выражаемых ими, и - соответственно - закона, регулирующего это действие (путем санкций, в случае их нарушения).

Рассмотрим в этой связи более подробно словосочетание БУКВАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ, употребленное в статье 431 ГК РФ: "судом принимается во внимание буквальное значение содержащихся в нем (в толковании) слов и выражений". Вполне понятны те установки, которые привели юристов к этому примечанию, призванному противостоять субъективному толкованию закона. Однако термина БУКВАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ в лингвистических словарях нет - это обиходное выражение. В толковом же словаре [19], объясняющем обиходные слова, значение прилагательного БУКВАЛЬНЫЙ определяется так: 1. Точно соответствующий чему-либо. Буквальный перевод. Буквальное воспроизведение текста. 2. Прямой, не переносный, не метафорический. <> В буквальном смысле, значении (слова). Народ был действительно грамотный, и даже не в переносном, а буквальном смысле. Наверно более половины из них умело читать и писать (Дост. Зап. из Мертв. дома). Отец слушал его, открыв рот - не в переносном, а в буквальном смысле этого слова (Кавер. Откр. книга) [Словарь, т. 1, 1991, с. 807]. Совершенно очевидно, что второе из приведенных значений не может быть понято "буквально", иначе придется толковать выражения типа ЛИПОВЫЕ ДОКУМЕНТЫ "не метафорически" как "документы, сделанные из липы". Во многих выражениях именно переносный смысл является главным, сущностным, тогда как видение исключительно прямого смысла нередко выглядит прямолинейным, упрощенным, не соответствующим точному смыслу высказывания; БУКВАЛЬНЫЙ чаще всего означает "механически выводимый из суммы смыслов частей", тогда как "точный" смысл целого далеко не всегда соответствует этой сумме. Не случайно с этим смыслом слова БУКВАЛЬНЫЙ соотносятся слова БУКВАЛИЗМ, БУКВАЛИСТ, БУКВАЛИСТСКИЙ, имеющие негативно-оценочный смысл: БУКВАЛИЗМ - "формальное следование чему-либо; строгое соблюдение внешней стороны чего-либо в ущерб существу дела" [Словарь, т.1,1991, с.807]. Ср. следующий диалог трех персонажей книги Л. Успенского по поводу заголовка газетной статьи "БУКВАЛЬНО ДВА СЛОВА". "Увидев этот заголовок, повздорили между собой три моих приятеля. Первый, скептик и иронист, ехидно заметил: - Ну конечно! "Буквально два слова!". А напишете две тысячи два. Зачем эти гиперболы: "Буквально"? - А затем, - откликнулся второй, что вы то и есть презреннейший из буквалистов. Вас смущает простейший языковой троп. Преувеличение или преуменьшение. - Он не буквалист, он буквоед - вступился третий. - Если сказано: "Петух сидел на коньке", он спросит: "На кауром или саврасом?". Или потребует, чтобы сказал: "Сидел на стыке плоскостей двухскатной крыши" [Успенский, 1973]. Таким образом, отсылка к "буквальным значениям" не только не способствует приближению к сути, но и основательно запутывает ее, если опять же не упрощать реальный смысл данного словосочетания. Причина этого лежит в "неюридизированном" использовании единицы ЕЯ. Ср. также аналогичную ситуацию с использованием в тексте судебного постановления слова МНОГОСЛОЖНЫЙ, проанализированную в статье Н.Д. Голева и В.А. Пищальниковой в настоящем сборнике статей.

Сказанное касается и нетерминологизированных слов ЕЯ, попадающих в сферу действия того или иного закона (хотя уже сам факт того, что они напрямую соотносятся с ЮЯ, так или иначе терминологизирует их). В первую очередь мы говорим здесь о словах, часто попадающих в орбиту статей закона о клевете и оскорблении. К ним относятся слова типа РВАЧ, ХАПУГА, ХАЛТУРЩИК, БАБНИК, ТРЕПЛО и т.п., в которых соединяются аспекты клеветы (несоответствия действительности) и оскорбления (неприличной формы обозначения), и слов типа СВОЛОЧЬ, ГАД, КОЗЕЛ, которые являются "чистыми" словами-инвективами вне денотации (отношения к действительности), предназначение которых в языке связано не просто с выражением негативного отношения к "объекту обозначения" (для этого есть "приличные" формы), но и с демонстрацией пренебрежения к нему, уничижения и оскорбления его, для чего и избираются неприличные формы. Продолжая заявленную выше линию, заметим, что неприличие является нарушением нормы табуистической (запретительной) природы. Данные слова, однако, в обыденной коммуникации "запрещено" употреблять не вообще (говоря вообще, эти слова - цензурные, хотя и относятся к просторечной лексике, а некоторые из них, может быть, даже литературные, то есть вообще не "запрещенные"); однако применительно к конкретному человеку их употребление является "вызовом" общественной морали и воспринимается "конкретным" человеком в силу этого как оскорбление [20]. Иными словами, инвективная значимость в них возникает лишь в специально направленном, демонстративном, употреблении.

Окказиональная юридизация инвективогенных слов, происходящая при исполнении закона о чести и достоинстве личности (в том числе при экспертизе, в судебной практике), обладает, на наш взгляд, явно недостаточной практической силой. И здесь трудно рассчитывать на прецедентное право: слишком большой массив слов задействован в инвективной сфере, причем список их бесконечно обновляется (лингвистам известна склонность экспрессивно-эмоциональной лексики к непрерывному обновлению, особенно в просторечии, арго), изменения здесь происходят не только количественные, но и качественные. ибо у таких слов часто меняются смысловые и функционально-стилистические признаки и вслед за ними - качество и степень инвективности. Мы уже не говорим о том, что в разных контекстах и ситуациях, по отношению к разным лицам и в употреблении разных лиц одно и то же слово на шкале инвективности достаточно легко меняет свое место (это уже отдельная большая и сложная тема).

Тем не менее (а скорее всего - тем более) процесс терминологизации инвективной лексики в практической юрислингвистике должен приобрести легитимные формы. Означает ли это, что должен быть узаконен некий список слов, применение которых запрещено не только стихийной цензурой - табу, но и официальным правом? Без специального обсуждения и исследования на этот вопрос трудно ответить однозначно как утвердительно, так и отрицательно. Ясно, однако, что такое обсуждение было бы весьма нужным для теории юрислингвистики, для которой проблема взаимоотношений между углами "юрислингвистического треугольника" принципиальна. Говоря об "углах", мы имеем в виду следующие компоненты: 1) непосредственный (отражательный, детерминированный внеязыковыми связями) языко-речевой смысл, возникающий при соотнесении знака с действительностью, 2) внутрисистемные значимости, условные по отношению к отражательному содержанию, 3) условные (в более высокой степени) значимости, возникающие в собственно юридической парадигме.

4. Что касается практики юрислингвистической экспертизы инвективной лексики, то мы полагаем, что для ее осуществления на первом этапе юридизации целесообразным явилось бы составление нормативного юрислингвистического словаря инвективных слов и выражений, научное предназначение которого - отразить результаты описания их инвективного функционирования в узусе. Главный теоретический вопрос при его составлении - существует ли в социуме достаточная устойчивая по силе и качеству (стереотипная) реакция на те или иные инвективные слова, которую можно квалифицировать как некую норму (индекс инвективности слова) и на которую можно опираться в юрислингвистической экспертизе? Позитивный ответ на него предполагает поиск адекватной методики измерения такого индекса.

Для теории юрислингвистики важно подчеркнуть правомерность подхода к значению как узуальному явлению. Этот подход вполне согласуется с современными антропоцентрическими принципами. Ср.: "Значения слов - это, грубо говоря, то, что мы "имеем в виду", или "держим в голове", когда произносим слова, А поскольку то, что мы "имеем в виду", может меняться в зависимости от контекста или ситуации, мы должны уточнить, что значение - это только постоянные, не меняющиеся условия употребления слов. Эти постоянные условия могут быть установлены разными способами, включая изучение методом интроспекции, а также с помощью изучения фразеологии, стандартных метафор, методом опроса информантов, с помощью различного рода психолингвистических экспериментов и т.д." [Вежбицкая, 1996, с. 243]. Наши первоначальные исследования инвективной лексики показывают возможность и перспективность таких поисков. В их результате методом опроса информантов были выявлены "постоянные", устойчивые значимости употребления слов в определенном аспекте. Уже в этом, довольно простом, варианте анкетирования отражается тот факт, что положение слова на шкале инвктивности более или менее устойчиво.

Наша анкета была такова.

АНКЕТА ДЛЯ СБОРА МАТЕРИАЛА ДЛЯ СЛОВАРЯ

ИНВЕКТИВНОЙ ЛЕКСИКИ РУССКОГО ЯЗЫКА

1. Какое из каждой пары слов кажется Вам более обидным?

РАЗИНЯ и РАЗЗЯВА

ГЛУПЕЦ и ТУПИЦА

ОСЕЛ и ИШАК

ДЫЛДА и ВЕРЗИЛА

ПОДЛЕЦ и ДРЯНЬ

2. Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных.

ДУРАК, ДУРЕНЬ, КРЕТИН, БАЛБЕС, НЕУЧ, НЕГОДЯЙ, ДЕБИЛ, НЕВЕЖДА, БОЛВАН, БАРАН, ДУБИНА, БАЛДА, ИДИОТ, ТУПИЦА, ГЛУПЕЦ, ТУПАРЬ.

Доп. Вопросы:

а) какое слово в данном списке лишнее по смыслу?

б) какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но не оскорбительными?

3. Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных:

НЕГОДЯЙ, ГНИДА, ПАСКУДА, ПАСКУДНИК, МЕРЗАВЕЦ, НЕГОДЯЙ, ТВАРЬ, МРАЗЬ, ПОДЛЕЦ, ПРОТИВОЗИНА, СВОЛОЧЬ, МОРДОВОРОТ, ФАШИСТ, УРОД, ГАД, ГАДИНА.

Доп. вопросы:

а) какое слово в данном списке "лишнее" по смыслу?

б) какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но не оскорбительными?

4. Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных:

ШАКАЛ, ПЕС, БАРАН, СОБАКА, КУРИЦА, КРЫСА, ВОРОНА, ОСЕЛ, СВИНЬЯ, ПОРОСЕНОК, КИКИМОРА, ТРУТЕНЬ, КОБЫЛА, СЛОН, ГАДЮКА, ЗМЕЯ, СМОРЧОК.

Доп. вопросы:

а) какое слово в данном списке :лишнее по смыслу?

б) какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но не оскорбительными?

Получившиеся результаты отражены в таблицах.

Всего обработано 98 анкет. Однако число ответов на каждый вопрос не всегда совпадает, так как на отдельные вопросы были отказы, приводились число ответов больше или меньше оговоренного в анкете. Тем не менее основные тенденции достаточно явственны.

Ответы на первый блок вопросов вполне определенно свидетельствуют о том, что тенденция к определенности места слова на шкале инвективности вполне реальна. Подавляющее число испытуемых оценило слова ТУПИЦА, ДРЯНЬ и ДЫЛДА как более обидные по сравнению с ГЛУПЕЦ, ПОДЛЕЦ, ВЕРЗИЛА. Несколько меньший перевес у слова РАЗЗЯВА над словом РАЗИНЯ. Примерно одинаковые показатели у слов ОСЕЛ и ИШАК (по-видимому, сказалось то обстоятельство, что их оценочные смыслы разноаспектны).

По второй группе вопросов ответы таковы. Наиболее обидными названы - ДЕБИЛ (77) [21], ИДИОТ (66), КРЕТИН (51), ТУПИЦА (25), БАРАН (24). Наименее обидными воспринимаются НЕУЧ (48), БАЛДА (37), ГЛУПЕЦ (36), НЕВЕЖДА (35), ДУРЕНЬ (30), ДУРАК (24), БАЛБЕС (22). В списке слов, "обидных, но не оскорбительных" лидерами оказались: ГЛУПЕЦ (19), НЕУЧ (19), НЕВЕЖДА (15), БАЛДА (15).

Как показывают результаты, не исключена ситуация попадания одного слова в зоны полярных (исключающих друг друга) оценок. Но касается это преимущественно слов, оказавшихся в отдалении от ядерных в той и другой зоне. Ядерные, как правило, контрастны, и попадание их со знаком "плюс" в противоположную зону можно назвать случайным, объясняемым субъективно-личностным восприятием; скажем, лидеры по степени обидности КРЕТИН и ИДИОТ в единичных случаях названы в числе необидных, так же, как ДУРЕНЬ и БАЛБЕС в двух анкетах названы числе наиболее обидных (впрочем, это может быть и технической ошибкой). Наиболее глубоко пересекаются зоны отрицательной и положительной оценки при словах ДУРАК (10/24) и НЕГОДЯЙ (7/19) [22]. Заслуживают внимания лексемы (их можно назвать "незаметными"), которые не набирают баллов ни на одной шкале; в первом блоке вопросов это слова ТУПАРЬ (9/5) и особенно ДУБИНА (6/2).

Дополнительный вопрос дал такие результаты: лишним названы НЕГОДЯЙ - 20, НЕВЕЖДА (18), НЕУЧ (17), БАРАН (16). Здесь нужно пояснение. Мы ввели этот вопрос в анкету, полагая, что он выявляет отношение языкового сознания к содержательной стороне оценки, заключающейся в инвективном слове и проверяет, насколько осознанно подходят испытуемые к ответам на вопросы анкеты. В целом получены позитивные результаты: лишние слова в том или ином отношении выпадают из общего списка. Скажем, слово НЕГОДЯЙ содержит оценку не умственных способностей, а моральных качеств, НЕУЧ, НЕВЕЖДА - также оценивают не ум, а степень образованности.

В третьей группе вопросов "сильные" инвективы ТВАРЬ (58), ГНИДА (52), ПАСКУДА (44) практически не представлены в "слабом" списке. Но уже следующие за ними слова ГАДИНА (39), МРАЗЬ (31), СВОЛОЧЬ (24) представлены в "слабом" списке отнюдь не единичными примерами: ГАДИНА - 7. МРАЗЬ - 20, СВОЛОЧЬ - 10 [23]. Продолжают данную тенденцию УРОД (14/28), ФАШИСТ (13/25). Необидные слова "возглавляют" НЕГОДЯЙ (60) и ПОДЛЕЦ (41), что свидетельствует, по-видимому, о неупотребительности их в современном обыденном инвективном лексиконе и о восприятии их как в некотором роде книжных слов. Наверное, эта трактовка справедлива и к "необидному" слову МЕРЗАВЕЦ (23). С этим списком коррелирует список "б": к обидным, но не оскорбительным словам отнесены НЕГОДЯЙ, ПОДЛЕЦ, ФАШИСТ. К словам с пересекающимися оценками, т.е. словам, не устоявшимся на инвективной шкале, в этом списке можно отнести ПРОТИВОЗИНА (17/19), МОРДОВОРОТ (7/26), ФАШИСТ (13/25) [24]. Объяснение найти нетрудно: МОРДОВОРТ не общеоценочное слово, а слово, характеризующее внешний вид, в определенном смысле оно не относится к инвективам; ФАШИСТ - из политического лексикона, с "налетом" книжности; ПРОТИВОЗИНА - "напротив" ощущается как детско-просторечное. Есть в этом ярко маркированном списке и свои "незаметные" слова - ПАСКУДНИК - 0/9.