Теоретические проблемы исторической памяти: экстраполяция на историографию

Размещено на http://www.allbest.ru/

Теоретические проблемы исторической памяти: экстраполяция на историографию

Шеуджен Э.А.

Сегодня ни у кого не вызывает сомнения, что историография является сферой памяти, а в свою очередь память служит «краеугольным камнем» познания прошлого. В историографии все чаще термин «память» стал использоваться там, где раньше предпочитали говорить «история», что, несомненно, свидетельствует о принципиально значимом «сдвиге», произошедшем в природе исторического знания1. Более того, проблема взаимовлияния исторического знания и исторической памяти приобретает все более выраженный междисциплинарный характер. Благодаря теоретическим поискам последних десятилетий окончательно завершился процесс институционализации гуманитарных наук, исследующих сходные проблемы. В этом ряду оказалась и проблема исторической памяти: заняв одно из центральных мест в мировом гуманитарном знании, она вышла за пределы собственно истории, философии, социологии, психологии, приобретя выраженный комплексный характер.

Данная статья посвящена рассмотрению историографически значимых идей, нашедших отражение в «знаковых», «рубежных» исследованиях по проблемам исторической памяти. При этом «ариадниной нитью» становится вопрос: как мы связаны с реально существовавшим прошлым и с памятью о нем, закрепленной в исторических репрезентациях? При таком подходе появляется возможность перенести исследовательский интерес в область «воспоминаний» о прошлом, выяснить, каким образом и, главное, почему, конкретные события прошлого фиксировались, закреплялись, модифицировались и даже фальсифицировались в исторических сочинениях, непосредственно влияя на историческую память и уровень исторического сознания. Именно в «прикладном», «рефлексивном» историографическом плане можно не только осмыслить способы фиксации исторической памяти (миф, хроника, история), но и понять механизм «отбора, достопамятного»2.

Репрезентируя прошлое, историк не способен непосредственно перенестись в события отдаленного прошлого: по образному выражению М. Хальбвакса, размышляя о прошлом, историк мысленно перебирает разные периоды времени, «словно пустые рамки». Именно благодаря тому, что эти «рамки» заполняются событиями и образами, происходит «постепенное свыкание» с непривычным и пугающим чуждостью историческим прошлым, преодолевается разрыв между «живой» памятью и историей3. При этом нельзя не учитывать, что социальные рамки памяти оказываются подвижными, исторически изменчивыми: «они похожи на длинные плоты, сплавляемые по рекам, - так медленно, что по ним можно переходить с берега на берег; и, тем не менее, они плывут, а не остаются в неподвижности»4.

Казалось бы, ясно, что историческая репрезентация включает все имеющиеся в распоряжении историка свидетельства, сохранившие память о прошлом. Но при этом нельзя не учитывать, что одно и тоже событие прошлого, как правило, по-разному интерпретируется в разной культурной среде. Это в полной мере относится и к историографии. Многие историки справедливо отмечали, что написание истории нельзя сводить к простому сочинению рассказов: текст историка обязан быть адекватным своему предмету, чего нельзя требовать от художественной литературы. Именно термин «историческая репрезентация» никогда не дает забыть, что исторический текст - это текст о прошлом и что он, «насколько это возможно, обязан быть адекватным прошлому»5.

В современной историографии весьма активно обсуждается вопрос, какую репрезентацию можно считать истинной, адекватной реальному прошлому. Осмысленная деятельность историка заключается в разработке на основе документальных следов, остатков оставленных прошлым, наиболее правдоподобной гипотезы о том, каким могло быть реальное прошлое. При этом ни одна из выдвинутых историком гипотез не поддается проверке путем сопоставления с прошлым как таковым. «Важнейший вывод здесь, - пишет Ф.Анкерсмит, - состоит в том, что единственным критерием для оценки достоинств исторических трудов является их правдоподобие»6.

В этом контексте важно учитывать, что понимание значимости событий современниками и историками может кардинально отличаться. Далеко не всегда современники объективно осмысливают происходящие события участниками или свидетелями, которых им выпало счастье, а зачастую и несчастье, быть. История прошлого пока она не написана - свободна; именно наши труды «заковывают» реальное прошлое в кандалы субъективных представлений, идей и сомнений.

Принято считать, что в исторической памяти фиксируются наиболее значимые события. Однако в каждое историческое время складывается свой взгляд на проблему значимого, существенного в истории. В то же время в памяти каждого народа есть события, как бы вневременные, память о которых сохраняется в веках и передается от одного поколения к другому. Только время «проявляет» истинный смысл и последствия произошедших событий, то неправомерно возвеличивая их значение, то, погружая в забвение. На протяжении всего предшествующего столетия историки имели возможность не только наблюдать, но и непосредственно испытать влияние резких «поворотов» и «отказов». В результате «мудрость прошлого, которой общество когда-то доверяло, становится несущественной в культуре, в которой сегодняшние новации завтра устаревают»7.

Значение памяти для реконструкции прошлого - одна из наиболее плодотворных идей М. Хальбвакса. Несмотря на научные контакты с историками школы Анналов, по своим идеям он был ближе к позитивистской науке начала двадцатого столетия: писал в то время, когда границы истории, как объекта научного исследования, были четко очерчены. В его сознании было сильно представление об историке, устанавливающем достоверность подтвержденных документами фактов. Поэтому неудивительно, что его главной целью стало стремление показать, как ненадежна память в качестве «проводника к реальностям прошлого»8, учитывая, что предмет рассмотрения в историческом повествовании принадлежит прошлому, а историк, находясь в настоящем, дает свою интерпретацию прошлого.

Более того, как правило, память имеет дело с обычными событиями, которые происходят всегда, в то время как история связывает себя с исключительными событиями. При этом память и история «проникают» друг в друга. По существу первой задачей историка становится сохранение исторической памяти, исправление ее «отклонений» от прошлого, сравнение ее сомнительных утверждений с утверждениями, основанными на документальных исторических свидетельствах.

При таком положении очень сложно выделить компоненты, действительно имевшие место в прошлом или «приписываемые» изучаемым явлениям. Разумеется, познавательные усилия историков всегда направлены на то, чтобы постичь прошлое как таковое, в его «не представимой девственности»9. И, тем не менее, серьезные историки, предлагая свою точку зрения на описываемые события, как правило, не придают своим выводам характер абсолютной истины, напротив, их выводы зачастую оказываются основанием для научных дискуссий, способствующих приближению к истине. Нельзя исключить и того, что историк, по сравнению с современниками, находится в более выгодном положении: он знает, что произошло потом.

Имеет ли в данном случае значение количество сообщаемых фактов? При всей внешней простоте, вопрос не такой уж простой, так как связан с представлениями об объеме сохранившейся в памяти информации. При этом нельзя не учитывать, что ценность исторического сочинения определяется не столько фактами, сколько интерпретацией полученных историком результатов в предложенной репрезентации10. Если в сочинение попадает хотя бы одно ложное высказывание, под сомнение ставятся сотни других положений. В историографии приняты два основных критерия для оценки истинности сочинения: истинность или ложность входящих в него высказываний и степень важности совокупности данных, сообщаемых в отдельных высказываниях, для правильного понимания адекватности исторической реконструкции реальному прошлому11. К сожалению, несмотря на предпринимаемые усилия, историкам так и не удалось выработать параметры, критерии оценки идеального исторического сочинения. Быть может, именно в этом главный успех развития историографии: отсутствие общепринятого эталона заставляет историков думать, искать и надеяться.

В отношении историка к прошлому есть ключевой вопрос, не укладывающийся в интеллектуальную матрицу исторической истины и репрезентации: почему человечество вообще хочет знать о существовании прошлого? А не стремится быть похожим на описанное у Ф. Ницше коровье стадо, тихо бредущее по лугам безвременного настоящего, «тесно привязанное в своей радости и в своем страдании к столбу мгновения»12. Размышляя над этим вопросом, Ф. Анкерсмит отмечал, что особый смысл приобретает понимание того, что нас вообще заставляет осознавать прошлое, что должно случиться или уже случилось с какой-нибудь нацией, или с каким-нибудь сообществом, чтобы их захватила проблема собственного прошлого. По его убеждению только после того, как нация, сообщество, культура или цивилизация получили «возвышенный исторический опыт», прошлое и его осознание становится неотвратимой реальностью. «Прошлое для них является такой же частью их самих, как наши конечности являются частями наших тел - и забвение прошлого станет тогда чем-то вроде интеллектуальной ампутации»13.

В то же время возникает вполне закономерный вопрос: не осуждаются ли память и история на принудительное сосуществование? Обращаясь к «предельной оппозиции» между памятью и историей М. Хальбвакс подчеркивал, что память утверждает сходство между прошлым и настоящим, в то время как история интересуется преимущественно различиями. В результате создается впечатление, что в истории, от одного периода к другому, все обновляется, приобретая исторический характер. Более того, освоение путей, пролегающих через концентрические круги, образуемые семьей, дружескими отношениями, социальными связями, а более всего, открытием прошлого благодаря памяти о предках, обусловливает формирование исторической памяти14.

Именно с явлением «историзации памяти» связано утверждение П. Рикёра, согласно которому «в движении истории память открывается самой себе в своих глубинах»15. Парадокс состоит в том, что прошлое продолжает существовать в настоящем, в то же время заявляет о себе потребность накапливать воспоминания и архивировать память о безвозвратным, неудержимо ускользающим прошлом16. «Поколение является, и всегда было, смесью памяти и истории, но в том плане и в тех пропорциях, которые, как представляется, с течением времени претерпели инверсию»17. В данном контексте процесс историзации памяти оказывается строго симметричным процессу, в котором история осуществляет свою корректирующую функцию относительно памяти, постоянно выполняя по отношению к ней функцию матрицы18.

Особое внимание П. Рикёр уделял существующему разрыву между памятью и историей. Память - это всегда явление, относящееся к настоящему, это живая связь с вечным настоящим, а история есть репрезентация прошлого, разрыв с завершенным, окончательно ушедшим прошлым, взамен которого появляются «истории истории», «историографическое сознание», что «выражает внутреннее разрушение истории-памяти критической историей». В связи с этим возникает образ - «памяти, захваченной историей». Прежде всего, это господство архива: память становиться памятью «архивистской», «бумажной памятью». Возникает «одержимость архивами», чрезмерное пристрастие и почтение к оставшимся «следам» прошлого. Архив «есть уже не более или менее сознательное сохранение живой памяти, а намеренное и организованное сокрытие памяти утраченной», что воспринимается как «терроризм историзованной памяти»19. С одной стороны, историк радуется, как мгновению счастья, возвращению частицы прошлого, с трудом и сомнениями вырванного у забвения, а с другой - забвение вселяет в нас страх. Казалось бы, пресловутый долг памяти призывает не забывать, но в то же время чудовищным предстает призрак памяти, которая никогда ничего не забывает.

В функцию истории как социальной памяти входит не только накопление и сохранение опыта поколений, но и оценка отдельных исторических явлений. В связи с этим утверждением особый смысл приобретает проблема социально-ролевой функция историка. «…Историк, - писал М. Блок, - с давних пор слывет неким судьей подземного царства, обязанным восхвалять или клеймить позором погибших героев. Надо полагать, такая миссия отвечает прочно укоренившемуся предрассудку»20. Как хорошо известно, предрассудки весьма устойчивая категория. В то же время «суд истории» это не только образная метафора. Это - практика историописания. Историки издревле претендуют на то, чтобы олицетворять собой суд потомства, вынося обвинительные или оправдательные приговоры, исходя из колебаний коллективного сознания или личных пристрастий. Более того, нередко бездоказательные обвинения, сменяются поспешными, зачастую бессмысленными реабилитациями. В результате «отблески страстей прошлого смешиваются с пристрастиями настоящего, реальная человеческая жизнь превращается в черно-белую картину»21.

П. Рикёр, исследуя проблемы памяти, в разделе «Историк и судья» своей работы подчеркивал, что сравнение между задачами историка и судьи, очевидно, уже назрело. Как историки, так и судьи, в принципе стремятся к истине и справедливости, при этом важна позиция третьего лица, заинтересованного в беспристрастности. К таким акторам он считает возможным отнести: воспитателя, передающего знания и ценности в демократическом государстве, государство и его администрацию, поставленные в положение арбитров, и, наконец, - самого гражданина. По его убеждению, если говорить о наиболее общих и постоянных ограничениях, налагаемых на профессии судьи и историка - по крайней мере, в эпохи, которые историки называют «новой» и «новейшей», то это структура свидетельств, запечатленная во множестве документов, в той или иной степени сберегающая следы прошлого и позволяющая получить информацию22. Несмотря на то, что дилемма «Судить или понимать?» фиксирует диаметрально противоположные позиции историка, большинство историков достаточно успешно совмещают эти социальные роли.

Особого внимания заслуживает положение, что память не только создает искаженный образ прошлого, но и упорно отстаивает его перед лицом меняющейся реальности. Более того, в эпохи социальных потрясений коллективное сознание особенно часто и активно обращается к памяти о прошлом, стремясь укрепить новые социальные институты при помощи всего того, что можно взять из традиций. «Общество обязывает людей время от времени не просто мысленно воспроизводить прежние события своей жизни, но также и ретушировать их, подчищать и дополнять, с тем, чтобы мы, оставаясь убежденными в точности своих воспоминаний, приписывали им обаяние, каким не обладала реальность»23.

В связи с этим пониманием особый смысл приобретает проблема забвения. Именно прошлое в его двояком значении, мнемоническом и историческом, оказывается утраченным вследствие забвения. Забвение, в самом общем виде, предстает как ущерб, нанесенный надежности памяти. В этом плане сама память определяется, как борьба против забвения. Не только сохранение памяти, но столь же продуктивной может быть «политика забвения», когда сознательно уничтожаются конкретные пласты памяти. Это пугающее явление проходит мрачной тенью через всю историю цивилизаций. Разрушение архива, музея, города, этих свидетелей прошедшей истории, означает забвение: «забвение есть символ уязвимости всего исторического состояния в целом»24. Но забвение - не только враг памяти и истории. В данном контексте наиболее важный вывод П. Рикёра состоит в том, что существует также забвение-резерв, являющееся ресурсом для памяти и истории. исторический память миф хроника

Невозможно говорить о забвении, не упоминая о проблематике прощения. В использовании человеческой памяти необходима мера: «ничего слишком», согласно формуле античной мудрости. Исходя из этого, память должна заключить договор с забвением, чтобы найти точную меру своего равновесия с ним. Конечно, нельзя не вспомнить величайшие преступления: сложность для историка состоит именно в том, чтобы в атмосфере морального осуждения вынести беспристрастное историческое суждение»25.

На первый взгляд, представление о прошлом как о царстве мертвых осуждает историю на то, чтобы предлагать читателю только театр теней, которым не дают покоя живые. Развивая идеи историков самых различных взглядов (Ж. Мишле, М. Фуко, Р. Коллингвуд и др.) на эту проблему, П. Рикёр делает жутковатое заключение: «остается один выход: считать историографическую операцию письменным эквивалентом социального ритуала захоронения, погребения… Именно этот акт погребения историография превращает в письмо»26.

Так или иначе, историки не только используют «резервы» исторической памяти, но и участвуют в ее формировании, определяя объем «памяти» и «забвения». Многие столетия именно историки, на свой страх и риск, решали какие события прошлого являются историческими и могут быть занесены в «анналы истории». В этом смысле историки, выполняя своеобразную социальную миссию, являются ответственными за «отбор» и «толкование» свидетельств, достойных быть увековеченными в массовом сознании. В то же время нельзя не учитывать, что историческое знание живет активной жизнью, оно не только воссоздает образы прошлого, но и вызывает широкий спектр эмоций - восхищения и удивления, радости и скорби, поклонения и скептицизма, что в полной мере соответствует двойственной природе и противоречивости реальной жизни.

Известно, что уровень коллективного исторического сознания изменяется вместе с народами и эпохами: в сознании то явственно проявляется ностальгия по прошлому, то доминирует надежда на будущее. Одни народы считают себя связанными традициями, хотят закрепить их любыми способами в современном обществе. Для них история приобретает антикварный характер. Другие же, стремятся решительно разорвать связи с прошлым, склонны к забвению своей истории, к ее критике, с нетерпением ждут и восторженно принимают любые разрушительные новшества. «То, как мы чувствуем прошлое не менее, а возможно, даже более важно, чем-то, что мы о нем знаем»27.

В условиях усиливающихся глобализационных процессов, возникновения нового информационного общества, происходит переоценка традиционных форм сохранения и передачи памяти об историческом прошлом, усиливается опасность утраты национальной идентичности. «Франция - это память», - так прореагировал на эту проблему П. Нора28, инициатор одного из самых успешных исторических проектов XX века, целью которого было вернуть память под контроль историков в условиях, когда прошлое становится непредсказуемым, слишком зависящим от императивов настоящего.

С этого времени понятие «места памяти» прочно вошло в историографию. Такими местами могут быть люди, события, предметы, здания, книги, песни и другие «окруженные символической аурой» «знаковые» места, призванные «удерживать» в памяти представления общества о самом себе и своей истории. Благодаря этим эстетически привлекательным «знакам» глубинная структура памяти приобретает более устойчивый характер. Более того, мнемонические места становятся ориентиром для историков, стремящихся понять, что народы помнят о прошлом, что стремятся вспомнить и что хотели бы забыть.

Публикация этого оригинального труда стала импульсом для активного обсуждения самые разные аспектов отношения к прошлому, одного поколения к другому. Обратившись к исторической памяти французов, радуясь «объятиям» этой памяти, П. Нора заставил историков всерьез воспринять «траекторию между историческим субъектом и прошлым». Фактически была «открыта» новая область исторических исследований, а предпринятые «изыскания уже принесли ценнейшие прозрения»29, найдя последователей в разных европейских странах.

Думаю, что сложившиеся в современной историографии представления о «местах памяти» позволяют ввести в эту дефиницию выдающихся историков, имена и труды которых закрепились в исторической памяти народов, став символами исторического времени. Они не только оставили будущим поколениям удивительные по полноте и образности картины прошлого, но и были «людьми в истории», существами «из плоти и костей»30. В основе реконструкции «образа» историков лежат, как правило, их сочинения, целенаправленно созданный интеллектуальный продукт, содержащий информацию не только об их времени, но и о них самих. По мере развития истории менялись и образы людей пишущих историю, но, как правило, историки - люди своего времени. Они принимали активное участие в политической жизни, знали взлеты и падение, восторженное признание и длительное изгнание за пределы родины. Эти люди открывали мир прошлого и настоящего не ради собственных амбиций, а стремились передать знания всем заинтересованным в этом, «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение…»31.

Важно отметить, что при всей обусловленности научного творчества историков общей исторической обстановкой, взгляды каждого из них индивидуальны и по-разному отражают состояние исторической мысли в конкретном пространственно-временном измерении. Особенно благотворное воздействие на развитие исторической науки оказывают выдающиеся историки, труды которых стали своего рода рубежами в развитии историографии, личностными факторами развития науки.

По правде говоря, в наши дни историки утрачивают монопольное право репрезентировать прошлое. В современном обществе взгляды профессиональных историков составляют лишь незначительную часть знания о прошлом: учитывая современный уровень образованности населения, история становится более «открытой». При этом, воздействие на историческую память приобретает самые разнообразные формы: от популяризации научных исследований по истории до организации массовых праздников с реконструкцией событий исторического прошлого. И хотя в сообществе профессиональных историков принято возмущаться поверхностностью «массового» исторического знания, нельзя не признать, что элементарными знаниями о прошлом практически обладает каждый человек, без этого он оказался бы в состоянии манкуртизма.

Есть и еще одна сторона проблемы. Фактически до последних десятилетий считалось, что в основе массовых представлений лежат научные знания о прошлом. Однако изучение этой проблемы на материалах стран Европы и США показало, что подобные представления о прошлом принципиально отличаются от профессиональных. В последние годы историки обратили внимание на то обстоятельство, что в структурах повседневности потребность в историческом знании зачастую реализуется не через академическую науку, а через более близкие массовому сознанию формы культуры: обращение к семейным генеалогиям, семейным архивам, коллекционированию бытовых вещей и т.п.

На состояние исторической памяти нередко оказывают влияние факторы, лежащие за пределами самой исторической науки, такие как социальный заказ, ангажированность или коммерческие интересы. Стремясь понять риторику пропаганды наших дней, историки, занимающиеся проблемами исторической памяти, сделали немаловажный вывод, что возникла современная форма мнемоники - коммеморация, сознательно используемая для пробуждения в обществе «нужных» воспоминаний, способных возбудить эмоциональную энергию народа. При этом, историки, работающие в этом направлении, обратили внимание на то, что мнемонические схемы предназначены не столько для того, чтобы сохранить информацию, сколько для того чтобы скрыть ее32. Манипулирование исторической памятью, коммеморативные практики, как правило, приводят к мифологизации явлений прошлого, к преувеличению их значимости. При этом нельзя не учитывать, что традиции, скрывающиеся во мраке прошлого, могут восприниматься как реальный опыт предшествующих поколений, способный определять ход современного исторического развития.

Не случайно в научный оборот все чаще входит понятие «культивируемая память», связанное с ролью историка в формировании коллективного исторического сознания. Так, многие историки обращали внимание на то обстоятельство, что даже в курсах истории, ориентированных на обучение молодежи, одни и те же исторические факты в разных странах трактуются в зависимости от национальных интересов, оказываются «в плену» у идеологии. Конечно, слияние идеологического и научного дискурсов неизбежно приводит к деформации процесса исторического познания, к жесткой ориентации исследовательской проблематики в «заданном» направлении, порождая явление «культивируемой памяти».

Более того, в современной науке утверждается точка зрения, что определенные группы людей (историки, политики, журналисты, литераторы), стремясь усилить самоидентификацию определенных этнических групп, могут сознательно «конструировать» историю «своего» народа, более того, формировать гипермнезию, «навязчивую память» или гипомнезию, «охранительное вытеснение памяти». Поэтому неудивительно, что историческая память нередко становится ареной идеологических конфликтов, душевных драм и трагедий. Переписывание истории, переоценка прошлого, свержение кумиров, ирония и насмешка разрывают хрупкую нить исторической памяти, изменяют энергетический потенциал культуры.

Развитие средств массовой информации, электронная революция в коммуникациях привели к реорганизации системы знания. В конечном счете, истории так и не удалось стать в полной мере «чистой наукой», свободной от идеологических и политических интересов. Над ней как дамоклов меч всегда нависали современные общественные интересы. Историческая память, несмотря на определенную неполноту, обладает удивительной способностью сохранять интеллектуальную и моральную власть над настоящим, удерживать в сознании людей основные исторические события прошлого вплоть до превращения исторического знания в различные формы мировоззренческого восприятия прошлого опыта, его фиксации в легендах, сказках, преданиях и, что особенно значимо в исторических сочинениях. «Глубина и форма нашей коллективной памяти, - как подчеркивал П. Хаттон, - отражают конфигурацию социальных сил, соперничающих за наше внимание»33. Именно в недрах этой постановки лежит вопрос, почему наше сегодняшнее восприятие памяти «переходит от проблемы забывчивости к проблеме амнезии»34.

В заключении хотелось бы подчеркнуть, что успех расширения пространства исторической памяти зависит от многих обстоятельств: достигнутого уровня научности исторического знания, интеллектуального состояния общества, способного критически его осваивать, развитой системы сохранения и распространения исторической информации, морально-нравственного климата в сообществе историков. Сохранение и модификация исторической памяти одна из сложнейших интеллектуальных задач. Сложившиеся в науке подходы к пониманию исторической памяти способны придать большую четкость и теоретическую основательность процессу развития исторического знания. В наиболее обобщенном виде историческая память, надежно закрепленная в исторических сочинениях, представляет своеобразный «перекресток» прошлого, настоящего и будущего, обусловливает отношение людей к исторической действительности, как на теоретическом уровне, так и уровне обыденного сознания.

Примечания

1. Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт. М., 2007. С. 23-25.

2. Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М., 1987. С. 6.

3. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007. С. 157.

4. Там же. С. 336.

5. Анкерсмит Ф. Указ.соч.. С. 12.

6. Там же. С. 171.

7. Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С. 49.

8. Хальбвакс М. Коллективная память. М., 1997. С. 197.

9. Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 4.

10. Там же. С. 13.

11. Там же. С. 97-98.

12. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения. Т.1. М., 1990. С. 161.

13. Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 14.

14. Хальбвакс М. Коллективная память. С. 111.

15. Рикёр П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 543.

16. Там же. С. 544.

17. Там же. С. 567.

18. Там же. С. 546.

19. Там же. С. 561.

20. Блок М. Апология истории или Ремесло историка. М., 1973. С. 77.

21. Там же. С.79.

22. Рикёр П. Указ. соч. С. 443.

23. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. С. 151.

24. Рикёр П. Указ соч. С. 402.

25. Там же. С. 403.

26. Там же. С. 510.

27. Анкерсмит Ф. Указ. соч. С.32.

28. Нора П. Франция-память. СПб., 1999.

29. Анкерсмит Ф. Указ. соч. С. 362 - 363.

30. Блок М. Указ. соч. С. 83.

31. Историки античности. В 2 т. Т. 1. Древняя Греция. М., 1989. С. 33.

32. Хаттон П. Указ. соч. С. 13.

33. Там же. С. 202.

34. Там же. С.181.

Размещено на Allbest.ru