Техника и техницизм в теории российского анархизма первой четверти ХХ века

Размещено на http://www.allbest.ru/

Техника и техницизм в теории российского анархизма первой четверти ХХ века

И. В. Аладышкин

Статья посвящена изменениям репрезентации техники в отечественном анархизме начала ХХ столетия. Выделяются те учения российских анархистов, в которых техника играла ключевую роль в достижении и реализации идеалов безвластия с анализом изменений соответствующих трактовок технических начал революции и социальных трансформаций. Автор приходит к выводу об оформлении и усилении техницистских взглядов среди отечественных поборников идеалов безвластия первой четверти ХХ века с последующим обострением их оппозиции антитех- ницистскому настрою классического анархизма. Вместе с тем торжество техницистских установок в анархизме 1920-х гг. стало признаком его глубокого кризиса, когда принципы безначалия оказывались не самоцелью, а подходящей формой воплощения иных социотехнических или биокосмистских ценностей.

Ключевые слова: российский анархизм, техника, техницизм, технократия. российский анархизм безвластие биокосмистский

Aladyshkin I. V.

TECHNIQUE AND TECHNICISM IN THE THEORY OF RUSSIAN ANARCHISM. THE FIRST QUARTER OF THE TWENTIETH CENTURY

The article is devoted to changes in the representation of technology in domestic anarchism of the early twentieth century. The article highlights the teachings of Russian anarchists, in which technology played a key role in achieving and implementing the ideals of anarchy with the analysis of changes in the corresponding interpretations of the technical principles of the revolution and social transformations. The author comes to the conclusion about the formation and strengthening of technicist views among domestic proponents of the ideals of anarchy in the first quarter of the twentieth century, with the subsequent aggravation of their opposition to the anti-technicist mood of classical anarchism. At the same time, the triumph of technicist attitudes in anarchism of the 1920s was a sign of its deep crisis, when the principles of anarchism were not an end in itself, but a suitable form of embodiment of other sociotechnical or biocosmic values.

Keywords: Russian anarchism, technique, technicism, technocracy.

Проблема техники в теории анархизма исследователей интересовала редко. До последнего времени, по крайней мере, в отечественном анар- ховедении вопросы интерпретации феномена техники оставались в ряду тех аспектов изучения анархизма, что считались несущественными либо попросту были неразличимы в кругу иных вопросов. Но это отнюдь не дает повода утверждать, что «вопрос о технике для анархизма непривычен» [25, с. 55].

Актуализация технических параметров социально-экономической активности человека и общественных трансформаций вполне отчетливо прослеживается уже в классическом анархизме и российская его версия отнюдь не исключение. Может быть, во второй половине XIX в. вопрос о технике редко проблематизировался отдельно и техникотехнологические измерения общества не играли определяющей роли в анализе социальных трансформаций и революционных перспектив торжества идеалов безвластия. Но ситуация заметно менялась с началом нового, ХХ в., и техника привлекала всё больше внимания, оказываясь подчас краеугольным камнем в аргументации возможности социальной революции и воцарения анархизма. Более того, в отношении российского анархизма начала прошлого века вполне оправданно утверждать об оформлении своеобразного техницизма и, как следствие, подчас резкого противостояния техницистских и антитех- ницистских установок.

Впрочем, корректнее было бы переставить местами составляющие противостояния и различать оппозицию антитехницизма и техницизма. Ведь в анархизме изначально доминировали антитехни- цистские установки, что прослеживаются в ряду исходных импульсов формирования антиэтатист- ских воззрений. Некогда Р Кастелянец выделил и ключевые обвинения, что выдвигались технике, репрезентуемой в качестве своего рода злокачественной опухоли культуры и противного природе средства централизации и угнетения [28]. В полноценное общественно-политическое течение анархизм превратился в первой половине XIX в., и объектом критики естественно оказывалось государство, вступившее на путь индустриализации. Можно сказать, что жизнь анархизму даровало само становление индустриально-капиталистического общества с повышением роли машинной техники и технологий, соответственно, критике подверглись сами основы индустриализма и связанные с ними техницистские принципы. П.-Ж. Прудон, М. Штирнер, М. А. Бакунин, Элизе Реклю, П. А. Кропоткин, Ж. Грав и многие другие поборники анархизма XIX в. в разной мере, в разной форме, но разделяли общие опасения подчинения человека машине, рационализации методов социального управления, подчеркивая антигуманные последствия индустриально капиталистического разделения труда. Как следствие, отношение к технике в классическом анархизме во многом было продиктовано общим антииндустриализмом.

Читая сегодня работу Ж. Грава «Умирающее общество и анархия (1892)», трудно избавиться от местами навязчивого привкуса луддизма, что так ощутим в распространении негативизма по отношению к эксплуататорским формам производства на технические средства последнего. Конечно, отношение к технико-технологическим началам индустриального общества Ж. Грава и других апологетов анархизма не было столь прямолинейным и откровенно вульгаризированным, как у английских рабочих начала XIX в., но оттого дух луддизма не исчезал, а приобретал лишь более сложные и завуалированные обличия. В его же книге «Будущее общество» (1895) отдельно рассматриваются технические аспекты социальной трансформации и доводов против машин намного больше, нежели аргументов за. Можно вспомнить работу П. Кропоткина «Поля, фабрики и мастерские» (1898) с изобличением индустриальной системы организации производства, утверждающей господство техники над «тупеющим» рабочим. Можно вспомнить многие другие имена и работы XIX в. по анархизму. Но анархизм изменялся, менялось и отношение к технике.

В ХХ в. уже в совершенно иных социокультурных условиях на своеобразном пересечении литературной практики с общественно-политической и научно-философской мыслью оформлялись те разноликие течения анархистской мысли, что видели технику в совершенно ином свете. В российском анархизме поворотной стала работа Алексея Алексеевича Борового «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», увидевшая свет в 1906 г. [7]. Эта небольшая книга содержала концепцию реализации «абсолютной свободы индивида» в результате технического прогресса и потому «отказ от завоеваний техники...» объявлялся «... непростительным шагом назад» [7, с. 77]. Наоборот, решение капитальной проблемы анархизма, остававшейся до этого неразрешимым противоречием -- достижение «абсолютной свободы индивида» без «прекращения общественной жизни» -- возлагалось именно на «завоевания техники». Если быть точнее, то надежды связывались с будущей автоматизацией производства, именуемой Боровым как «процесс интеграции, процесс обратного собирания функций» в противовес наблюдаемому процессу «дифференциации функций» и «разделения труда» [7, с. 80]. В своем пределе автоматизация производства мыслилась как процесс создания таких систем производства, которыми может управлять один человек. По сути, речь шла о создании индивидуальных систем обеспечения и удовлетворения нужд отдельного человека с относительно понятным и удобным в управлении интерфейсом, хотя Боровой, конечно, оперировал иными терминами. Он писал, что благодаря развитым машинам «человек будет в состоянии один собственными силами произвести тот продукт, в котором он нуждается. Ему не нужны будут помощники; не нужны будут специалисты в отдельных отраслях хозяйства» [7, с. 80]. А если не нужны «помощники», то автоматизация производства закономерно вела к превращению человека в «самодовлеющую хозяйственную единицу», что связывалось Боровым с достижением полной независимости от каких-либо социальных институтов.

Подобный экономический детерминизм в целом характерен для начала ХХ в. и техницизма тех лет. Так, и для А. Борового торжество анархии сопрягалось, в первую очередь, с экономической самодостаточностью («хозяйственной независимостью») человека, которая высту пала неким базисом политических, идеологических, культурных и любых иных свобод. Следуя логике автора, в силу поступательного совершенствования машины социальные связи обретали добровольный характер, а с утратой принудительного характера социальной организации предполагалось исчезновение необходимости в государственных институтах, да и в самом государстве.

В концепции А. Борового остается очень много неясного, она очень кратко описана и не получила в дальнейшем какого-либо теоретического развития. Но даже в таком кратком изложении выделяется своего рода инверсия прежнего отношения анархистов к технике, оценки которой буквально переворачиваются и одна крайность сменяет другую. Рассуждения Борового о технике как «средстве избавления человечества <...> от всяких внешних организаций и от всяких последствий разделения труда», об уходе в прошлое «мастеров виртуозов» и превращения рабочего в «наблюдателя за машиной» [7, с. 77-78] напоминают обратную версию критики Кропоткиным фабричной системы с деквалификацией работников, утратой ими ремесленных навыков и формирования нового типа работника, «наблюдающего» за машиной. Только у Кропоткина обрисованный путь совпадает с тупиковой магистралью развития буржуазно-капиталистического общества, которая ведет к усилению эксплуатации «рабов машины», а у Борового то же направление оборачивается торжеством социализма и условием абсолютной свободы. Техника предстает уже не орудием порабощения, но средством будущего благоденствия.

Книга Борового стала первым в отечественном анархизме наглядным отражением техницизма, набиравшего обороты как в России, так и на Западе, со многими его составляющими, тем же экономическим детерминизмом или поражающим сегодня технооптимизмом. «Эволюции машины страшиться нам нечего, -- отмечал Боровой, -- человек от неё никогда не отстанет». И далее: «Именно благодаря техническому прогрессу -- для человека откроется новая эпоха владычества над природой, над всем окружающим. Прежнее техническое бессилие отдельных личностей сменится полным техническим могуществом» [7, с. 80]. Сколь разительно эта техноидиллия отличается от технопессимизма анархистов XIX в., для которых технико-технологическое обновление существующей системы производства лишь укрепляло буржуазное государство, преумножало бессознательную, деквалифицированную массу элементов гигантской индустриальной машины, расхищающей естественные ресурсы и человеческие силы.

Подобные перспективы А. Борового не страшили, т. к. он видел «средство», дарующее всесторонний контроль над машиной -- образование: «Человеку необходимо только образование для того, чтобы постичь наибольшее количество механизмов». Из сказанного вытекает и специфическое представление о революции, не имеющей ничего общего с прежними методами борьбы как реформистского, так и революционного анархизма. По мнению Борового, «человечеству предстоит новая революция, превосходящая своими размерами всё то, что мы видели до сих пор» и это -- революция образования и технического прогресса.

Публичные лекции А. Борового, легшие в основу рассматриваемой работы, проходили в переполненных залах [6, л. 29, 49]. Сама книга также пользовалась спросом, что подкреплялось рядом отзывов в периодической печати [2, с. 110]. Но внимание было обеспечено, скорее, ораторским талантом автора, признававшимся многими его современниками [21, с. 227-230], и актуальностью темы, ведь критике подверглись ключевые направления общественно-политической мысли: либерализм, социализм, анархизм. Техницистские же идеи Борового не получили какой-либо видимой поддержки по многим причинам. Свою роль сыграла и слабость аргументации, упрощенная постановка проблемы, и удаленность перспектив «торжества индивидуалистической идеи», а также отвлеченность от текущих реалий, когда сама атмосфера первой революции в России требовала оправдания тех задач и действий, что актуальны здесь и сейчас. Показательно, что сам автор уже в ходе развития революционного процесса в поисках действенной революционной философии обратился к заветам синдикализма, оставив поле абстрактно-техницистских построений.

В то же время отсутствие позитивного отклика на саму идею машинной эмансипации отражало общую неготовность общественно-политической мысли к столь радикальным вариантам техницистской логики социального развития. Это подтверждает и слабое внимание к тем оригинальным российским мыслителям, что выступали в начале ХХ в. с расширительными трактовками техники, как, например, П. К. Энгельмейер. Для признания техницистских идеалов требовались иные социокультурные условия, что подтолкнут к актуализации именно технико-технологических аспектов социально-экономических и политических трансформаций. Хотя первые ощутимые шаги уже были сделаны, и распространение марксизма с апологией пролетариата и машинной индустрии служит тому наглядной иллюстрацией. Не случайно для Борового переходным этапом абсолютной свободы индивида служил социалистический строй как техническая и психологическая подготовка эпохи техногенного безвластия. Отчасти автор оказался прав, т. к. социалистическая революция в России, наряду с мировым военным катаклизмом, действительно послужила усилению техницистских настроений.

Мировая война, в которой техника была одним из главных козырей враждующих сторон, привлекла к той самое пристальное внимание. Ранее техника вне узко-прикладных вопросов редко оказывалась объектом специального анализа, а к проблеме природы техники только-только подступались, различая первые очертания технической реальности. В послевоенное время о технике пишут публицисты и философы, историки и социологи, формируются отдельные школы и направления анализа техники.

Война буквально утверждала техническое превосходство, техника казалась мощней, надёжней и быстрей человека, демонстрируя к тому же поражающие воображение возможности. Война превозносила технику в глазах современников, терявших веру в прежние социокультурные идеалы, которые меркли на фоне газовых атак и миллионных жертв. Притом она оставалась нейтральной, на неё не возлагалась вина за массовые смерти и разруху. Обвиняли человека и созданные им социальные институты, обвиняли политиков и экономистов, и, соответственно, действовавшие экономические и политические порядки.

Глубочайший кризис буржуазного общества и пессимизм, царивший в послевоенные годы, только способствовали уверенности в том, что техника выступит одной из ключевых составляющих социокультурного прогресса. Скомпрометированные войной упования на разумные начала человека всё чаще подменялись технической рациональностью, гаснувшая вера в человека оправдывалась эффективностью его технического праксиса, да и сам человек нередко идентифицировался как существо техническое. Создание и совершенствование техники превращалось чуть ли не в новую миссию и смысл жизни [3].

К тому же военные действия и максимальное напряжение государственных ресурсов обнажили роль техники, её значимость и зависимость ключевых сфер жизни социума от технического обеспечения. Условия войны всё более убедительно доказывали, что машинизация не ограничивается производством, а захватывает все сферы жизни человека, совершая повсеместное предметное её опосредование, претендуя на контроль и подчинение новым техническим порядкам. Дискредитировавшая социально-политические порядки и структуры, претворившая в жизнь индустриальные грезы максимальной концентрации, организации и мобилизации Первая мировая война буквально предопределила торжество техницизма. Техника, представшая синонимом эффективности и организации, средством всех социокультурных преобразований и совершенствования самого человека, постепенно превращалась в некую самоценность, а вера в безусловную благотворность развития техники оборачивалась верой в определяющий характер её воздействия. И послевоенный вариант техницизма полагал технико-технологическое развитие исключительно в своём прогрессивном качестве, оправдывая любые технические новации и декларируя исчерпанность социального прогресса как такового прогрессом техники.

Колоссальные темпы технического перевооружения войск и подстёгнутая войной индустриализация обусловили заметное усиление роли инженерных профессий и технических наук. Следствием стало оформление технократических теорий на основе освящённого войной индустриализма и техницизма. Идеалы технократии не были принципиально новы, но никогда прежде они не играли существенной роли. В 1920-е гг. технократические постулаты не только вышли за пределы сознания технических специалистов, охватив представителей самых различных областей общественно-политического и научного пространства, но обрели свои организационные основы [3]. В советской России идеалы технократии, пусть и в довольно своеобразной форме, оказались тесно связаны с реализацией социалистического проекта, получив отражение в самых разных сферах леворадикальной мысли. В анархизме они также дали о себе знать, получив максимально контрастное выражение в пананархизме братьев Гординых и сопряженной с ним доктриной Социотехникума.

Усиление техницистских идей и настроений подталкивало к утверждению и дальнейшей разработке наметившейся ещё в конце XIX в. расширительной трактовки природы техники, с возрождающейся традицией видеть в ней своего рода искусство и сопутствующую совокупность знаний, умений и навыков. Однако орудийные принципы и прежние утилитарно-прикладные константы её понимания, редуцирующие технику до послушных воле человека материальных средств производства, отступали медленно, только на передовых точках научного и общественно-политического дискурса наметились тенденции к предельному углублению понимания техники, когда в ней угадывались черты любой целенаправленной практики или своеобразного типа рациональности, ориентированного на инструментализм и операционизм.

Переоценка техники, кроме прочего, поддерживалась и ликвидацией географических границ в её применении, и размахом технических перспектив. Благодаря технике, с поразительной лёгкостью преодолевавшей средствами коммуникации и транспорта природно-географические ограничения, мир казался открытым и доступным. В послевоенный период общепланетарные масштабы превращались в расхожие параметры проектирования универсальных социотехнических преобразований.

В России довольно экстравагантным подтверждением новых горизонтов восприятия технической реальности оказались «пананархизм», «всеанар- хизм», несколько в меньшей мере «анархо-универ- сализм», а затем «интериндивидуализм» братьев Гординых, претендующих на максимальную инте- гральность, на охват всего человечества со всеми его проблемами. В своеобразных по форме и стилю работах Аббы и Вольфа Гординых техника преображалась, принимая порой самые неожиданные очертания, то «великого волшебника, претворяющего мечты в действительность, великого сказочника», а то и «религии трудящихся пролетариев» [11].

Следует заметить, что на ниве воспевания техники особенно преуспел Вольф Гордин. Но я не буду здесь четко разграничивать работы по анархизму двух братьев, лишь выделю концепцию всеизобре- тательства, сформулированную Вольфом, когда дуэт братьев распался уже не только географически. Дело в том, что подпись «братья Гордины» в разных вариациях появилась приблизительно в 1917 г. и, судя по всему, уже не означала соавторства, как в прежних работах. Братья жили и писали в разных городах, были членами и создателями разных анархистских организаций. Между тем подпись «Братья Гордины» или «Бр. Гордин», «тов. Бр. Гордин», которые использовали (путая их иногда) Вольф и Абба, некоторое время сохраняли феномен авторского «братства», подчеркивающего скорее некую общность взглядов. Эта общность на первых порах прослеживается и в понимании техники, довольно неожиданном для анархистского движения. Экстравагантности добавляла и склонность в изложении своих идей к словотворчеству, стилистическим экспериментам с отпечатком модного тогда футуризма и традициями еврейской литературы, что и сегодня заметно усложняет интерпретацию текстов Гординых. Впрочем, в одной из работ они дают свое определение техники без затейливых метафор и причудливых аналогий, где она (техника) полагалась «практическим, материальным творчеством во всех областях жизни, направленном к максимуму пользы и удобства» [9, с. 223]. Словосочетание «практическое, материальное творчество» с императивами «пользы» отнюдь не сводили понимание техники к практическим операциям над материальными объектами либо к производственной прагматике. Техническое творчество они понимали максимально широко, распознавая в ней нередко любую целенаправленную преобразующую деятельность человека, включая и её средства.

Заявленные масштабы репрезентации техники были тесно связаны с базовым притязанием всех анархизмов Гординых. Ведь анархизм они видели полномасштабным освобождением -- «освобождением всего человечества от всех видов угнетения» [20]. Освобождать предполагалось и технику, кото-

рая должна быть «самостоятельной». Освобождать технику предполагалось от «двух величайших предрассудков, тяготеющих над миром» -- религии и науки, стоящих на пути «...эре новой, истинной культуры -- господства техники везде и всюду, во всех областях жизни и творчества» [9, с. 223, 226].

В декларируемых перспективах новой культуры внимание привлекает расхождение с традиционной платформой техницизма 1920-х гг., выстраивающейся на прочных сваях науки. У братьев Гординых техника, «базирующаяся на чувстве и непосредственном опыте», противопоставляется науке, оказываясь «единственным миропознавательным средством», а потому она «должна вытеснить все абстракции религии и науки, являющиеся игрой фантазий и интеллекта» [9, с. 227]. Причем техника у Гординых выступает не только единственным «миропознавательным средством», но, по сути, единственным средством преобразования мира, в чем и заключался их пантехникализм: «Лгала религия, лжет наука, истинна одна техника. Всё возможно, техника всемогуща. Всё можно перестроить, пересоздать -- было бы лишь техническое умение» [12, с. 278]. Основанные на иррационализме и антисциентизме нападки на технику и скепсис в отношении техногенных начал индустриального общества как-то привычны, но техницизм с радикальной критикой и негацией науки -- «зверь диковинный» и редко встречающийся в начале ХХ в.

Объявляя задачей анархизма универсальное освобождение, а технику не менее универсальным средством «перестройки, пересоздания» мира, Гордины указывают на «социально-философское основание» соединения задач и средств, которым выступает проект социотехнического института, или социотехникума, который должен был стать принципиально новым словом в истории не только анархизма, но всего человечества в целом. За Социотехникум ратовал, прежде всего, Вольф Гордин и на абстрактном проекте он не остановился. Летом 1918 г., переехав вместе с небольшой группой своих единомышленников из Петербурга в Москву, Вольф обосновался в доме № 68 на Тверской ул., где открыл «Первый Центральный Социотехникум», а заодно и издательство для пропаганды соответствующих идей [8, с. 377].

Социотехникум задумывался как «институт социального эксперимента», социальная лаборатория, конструирующая анархическую общину в качестве института управления обществом. Если в первых работах братьев были намечены лишь общие очертания «Социотехникума», то своё дальнейшее теоретическое развитие проект получил в работе Вольфа «Декларация. Первый центральный социотехникум», вызывающей особый интерес в контексте нового прочтения техники. По крайней мере, в ней вырисовывались ближайшие задачи работы в данном направлении: «Социотехникум в будущем преобразуется в Пантехникум. К Социотехникуму прибавится тогда ещё три грандиозных техникума, а именно Психотехникум, или Техникум Духа, Биотехникум, или Техникум Тела, и Физиотехникум, или Техникум вещи, мира. Физиотехникум иначе называется космотехникумом». Масштабы задач колоссальны, не менее колоссальна и роль Пантехникума, который «представит собой концентрацию всей технической цивилизации» [13, с. 236-237].

Собственно, сама же «социотехника означала бесконечную и неисчерпаемую свободу творчества, <.> безграничную и неисчерпаемую возможность преобразования <.> общества, бесконечное и неисчерпаемое разнообразие форм социального строительства» [12, с. 219]. Речь здесь, пусть и несколько витиевато, но идет о технике или, если угодно, технологии построения общества, сами же социальные преобразования переносятся в сферу конструктивного созидания.

Славословие социальной инженерии напрямую увязывалось с прогрессистской закономерностью социотехнической трансформации общества. Буржуазный экономический либерализм уступал место социализму в силу превосходства последнего именно в социальной технике, т. к. социализм оказывался организованнее, планомернее, социотехнически совершеннее либерализма. Как следствие, анархизм должен «побить» социализм опять-таки

более усовершенствованной социотехникой».

В. Гордин полагал, что упразднение, или точнее будет сказать, преодоление социалистического государства окажется возможным лишь тогда, когда «его насильнический государственный аппарат станет более совершенным, более специализированным, а потому более социализированным -- индивидуализированным аппаратом-регулятором [10, с. 6].

Далее следовали логические конструкции ещё более странные для анархистского дискурса, т. к. «чем совершеннее этот аппарат, чем выше он социотехнически, тем анархичнее, тем меньше он будет нуждаться в насилии для сохранения порядка». Анархичность рекламируемого «высококоразвито- го политического аппарата» оказывается «лишь следствием его социотехнического совершенства, только он (высокоразвитый политический аппарат. -- И. А.) сможет управлять успешно, регулировать те грандиозные <.> механизмы социалистического и коммунистического общества» [10, с. 6].

Итак, универсальный социотехнический аппарат, превосходящий насильственные государственные механизмы подчинения и управляющий/регу- лирующий все сферы жизни общества, предлагался в качестве новой формы безгосударственного устройства в противовес старым анархистским утопиям. Отстаивая идею социотехникума, Вольф Гордин подвергал резкой критике чуть ли не все главные течения анархизма. Анархо-коммунизм, толстовство, анархо-синдикализм обвинялись в стремлении к «возврату к простоте», к натуральному хозяйству либо к примитивным хозяйственным организациям- синдикатам. «Настоящий», «прогрессивный» анархизм, а не реакционный (судя по всему, весь анархизм до Вольфа Гордина) --

это <...> шаг вперед к наивысшей сложности, к надкапитализму, к сверхсоциализму, к сверхгороду, к надгороду, к надгосударству, к сверхорганизации, к колоссальному анархическому высокоразвитому и строжайше урегулированному обществу [10, с. 6].

Подобные пассажи настораживают, что же останется от анархизма в этом строжайше урегулированном сверхорганизованном надгосударстве? Видимо, от привычных идеалов анархизма останется немного. Логика Вольфа Гордина не просто далека от анархистской теории, она скорее противоположна последней, что сложно скрыть приставками «сверх-» и «над-». В его сентенциях не хватает другого термина, которое он просто ещё не мог знать, т. к. это слово только-только входило в оборот и применительно к Италии -- totalitario. Этот термин как раз подразумевал абсолютный (тотальный) контроль какой-либо структуры над всеми аспектами общественной и частной жизни. И тексты Вольфа Гордина напоминают скорее предчувствия и чаяния тотальной (полной, всеохватывающей, всеобъемлющей) государственной машины с актуальными для неё претензиями на «сверхорганизацию», «сверхконтроль» и «сверхрегуляцию», с глобальными амбициями, а в терминах В. Гордина получилось бы этакое «сверхсоциалистическое пангосударство».

К выводам об органической связи представлений о тоталитаризме и теоретических построений Вольфа Гордина подталкивают и столь излюбленные им начальные части сложных слов, такие как «пан-», «все-», указывающие: 1) на полный охват чего-либо (панславизм); 2) на нечто нераздельное, цельное, взятое в полном объёме (всеобщность). К подобным оборотам был склонен и брат, Абба Гордин, ведь вместо «пананархизма» он выдвинул свой «анархо- универсализм», а далее -- «интериндивидуализм», термины также подчеркивавшие очередную всеох- ватность, стремление к законченной целостности (универсализм), некую общность, совокупность индивидов, индивидуальностей, их воззрений и установок (по типу интерсубъективизма).

Впрочем, вся «анархичность» «социотехническо- го совершенства» в деле «управления» и «регуляции» общества, как и любые иные приметы анархизма в рассуждениях братьев Гординых и, особенно, Вольфа кажутся нередко чем-то лишним и неуместным. Анархизм часто провозглашали новым порядком, сверхпорядком, что выстраивается не на принуждении, а на свободных, добровольных началах. В конце концов, я помню, что «анархия -- мать порядка!», по крайней мере, так утверждал ещё П.-Ж. Прудон. Только развитие доктрины социотехники вполне закономерно приводит её автора отнюдь не к идеалам безвластного свободного общества и отрицания централизованного управления, а к порядкам технократии, к призывам «Нам нужны техники, политотехни- ки». Что же такое социотехникум, в котором «лабораторно-экспериментально» работают «политотехни- ки» по созданию высокоразвитого политического аппарата? Кажется, это технократия в своем чистом виде, не замутненном даже «лживой наукой».

В конечном итоге речь идет о всемирной тоталитарной технократической системе строжайшей регуляции и механизмах технической сверхорганизации посредством «индивидуализированного аппарата-регулятора». Что может напомнить современному человеку подобный аппарат, если не принципы индивидуального контроля, с чем ассоциируются все оды управлению, контролю и регулированию, как не с очередными, причем довольно изощренными, формами подчинения? Впрочем, Вольф Гордин и не таит своих устремлений, а говорит прямо: «начало и конец социальной техники -- послушание и подчинение. Но это послушание и подчинение добровольное, основанное на одной технике, на специализации, это не государственное подчинение, а анархическое, социотех- ническое, это самоподчинение» [10, с. 15]. Остается только добавить, что речь, видимо, идет о предельно изощренном «сверхпослушании и «сверхподчинении», ведь что может быть изощреннее, нежели «сапомодчинение»? И что же должно превращать человека в послушное орудие единого Социотехникума? Сверхнасилие? Однако стоит признать, что это лишь домыслы человека, обратившегося к концепции Социотехникума спустя столетие. Я отдаю отчет в том, что тогда, в начале 1920-х гг., возможно, всё воспринималось иначе.

Наверное, тогда иначе звучали и такие призывы как: «Анархия победит. Социотехникум покорит весь мир», которыми заканчивались работы Бр. Гординых. Но сегодня от этого покорения становится не по себе, и не потому, что анархии в том нет и в помине. Тем более, Вольф Гордин приблизительно с 1922 или 1923 г. в описании своих социальных идеалов не использовал понятие «анархизм», воспринимая последний уже как нечто политически реакционное. Дальнейшие размышления о социотехнике со стремлением усилить разрыв со знаниями и практикой прошлого вели его к новой терминологической демаркации. Социотехникум всё чаще обозначался как Всеизобретальня, которая виделась чуть ли не всем миром, что надлежит переизобрести. Маркировка разрыва с идеологической платформой анархизма очевидна в замене безгосударственных внегосударственными перспективами социального эксперимента. Причем Вольф взялся за всестороннее и немедленное осуществление утопии. Он ввёл новое летоисчисление, работал над созданием универсального, вернее, «единого человечественного» языка АО, призванного стать основой создания «единой культуры единого человечества» [17, с. 54-55], в клубе единомышленников проводились тренировки по обретению плоти Нового Человечества Всеизобретателей [18, с. 17].

Очистив свои взгляды от революционно-политических примесей, Вольф Гордин посвятил себя чистому техницизму без проанархистской демагогии. Его брат Абба был не так последователен и как-то умудрялся в дальнейшем держаться на грани проанархистской риторики, но их союз уже остался в прошлом. Вольф Гордин разошелся и с анархизмом, и с братом, подписывая с 1921 г. свои новые работы уже не «братья Гордины», а «Бэоби» (на языке АО «Бэо» -- человечество, а «би» -- я), помечая иногда в скобках «Бывш. В. Гордин, братья Гордины».

Программные тексты братьев Гординых, особенно Вольфа с его пантехникализмом, социотехникумом и всеизобретальней, могут показаться не просто экстравагантными, а порой и причудливыми, но самобытными, претендующими на откровенную оригинальность. Однако при обращении к общему контексту тех лет прослеживаются ассоциации с идеями, концепциями и образами построения нового социалистического общества, подчас опережавших и превосходивших фантазии Гординых в оригинальности, проработанности и силе воздействия рисуемых социотехнических перспектив. Ключевые траектории того идейного контекста, о котором идет речь, задавали К. Циолковский и другие представители русского космизма: А. Богданов с его тектологией, А. Гастев с идеями научной организации труда (НОТ) и работой по созданию Центрального института труда (ЦИТ). Леонид Геллер вполне оправданно напрямую сопоставлял Социотехникум и ЦИТ, рассматривая их как параллельные проекты техноцентрического титанического переустройства страны, общества, индивида, труда [8, с. 380-381].

Действительно, деятели Пролеткульта, пусть и несколько в ином ключе, нежели братья Гордины, проводили установку на тотальную технизацию социоприродных порядков. Собственно, Гордины по характеру своих построений оказались очень близки социалистической техноутопии. Исследователи подчеркивают наличие некоего «культа машины», популярность тейлоризма и фордизма среди большевистских лидеров, стремление уподобить жизнь строителей коммунизма работе хорошо отлаженной машины [26; 29]. В том же направлении развивались и построения братьев Гординых, восхвалявших политические «аппараты» и социальные «механизмы». Может быть, Вольф зашел дальше Аббы, свернувшего на полпути, но изначально вектор трактовки социотехники был один. Можно сказать, что Социотехникум выступал одним из характерных элементов ранней советской социотех- нической утопии, а Гордины оказались теми её выразителями, что не вписались в большевистский вариант технизации общества.

В пантехникализме и социотехникуме очевидны базовые составляющие конструктивистского дискурса советского авангарда, со многими представителями которого Гордины сотрудничали и были лично знакомы. Как уже говорилось, стилистика Гординых и многие их идеи отсылали к практике футуристов, а вселенские притязания, всеизо- бретальни и само новое имя Вольфа Гордина, «Бэоби», связывали непосредственно с В. Хлебниковым. Собственно, влияние русского футуризма явственно проступает и в самой трактовке техники. Вместе с Хлебниковым в «Победе над солнцем» Кручёных провозглашал победу техники над стихией и романтикой природы, замену природного, несовершенного солнца новым рукотворным, электрическим светом, что также совпадает с бесконечными гор- динскими нападками на природные начала. «Ни Бога, ни Природы» -- декларировали Гордины, отказываясь от природного мира и превознося преобразованный мир, человека, преодолевшего зависимость от природы. Не менее близок Гординым футуро-конструктивистский пафос советского левого искусства, объявившего средствами построения нового общества и человека «интеллектуальное производство -- изобретательство и совершенствующее производство -- техника» [27]. Продолжая литературные влияния, нельзя не вспомнить «Мы» Е. Замятина, иные прозрения советской фантастики.

Тема стилистических и концептуальных пересечений наследия братьев Гординых с иными траекториями мысли и действия в литературной, политической и научной жизни России сама по себе интересна и очень богата. Здесь же важно отметить специфику преломления ключевых параметров осмысления техники, что нашла выражение в попытках замены государственных порядков техническими, или в обскурантистском настрое с отрицанием роли науки и объявлением её одним из главных врагов свободного человечества. Первичные импульсы антисциентизма Гординых следует связывать с интуитивизмом А. Бергсона, но особенно увлечением М. Штирнером (позже Абба вспоминал, что знал «Единственного» чуть ли не наизусть) и Ф. Ницше ещё в дореволюционной России, когда оба брата работали над новыми формами педагогики в Сморгони. Очень показателен в рассматриваемом случае налет некоторой провинциальности, или даже местечковости, от которой Гордины так и не смогли избавиться. Возможно, это пристрастность и даже предвзятость, поэтому я особо акцентирую субъективное начало данных оценок. Но язык, стиль, характер рассуждений и аргументации, буквально всё, включая само описание высокоразвитого политического аппарата, что призван «регулировать колоссальные хозяйственные, школьные, общественно-питательные механизмы», напоминают мне, что за этими словами стоят еврейские учителя одного из городов Виленской губернии. И вчитываясь в описания технико-технологических перспектив, очевидная провинциальность накладывает свой отпечаток даже на понимание техники, в которой одновременно уживались расширительная трактовка технического творчества и архаика восприятия её в качестве «средства облегчения условий человеческого бытия» (по словам Ф. Бэкона).

Не без влияния Гординых техницистские установки прослеживались в учении анархо-биокосмиз- ма, ещё одного экстравагантного течения в российском анархизме тех лет. Впервые сторонники био- космической идеи во главе с Александром Агиенко, «Святогором», заявили о себе, создав свой клуб «Креаторий» в организованной Аббой Гординым группе анархо-универсалистов. Затем, после распада в 1922 г. как Всероссийской, так и Московской секций анархистов-универсалистов свет увидел уже автономный «Креаторий Российских и Московских анархистов-биокосмистов» [1; 4].

В понимании техники биокосмисты, кажется, не пошли дальше самой общей фразеологии, что наглядно иллюстрируют и программные тексты и даже специальные работы, как, например, «К вопросу о космической технике» зачинателя и главного подвижника биокосмизма Александра Агиенко -- «Святогора» [23]. Новая «биокосмическая» техника оставалась в ряду иммортализма, интерпланетариз- ма и космоплавания, т. е. ключевых идей русского космизма с незначительными дополнениями интериндивидуализма А. Гордина, что звучали у биокос- мистов выспренно, дерзко, но малосодержательно. А проскальзывавшие оригинальные моменты био- космической поэзии и публицистики, выглядят, как правило, либо досужей фантазией, не обременённой концептуальной проработкой, либо экспроприацией чужой мысли в угоду пропаганды биокосмических перспектив. Е. Кучинов полагал, что тактика Святогора -- «разбой воображения» [19, с. 14], ну что ж, вполне подходящий эпитет, если под ним понимать заимствование чужих идей и образов с последующим превращением их в биокосмические лозунги.

В своих фантазиях о новой космической эре техники биокосмисты многое унаследовали от пан- техникализма бр. Гординых, однако придавая их наследию более умеренный характер. Техницистских крайностей Вольфа Гордина в их текстах не найти, как не найти и абсолютизации технических начал. Было и другое бросавшееся в глаза отличие био- космистов от принципов социотехники. Поборники галактического безвластия реабилитировали науку, заявляя, что «...в борьбе за биокосмизм <...> опираются на последние завоевания нау ки и техники» [24, с. 9]. Именно научно-технические достижения обусловливали саму возможность актуализации и дальнейшей реализации всех ключевых положений программы анархо-биокосмизма, предполагавшей утверждение свободы личности в качестве бесконечной величины, подкрепляемой бессмертием (бесконечностью во времени) и выходом в бескрайние просторы космоса (пространственной бесконечностью). В воспевании науки биокосмисты оказывались ближе не Гординым с их подчеркнутым антисциентизмом, а орудийной интерпретации техники и надеждам на научно-техническую революцию А. Борового. Впрочем, на том близость проектов технической эмансипации и заканчивалась, исключая разве что общую непроработанность доктрин.

В то же время, следует признать, что как раз Гордины оказались теми, кто пусть и очень своеобразно, но уловили последние веяния в изменении трактовки техники. А биокосмисты, похоже, оставались на позициях утилитарно-орудийной её трактовки и видели технику преимущественно в качестве инструмента, что в руках буржуазии реакционно, а служба передовому классу и революции придают ей прогрессивности и революционности. В провозглашении же новой эпохи биокосмической техники улавливается, скорее, характерное для очередного «витка» эволюции анархистской мысли стремление к ревизии классического наследия, попытка отмежеваться от прошлого в силу претензий на новизну и соответствие историческому моменту. Заявка на новизну очевидна, но совсем не очевидна сама новизна, т. к. отсутствовала сколь-нибудь содержательная и действительно оригинальная трактовка биокосмической техники, да и техники так таковой.

Мне представляется, что оригинальность био- космистов в понимании техники исчерпывается попыткой дополнить актуальный на тот момент дискурс техники отдельными идеями русского космизма в тесной связи с леворадикальной риторикой. Но даже в утверждении космической парадигмы в анархизме первенство оспаривают братья Гордины ещё в «Манифесте пананархистов» (1918) провозглашавшие идеалом своим космизм, а Вольф Гордин уже предписывал Всеизобретальне задачи «регулировать звездные и солнечные системы <...>, изобретать новые, лучшие» [5, с. 279]. Сама же обусловленность ключевых идей иммортализма/интерпла- нетаризма техническим развитием превратилась в начале 1920-х гг. в расхожую составляющую утопического мышления, в частности, русского космизма. В стране Советов тогда многие были увлечены утопическими проектами бессмертия и омоложения, борьбой с пространством и временем, изучением космоса, покорение которого нередко рассматривалось продолжением мировой революции. За 20-е гг. ХХ в. советские газеты опубликовали более 200 статей и 30 научных книг о полетах в космос, по всей стране читались бесчисленные лекции о межпланетных путешествиях, снимались фильмы, создавались соответствующие организации, в частности, «Общество изучения межпланетных сообщений» [15]. Кажется, в той утопической эпохе анархо- биокосмисты смотрелись не так уж вызывающе.

Анархизм в молодом советском государстве был богат на неординарные течения, но те из них, что не рассматриваются здесь, практически не затрагивали в своей теории технико-технологические параметры революции и будущей социальной организации. Впрочем, вне зависимости от роли техники в воззрениях адептов безвластия и близости к проектам социалистического преображения мира ждала их, в общем, схожая участь, что стала очевидной уже к середине 1920-х гг. Обобщая же спустя столько лет изменения в понимании технико-технологических параметров социальных трансформаций представителей российского анархизма, вполне оправданно констатировать оформление в развитии его теории устойчивого техницистского направления, наметившегося в начале ХХ в. и просуществовавшего практически до ликвидации антиэтатист- ского движения в стране Советов.

Развитие в отечественном анархизме тех идей, что вели к оформлению техницистских взглядов, в целом совпадало с базовыми векторами эволюции мысли о технике и понимания её роли в жизни общества. Более того, отдельные представители отечественного анархизма, прежде всего, В. Гордин, оказывались на передовой переосмысления техники и технических начал социальной организации. Очевидно, для того, чтобы идеи пантехникализма были не только артикулированы, но и обрели сторонников, требовались качественные изменения принципов восприятия техники. И в стране Советов на волне роста влияния техницистских постулатов и конструктивистских установок формировался качественно новый образ всемогущей техники, в котором угадывались уже основные очертания человеческой культуры и самого человека. Поэтому вполне закономерно выглядит и стремительный рост технических параметров анархизма от автоматизированных систем обеспечения человека А. Борового до Со- циотехникума/Всеизобретальни В. Гордина и покорения космоса с помощью науки и техники анархо-биокосмистами.

Содержание техники безудержно прогрессировало: от орудия -- к средству, от вещи -- к мысли, от объекта -- к самой объективности, и далее по пути её превращения в ключевой момент и эталон социальных трансформаций. Эволюция воззрений отечественных анархистов на технику от орудийноинструменталистских принципов к расширительным её трактовкам в пантехникализме также без труда вписывается в контекст общего расширения трактовки техники не только в советской России, но и в Западных странах. Однако на Западе торжество техницизма в послевоенное время обозначило и начало кризиса техницистского сознания с последующим ростом сомнений и опасений безудержной технической эскалации.

В советской России, а затем в СССР техницистские взгляды изначально оказались на службе социально-политических идеалов, в разной степени совпадающих с государственной идеологией, превращавшей технику в то, что не подлежит критике, сомнениям и разочарованиям. Природа технооптимизма в анархистских доктринах была схожего порядка. Научно-технический прогресс также трактовался без особых опасений за судьбу человека и окружающего мира, поскольку отрицательные воздействия техники якобы устраняются передовым общественным строем. Именно эта взаимосвязь и взаимоподдержка социокультурного и технического развития даровала технике своеобразную непогрешимость.

Подчиненность социально политическим идеалам обусловливала ещё одну особенность в переосмыслении техники, что нашла своё отражение и в российском анархизме. Даже предельное расширение трактовки технических начал, как в случае с пантехникализмом, не рождало представлений об автономии техники, независимых закономерностях изменений, ее «трансцендентной» сущности и способностях к саморазвитию. Всё-таки техника виделась нейтральной, отнюдь не самостоятельной силой и принималась, как и прежде, в качестве орудия человека в деле достижения социальных идеалов.

В начале ХХ в. казалось всё, включая мировую военную катастрофу и последовавшую революционную волну, оправдывало поступательную технизацию и торжество постулатов техницизма в самых различных своих формах, порой завуалированных социально-политическими лозунгами. Колоссальные военные, политические и экономические потрясения подстегнули становление социокультурной расшифровки техники, которая ещё в конце XIX в. редко покидала область рассуждений «по поводу техники», когда последняя представала данностью, с который человек считается и которую использует.

А. Боровой, а затем и биокосмисты связывали с техникой перспективы реализации идеалов безвластия, а Гордины рассматривали технику уже в качестве универсальных механизмов преображения человеком реальности. Постулаты технического детерминизма усиливались в анархизме, и уже сама революция становилась технической, обретая черты технического реконструирования, а построение идеального общества подменялось техническим его совершенствованием. В том же направлении, но без анархистских лозунгов шли многочисленные выразители социалистической техноутопии, с которыми пантехникалисты и анархо-биокосмисты говорили и писали, если не на одном, то на очень схожих языках. В результате необходимо признать, что техницизм постреволюционного анархизма оказался ближе раннесоветской социотехнической утопии, нежели анархизму в сколь-нибудь строгом его понимании.

Сам образ анархического будущего всё чаще носил техногенный характер, что усиливало критику старого «классического» анархизма с его откровенным антииндустриализмом и открытым скепсисом в отношении наращивания технико-технологического потенциала современного общества. Прежний антитехницизм в постклассическом анархизме нередко рассматривался уже в контексте борьбы с «доктриной отцов», которая становилась всё резче. У А. Борового, писавшего в преддверии первой русской революции, данная критика носила довольно умеренный характер, а технико-технологические параметры высту пали своеобразным дополнением и обновлением прежних постулатов анархизма. Тогда как утверждение новых техницистских и технократических идеалов в советской России требовало отвержения прежних форм анархизма, что в конечном итоге подтачивало сами основания идеалов безвластия, превращавшихся в приложение к социотехнике или биокосмизму. Неслучайно самый последовательный проповедник техницистских идеалов -- Вольф Гордин -- через критику классического анархизма приходил к отвержению последнего. Анархизм казался уже чем-то лишним и, более того, реакционным в свете социотехники и Всеизо- бретальни. Схожая ситуация сложилась и с био- космистами, особенно показательно идейное смещение А. Святогора, по сути, отбросившего «доктрину отцов» (Прудона, Штирнера, Бакунина, Кропоткина и пр.) и признавшего необходимость централизованной советской власти для обеспечения прав каждой личности на бессмертие и свободу передвижения в космосе [22, с. 20].

Здесь следует согласиться с Б. Гройсом в том, что пройденный биокосмистами путь от радикального анархизма к признанию советской власти как (возможной) тотальной биовласти характерен и для многих других «попутчиков» Октябрьской революции [14, с. 23]. В одном я не согласен с Гройсом: биокосмисты никогда и не были радикальными анархистами, а были, по крайней мере, в случае Святогора, увлечены русским космизмом и искали подходящую политическую платформу для его актуализации в годы революционных преобразований. Не случайно в дальнейшем Святогор с поразительной легкостью отказывается от идеалов анархизма и оказывается в лоне сначала Свободной трудовой церкви, а затем и воинствующих безбожников [16, с. 90; 19]. Но во всех его метаниях неизменными оставались не идеалы безвластия, а мечты о космосе и бессмертии.