"Творческий ответ" Сталина на вызов истории в контексте византийской традиции

Размещено на http://www.allbest.ru

"Творческий ответ" Сталина на вызов истории в контексте византийской традиции

философский революция бюрократический

Н.А. Хренов

Аннотация

Статья продолжает серию публикаций в области культур-философского исследования русской революции и постреволюционной эпохи в истории России как цивилизации. В данной статье, продолжающей предыдущие публикации, рассматривается тот «творческий ответ» находящегося у власти Сталина, который ему приходится давать в ситуации кризиса революции 1917 года, что начал ощущаться в последующие десятилетия, и в ситуации возникшей в мире милитаристской атмосферы как предвосхищения второй мировой войны. В этой ситуации Сталин, жертвуя идеалами революции, насаждает в стране тоталитарный режим, который, как он предполагает, становится неизбежным в силу необходимости противостоять Вызову со стороны Запада и, в частности, со стороны Германии. Реализуя свой «творческий ответ», как бы его не оценивать с точки зрения сегодняшнего дня, в новых условиях, Сталин из не самых известных деятелей революции 1917 года становится самым известным. В статье ставится акцент, во-первых, на то, что в этом возвышении вождя активную роль играла уставшая от революционного возбуждения масса, стремящаяся к наведению порядка в стране и, во-вторых, на том, что вторая мировая война будила психологические комплексы, связанные с непростыми отношениями , которые в истории существовали между Россией и Западом, а также, более конкретно, между Россией и Германией.

Ключевые слова: столкновение цивилизаций, революция, Сталин, постреволюционный период, вызов истории, творческий ответ, вождь, древние пласты культуры, вторая мировая война, кризис революции, романтический период революции, византинизм, ментальность, германизм, Тойнби, тоталитаризм, Данилевский, Запад, славянофильство, мифологический архетип.

Abstract

N.A. Khrenov

The article continues a series of publications in the field of cultural and philosophical research of the Russian revolution and a post-revolutionary era in the history of Russia as a civilization. This article continuing the previous publications considers Stalin's « creative answer» which he had to give in the crisis situation of the revolution of 1917 that began to be felt in the next decades, and in the situation occurred in the world of the militaristic atmosphere as anticipation of the World War II. In this situation Stalin, sacrificing revolution ideals, forces the totalitarian regime in the country which as he assumed, became inevitable in order to resist the challenge from the West and, in particular, from Germany. Realizing «the creative answer», trying not to estimate it in terms of today, in new conditions, Stalin being not the most famous figures of the revolution of 1917 became the most known. In the article the emphasis is made, firstly, on the fact that in this eminence of the leader an active role was played by the masses tired from revolutionary excitement, seeking for establishing order in the country and, secondly, that the World War II awoke psychological complexes connected with the difficult relations which were in history between Russia and the West and also, more specifically, between Russia and Germany.

Keywords: collision of civilizations, revolution, Stalin, post-revolutionary period, history challenge, creative answer, leader, ancient layers of culture, World War II, crisis of revolution, romantic period of revolution, Byzantism, mentality, germanism, Toynbee, totalitarianism, Danilevsky, West, Slavophilism, mythological archetype.

Часто используемая аналогия между русской революцией 1917 года и процессами Французской революции, о чем мы писали в предыдущей части статьи, кое-что объясняет, но далеко не все. Может быть, то, что произошло на рубеже 20-30-х годов, трудно осмыслить не только в понятиях истории революции, но и в понятиях политической истории. Хотя, конечно, в эпоху Ленина и Сталина все осмыслялось исключительно с помощью политической терминологии, то есть той терминологии, что впервые появилась в сочинениях деятелей эпохи Просвещения. Так осмыслял развертывающиеся процессы, уже не стихийные, а регулируемые, и сам Сталин. Многое свидетельствует о том, что, сосредоточив в своих руках власть и опираясь на мощный бюрократический аппарат, Сталин отныне сам задает логику исторического развития созданной им бюрократической системы, подчинившей себе поведение массы.

Но в данном случае следовало бы задать вопрос: осознавал ли Сталин все, что происходило в истории в эпоху, когда, казалось, что ничего не могло происходить такого, чего бы не мог программировать вождь? Тем не менее, кроме осознаваемых в истории процессов всегда существовали и продолжают существовать и процессы бессознательные, то есть неосознаваемые теми людьми, которым кажется, что они полностью контролируют все происходящее. В данном случае невозможно не вспомнить суждение Гегеля. «... Во всемирной истории благодаря действиям людей вообще получаются еще и несколько иные результаты, чем те, к которым они стремятся и которых они достигают, чем те результаты, о которых они непосредственно знают и которых они желают; они добиваются удовлетворения своих интересов, но благодаря этому осуществляется еще и нечто дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится в них, но не осознавалось ими и не входило в их намерения» [3].

Иначе говоря, ставя какую-то задачу, которая, как кажется, способна реализовать самую благую идею, просветить и облагородить человечество, какой-то народ, используя неверные средства, способен нанести вред не только себе, но и человечеству, что постоянно в истории и происходит. Ведь для того, чтобы реализовать идею добра, справедливости и братства, русские должны быть не только нравственно способными к этой акции, но быть сильными. Но чтобы быть сильными, необходимо вызвать к жизни мощное государство, словно следуя тому же Гегелю, связавшему свободу с государством. Это государство оказывается империей, а каждая империя, возникнув, стремится распространить свое влияние на весь мир. Такова уж природа империи. Но, чтобы распространиться в мировом пространстве, империя должна милитаризоваться. На этой основе возникает культ силы. А там, где сила, там и язычество. Чем больше язычества, тем быстрее угасают те нравственные ценности, что принесло с собой христианство. Именно это усиление языческого начала на Руси усматривал В. Соловьев в связи с укреплением Иваном Грозным государственности [8]. Со временем под воздействием имперского комплекса развертывается перерождение. Ничего другого, кроме подавления других народов, этот уверовавший в себя народ дать уже оказывается неспособным. Мечта оказывается нереализованной, да и несостоявшейся. Это произошло в ХХ веке с Россией. Это в XXI веке происходит с Америкой.

Хотелось бы осознать то, что не осознавалось теми, кто пытался определить логику политической истории, вмешиваясь в исторический процесс и пытаясь радикально ее изменить. Деятельность Сталина Л. Троцкий связывает с созданием бюрократического аппарата, который, собственно, и явился результатом перерождения революции. Но что означает создание бюрократического аппарата? Усиление бюрократии является свидетельством укрепления мощи государства. Сталин реабилитирует государственность и на развалинах царской империи возводит новую империю, хотя так ее и не называя. Эта империя оказалась в изоляции, когда во всем мире империи разрушались.

Но что означает возвращение к империи? Возвращение к империи и реальность тоталитарного государства означает одно и то же. Тоталитаризм означает жесткую регламентацию всего, что существует в государстве вплоть до личной жизни людей. Хотя не каждая империя предполагает столь жесткую регламентацию, в случае со Сталиным дело обстоит именно так. Во многих исследованиях, касающихся сталинского курса, констатируется реальность тоталитаризма, связанная с курсом Сталина. Такое ощущение, что, указывая на тоталитаризм, исследователь исчерпывает все аргументы. Но почему возникает тоталитаризм? Что за ним стоит? Является ли эта политическая система новой формой государства или же она имеет прецеденты в истории?

Ставя вопрос именно так, мы уже вводим рассмотрение вопроса в пространство истории, понимаемой как история и культуры, и цивилизации. В данном случае мы следуем методологии изучения истории, используемой А. Тойнби. Именно А. Тойнби развел историю государства и историю цивилизации, которую следует понимать шире, ибо в нее могут входить несколько государств, как это демонстрирует, например, Запад. Сам А. Тойнби историю рассматривает в понятиях цивилизации, а не в понятиях государства, ведь государство представляет «эфемерный политический феномен в жизни цивилизаций, в лоне которых они появляются и исчезают» [10].

Собственно, сталинская тоталитарная система - вовсе не новая политическая конструкция, а дань и политической, и культурной традиции, сформировавшейся еще в глубокой истории в ту эпоху, когда русские многое заимствовали в Византии. Следовательно, вопрос о генезисе тоталитаризма в России - это вопрос не только курса Сталина, но истории и судьбы российской цивилизации. Оценки деятельности Сталина должны исходить из понимания того, что им сделано такого, что позволило продлить жизнь России как особой цивилизации, независимо от того, осознавал это вождь или не осознавал.

Как уже отмечалось ранее, противостояние России и Запада имеет глубокие исторические корни. Заимствуя многое у Византии, Россия включалась в то противостояние, которое связано с противостоянием Запада и Византии. Но применительно к обсуждаемой теме - теме отношений между Россией и Германией, что стало главным во второй мировой войне, это противостояние тоже многое объясняет. Ведь еще Н. Данилевский одним из первых пытался осознать ту причину неприязни Германии к России, которая вытекала из византийских корней России. Об этом очень точно писал К. Леонтьев. «Византинизм - писал он - организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, еще старым и грубым в начале, славянским материалом. Изменяя даже в тайных помыслах наших этому византинизму, мы погубим Россию» [5].

Конфликт, который получил во время второй мировой войны выражение в столкновении России и Германии, уходит глубоко в историю, в отношения между Римом первым и Римом вторым, то есть Византией. Когда эти великие цивилизации угасли, их противостояние передалось более молодым народам. Эту расстановку сил в истории Н. Данилевский представляет так: «Но и Рим, и Византия уже изжили свои творческие силы и должны были передать свое наследие новым народам. Наследниками Рима явились германцы, наследниками Византии - славяне; и в этих народах должна была ожить вековая борьба, которая велась всяким оружием между Грецией и Римом» [4].

Ставя вопрос о взаимоотношениях между цивилизациями, А. Тойнби решительно относит Россию не к западной, а именно к византийской цивилизации, доказывая, что некогда усвоенные византийские формы продолжают быть активными. «Почти тысячу лет русские... принадлежали не к нашей западной цивилизации, - пишет он - но к Византии - сестринскому обществу того же Греко-римского происхождения, но, тем не менее, совершенно другой цивилизации. Российские члены византийской семьи всегда резко противились любой угрозе попасть под влияние западного мира и продолжают противиться по сей день. Чтобы обезопасить себя от завоевания и насильственной ассимиляции со стороны Запада, они постоянно заставляют себя овладеть достижениями западной технологии. Этот tour de force (рывок) был совершен, по крайней мере, дважды в русской истории: первый раз Петром Великим, второй - большевиками» [10].

Некогда сделанный русскими выбор в пользу Византии продолжает определять ориентации России и по сей день. Именно эта, как выражается А. Тойнби, «упрямая приверженность византийской цивилизации и породила в истории «враждебное отношение Запада» к России [10], что не могло не проявиться и в войнах ХХ века. Собственно, именно это отношение Запада к России и представляет Вызов. А. Тойнби еще более точно расшифровывает смысл Запада как Вызова по отношению к России. Соответственно, усвоение византийской традиции как в ее политическом, так в религиозном и культурном преломлении навсегда определило и отношение России к Западу. «Узурпируя таким образом, сознательно и намеренно, византийское наследие - пишет А. Тойнби - русские вместе со всем прочим восприняли и традиционное византийское отношение к Западу, что оказывало глубочайшее влияние на собственно российское отношение к Западу не только до революции 1917 года, но и после нее» [10].

Спрашивается, а причем тут византинизм, когда Сталин исходил, прежде всего, из марксизма как доктрины, рожденной вовсе не византийской, а именно западной цивилизацией? Но в том - то все и дело, что, возникнув на Западе, марксизм как система радикальных идей меньше всего оказался реализованным на Западе в жизни. Будучи усвоенной русскими и, прежде всего, русскими радикалами эта система здесь претерпела трансформацию. Она здесь реализуется в контексте и в формах византийской традиции. Собственно, так ведь и должно было быть. Ни одна цивилизация, заимствуя опыт другой цивилизации, не использует этот опыт в его чистой форме, то есть в форме, присущей другой цивилизации. Чтобы этот опыт прививался, он должен был быть переведен на язык культуры, усваивающей чужой опыт. Поэтому история революции, как и политическая история в России принимает византийский вид и предстает уже как порождение византийской цивилизации. В конце XVIII - начале XIX веков такой поворот дела был потенциальным, и реабилитация византийской традиции в ставшей после Петра I прозападной России развертывалась в частных сферах (например, об этом свидетельствовала реабилитация старчества, а значит, исихазма и т. д.). Так, касаясь деятельности святых отцов - святителя Тихона и старца Паисия, Г. Флоровский говорит о восстановлении лучших заветов византийского монашества и возвращении в XV век, в исихазм («Это было возвратное движение русского духа к византийским отцам» [13]).

В начале XX века марксизм этому принципу придал реальные формы. Чтобы выйти из ценностных ориентаций западной цивилизации, в соответствии с которыми Россия развивалась с Петра, нужно было опереться на какую-то уже существовавшую в истории основу. Ею и стала византийская традиция. Но в романтическую эпоху революции этот процесс еще не был очевидным. По-настоящему византийская традиция стала судьбой России в момент, когда власть сосредотачивается в руках Сталина, а, еще точнее, в экстремальной ситуации, какой и явилась вторая мировая война. Следовательно, империя в ее новой - сталинской редакции - это реабилитация византийской традиции, которая была так упакована в марксистскую терминологию, что, казалось, ни о какой активности этой исторической традиции не могло быть и речи. Тем не менее, это именно так. А, как известно, византийская традиция в ее государственной форме известна как «второй Рим».

Но если Сталин реабилитирует византийскую традицию, то было бы уместным назвать возводимую Сталиным вертикаль власти - новым «третьим Римом». Нет, не случайно некоторыми Сталин воспринимался в образе первого архитектора «третьего Рима» - Ивана Грозного. Так, даже работавшая в Кремле кухарка эстонского происхождения однажды, как утверждает Л. Троцкий, сказала о Сталине: «Ходит по Кремлю насупленный, как Иван Грозный» [12]. Эта аналогия, возникающая в массовом сознании, подхватывалась и самим Сталиным. Он тоже улавливал параллель с тем, что он внедряет, что создает, византийской традиции. Поэтому он и сам бы хотел, чтобы его образ воспринимался в соответствии со средневековым русским царем. Поэтому он и стал инициатором постановки фильма об Иване Грозном, который, правда, он все же прикажет смыть, уничтожить.

Ничто так не позволяет уяснить эту тенденцию как искусство. Разумеется, ни в одной стенограмме какого- либо партийного съезда невозможно обнаружить ориентацию на Византию в ее осознанной форме. Византийский комплекс русских - это загнанный в подсознание комплекс. Но искусство как раз и призвано извлекать из подсознания такие неосознаваемые комплексы, делая их явными. Именно это и произошло с фильмом С. Эйзенштейна «Иван Грозный». Утверждение идеологии «третьего Рима» Иваном Грозным с XVI веке оказывается иносказанием того, что в реальной истории происходило в России.

Но фигура русского средневекового царя появилась в эту эпоху также и в литературе. Так, государственную премию получил и роман Костылева об Иване Грозном. Это произошло уже после войны. Комментируя этот факт, К. Симонов говорит о современном его звучании, о перекличке имен. «Иван IV вчерне завершил двухвековое объединение Руси вокруг Москвы - пишет

К. Симонов - Видимо, у Сталина именно в те годы могло быть схожее представление о собственной роли в истории России - и на Западе, и на Востоке было возвращено все, ранее отнятое, и все, ранее отданное, и вдобавок была решена и задача целых столетий о соединении Восточной и Западной Украины, включая даже Буковину и Закарпатье» [7]. К. Симонов не исключает того, что для Сталина образ Ивана Грозного явился средством исторического самооправдания и самоутверждения. «Для него (Сталина - Н. X.) Грозный

был безоговорочно прав, - пишет К. Симонов - и этой правотою его и удовлетворяла, может быть, гениальная в своих художественных частностях и находках, но исторически безнравственная первая серия эйзенштейновского «Ивана Грозного» [7]. Следует отдать должное С. Эйзенштейну, который, погрузившись в атмосферу XVI века, представил это не столько иллюстрацией некогда случившихся событий, а как трагедию, что и привело к запрету этого фильма. Задумываясь о причинах запрета этого фильма. К. Симонов предполагает следующее: «По-моему, вторая серия попала к Сталину в такое время, когда интерес его к аналогиям с Грозным ослабел, это стало не очень актуальным для него - может быть, временно» [7].

Разумеется, лишь возрождение византийской традиции уже возвращает Россию к оппозиции с Западом, поскольку Византия всегда была альтернативой Западу, который собственно, во многом, во всяком случае, не в меньшей мере, чем мусульманский мир, способствовал закату византийской империи. Стало быть, реабилитация идеи третьего Рима автоматически приводит к противостоянию с Западом, а это противостояние, как это утверждает А. Тойнби, характерно для всей российской истории. Оно не стало менее заметным даже со времен Петра I. В отличие от Ленина и Троцкого, Сталин с самого начала не переоценивал значение идеи мировой революции, как и многое другое. Так, касаясь Брест-Литовского кризиса в 1918 году, Л. Троцкий пишет: «Но по существу международная революция в те дни, как и значительно позже, оставались для него (Сталина - Н. X.) безжизненной формулой, с которой ему нечего было делать в практической политике» [12].

Судя по всему, Сталин не был западником и скептически относился к тем революционерам, которые набирались ума, находясь в эмиграции, не исключая и Ленина («Идеи Ленина кажутся ему эмигрантской фантазией» [12]). Негативное отношение к Западу проявилось и в непонимании, как отмечет Л. Троцкий, Сталиным сути тех революций, что происходили в западных странах. Более того, Л. Троцкий даже утверждает, что революционер Сталин вообще не понимал сути революций, в том числе, и Октябрьской, активным участником которой, как он сам себя позднее будет подавать, он являлся. «Не вынужденный продумывать задачи революции с тем напряжением мысли, какое создается только чувством непосредственной ответственности, Сталин так и не понял до конца внутренней логики Октябрьского переворота. Оттого так эмпиричны, разрозненны и несогласованны его воспоминания, так противоречивы его позднейшие суждения о стратегии восстания, так чудовищны его ошибки в отношении ряда позднейших революций (Германия, Китай, Испания). Поистине, революция не есть стихия этого бывшего «профессионального революционера» [11].

Л. Троцкий, как выразитель романтических революционных идей и настроений, никак не находит места Сталину ни в истории революции, ни в политической истории. Но история распорядилась иначе. Место все же нашлось. Сталин вписал себя в историю, но только понимать эту историю следует гораздо шире, чем только как история революции или даже политическая история. Российскую историю Сталин возвращал в прежнюю колею, в ту колею, которая некогда обозначилась еще в момент ассимиляции политических и религиозных традиций Византии. Иначе говоря, деятельность Сталина следует рассматривать в больших длительностях истории как истории цивилизации. В этом возвращении к византийской традиции история проявляется уже не только с политической, а с культурной и с цивилизационной стороны.

Отдавал ли отчет Л. Троцкий, который еще в 1924 году знал, что Сталин будет диктатором [12], что Сталин возрождает именно византийскую традицию и что в этом его сила? Да, Л. Троцкий это знал, хотя и не придавал значения, как всякий политический авангардист и пропагандист идей модерна, традициям. «Честолюбие Сталина - пишет Л. Троцкий - приняло некультурные, азиатские формы, помноженные на европейскую технику. Ему нужно, чтоб печать каждый день отпечатывала его портреты, говорила о нем, печатала его имя жирным шрифтом, причем даже чиновники телеграфа знают, что нельзя принимать на имя Сталина телеграмм, в которых он не называется отцом народов или великим и гениальным учителем. Роман, опера, кинематограф, скульптура, сельскохозяйственная выставка - все это должно вращаться вокруг Сталина, как вокруг оси. Литература и искусство сталинской эпохи войдут навсегда в историю как образ,цы непревзойденного византизма» [12].

Эту мысль о византийских установках Л. Троцкий еще раз повторит в том месте своей книги, в котором он говорит об уничтожении не только старой гвардии большевиков, хорошо его знавших, но и преданных ему какое-то время людей. «По мере того, как прежде в пропаганде, в печати, в школах поднималась волна отвратительного византийства, Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю» [12].

С этой точки зрения интересны опять-таки наблюдения К. Симонова над тем, как переписывается не только российская история, понимаемая Сталиным как предыстория к деятельности его как государственного деятеля, но и история революции, в которой Сталин задним числом должен был занять то место, которое он в реальности никогда не занимал. В связи с этим Сталин в истории революции выдвигал на первые места одних политических и военных деятелей и делал неизвестными других, подчас тех, кто как раз в революции играл главную роль. Так, например, Сталин поддерживал фильм «Чапаев» и стал инициатором фильма о Щорсе. Задумываясь о причинах такого отбора, К. Симонов пишет: «И Чапаев, и Щорс были подлинными героями гражданской войны, но при этом с точки зрения общих масштабов были, конечно, фигурами второго плана. И поддержка Сталиным фильма «Чапаев» и его идея фильма о Щорсе пришлись на ту пору, когда фигуры первого плана, занимавшие высокие посты в современной армии, такие, как Егоров, как Тухачевский или Уборевич, бывшие командующие Юго-Западным, Западным, Дальневосточными фронтами, были предназначены к исчезновению из истории гражданской войны - не просто к исчезновению из жизни, а к исчезновению из истории» [7].

Конечно, актуализация византийской традиции предполагает и соответствующее отношение к Западу. Когда выяснилось, что большой альянс, созданный в годы второй мировой войны, после ее окончания сохранить не удается и стало очевидным, что Америка стремится лидировать в мире и диктовать свой императив, Сталин, который делал столько усилий по обеспечению равновесия и утверждению роли СССР в деле мира, переключился на создание и укрепление советского блока в странах Восточной Европы. Его план сохранения и развития демократизации в этих странах сменился жесткой советизацией.

Соответственно, изменился и курс во внутренней политике. Во время переговоров Сталина с деятелями Запада в ходе войны становилось ясно, что между Россией и Западом возникает взаимопонимание, что обещало хорошую перспективу на будущее. Русские люди чувствовали благодарность Запада за совершенный ими подвиг во время войны. Россия предстала перед народами мира с лучшей стороны. Правда, никто не думал о том, ценой каких жертв, в том числе, и ограничения свободы был этот подвиг совершен.

Казалось, повторилось то, что уже было реальным в годы первой мировой войны, когда Россия вынуждена была выступить против германизма, против немецкой национальной идеи, убежденности немцев эпохи

Вильгельма II в том, что отныне они выражают дух Запада и, следовательно, способны представлять интересы всех западных стран. Собственно, так оно и было. Германизм - это то худшее, что накопилось в западной цивилизации и получило концентрированное выражение в германизме. Поэтому противостоя германизму, Россия могла способствовать освобождению Запада от того, что самим западным людям в себе не нравится и от чего они хотели бы освободиться. Таким образом, противостоя Германии, Россия укрощает дух германизма с его империалистическими амбициями и тем самым возвращает Запад к тому, что в нем есть самого идеального. Известно, что в России отношение к Западу всегда было амбивалентным. Следовательно, война с Германией - это стремление России спасти на Западе то, что русским и, в особенности, славянофилам на Западе нравилось.

По всей видимости, именно в первую мировую войну этот комплекс избавления ощутили не только русские, но сами немцы, французы и англичане. Поэтому на этой почве и возникало большее понимание, хотя оно и не имело продолжения в силу того, что Октябрьская революция и последующий террор в России вновь оттолкнул Запад от России. Эту возможность нового, более глубокого единения между Россией и Западом, ставшую реальностью еще в первую мировую войну, хорошо ощущал В. Эрн. «Отношение России к Европе - писал он - стало чрезвычайно простым после того, как отрицательные богоубийственные энергии Запада стали сгущаться в Германии, как в каком-то мировом нарыве, - и оттягивать весь воспалительный процесс в одно место. Когда вспыхнула война и наяву в Бельгии, Франции и Англии воскресли «святые чудеса», между Россией и этими странами установилось настоящее духовное единство. С этой Европою подвига и героизма, с Европою веры и жертвы, с Европою благородства и прямоты мы можем вместе, единым сердцем и единым духом, творить единое «вселенское дело» [15].

При этом В. Эрн и обращает внимание на то, что русских и других европейцев в годы войны объединил вовсе не враг, как это часто случается, в данном случае враг в лице Германии, а любовь и привязанность к родственным и близким святыням. «Как бы ни была значительна и огромна война, с более общих точек зрения судеб Европы и России она все же представляется только началом нового периода истории, в котором духовные силы Востока и Запада станут в какие-то новые творческие и небывалые еще соотношения, и Европе в дружном сотрудничестве с Россией придется пересмотреть в свете пережитого «онтологического» опыта войны, все основы своего духовного бытия и найти новые пути дальнейшего культурного и духовного развития» [15].

То, что не могло реализоваться в первых десятилетиях ХХ века, то вновь стало актуальным во время второй мировой войны. Судя по всему, Сталин рассчитывал на большее понимание со стороны западных держав, и для этого были основания. Во всяком случае, после второй мировой войны для этого оснований было больше. Однако готовность Сталина открыться Западу не встретила ответной реакции. Диктатору не доверяли. Не доверяли все больше и больше. Сталин ассоциировался с Востоком, а Восток для Запада - травма на протяжении всей предшествующей истории. Такое ощущение, что, низвергнув с помощью одного диктатора (Сталина) диктатора другого (Гитлера), Запад начал наступление на Сталина, еще недавно бывшего союзником Запада. Так возникшее сближение сменялось все более утверждающим себя отчуждением. Начиналась холодная война. Выступление Черчиля в Фултоне уже свидетельствовало о том, что Запад Сталину не только не доверяет, но и высказывает опасения. Сталина, который принес в жертву миллионы жизней русских людей на алтарь освобождения, в том числе, и Запада, это ожесточило. Это не могло не сказаться на том курсе, который был взят им после войны. Ощущая недоверие со стороны Запада, Сталин отвечал тем же.

Так извечное непонимание России Западом, осмысленное еще славянофилом Н. Данилевским, получило продолжение. Уходящий глубоко в историю цивилизационный конфликт продолжал сохраняться. После войны Сталин вызвал к жизни курс, который, по сути дела, возрождал установки славянофилов. Так, то, что после войны будут называть космополитизмом, преклонением перед Западом, в XIX веке называли «европейничаньем» или «нашим балансированием перед общественным мнением Европы, которую мы признали своим судьею, перед решением которого трепещем, милость которого заискиваем» [4].

Имея в виду это «европейничанье» в России в самых разных слоях общества и, в частности, в среде общественных деятелей, Н. Данилевский писал: «Не то же ли самое происходит и с нашими общественными деятелями, беспрестанно оглядывающимися и прислушивающимися к тому, что скажет Европа; признает ли действие их достойными просвещенного европеизма? Фамусов, ввиду бесчестия своей дочери, восклицает: что скажет княгиня Марья Алексеевна - и этим обнаруживает всю глубину своего нравственного ничтожества. Мы возвели Европу в сан нашей общей Марьи Алексеевны, верховной решительницы достоинства наших поступков. Вместо одобрения народной совести, признали мы нравственны двигателем наших действий трусливый страх перед приговорами Европы, унизительно-тщеславное удовольствие от ее похвал» [4].

Возникшее после войны некоторое потепление сменилось вмешательством в процессы культуры. На первый план здесь выходила критика угодничества и низкопоклонства перед Западом. Это был ответ на жесткую политику «холодной» войны, начавшейся со знаменитой речи Черчиля в 1946 году. Вновь активизирующееся давление Америки, да и всего Запада против коммунистического мира провоцирует в Сталине озлобленность, и она обрушивается на представителей интеллигенции, что проявилось в так называемой «ждановщине». Интеллигенцию начинают упрекать в низкопоклонничестве перед Западом. Сам Сталин в мае 1947 года на встрече с писателями, по свидетельству К. Симонова, говорил следующее: «Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Эта традиция отсталая, она идет еще от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Посмотрите, как было трудно работать Ломоносову, например. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами - застранцами» [7].

Таким образом, смысл деятельности Сталина, а, следовательно, и его «творческого ответа» следует соотнести и с обществом, и с интеллигенцией. Реабилитируя империю, спасал ли Сталин с помощью ее реабилитации общество или же предпринимаемая им реабилитация империи была продиктована необходимостью спасения цивилизации? Может быть, кризис, который начали ощущать после революции, на самом деле был кризисом уже не только общества, но и российской цивилизации в целом? Осознавал ли сам Сталин смысл предложенного и реализуемого им «творческого ответа» до конца? А именно, как творческого ответа на надлом российской цивилизации, который казался только постреволюционным кризисом России?

Независимо от того, осознавал ли сам Сталин смысл своего творческого ответа, предпринятые им действия имеют отношение к судьбе российской цивилизации в целом. Возвращение к жесткой государственности, происходящее по инициативе и под руководством Сталина, означало не только реабилитацию империи, а, следовательно, реабилитацию политических ценностей, определяющих ту часть российской истории, которая исчерпывается петербургским периодом российской истории. Вместе с реабилитацией империи происходила и реабилитация столь значимой для России византийской традиции, которую следует понимать в самом широком смысле, и, в том числе, под такой традицией следует подразумевать и традицию политической культуры. Ведь жесткая государственность - это именно византийская традиция. Реабилитация империи оказывается реабилитацией той традиции, которая, начиная с XVII века, постепенно угасала, уходила в подсознание русских людей.

Ставя вопрос именно так, то есть имея в виду судьбоносный творческий ответ Сталина на вызов истории, который, в свою очередь, явился следствием вызова со стороны России в форме революции 1917 года, мы этот творческий ответ Сталина можем сопоставить с творческим ответом, данным в свое время Петром I. Эта аналогия между творческими ответами двух выдающихся деятелей российской истории не является и искусственной, и неожиданной. Не случайно в это время некоторым, в том числе, даже великим поэтам приходило в голову это сравнение Сталина с Петром I. А. Солженицын приходил к выводу, что к жизни вызвала гигантский проект Беломорканала не целесообразность, а тщеславное стремление Сталина вступить в состязание с Петром I, причем осознанное стремление. Симпатию к Петру Сталин проявил уже в момент термидора. Об этом свидетельствует произнесенная им на ноябрьском пленуме ЦК ВКП (б) 1928 года речь, посвященная индустриализации. Затрагивая, в частности, вопрос о технико-экономической отсталости страны, Сталин говорит о необходимости догнать Запад. По его мнению, технико-экономическая отсталость передана в наследство всей историей страны. «Когда Петр Великий, - говорил вождь - имея дело с более развитыми странами на Западе, лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны, то это была своеобразная попытка выскочить из рамок отсталости» [9].

По мнению Сталина, вековую отсталость страны можно ликвидировать лишь в настоящий момент, опираясь на преимущества социализма. Художникам, начавшим сотрудничать с властью, эта аналогия подсказывала особые замыслы. Так, А. Толстой начинает писать роман, а режиссер В. Петров снимать фильм о Петре I. Воспринимать Сталина сквозь призму исторических реформ Петра I становится традицией. Но только как мы сегодня должны к этому сопоставлению отнестись? Если творческий ответ Петра был прогрессивным, то творческий ответ Сталина, связанный с реабилитацией византийской традиции, оказывается явно регрессивным. Ведь смысл петровских реформ как раз заключался в разрушении византийской традиции.

Но, однако, несмотря на регресс, судя по всему, сталинский творческий ответ оказался единственно в тех условиях возможным. Более того, курс Сталина связан еще и с переоценкой модерна, а, следовательно, с реабилитацией тех идей, которые успели обозначиться в эпоху романтизма и явились реакцией на модерн. Как известно, романтизм явился сопротивлением модерну. Романтизм начинает реабилитировать национальные и религиозные ценности. Он имел широкое распространение в России, о чем свидетельствует движение славянофилов, критически оценивающих реформы Петра I и весь тот курс, который был связан с втягиванием России в процессы вестернизации, что, естественно, способствовало отречению от византийской традиции. А. Янов писал о возвращении в эпоху оттепели к славянофильским настроениям, и лидером этих настроений он сделал А. Солженицына, возвращающего к национальной традиции [16]. Романтизм и в самом деле связан со значимостью национального начала в истории.

Однако, может быть, Сталин, ставший объектом критики А. Солженицына, и был, как это ни покажется странным, в ХХ веке первым славянофилом, хотя известно, что славянофилы не были государственниками. В самом деле, когда война уже началась и Сталин 7 ноября 1941 года выступал на параде на Красной площади, он вспоминал исторические фигуры предков - Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьму Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова. Среди названных были герои святой Руси. Имея в виду содержание этой речи, Д. Робертс пишет: «Удивительнее всего в этих выступлениях было полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний о советской коммунистической партии. Хотя Сталин и упомянул Ленина, но не как основателя партии большевиков, а как одного из представителей пантеона героев Руси. Сталин отнюдь не сбрасывал партию со счетов; напротив, партия оставалась ключевым инструментом всесоюзной мобилизации. Однако тем, что он в своей речи ничего не сказал о партии, Сталин хотел показать, что он хотел патриотического единения, которое не ограничивалось бы рядами убежденных коммунистов» [6].

Самое интересное - это то, что сам Сталин называл себя славянофилом, точнее, «новым славянофилом». Это определение он позволил себе в тот момент, когда, казалось, что международная обстановка и отношение западных лидеров к России были благоприятными, то есть после Ялтинской конференции в 1945 году. Такое признание он сделал в контексте развиваемой им идеи К. Леонтьева о необходимости единения славян перед лицом угрозы со стороны Германии во время приема в честь приезда чехословацкой делегации. «Мы, - говорил вождь - новые славянофилы - ленинцы, славянофилы - большевики, коммунисты, стоим не за объединение, а за Союз славянских народов. Мы считаем, что независимо от разницы в политическом и социальном положении, независимо от бытовых и этнографических различий все славяне должны быть в союзе друг с другом против нашего общего врага - немцев. Вся история жизни славян учит, что этот союз нам необходим для защиты славянства. Вот возьмите хотя бы две последние мировые войны. Из-за чего они начались? Из-за славян. Немцы хотели поработить славян» [6].

Но эту реабилитацию византийской традиции осознает не только Сталин. Ее формулирует теоретик и историк цивилизации А. Тойнби. Для него не секрет, что под видом марксизма в России возрождалась именно эта традиция. Когда А. Тойнби пытается понять политический опыт России в ХХ веке, он явно его не исчерпывает марксистскими идеями. Он пишет, что сталинская Россия попыталась приспособить марксизм для себя. «В секуляризованном варианте повторив метод староверов, - пишет он - русский коммунистический режим объявил себя единственной истинной марксистской ортодоксией, предполагая, что теория и практика марксизма могут быть выражены в понятиях только русского опыта. Таким образом, приоритет социальной революции вновь дает для России возможность заявить о своей уникальной судьбе, возродив идею, которая уходит корнями в русскую культурную традицию. К славянофилам она перешла в свое время от русской православной церкви, хотя никогда ранее она не получала официальной секулярной санкции» [10].

У Л. Троцкого тоже превосходно прослежено недоверие Сталина ко всему западному, даже к тем революционерам, которые готовили революцию, находясь в эмиграции и изучая сочинения западных мыслителей. Курс Сталина, однако, не исчерпывается возвращением к византийской традиции. Как известно, самобытность византийской цивилизации, которая утверждалась в эпоху византийских императоров, будь то Ираклий I, Алексей I Комнин или Михаил VII Палеолог, утверждалась в пику западной цивилизации ассимиляцией элементов восточных цивилизаций, что соответствовало ментальности существующих на территории России этносов, поскольку в далекие времена, как утверждает Г. Вернадский, они входили составной частью в восточные империи [2].

Совсем не случайно Сталин дает сигнал реабилитировать русскую историю, и эта реабилитация в экранных формах началась с Александра Невского. Ведь именно этим политическим лидером было сделано судьбоносное решение, связанное с определением места России в ряду остальных государств. Известно, что часть русских областей в эпоху Средневековья ориентировалась на Запад, который жаждал если и не присоединить Русь к себе, то хотя бы ее контролировать. Это именно Александр Невский сделал выбор в пользу Великой Степи, что определило всю последующую историю России, как и ее весьма непростые отношения с Западом [1]. Хотя с Петра I Россия радикально повернула на Запад, тем не менее, она никогда полностью не могла порвать ни с византийскими, ни с восточными традициями, столь существенными для ментальности русских.

Так, творческий ответ можно рассматривать с точки зрения того, что в первой половине ХХ века не очень осознавалось, но было актуальным. Конечно, отдельные мыслители над этим уже начинали размышлять. Размышляли, например, те, кто прочитал Шпенглера, а также те, кто задумывался о судьбе России, оказавшись в эмиграции. Этот творческий ответ был связан именно с пониманием судьбы России как типа цивилизации. В частности, в этом направлении размышляли евразийцы. Может быть, именно евразийцы оказались более близки к пониманию творческого ответа применительно уже не к революции или социуму, но именно к типу цивилизации. Но дело не только в византийской традиции, которая, кстати, не чужда не только России, но и Грузии, поскольку Грузия, как известно, приняла христианство раньше России на шестьсот лет из рук Византии, а Сталин, учась в православной семинарии, усвоил именно эту средневековую традицию.

Дело также и в том, что Сталин оказался еще ближе к коллективному бессознательному русских, ибо это коллективное бессознательное у них связано с Азией, Востоком. Когда соратники Сталина выносят оценки его поступкам, акцент они ставят на том, что он - азиат. Так, Каменев предупреждает Л. Троцкого: «Вы не знаете этого азиата...» [12]. Конечно, можно было бы привести множество деталей, позволяющих уловить в Сталине восточное начало. Например, находясь вместе с ним в ссылке, некоторые соратники отмечают его нелюбовь к труду («Все, кто ближе соприкасался с ним в более поздние периоды, знали, что Сталин не любит работать» [11]).

А вот еще один штрих в психологии Сталина, объясняемый национальными особенностями среды, из которой вышел этот революционер. Это гипертрофированная мстительность, которую Л. Троцкий представляет как национальную особенность осетин. Это древнейший обычай кровавой мести из рода в род («Сталин перенес этот обычай в сферы высокой политики» [12]. И, наконец, Сталин в глазах других - уже не только двойник Ивана Грозного или кто-то из византийских императоров, но и Чингис-хана. Так, касаясь испуга новой бюрократии от действий Сталина, Л. Троцкий пишет: «Он (Сталин - Н. Х.) затронул ножом жизненные ткани правящего слоя. Бюрократия испугалась и ужаснулась. Она впервые увидела в Сталине не первого среди равных, а азиатского тирана Чингис-хана, как его назвал некогда Бухарин» [12]. Л. Троцкому, поставившему своей задачей представить характер Сталина, пришлось выяснять черты национального характера грузин, с одной стороны, ленивую беззаботность со взрывчатой вспыльчивостью, с другой, холодность, сочетающуюся с упорством и коварством» [11]. Парадокс, видимо, заключается в том, что личность, в которой сохранились азиатские, восточные черты, оказалась во главе новой империи («Грузин Джугашвилли стал носителем великорусского бюрократического гнета по тем же законам истории, по которым австриец Гитлер дал крайнее завершение духу прусской милитаристской касты» [12].

Так что курс Сталина предполагал формирование новой идентичности русских на основе древнейших традиций, тех традиций, которые пытались выявить русские философы-эмигранты, которых мы знаем как евразийцев. Нет, не случайно Сталина называли современным Чингис-ханом. Ведь Сталин родом из того этноса, который сохранял древнейшие традиции, которые, казалось, уже давно не существовали. Нужно было ждать эпохи величайших геологических сдвигов в истории, чтобы они прорвались в реальность и получили выражение. Но это в ХХ веке, как доказывал Г. Федотов, и происходит. Не случайно Сталина часто называют азиатом. Его можно назвать и славянофилом, и евразийцем. Это только подчеркивает, что в своем курсе он оказался очень далеко и от революции, и от модерна. Следовательно, его курс нужно осмыслять совсем на другом уровне.

Данный им «творческий ответ» может быть понятным лишь в том случае, если все кризисы ХХ века мы будем осмыслять под углом зрения надлома цивилизации. Творческий ответ Сталина имеет цивилизационный смысл. Осмыслить его деятельность на всех других уровнях бессмысленно. Все выводы тогда могут быть поверхностными. Но если его «творческий ответ» осмыслять в контексте цивилизационных процессов, то это предполагает то, что во внимание следует принимать особую длительность цивилизации, а также и те фазы, которые каждый тип цивилизации проходит. Время цивилизации отличается от времени общества, которое можно исчерпать краткими длительностями. Время цивилизации - это время больших временных протяженностей, которыми обычный человек не мыслит. Тем не менее, они существуют. То обстоятельство, что по отношению к Сталину до сих пор не существует единой оценки, только свидетельствует о том, что его деятельность осмысляется в соответствии с краткими длительностями истории (вклад Сталина в революцию, вклад Сталина в индустриализацию, вклад Сталина во вторую мировую войну и т. д.). Но все это частные вопросы.

Теперь вернемся к тому мифологическому архетипу, что возрождается в Сталине, то есть к уничтожающему возможных претендентов на роль бога Кроноса. Позиция мифологического образа Кроноса вообще связана с выходом из истории в миф, что вообще характерно для курса Сталина и что проницательно отметил В. Паперный в своей книге, анализируя архитектуру эпохи Сталина. О том, что Кронос связан с особым отношением ко времени, пишет Ф. Шеллинг. Отношение к своим соперникам, которых Кронос вынужден истреблять, связано с тем, что он вообще не хочет изменений во времени, не желает продолжения истории и вообще истории как таковой. Он стягивает время (и настоящее, и прошлое, и будущее) лишь к тому мгновению, когда он один удерживает власть в своих руках. С этого момента время останавливается. «Из этой все еще удерживаемой Кроносом единственности следует также - пишет Ф. Шеллинг - что он не желает терпеть какого бы то ни было бога после себя и кроме себя, не желает допустить какой бы то ни было сукцессии, не желает вообще ничего исторического, и равным образом из этого его сопротивления всякой сукцессии явствует, в каком смысле Кронос является богом времени и в каком - нет. А именно, не есть, к примеру, как это принято полагать повсеместно, бог действительного времени: напротив, он как раз есть отрицающий действительное время, для себя время отвергающий, не желающий существовать во времени. Поскольку он сам не желает стать прошлым, он препятствует всякой возможности открытия прошлого, настоящего и будущего, то есть выхода в действительное время; ибо действительное время положено лишь тогда, когда uno lodemgue actu полагается прошлое, настоящее и будущее, то есть действительное время есть только в том случае, если нечто полагается как прошлое; он есть, таким образом, всего лишь бог еще не открытого действительного времени, он есть бог лишь хаотического, вновь и вновь пожирающего свои творения времени; он есть, конечно же, с действительным временем борющаяся, его самого не допускающая, симультанность, а значит - он никоим образом не есть прогрессирующее, все порождающее, однако вслед за этим вновь поглощающее, время» [14].

Исчерпывающая оценка деятельности Сталина оказывается в зависимости от перспектив существования российской цивилизации. Мы обязаны ответить на вопрос: способствовала ли его деятельность продлению длительности цивилизации или же она способствовала ускорению надлома этой цивилизации? При этом следует принять во внимание то обстоятельство, что надлом российской цивилизации, как это доказывает Л. Гумилев, собственно, начался задолго до ХХ века. Исчезновение в начале ХХ века царской империи уже было свидетельством наступления следующей фазы в истории цивилизации, свидетельством продолжающегося надлома. Эту мысль мы продолжим излагать в следующей части настоящей статьи.

Библиографический список

1. Вернадский, Г. Два похода святого Александра Невского [Текст] // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. - Т 2. - М., 1944.

2. Вернадский, Г. Начертание русской истории [Текст] / Г. Вернадский. - М., 2004. - С. 47.

3. Гегель, Г. Лекции по философии истории [Текст] / Г. Гегель. - СПб., 1993. - С. 79.

4. Данилевский, Н. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому [Текст] / Н. Данилевский. - М., 1991. - С. 294, 308.

5. Леонтьев, К. Восток, Россия и славянство. Т 1 [Текст] / К. Леонтьев. - М., 1885. - С. 104.

6. Робертс, Д. Иосиф Сталин. От Второй мировой до «холодной войны» [Текст] / Д. Робертс. - М., 2014. - С. 164, 338.

7. Симонов, К. Глазами человека моего поколения [Текст] / К. Симонов. - М., 1990. - С. 111, 160, 162, 163, 164.

8. Соловьев, В. Византия и Россия [Текст] // Соло-вьев В. Сочинения. В 2-х т. Т 2. - М., 1989. - С. 572.

9. Сталин, И. Сочинения. Т. 2 [Текст] /

10. И. Сталин. - М., 1952. - С. 248.

11. Тойнби, А. Цивилизация перед судом истории [Текст] / А. Тойнби. - М., 2003. - С. 51, 370, 372, 373, 407.

12. Троцкий, Л. Сталин. В 2 т. Т. 1 [Текст] /

13. Л. Троцкий. - М., 1990. - С. 21, 126, 323.

14. Троцкий, Л. Сталин. В 2 т. Т. 2 [Текст] /

15. Л. Троцкий. - М., 1990. - С. 24, 166, 171, 175, 190,

16. 204, 205, 264, 267, 271.

17. Флоровский, Г. Пути русского богословия [Текст] / Г. Флоровский. - Киев, 1991. - С. 126.

18. Шеллинг, Ф. Философия мифологии. Т 2 [Текст] / Ф. Шеллинг. - СПб., 2013. - С. 229.

19. Эрн, В. Время славянофильствует [Текст] // Эрн В. Сочинения. - М., 1991. - С. 382.

20. Янов, А. Русская идея и 2000 год [Текст] / А. Янов. - Нева, 1990. - № 11.

Reference list

1. Vernadskij, G. Dva pohoda svjatogo Aleksandra Nevskogo = Two campaigns of Saint Alexander Nevsky [Tekst] // Russkaja ideja. V krugu pisatelej i myslitelej russkogo zarubezh'ja. - T. 2. - M., 1944.