Специфика вербально-визуального бытования метафоры "окно в Европу" в русской журналистике XIX – начала ХХ в.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Специфика вербально-визуального бытования метафоры "окно в Европу" в русской журналистике XIX - начала ХХ в.

Кругликова О.С.

кандидат филологических наук, доцент кафедры истории журналистики СПбГУ, г. Санкт-Петербург, Россия

Сонина Е.С.

кандидат филологических наук, доцент кафедры истории журналистики СПбГУ, г. Санкт-Петербург, Россия



В статье анализируется специфика визуального и текстового бытования метафоры «окно в Европу» в русской журналистике XIX - начала XX в. Сентенция Ф. Альгаротти, перефразированная Пушкиным, приобрела символическое значение в политическом дискурсе России XIX в. Метафора широко использовалась журналистикой в тексте и иллюстрации как инструмент полемики о целях, масштабах и последствиях Петровских реформ. На материале 24 вербальных и 16 визуальных репрезентаций метафоры, выявленных в периодике, письмах и мемуарах, утверждается, что интерпретации ее варьировались в зависимости от политической позиции изданий - от синонима благотворного развития и прогресса до символа разрушения русской самобытности и тоталитарных устремлений власти. Активное использование метафоры обусловлено влиянием литературного процесса на общественно-политический диалог XIX в., приводившим к символизации и поэтизации публицистического текста. На протяжении всего XIX в. метафора сохраняла полемическое образное звучание за счет разнообразных аналогий и сложных реминисценций, в то время как к началу XX в. утратила былую образность, обратившись в штамп.

Ключевые слова: Петр I, окно в Европу, политическая полемика, сатирическая графика



Постановка проблемы и ее актуальность1

Личность и политическая деятельность первого императора дома Романовых носила неоднозначный характер и всегда воспринималась полемично, поскольку правление Петра было переломным периодом в истории России. Попытки осмыслить причины и последствия этого перелома были отправной точкой политических и философских дискуссий в России на протяжении нескольких веков. В результате историческая личность Петра I постепенно подвергалась мифологизации, распадалась на отдельные повторяющиеся метафоры, вербальные и визуальные клише. Изучение бытования отдельных элементов петровской легенды в культуре, анализ их рецепции в политическом дискурсе представляются принципиально важными для изучения образа Петра I в исторической памяти в целом и в русской журналистике в частности.

Основание новой имперской столицы, Петербурга, традиционно воспринималось как одно из важнейших деяний Петра Великого. Образ города связывался с личностью его основателя, символизировал успех всех ключевых устремлений его царствования, объединяя славу военных побед и обретение роли морской державы, новый имперский статус России, ее вовлеченность в западно-европейскую политику и культуру, создание регулярного государства, центром которого становился самый. «регулярный», т. е. распланированный город мира. В восприятии публицистов XIX столетия Петербург «есть, по преимуществу, носитель исторической идеи всего периода времени после Петра»2.

Одним из «самых навязчивых вербальных клише» (Неклюдова, Осповат, 1997: 255), сопровождающих вопрос об основании Петербурга, является метафора прорубленного Петром «окна в Европу». Это поэтическое образное выражение впервые прозвучало в беседе итальянского писателя Фр. Альгаротти и лорда Ч. К. Балтимора. Итальянский славист Э. Ло Гатто в книге «Миф Петербурга» посвятил целую главу метафоре, размышляя о разных «окнах» в русской культуре (1992: 22-32). Итальянский ученый не исследует источник проникновения метафоры в русский язык, хотя упоминает Альгаротти. Петербургский исследователь К. Г. Исупов считает, что метафора стала распространенной именно после написания Пушкиным «Медного всадника» (2015: 175). Ту же точку зрения поддерживает и саратовский ученый Д. С. Артамонов (2020: 83).

Исследователи, представившие наиболее полный список упоминаний «окна в Европу» в русской эпистолярии и литературе, М. С. Неклюдова и А. Л. Осповат, уверены, что «по традиции, идущей от Н. О. Лернера, вероятным источником первого примечания к “Медному Всаднику” считается сохранившаяся в библиотеке Пушкина (и полностью разрезанная) книга “Таbleau General de la Russie Moderne...” [Общая панорама современной России...], написанная Виктором де Комерасом и вышедшая - под инициалами V. С.*** - в Париже в 1802 г.» (1997: 265). Они же выдвигают версии знакомства Пушкина с лондонским изданием путевых записок Альгаротти 1769 г. Ставшая крылатой фраза могла попасться на глаза поэту также из переписки лорда Балтимора с Фридрихом II (Париж, 1818-1820); это многотомное издание было в пушкинской библиотеке. В любом случае начиная примерно со второй половины 1820-х гг. острота про окно в Европу становится известна Пушкину и его кругу. Друг Пушкина П. А. Вяземский писал: «Грустно старику видеть, как чрез прорубленное им окно влезли в дом его недобрые люди»3. Но строчки Вяземского не могут относиться к 1812 г., хотя он писал про проект спасения Медного всадника от армии Наполеона. Его «Старые записные книжки» начинаются с 1813 г., но «много позднее, оформляя этот рассказ для печати, Вяземский внес некоторые изменения, среди которых нашла себе место акцентированная отсылка к “Медному всаднику”» (Осповат, 2016: 16).

Таким образом, исследуемое словосочетание в речевой обиход элиты пришло из переводных книг, но в массовое сознание оно вошло все-таки, скорее всего, именно со страниц «Медного всадника», который впервые был опубликован (хотя и с изменениями, не полностью) В. А. Жуковским в 1837 г. (Измайлов, 1978: 230-233). В дальнейшем эта метафора многократно реплицировалась в русской журналистике, обретая разнообразное вербальное и визуальное воплощение, при этом ее трактовки широко варьировались в зависимости от политической позиции издания, его формата и принципов взаимодействия с читателем, журналистского профессионального контекста.

Исследование специфики ее бытования в русской журнальной публицистике и карикатуре XIX-начала XX в. открывает одну из важных граней образа Петра I в исторической памяти в целом и в журнальной публицистике в частности.

Методология исследования

Исследование бытования в национальной культуре устоявшихся штампов, мотивов и мыслеформ требует обращения к методам истории идей. Авторы данного исследования преимущественно апеллируют к подходу К. Скиннера (2006), предлагавшего более широкие возможности сочетания философско-лингвистического анализа и социально-исторических исследований. Указанный подход подразумевает, что в истории речь идет не столько о воспроизводстве постоянных идей, сколько о непрекращающихся обращениях к одной теме (Рощин, 2006: 151), характеризующихся различными интенциями авторов. Данная методология предполагает интерпретацию текстов через конкретную историческую ситуацию и определенные дискурсивные задачи автора.

Основные проблемные поля бытования метафоры «окно в Европу»

метафора окно европа журналистика

Метафора, впоследствии определенная В. Г. Белинским как «счастливое выражение, в немногих словах удачно схватившее великую мысль»4, широко распространилась в русском культурном обиходе. Время конца 1830 - начала 1840-х гг. было своеобразным инкубационным периодом для бурного расцвета русской политической и философской мысли. Характерно, что в этот период поляризация общественной дискуссии еще не началась, зарождающиеся политико-философские концепции пребывали в синкретизме, метко охарактеризованном П. В. Анненковым как эдемская гармония: «Все виды направлений жили еще как в первобытном раю, обок друг с другом, не находя причин к обособлению и не страшась взаимной близости и короткости»5. Однако уже весьма скоро дискуссия вокруг деятельности Петра I как отправной точки новой русской государственности начнет интенсивно развиваться, разрастаясь до масштабов обобщенного диалога об исторической судьбе России. Дискуссия о деятельности и роли Петра I шла в трех основных аспектах:

1. Была ли благотворна петровская европеизация: должен ли европейский путь развития трактоваться как единственно возможный универсальный путь движения человечества и какова при этом судьба самобытных национальных культур?

2. Насколько масштабным и глубоким в действительности было влияние петровской европеизации?

3. Какова была цель европеизации и насколько ожидавшиеся от нее преимущества могли оправдать те суровые средства, которые применялись государем?

Наблюдая развитие полемики между все далее расходящимися направлениями сторонников западного пути развития и борцов за национальную самобытность, Д. И. Писарев, сохранявший нейтральную позицию в этом диалоге, отмечал: «Метафорам с той и с другой стороны нет конца, потому что только метафорами можно до некоторой степени закрасить нелепость того или другого положения»6. Действительно, полярность и при этом предельная обобщенность складывающихся позиций западников и славянофилов просто требовали метафоричности выражения, тем более естественной для русского журналистского текста первой половины XIX в., что он, хотя и постепенно дифференцировался от литературного нарратива, еще долго носил отпечаток литературности, а порой и поэтичности (Жирков, 2017). Пушкинская строка пришлась в споре между славянофилами и западниками как нельзя более кстати. При этом осмысление и использование метафорического определения Петербурга как «окна в Европу» шло в русле трех аспектов публицистической дискуссии о Петре I, названных выше. Поэтому нам представляется логичным рассмотреть преломления метафоры в рамках каждого из них в отдельности.

Россия и Европа - есть ли общий путь?

«Петр Великий мог построить Петербург, пожалуй, там, где теперь Шлиссельбург, или, по крайней мере, хоть немного выше, то есть дальше от моря, чем теперь; мог сделать новою столицею Ревель или Ригу: во всем этом играла большую роль случайность, разные обстоятельства; но сущность дела была не в том, а в необходимости новой столицы на берегу моря, которая дала бы нам средство легко и удобно сноситься с Европою»7, - так обозначил Белинский историческую роль Петербурга для развития русской культуры.

Момент прорубания «окна в Европу», получения возможности «удобно сноситься с Европою» мыслился как хронологическая точка начала европеизации, процесса, расколовшего русское образованное общество на западников и славянофилов, тех, кто, как А. И. Герцен, были убеждены, что «в тенденции Европы сомнения нет - каждый знает и никто не спорит в том, что она развивает гражданственность и устремляет к дальнейшей цивилизации (в обширном смысле) человечество, доставшееся ей от Рима и Греции»8, и тех, кто не готов был воспринимать Европу в качестве единственной попечительницы о благе доверенного ей историей человечества.

Эти последние весьма иронично относились к своему прозвищу - «славянофилы», полагая, что навязанное им оппонентами имя никак не отражает их истинных взглядов. Поясняя суть их воззрений, сын одного из основоположников славянофильства Д. А. Хомяков также использует ставшую к этому времени расхожей метафору «окна в Европу». Он описывает «зародившееся в Москве направление» как движение, поставившее себе «задачи бесконечно более широкие: возрождения русского народа по всем направлениям жизни народной чрез уяснения руководящим классам особенностей истинно народного понимания, забытых или искаженных со времени прорубки знаменитого “окна в Европу” Петром»9.

Имея в виду критическое отношение славянофилов к европеизации петровского типа, их идейные оппоненты часто использовали образ окна как инструмент высмеивания их взглядов. В 1861 г. карикатурист Н. А. Степанов изобразил славянофила И. С. Аксакова заставляющим широкий подоконник массивного окна фигурками в русских национальных костюмах, которые издатель «Дня» предварительно окропляет квасом10 (рис. 1). Видимо, цель такого «украшения» подоконника состоит в том, чтобы поставить какую-то, хотя и смехотворную преграду западноевропейским культурным веяниям, оградить тлетворное окно своеобразным кордоном произведений национальной самобытной культуры. Символично, что на том же рисунке вместе с Аксаковым изображен и тогдашний западник М. Н. Катков, редактор и издатель англоманского «Русского вестника», который стоит рядом и сжимает в руках молнии выговоров и замечаний.

Соглашаясь с Писаревым, который подметил общую метафоричность всех журнальных споров между славянофилами и западниками, продемонстрируем, что обе стороны охотно прибегали к патетическим образным высказываниям, обобщающим их сложные и зачастую неоднозначные позиции по некоторым общественно-политическим вопросам. Иногда метафора, употребленная одной стороной, вовлекала их оппонентов в ответную сложную игру образами. К числу таких моментов относится сюжет, связанный с поэтическим призывом И. С. Аксакова, прозвучавшим в особом прибавлении к газете «Русь» в марте 1881 г.

Потрясенный только что свершившимся цареубийством, публицист ставил вопрос о ложно понятых ценностях Запада, приведших противостояние либеральной оппозиции с властью к трагическим событиям 1 марта. «Да, в Москву, в Москву призывает теперь своего царя вся Россия... Пора домой! Пора покончить с петербургским периодом русской истории, со всеми кровавыми преданиями переворотов, измен, крамол XVIII и XIX века!»11 - писал Аксаков. Отмечая, что Петр Великий «едва ли когда и помышлял о Петербурге иначе, как о временной резиденции», Аксаков говорит о Москве как о «колыбели государства», где «почувствует себя русский царь вполне у себя; здесь окружит его народ твердым, несокрушимым, как он сам, оплотом, таким оплотом, которого не заменит никакая полиция в свете - круговою порукою всей земли!»12.

Однако призыв «домой!» был многими трактован не только как забота о безопасности государя, но и как символ стремления к культурной и политической изоляции, которое всегда приписывалось славянофилам их оппонентами, и даже как реваншистское требование пересмотра всех либеральных преобразований Александра II. Требование, которое напугало и раздражило оппонентов Аксакова тем сильнее, что угроза его претворения в жизнь после событий 1 марта становилась вполне реалистичной. Поэтому оппоненты Аксакова особенно остро стремились высмеять его метафорический призыв «домой!», используя при этом как инструмент другую, уже более широко растиражированную метафору «окна в Европу».

В. И. Порфирьев изобразил Аксакова в образе пожилой женщины, вяжущей бесконечный чулок с надписью «Газета “Китай”», аллегорически представляющей аксаковскую газету «Русь» (рис. 2). В качестве антуража - непременный квас, женщина в клетке и собор в окне. А вот дверь в Европу плотно заколочена, так что реминисценция к Альгаротти прочитывается вполне отчетливо13, как и характерное для всей полемики со славянофилами обвинение их в приверженности элементам «допетровской дикости» - домостроевскому угнетению женщины и церковному мистицизму. Еще одной сатирической реминисценцией окна становится зеркало, в котором отражается издатель «Руси» в китайском халате с русскими кистями. Для непонятливых картина дополняется перечеркнутой картой Европы14.

Мотив возвращения домой встречается в целом ряде карикатур на Ивана Аксакова, относящихся к первым годам правления Александра III. В сатирических изображениях меняется лишь рисунок, а подписи часто идентичны: «Домой! К маме! К маме»; «Не пора ли нам, ребятушки, домой?»; «Домой! Домой!» и т. д.15 Особого внимания заслуживает рисунок в фельетонном словаре В. О. Михневича, на котором Аксаков изображен непропорционально малого роста - как младенец, который тянет за подол статную Россию (рис. 3). Россия смотрит в сторону пограничного столба «в Европу», в небесах парит силуэт Медного всадника. Аллюзия на европейский путь (и «окно в Европу») безусловна; хорошо визуально выражена и позиция славянофильского публициста - уйти с европейского пути16.

Не всегда сатириками образ «окна в Европу» обыгрывался в полемических тонах, нейтральных визуальных репрезентаций также встречается немало; особенно часто они появлялись в юбилейные для Петербурга годы. Так, в год двухсотлетия петровской столицы журнал «Будильник» опубликовал карикатуру, в которой, отвечая на беспокойство Москвы, представленной в образе пышной купчихи, Петербург - сухопарый чиновник средних лет - объясняет, почему в нем нет московского дородства: «Это от того, маменька, что сижу я всегда у “прорубленного окна в Европу”, - разными культурами на меня дует, а с ними много беспокойства»17 (рис. 4). За спиной петербуржца, кстати, действительно распахнуто окно, в котором видны Нева и корабли.

Похожие персонажи действуют в другой карикатуре 1903 г., на которой Петербург в чиновном фраке, приставив лестницу с надписью «культурная жизнь» и держа под мышкой оконную раму, взбирается на кремлевские стены. Из-за кремлевских зубцов смотрит на это 800-летняя Москва в кокошнике и приговаривает: «Посмотрю-ка на сынка, как справил он 200-летний день своего рождения... Ишь, с “окном в Европу” шибко зашагал вверх! Чего доброго, скоро и через меня, старушку, перешагнет»18 (рис. 5). Однотипно в журнале «Будильник» транслируются роли двух столиц - мать и сын, социальные статусы - прожившая долгую жизнь купчиха и средних лет чиновник; обязательно используются вербальные и визуальные отсылки к строкам Альгаротти.

Впрочем, и среди юбилейных публикаций, нейтральных по большей части, иногда встречаются примеры остро звучащей сатиры. Например, журнал «Шут» публикует карикатуру, на которой в массивном, со ставнями «окне в Европу» видна грузная спина подгулявшего купчика, придавившего своей массой пронырливых журналистов, которые, пытаясь выбраться, разглядывают в окне петербургские проблемы: канализация, школы, больницы, мостовые, гигиена, пути сообщения - то, с чем город пришел к 200-летнему юбилею. Проблемы не решены, город бедствует, купечество жирует, а обществу можно только поглядывать из окна на то, как эти проблемы решаются в Европе19 (рис. 6).

По этому же принципу построена антисоветская карикатура 1918 г. Из перекошенного окна выпирают слишком крупные обнаженные ягодицы; ставни вот-вот сорвутся с петель. Со стороны улицы стоит Петр Великий, пропорционально меньше заткнувшего окно человека раз в пять. Император качает головой: «Ба, теперь вижу, что окно в Европу забито плотно!»20 (рис. 7). Таким образом «Новый сатирикон» в одном из последних номеров визуализировал свою печаль по поводу растоптанной большевиками многовековой культурной традиции. Эпоха грядущего хама началась.

Закрыть окно можно одним способом, а показать этот способ в карикатуре - разными. 200-летний юбилей Полтавской победы дал повод карикатуристу «Огонька» показать лицо «Союза русского народа». Петр Великий, увенчанный лавровым венком (фигура скопирована с Медного всадника), с упреком обращается к черносотенцам с дубинками в руках:

- Ну-с... Я прорубил окно в Европу... А вы что делаете? - А мы его заколачиваем!21 (рис. 8)

Следует отметить, что изображение Петра I крайне редко появляется в сатирической графике - даже так, как на карикатуре «Огонька», т. е. с позитивной для императора коннотацией. Петербург как символ культурного общения с Западом, как возможность, если точно следовать изначальной мысли Альгаротти, «России смотреть из этого окна на Европу», русской журналистикой порой транслировался и в обратной перспективе - как взгляд с той стороны окна, из Европы в Россию. И. С. Аксаков писал, что всей Европе «Россия известна только своей европейски принаряженной стороной, только в европейском костюме, надетом на нее Петром I; костюм или мундир был щеголеват, пояс перетягивал ее стан в рюмочку, и она в глазах европейцев представлялась статным и красивым молодцом; но мы все хорошо понимали и чувствовали, что этот мундир был тесен и узок, члены отекали кровью, движения были несвободны и вялы... Европа знает Россию только со стороны государственной и воображает, что она создана Петром, существует единственно как мысль и дело Петра. Петербург называют окошком, прорубленным из России в Европу; действительно, только в это окошко и сквозь это окошко и глядит Европа на Россию, а потому и судит о России только по Петербургу. Она убеждена, что могучая Империя, которой она так долго и неутомимо боялась, жила только благодаря своему могучему бюрократическому механизму и своим внешним материальным средствам»22.

Вероятно, к концу XIX в. исследуемая нами метафора была в какой-то мере известна и по ту сторону окна - например, в американском сатирическом журнале Puck в 1885 г. была помещена карикатура, где русский бродяга, «не имея своих окон», бросает камни в окна британца23.

Продолжая взгляд «не из России в окно, а из окна в Россию», Аксаков дает удивительный ракурс образу Петербурга. Если весь Петербург - это не более как окно в Европу, то, стало быть, помещением, комнатой, в стене которой это окно прорублено, была, по мысли Альгаротти и перефразировавшего его Пушкина, сама Россия. Но Аксаков описывает именно Петербург как помещение, в котором есть это самое европейское окно, но есть и стены, ограждающие его, причем ограждающие в большей степени не от Европы, а именно от России. Петербург для него - фортеция, откуда можно смотреть на Европу, оградившись от России: «Уразумеют ли, одним словом, что и кроме Петербурга есть Россия и что Россия даже вовсе не в Петербурге, что пора наконец выйти из этой ограды, некогда, может быть, на время и нужной, некогда нарочно сооруженной ради оплота для правительственной созидательной работы от национальной односторонности и исключительности, но уже давно обратившейся в какую-то фортецию коснеющего отрицания русской самобытности и даже жизни - в цитадель воинствующего против русской народности европеизма!»24.

Взгляд с той стороны окна интересует, безусловно, и Достоевского. По его мнению, с той стороны на русских глядят презрительно: «В наших искусствах, в промышленности Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями. Но от окна в Европу отвернуться трудно, тут фатум»25.

Еще один обратный ракурс метафоры «окно в Европу» вполне очевиден: часто обыгрывался мотив возможности прервать начавшееся через окно культурное общение, заколотив, закрыв или загородив его решеткой.

Так, еще в 1829 г., т. е. до зарождения славянофильских и западнических кружков, в дневнике М. П. Погодина встречается иронический комментарий в адрес одного из старших славянофилов, С. Т. Аксакова: «Петр прорубил окошко, а Аксаков его заколотит»26. Размышляя о многих негативных последствиях того, что «неотразимою волною / К нам свежий воздуха приток / Ворвался -- и принес с собою / Цивилизации итог», поэт и общественный деятель А. Н. Яхонтов иронично предлагал: «До нового потопу / Не лучше ль силы поберечь? / Не завалиться ли на печь, / Заколотив окно в Европу?»27.

Если славянофилам традиционно приписывалось стремление заколотить окно, то миссия западников трактовалась как прорыв к европейскому окну, а порою и сквозь него, назло всем препонам. Например, известный журналист Серебряного века А. В. Амфитеатров в очерке «Памяти А. И. Герцена» говорил про создателя русской эмигрантской печати так: «Значение Герцена в этом отношении для русского человека настолько огромно, что имя его как выразителя русской культуры приходится поставить непосредственно следом за Пушкиным и Петром Великим. Если последний прорубил окно в Европу, то Герцену суждено было выломать из окна этого решетку, прибитую к нему преемниками Петра Великого. Выломал - и сам ушел, и русское общество увел вон из мрачной николаевской тюрьмы»28.



Окна, двери, стены и бескрайний простор

Критика петровской европеизации велась преимущественно с точки зрения того, что ее единственным плодом оказалось довольно поверхностное усвоение иностранных бытовых обычаев весьма узкой прослойкой русского общества. Такой взгляд был типичен для консерваторов, начиная с Н. М. Карамзина, однако и среди их оппонентов были те, кому результат европеизации представлялся малозначимым. Писарев высказывал убеждение, что «жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не изменилась бы в своих отправлениях, если бы, например, Шакловитому удалось убить молодого Петра. Конечно, очень может быть, что у нас не было бы столицы на берегах Невы и, следовательно, не было бы ни кунсткамеры с раритетами, ни академии наук... Все это очень возможно, но скажите по совести, положа руку на сердце, какое дело русскому народу до всех этих общеполезных учреждений?»29.

Иронизируя по поводу журнальной битвы славянофилов и западников, Писарев отмечает: «Деятельность Петра вовсе не так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам», среди которых «одни видят в нем исказителя народной жизни, другие -- какого-то Самсона, разрушившего стену, отделявшую Россию от Европы»30. Поскольку задачей публициста «Русского слова» в данном случае было высмеять обе позиции, которые он считает преувеличенными, Писарев дает юмористическую реминисценцию знаменитого «окна в Европу»: умышленно гротескный Петр в данном случае не прорубает окно в стене, а прямо рушит всю стену между патриархальной Московией и Западом.

Образная игра с архитектурными элементами будет характерной чертой данного аспекта осмысления роли Петербурга: в зависимости от оценки реального масштаба осуществившейся с его основанием европеизации в текстах публицистов будут появляться окна, балконы, стены, двери или ворота, символизирующие характер отношений России с западноевропейской цивилизацией. В 1830 г. критиком и поэтом С. П. Шевыревым основание Петербурга оценивалось восторженно: «Теперь в России к Западу сто врат настежь растворено -- и просвещение Европейское разных столетий, разных племен так и хлещет в нем морем Атлантическим <...> Петр Первый прорубил первые врата, широкие, огромные» (цит. по: Неклюдова, Осповат, 1997: 264). Это утверждение весьма симптоматично для того оптимистического представления о будущем культурном развитии России в семье европейских народов, которое было свойственно части русского образованного общества рубежа 1820-1830-х гг.

Далеко не столь позитивно оценивают плоды европейского просвещения публицисты почвеннических изданий второй половины XIX в. В программной статье журнала «Время» говорилось: «Все последовавшие за Петром узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму. Теперь мы думаем иначе. Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами... Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная»31. Почвенники манифестируют необходимость создания сложного культурного синтеза через «слитие образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни»32. Этот новый, в полной мере самобытный феномен объединял бы национальную культурную традицию, сохранившуюся на народной почве, и европейскую образованность высших классов. При этом соприкосновенность последних истинно европейским началам оценивается почвенниками порой довольно критически: «Петровская реформа, хотя прорубила окно в Европу, хотя в это окно повеяло на нас цивилизаций, но слишком поверхностно, и реформа оставила народ разъединенным, разрозненным»33.

Метафора окна в Европу появляется в изданиях почвенников часто, в разных жанрах и разных темах, причем важно отметить, что именно здесь окно неизменно обыгрывается именно как окно в самом прямом смысле, без гротеска и сложных архитектурных реминисценций, оно сохраняет все традиционные оттенки смысла. Окно - не более чем застекленная рама в стене, в него можно только глядеть и наблюдать то, что протекает независимо от твоего наблюдения, не соприкасаясь с происходящим, оставаясь ему внутренне чуждым. Именно это и важно было образно преподнести своему читателю последователям и единомышленникам Ф. М. Достоевского.

Публицисты почвеннических изданий характеризовали проникновение европейских веяний через прорубленное окно всегда пренебрежительно. В рецензии на опубликованные труды Н. М. Карамзина журнал «Время» писал: «С того времени как Петр прорубил для нас окно в Европу и заставил глядеть нас туда, хотя и указывал нам там вовсе не то, что действительно должно было бы привлекать на себя наше внимание, мы вступили в какую ни есть, но все-таки связь с жизнью западноевропейской»34.

Петербуржец (разумеется, не конкретный, а обобщенный персонаж, традиционно в почвеннической публицистике символизирующий лишенную опоры на национальную традицию псевдоевропейскую интеллигенцию) представляется критиком Д. В. Аверкиевым как «одинокий, заброшенный на болотистое невское побережье», «завязнувший в своей зыбкой почве». Естественно, зыбкость почвы здесь является тонким каламбуром, одновременно играющим и с идеей культурной почвы как национальной традиции, и с действительно заболоченной почвой то и дело затопляемого города. «Наука не укрепляла, но разрушала его духовный организм, - продолжает Аверкиев, - наука требовала лишь смотреть в европейское окно, любоваться на западные идеалы»35. Снимая ответственность за культурную амнезию исключительно с Петра Великого, публицист подчеркивает общую ответственность за нее целого пласта русского общества, с такой готовностью отказавшегося от духовной самобытности национальной культуры: «У нас тоже своя жизнь была, своя история, - от которой отказался давно петербуржец. Он только прорубил окно и у окошка сидит, смотрит во все глаза и на чужое зарится»36.

В дальнейшем, уже после прекращения «Времени» и «Эпохи», накануне Русско-турецкой войны, Достоевский на страницах «Дневника писателя» подчеркивал: «Роль прорубленного окна в Европу кончилась, и наступает что-то другое, должно наступить по крайней мере, и это теперь всяк сознает, кто хоть сколько-нибудь в состоянии мыслить». Для Достоевского важно, что формирование нового, полноценного, неподражательного самосознания русской нации, совершающееся на его глазах, очевидно, будет проходить проверку на состоятельность не через демонстрацию себя в пресловутом Европейском окне, а через новую форму взаимодействия с Европой, и, вероятно, конфликтную. «Одним словом, мы все более и более начинаем чувствовать, что должны быть к чему-то готовы, к какой-то новой и уже гораздо более оригинальной встрече с Европой, чем было это доселе, - в Восточном ли вопросе это будет или в чем другом, кто это знает!..»37

Во многом разделяя мысль Достоевского о поверхностном характере русской европеизации, скорее «подсмотренной в окно», чем полноценно пережитой русским образованным классом, череду архитектурных реминисценций продолжит В. В. Розанов, подмечавший, что со временем русским захотелось не только наблюдать в окно за чужой жизнью, но и продемонстрировать как можно показательнее собственную. В начале ХХ в. он показывал Петербург как «не столько окно в Европу, сколько размалеванный балкон, на который русские барчуки и барыньки “выпяливаются” перед Европой, - после сна, мордобитья, карт и водки “у себя дома”, во внутренних апартаментах»38.

В сатирическом преломлении звучит мотив псевдоевропеизма Петербурга и у М. Е. Салтыкова-Щедрина: «А в сущности, что такое Петербург? -- тот же сын Москвы, с тою только особенностью, что имеет форму окна в Европу, вырезанного цензурными ножницами. Особенность, может быть, и пользительная, да живется при ней как-то уж очень невесело»39.

Между тем для полноценного взаимодействия с Европой и решения стратегических задач развития промышленности и национальной экономики создателю Петербурга требовалась скорее дверь, а не окно. Но Петербург на страницах русской журналистики чаще всего фигурирует все-таки как символ абстрактно осмысляемой культурной интеграции с Европой, а не практики политико-экономических взаимодействий с нею, лишь изредка встречается упоминание его в этом аспекте. Так, например, Н. И. Путилов, металлург и крупный заводчик, «мнил, что если Петр Великий “прорубил окно в Европу”, то он портом своим прорубит дверь, дав свободный доступ иностранным кораблям в самый Петербург, и тем самым достигнет огромных сбережений русским отправителям»40.

Петровская палка

Русские публицисты неизменно ставили очевидный вопрос о цене петровских преобразований. Стоило ли прорубать окно в Европу тем волевым и деспотическим образом, который во многом привел к искажению первоначального намерения? В первой трети ХХ в. писатель М. М. Пришвин, не отрицая важности просветительских целей петровской реформы, на первый план выносит все-таки осуждающую коннотацию: «Великий истязатель увлек с собою в это окно Европы мысли лучших русских людей, но тело их, тело всего народа погрузилось не в горшие ли дебри и топи болотные?»41.

Наиболее явно ощущаемым негативным эффектом европеизации было то, что Россия неизбежно столкнулась как с лучшими чертами и лучшими представителями европейской культуры, так и с многочисленными маргиналами Европы, причем в первую очередь в опасную варварскую страну хлынули именно последние. Лучшие люди Европы наведывались в Россию нечасто. Писатель и литературный критик М. В. Родевич так отзывался о наплыве иностранцев в Россию, называя окно «чухонским окошком»: «На пролезших к нему чрез это окошко людей Европы, непонятных и чуждых ему», русский народ «смотрел точно так же, как дитя смотрит на незнакомых и незваных гостей, приехавших в дом его родителей»42.

Сквозь призму иноземных вмешательств в национальную экономику трактовал эту метафору и купец Момонов, герой романа А. Н. Толстого «Петр Первый»: «Иноземцы давно из нашей земли окно прорубили. А мы - в яме сидим»43. Не остались в долгу и карикатуристы, изобразив, как через оконный проем широко шагают шкиперы-иностранцы и вьются дамы легкого поведения: «Через окно в Европу лазили первые европейские гости Петербурга - голландцы, но в воздухе уже и тогда витали призраки других европейских гостей, которые ныне заменили голландцев: французские этуали»44.

Самым, пожалуй, последовательно и развернуто выраженным взглядом на позитивные и негативные стороны контактов с Европой является уже упоминавшееся стихотворение А. Н. Яхонтова. Как правило, широко цитируемым фрагментом этого произведения становится заключительное четверостишие, оканчивающееся строками: «Не завалиться ли на печь, / Заколотив окно в Европу?». Однако важно рассмотреть, какие именно элементы негативного влияния контактов с Европой заставляют автора дать такой саркастический совет.

Помимо общих для всех указаний, что европеизация была поверхностной и неполной, Яхонтов обращается и к важнейшему сюжету, который он, педагог, популяризатор, работник земства, т. е. представитель патриотически настроенной и деятельной интеллигенции, воспринимал болезненно: «Как после страшного разгрома, / Не вдруг очнулись мы... Затем, / Благословясь, засесть бы дома / И дело делать бы? Зачем? / Нет! Мы бросаем наши нивы, / Сбираем скромный наш доход, / И быстро мчат локомотивы / Нас в Запада круговорот. / В кредит добыв себе заране / Кредитных радужных надежд, / С дешевым паспортом в кармане, / Мы грезим, не смыкая вежд; / На все глядим мы сплошь и рядом, / Мотая русские рубли; / В Берлине запасясь нарядом, / В Париже -- современным взглядом, / Мы рады плыть на край земли»45.

Стихотворение написано в 1863 г., вскоре после крестьянской реформы. В воспоминаниях одного из бытописателей России второй половины XIX в. этот трагический момент русской общественной жизни начала 1860-х гг. описывается довольно красочно: «“За границу” кинулись к 60-м годам все, кто только мог. Рухнули николаевские порядки, когда паспорт стоил пятьсот рублей, да и с таким неслыханным побором вас могли -- и очень! -- не пустить. Теперь это сделалось банально»46. Но главное - русское дворянство получило в руки средства, собранные государством с помощью экономии и внешних займов и составлявшие почти три годовых бюджета Российской империи. Средства, которые в виде сложносоставного облигационного портфеля с бумагами государственных обязательств разного срока погашения были выданы помещикам в качестве необходимого оборотного капитала, компенсирующего переход помещичьих хозяйств от крепостной системы к вольнонаемному труду (Корнилов, 1905: 192). Таким образом «дворянство получило последний шанс сохранить за собой роль не только политической, но и экономической элиты страны» (Экштут, 2012: 78). Но часть русских дворян не воспользовалась этим шансом, ибо, вместо того чтобы, как предполагали авторы реформы, последовательно инвестировать полученные средства в развитие своих поместий, бросилась проматывать их на европейских курортах: «Выкупные свидетельства после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей»47. Безусловно, среди дворян были и те, кто повседневно трудился,облагораживая имения, как делали это Л. Н. Толстой, А. А. Фет, Д. Ф. Самарин и др. Но они были в меньшинстве, поэтому помещик, проедающий свои выкупные свидетельства за границей, становился одним из типовых героев русской литературы 1870- 1880-х гг.48

Поэтому строки стихотворения Яхонтова, с грустью задумывающегося, что окно в Европу, пожалуй, стоило бы и заколотить, являются, в сущности, не призывом отгородиться от Европы, а горьким обличением русского образованного общества.

Таким образом, вопрос ставился не только в плоскости того, насколько прав был Петр, деспотическим волевым толчком водворяя русских на Балтийском побережье у метафорического окна, но и о том, какой ход европеизации дали сами русские люди, как воспользовались столь дорогой ценой доставшейся возможностью взаимодействия с Европой? «Того ли хотели те, кто прорубал окно?» - восклицает на страницах «Дневника писателя» Ф. М. Достоевский49.



Выводы

Журналистский диалог XIX в. дал многочисленные оригинальные преломления метафорического высказывания Альгаротти, введенного в литературный оборот Пушкиным. Однако при всем разнообразии дискурсивных практик и специфических авторских интенций все эти примеры в целом могут быть систематизированы и проанализированы в рамках тех же аспектов общественно-политического дискурса, которые были свойственны более широкой теме - обсуждению характера и последствий всего комплекса реформ Петра I и исторической роли петровской эпохи в развитии России. Активное использование этой метафоры можно считать также проявлением характерной для общественно-политического диалога XIX в., испытывавшего большое влияние литературного процесса, склонности к символизации и поэтизации публицистического текста.

Однако важно отметить, что при «частом употреблении метафора неизбежно превращается в штамп, стандарт» (Гребенникова, 2012: 144), и наиболее характерен этот процесс именно для журналистской речи, когда «недавняя свежая метафора становится надоедливым шаблоном, утратившим свою былую образность» (Там же: 145). Единственный способ сохранить остроту и яркость звучания метафоры - постоянно продуцировать «метафорические аналоги» (Там же: 144). Неистощимость творческой фантазии публицистов XIX в., как мы видим, позволила метафоре «окно в Европу» почти век сохранять полемическое образное звучание в политическом дискурсе за счет разнообразных аналогий и сложных реминисценций.

В последующие исторические периоды метафора «окна в Европу» будет использоваться, не приобретая принципиально новых оттенков смысла, не порождая аналогов, а продолжая в большей степени разрабатывать главную из заявленных тем - окно открытое или заколоченное как символ либо культурного контакта с Европой, либо блокирования этих контактов. В сущности, остальные аспекты в полном кровавых военных противостояний XX веке, когда советская и постсоветская Россия то билась с Европой, как с кровожадным врагом, то торопливо бросалась в объятия западного мира, содержательно отступили на второй план. От однообразного употребления открытия/закрытия окна метафора постепенно опошлилась и затерлась, хотя несколько ярких примеров все-таки стоят более подробного рассмотрения.

Карикатуристы «Крокодила» в 1920-х гг. с помощью образа окна демонстрировали превосходство советского образа жизни по сравнению с западным, загнивающим. На одной из карикатур европеец, отдвигая занавеску, с завистью глядит сквозь стекло на индустриальный расцвет России50 (рис. 9). На другой карикатуре изображено, как в окно заглядывают истекающий бессильной злобой буржуй и рабочий с транспарантом «Помоги горняку»51 (рис. 10).

Интересное осмысление образу окна придаст советский фольклор 1939 г., создав частушку «Спасибо Яше Риббентропу, что он открыл окно в Европу». У. Ф. фон Риббентроп, министр иностранных дел Германии, заместил Петра Великого в статусе открывателя окна, поскольку подписание знаменитого молотовского пакта в очередной раз, хоть и своеобразно, раздвинуло границы культурного взаимодействия с Европой. После периода идейного противостояния, когда вся буржуазная культура Запада подавалась в негативном ключе или игнорировалась, во время укрепления дружеских связей с новым союзником начались переводы на русский язык немецкой литературы, в театрах ставились оперы знаменитых немецких композиторов52. Разумеется, во время войны, когда тактический союз с Германией был далеко в прошлом, а нужды пропаганды потребовали извлечь из забвения военную славу великих предков (не следует забывать, что прорубание окна Петром было не столько мирным строительством, сколько результатом военной экспансии к берегам Балтики), И. Г. Эренбург вернул Петру Великому приоритет открытия: «Окно, раскрытое Петром, было не только окном в Европу, оно было и окном в жизнь»53. Примерно в это же время (1943 г.) образ окна в Европу всплывет в анонимной эпиграмме на И. В. Сталина, в которой от лица вождя говорилось: «Что Петр сварганил начерно, / Я починил и переправил: / В Европу прорубил окно, / А я в него решетку вставил»54. В эпоху застоя заколоченное окно в Европу будет мелькать и в бардовской песне, и в творениях рокеров диссидентского андеграунда, но уже не будет иметь прежнего полемического звучания и символического потенциала, поскольку постепенно будет превращаться в «навязчивое языковое клише», которым является и ныне.



Примечания

1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта No 20-011-42018.

2 Аксаков И. С. Наше знамя - русская народность / составление и комментарии С. Лебедева / отв. ред. О. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2008. С. 135.

3 Вяземский П. А. Из старой записной книжки // Русский архив. 1873. Кн. I. Стб. 1027.

4 Белинский В. Г. Собр. соч. в 9 т. М., 1981. Т. VII. С. 146.

5 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М.: Гослитиздат, 1960. С. 139.

6 Писарев Д. И. Бедная русская мысль // Исторические очерки. В 2 ч. Ч. 1. М.: Юрайт, 2018. С. 21.

7 Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1846 г. // Современник. 1847. Т. I. № 1. Отд. III. С. 5.

8. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. Т. 1. М.: АН СССР. ИМЛИ РАН им. А. М. Горького, 1954. С. 31.

9 Хомяков Д. А. Православие. Самодержавие. Народность / сост., вступ. ст., примечания, именной словарь А. Д. Каплина; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Ин-т русской цивилизации, 2011. С. 240.

10 Степанов Н. А. Журнальные олимпийцы // Искра. 1861. № 46. Дек., 1. С. 669.

11 Русь. 1881. Особое прибавление к № 17. Март, 10. С. 1-2.

12 Там же.

13. Порфирьев В. И. Что ты, бабушка // Осколки. 1883. Янв., 22. № 4. С. 1.

14 Пастернак Л. О. Зеркало // Пчелка. 1884. № 24. С. 1.

15 Порфирьев В. И. Провал старого года в Лету // Осколки. 1882. № 1. С. 8; Чемоданов М. М. Русские песни // Зритель. 1883. № 4. С. 5; Чемоданов М. М. Домой! Домой! // Гусли. 1881. Дек., 27. С. 8.

16 Б/п. Мама! Домой! Домой! // Михневич В. О. Наши знакомые: Фельетонный словарь. СПб, 1884.

17 Б/п. К 200-летию Петербурга (родственный разговор) // Будильник. 1903. № 18. 18 мая. С. 1.

18 Б/п. Старое старится, молодое растет // Будильник. 1903. № 19. Май, 25. С. 1.

19 Порфирьев В. И. К 200-летию Петербурга // Шут. 1903. № 20. Май, 17. С. 1.

20 Радаков А. Окно в Европу - теперь // Новый сатирикон. 1918. № 6. Март. С. 1.

21 Пьер-О. К Полтавским торжествам // Огонек. 1909. № 26. Июнь, 27. С. 1.

22 Аксаков И. С. Наше знамя - русская народность / сост. и комм. С. Лебедева; отв. ред. О. Платонов. М.: Ин-т русской цивилизации, 2008. С. 103.

23 Un uneven game (1885) Puck XVII (425). 29 April: 1. Available at: https://visual-history.livejournal.com/1414515.html (accessed: 03.04.2020).

24 Аксаков И. С. Наше знамя - русская народность / сост. и комм. С. Лебедева; отв. ред. О. Платонов. М.: Ин-т русской цивилизации, 2008. С. 230.

25 Достоевский Ф. М. Дневник писателя / cост., комм. А. В. Белов; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2010. С. 802.

26 Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина: в 22 тт. СПб, 1889. Кн. 2. С. 315.

27 Яхонтов А. Окно в Европу // Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии. Антология. СПб: Лимбус Пресс, 1999. С. 184, 185.

28 Амфитеатров А. В. Памяти А. И. Герцена // Амфитеатров. Собр. соч. Свет и сила. Пг.: 1915. Т. XXXV. С. 30.

29 Писарев Д. И. Бедная русская мысль // Исторические очерки: в 2 ч. Ч. 1. М.: Юрайт, 2018. С. 21.

30 Там же.

31«Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год». СПб, 1860.

32 Там же.

33 Б/п. 19 февраля 1861 года. Главнейшие черты всех положений о крестьянах и дворовых людях // Время. 1861. № 4. Апрель. С. 584.

34 Б/п. Карамзин. Неизданные сочинения и переписка Н. М. Карамзина. Ч. I. СПб, 1862 г. // Время. 1862. № 8. Авг. С. 1.

35 Аверкиев Д. По поводу самопризнаний петербуржца // Эпоха. 1864. № 12. С. 4.

36 Там же. С. 5.

37 Достоевский Ф. М. Дневник писателя / сост., комм. А. В. Белов; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Ин-т русской цивилизации, 2010. С. 362.

38 Розанов В. В. Мимолетное. М., 1994. С. 204.

39 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: в 20 т. М., 1971. Т. XII. С. 395.

40 Оболенский Д. Д., князь. Наброски из воспоминаний // Русский архив. 1895. № 2. С. 233.

41 Пришвин М. М. Дневники 1918-1919. СПб, 2008. С. 136.

42 Родевич М. Некоторые черты из истории послепетровского времени. По поводу книги П. Пекарского «Маркиз де-ла-Шетарди в России». СПб, 1862 // Время. 1863. № 4. Апр. С. 64.

43 Толстой А. Н. Собр. соч.: в 10 т. М., 1984. Т. VII. С. 428.

44 Колобов Н. Краткое обозрение Петербурга за. 200 лет // Осколки. 1903. № 20. Май, 17. С. 2.

45 Яхонтов А. Окно в Европу // Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии. Антология. СПб: Лимбус Пресс, 1999. С. 184.

46 Боборыкин П. Д. За полвека. Воспоминания. Режим доступа: https://www.litmir.me/br/?b=129140&amp;p=90 (дата обращения: 03.04.2020).

47 Там же.

48 Лесков Н. С. Смех и горе // Собр. соч.: в 11 т. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 3. С. 382-570.

49 Достоевский Ф. М. Дневник писателя / cост., комм. А. В. Белов; отв. ред. О. А. Платонов. М.: Ин-т русской цивилизации, 2010. С. 368.

50 Черемных М. Окно из Европы // Крокодил. 1922. № 8 (20). Окт., 15. С. 8.

51 Дени В. Окно в Европу // Красная нива. 1926. № 27. С. 18.

52 Млечин Л. «Спасибо Яше Риббентропу, что он открыл окно в Европу» // Новая газета. 2019. № 95. Авг., 28. С. 16-17.

53 Эренбург И. За жизнь! // Правда. 1942. № 210. Июль, 29. С. 4.

54 Всемирная эпиграмма. Антология: в 4 т. М.: Политехника. 1998. Т. 4. С. 254.



Библиография

Артамонов Д. С. «Окно в Европу» в культурной памяти: метаморфозы фронтирной метафоры // Журнал фронтирных исследований. 2020. №. 2. С. 78-91. DOI: https://doi.org/10.46539/jfs.v5i2.204

Гребенникова Д. Е. «Живые» и «стертые» метафоры в языке публицистики // Вестн. МГУП им. Ивана Федорова. 2012. № 5. С. 142-145.

Жирков Г. В. Прощание журналистики с литературным процессом // Русская литература и журналистика в движении времени. Ежегодник. М., 2017. С. 307-318.

Измайлов Н. В. «Медный всадник» А. С. Пушкина. История замысла и создания, публикации и изучения // Пушкин А. С. Медный всадник / изд. подгот. Н. В. Измайлов. Л., 1978. С. 147-265.

Исупов К. Г. Петербургский тезаурус. «Окно в Европу» // Общество. Среда. Развитие. 2015. № 1. С. 175-176.

Корнилов А. А. Крестьянская реформа. СПб, 1905.

Ло Гатто Э. Закат мифа об «Окне в Европу» // Слова и отзвуки. Les mots et les echos. Санкт-Петербург - Париж. 1992. № 1. С. 22-32.

Неклюдова М. С., Осповат А. Л. «Окно в Европу»: источниковедческий этюд к «Медному всаднику» // Лотмановский сборник. М., 1997. Вып. 2. С. 255

Осповат А. Л. Вокруг да около ожившей статуи. Из комментария к «Медному всаднику». 3 // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 32. Сб. науч. трудов. СПб, 2016. С. 11-28.

Рощин Е. Н. История понятий Квентина Скиннера // Полис. Политические исследования. 2006. № 3. С. 150-158.

Скиннер К. Свобода до либерализма / пер. с англ. А. В. Магуна; науч. ред. О. В. Хархордин. СПб: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2006.

Экштут С. А. Повседневная жизнь русской интеллигенции от Эпохи Великих реформ до Серебряного века. М.: Молодая гвардия, 2012.

Размещено на Allbest.ru