Полемика вокруг трактата Л. Штура "Славянство и мир будущего": романтизм и нигилизм в дискурсе проектов славянского национального возрождения XIX века

Н.И. Недашковская¹, Г.П. МягковВ основу статьи положен доклад «Словацкие сюжеты в трудах казанских славистов XIX XX веков», ^{сделанный на приуроченной к VI заседанию Комиссии историков России и Словакии Международной научной конференции «Русские и словаки в исторической ретроспективе: культура, политика и историческая память» (г. Йошкар-Ола, 20-22 сентября 2016 г.) [1, с. 4].}

штур трактат славянство национальное возрождение

Славянское национальное возрождение многослойный и долгожительствующий в европейской истории идеологический проект, который был последовательно сконструирован интеллектуалами эпохи романтизма на фундаменте идеи нации, порождённой немецкой философией. Представляется продуктивным рассматривать его как разветвлённую семиотическую систему, разностилевый и разножанровый корпус текстов, подлежащих прочтению в контексте различных дискурсивных практик и коммуникативных взаимосвязей. Наш объект стратегии присвоения дискурсов и манипуляции ими. Прочтение и деконструкция этих стратегий позволяет раскрыть значительные грани внутренней логики интеллектуальной истории Европы всего «долгого» XIX в., объяснить «связь времён» и её разрывы, а соответственно, продвинуться в решении задачи «реконцептуализации самого исторического знания» в целях создания на этой основе «новой исторической культуры» [2, с. 7].

Одной из важных и при этом наиболее мистифицированных граней мироощущения европейской культуры модерна является нигилизм (см., например, [3, с. 64-95]), который возникает в недрах философской мысли романтизма в конце XVIII в. Оставляя за границами этой статьи чрезвычайно актуальный в связи с нарастающим интересом к феноменам национальной и культурной идентичности, кросскультурным процессам и трансформации традиций в модерных обществах в современной науке вопрос о генезисе и соотношении нигилизма и романтизма (см. [4-7] и др.), отметим, что нас интересует историческая семантика нигилизма в 1830-1910-е годы период профессионализации в Европе и России славистики, репродуцировавшей с самого начала целую парадигму разнообразных культурных смыслов данной мировоззренческой позиции. Славистика, будучи научным дискурсом национализма в его взаимосвязи и сопряжённости с нигилизмом (особенно в ситуациях столкновения романтической и позитивистской методологии), на наш взгляд, должна быть прочитана не только и не столько словно линейный нарратив эволюционной (позитивистской) историографии, а скорее, как часть культурной коммуникации Европы и России, трансфера идей и понятий и, следовательно, значимая составляющая процессов социального конструирования.

В исследовательском фокусе при указанном подходе оказываются так называемые тёмные места в истории коммуникации основных действующих лиц интеллектуалов, признанных основоположниками славянской публицистики, политической мысли и славистики как науки о славянском мире, его языке, истории и культуре. Так, проблемой в историографии славянского национального возрождения является периодизация самого этого явления, равно как и наиболее цельного его нарратива истории славистики. До настоящего времени в своих работах исследователи фиксируют основные отличия возникновения версий проекта в Европе и России, а также черты профессионализации славистики, славянской журналистики, политической мысли и прочего. Зачастую без внимания остаётся специфика контекста процессов модернизации в разных странах, которые имели немаловажные индивидуальные особенности. Ту же ситуацию можно наблюдать и в рассмотрении таких вопросов, как развитие методологии славистики, философские взаимосвязи и разрывы поколений славистов, творивших в эпоху романтизма, и их преемников и позитивистов-ниспровергателей.

Весьма показательны в этом плане события, связанные с международными коммуникациями славистов и «хождением» их текстов, имеющих программный характер с точки зрения и идеологии, и методологии славистики.

Среди наиболее привлекающих фигур и обсуждаемых текстов следует назвать словацкого поэта, филолога, публициста, общественно-политического деятеля и слависта Людовита¹ Штура (1815-1856) с его значительным наследием и особой ролью в нём неопубликованного при жизни трактата “Das Slawenthum und die Welt der Zukunft”, именуемого «Славянство и мир будущего». Он был написан автором на немецком языке в 1851 г., однако в своей оригинальной версии увидел свет лишь в 1931 г. [8, 9], значительно позже неоднократной публикации в русском переводе (см. [10, 11]). В «Предисловии» к первому изданию, которое состоялось в России при участии Императорского общества истории и древностей российских при Московском университете в 1867 г., В.И. Ламанский отмечает, что подлинник ему был подарен друзьями Штура в 1862 г. [10, с. I], а поскольку «сочинение... хотя и писанное 11-12 лет тому назад, является ныне как нельзя более кстати» [10, с. II], он решает осуществить перевод. Спустя сорок два года, в 1909 г., Обществом ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III осуществлено второе издание трактата с предисловием К.Я. Грота и вступительной статьёй и комментариями Т.Д. Флоринского [11]. В него включено также упомянутое нами «Предисловие» В.И. Ламанского.

Л. Штур принадлежит тому поколению славянских «будителей»², которое по возрасту его представителей совпадает с первым поколением университетских славистов в России. Последние, в свою очередь, являются младшими современниками «великих» Й. Добровского, Я. Коллара, П.Й. Шафарика, А.Х. Востокова. В отличие от российского контекста первой половины XIX в., где профессиональная славистика была практически полностью отделена от политики и публицистики, европейский сложился как синтез идеологического, политического, государственного и научного дискурсов. Штур, начав в 30-е годы XIX в. с организации студенческого культурно-просветительского общества, занимался одновременно созданием литературного словацкого языка и культурно-политической доктрины «взаимности» славянских народов, существенно противореча старшим «будителям» как в вопросе судьбы национальных языков внутри взаимности, так и в видении политических путей единения славян, прямо призывая их объединиться вокруг русских единственного «племени», сохранившего политическую независимость и значение [10, с. 169-170]. В 40-е годы XIX в. он издаёт первую словацкую политическую газету «Словенске народне новини» (“Slovenske narodne noviny” ); выступает со своей программой в венгерском сейме; участвует в подготовке и проведении Славянского съезда 1848 г. в Праге; сражается на баррикадах Пражского восстания 1848 г.; разочаровывается в венгерской революции 1848-1849 гг. с её нетолерантной политикой в национальном вопросе;

Далее, в библиографии, сохраняется вариант Людевит такую транскрипцию применяли учёные, писавшие о Штуре в XIX начале ХХ в. входит в число тех, кто предпринял попытку провозгласить независимость Словакии, но потерпел неудачу; в составе австрийской армии разделяет антивенгерские военные действия О деятельности Л. Штура в 1848 и 1849 гг. русский историк писал: «Вместе с Гурбаном и Годжей он был главным руководителем народного движения. Его одушевление, предприимчивость, горячая преданность идее народной свободы не знали пределов. Он не щадил ни сил, ни здоровья, ни жизни и всего себя отдал на служение народу, принимал на себя самые разнообразные роли: депутата, оратора, публициста, дипломата, вербовщика добровольцев, вождя повстанцев. Популярность его была огромная. Имя его, как героя и борца народного, разносилось по всей словацкой земле» [13, с. XXIII]. [13, с. ХХШ-ХХ1Х]; попадает под надзор полиции и оказывается изолированным от активной общественной деятельности, в итоге на рубеже десятилетий испытывает тяжёлый душевный кризис (см. [12, с. 20, 259; 13, с. ХХХ-ХХХ1; 14, с. 86]) и полностью переходит в сферу интеллектуального идеологического проектирования. В этот последний период жизни и будет написан указанный трактат единственный текст романтической славистики, который получил у позитивистов высокую оценку и символическое значение «завещания славянскому миру» [15, с. 265] и который яростно ими пропагандировался.

Историография славистики неоднократно обращалась к этому тексту, детально реконструирована история его перевода и издания, проанализированы основные положения представленной в нём концепции «славянской взаимности» (см. [9, 14, 16-21]). В связи с указанным контекстом написания трактата концепция Штура прочитывалась как политический дискурс, конструкт, базирующийся на идее сплочения славянских народов вокруг России Анализ версий, выдвинутых словацкими исследователями о датировке, мотивах, цели написания трактата Л. Штуром, см. в работе ГВ. Рокиной «Интерпретации трактата словацкого патриота Л. Штура «Славянство и мир будущего» в отечественной и зарубежной историографии» [14]. Подытоживая свои наблюдения, исследователь заключает: «.В современной литературе однозначно найдены ответы лишь на два вопроса: когда был написан трактат “Славянство и мир будущего” и был ли его автором действительно Штур? Что же касается посылов к его написанию и роли в последующем развитии словацкого национального движения, то здесь сохранились различные позиции авторов, относящих трактат или к политическим манёврам, или к духовному завещанию Штура» [14, с. 83]. Более того, как соединить статус отца-основателя нации с его «политическим завещанием»? Это один из тех вопросов, который, по мнению Рокиной, ставит в тупик современных исследователей творчества Л. Штура [14, с. 88]. На рубеже XIX XX столетий под руководством П.П. и В.П. Семёновых-Тян-Шанских и В.И. Ламанского готовилось многотомное издание «Россия. Полное географическое описание нашего отечества» [22].

² Э. Ковальска, один из авторов «Истории Словакии», ставя вопрос о критериях выделения применительно к поколениям деятелей национального возрождения, предлагает учитывать ориентацию не только «на инициаторов народного движения», но и на тех, «кому все эти возрожденческие стремления были адресованы» [12, с. 231]. С этой точки зрения Л. Штур, наряду с Я. Кралем, М.М. Годжей, Й.М. Гурбаном и др., отнесён к третьему поколению, которое выдвинуло программу, предусматривавшую «вовлечение в орбиту национального движения и народных масс» [12, с. 233], в то время как представители и первого (А. Бернолак, Ю. Фандли, Ю. Палкович и др., чья деятельность пришлась на 80-е годы XVIII в. примерно 1820 г.), и второго (Я. Коллар, П.Й. Шафарик, Я. Голлы и др. примерно 1820-1835 гг.) поколений просветителей в качестве социальной базы имели «лишь очень тонкий слой образованных людей» [12, с. 232].

³ Издание существует по настоящее время (snn.sk). Ред.

.

Заметим, однако, уже современниками текст воспринимался не только как памятник общественной мысли. «Открытие» трактата сопряжено со значительными трансформациями затрагивающего славянский национализм научного дискурса, включено в него и является его значимым инструментом. В.И. Ламанский параллельно со своими славистическими и геополитическими занятиями вернул из небытия текст, который давал большие возможности для перевода пространственных идеологем «научного знания» в массовое сознание. В историографии доктрины «славянской взаимности» сложилось мнение о доминантном характере общественно-политических конструкций, воплощённых в программных трактатах и манифестах «будителей». Однако наше наблюдение за бытованием этих текстов, в частности манипуляция ими со стороны представителей экспертного сообщества (славистов), побуждает предположить обратную зависимость, то есть доминирование научного дискурса в построении национализма.

Итак, идеологически штуровский текст неразрывно связан с аналогичными манифестами славянской взаимности (см. [23, 24]). Славянам предлагается культурная и политическая программа, ставящая целью: 1) их национальное возрождение, то есть «возвращение» национальной политической независимости, культурной самобытности; 2) занятие ими соответствующего их силам и способностям места во всемирной истории. Историософская доктрина Л. Штура, таким образом, базируется на вполне узнаваемых идеях романтиков, что делает ещё более значимым принятие трактата позитивистскими панславистами. Пути достижения столь идеологически агрессивных целей излагаются чрезвычайно пафосно, но достаточно неопределённо в политическом контексте времени, когда текст готовится к изданию времени радикализации панславизма. Это заставляет допустить возможность серьёзной коррекции переводчиком (переводчиками) не только стиля, но и содержания. Штур предлагает славянам приобрести государственную самостоятельность на основе федерализации славянских земель вокруг России, при этом считает излишним и преждевременным определять формы и способы такого воссоединения. Достаточно определены только культурные аспекты возвращение православия и принятие русского языка как общеславянского. Неоднократное упоминание, что у России и славян есть время для устранения формальных несовершенств и нахождения правильных политических путей реализации этого проекта, ещё раз заставляет обратить внимание на принципиальную неориентированность трактата на конкретноисторическую политическую жизнь народов, ставших объектом национального проектирования мыслителя. Закономерным представляется столь своевременное появление этого сочинения и превращение его в программный манифест Славянского съезда 1867 г. в Москве [9] и важнейший аргумент для русских панславистов.

В начале трактата Л. Штур пишет, что, несмотря на одинаковую судьбу, славянские народы никогда не действовали сообща, поэтому настало время, подчёркивает он, заключить «взаимное соглашение» между всеми славянами [10, с. 1]. Далее следует изложение основных причин нынешнего трагического положения славян, страдающих как «от своих злосчастных разделений и раздоров» [9, с. 3], так и отсутствия «объединяющих и возвышающих идей» [10, с. 33], под которыми он подразумевает религиозную общность. Штур определяет современное ему состояние славянского мира «по большей части одни руины» [10, с. 3], однако «не забыли... о своём общем происхождении и родственных узах, о своём братском единстве» [10, с. 4]. Славянам автор противопоставляет Запад Европы, анализируя в историческом и философском ракурсе судьбы народов Франции, Германии и проч. [19, с. 98].

Из самого трактата «Славянство и мир будущего» очевидно (это неоднократно подчёркивалось также историографами): концепция взаимности Л. Штура полемизирует с программным текстом национального возрождения славян первой половины XIX в. «О литературной взаимности между племенами и наречиями славянскими» Я. Коллара (1836). В противовес последнему Показательна оценка трактата Л. Штура, данная В.И. Ламанским: «Сочинение это с необычайной ясностью ставит и разбирает самые коренные и жгучие вопросы относительно всех славянских племён без изъятия. В истории так называемого панславизма оно займёт по своему содержанию и изложению гораздо более почётное место, чем наделавшая в своё время столько шуму в средней Европе знаменитая брошюра родоначальника новейшего панславизма, словака же, Я. Колара “О литературной взаимности славян.”» [10, с. 1-11]. он отстаивает право каждого народа на литературный язык и культурную самобытность. В неприятии же Запада (обязательной агрессивной идеологемы, созданной первыми славистами) «Штур пошёл значительно дальше Коллара» [19, с. 98]. Как замечает А.Г. Машкова, «у Коллара его антизападные настроения носят скорее эмоциональный характер (например, его мечта видеть Европу падшей на колени перед славянским миром, о чём он пишет в “Дочери Славы”, или неприятие байронического романтизма и т. д.). В отличие от него, Штур, подробно излагая политическую ситуацию, сложившуюся в странах Западной Европы, и отношение их представителей к славянским народам, делает вывод о неизбежной гибели западного мира» [19, с. 98]. «В политическом отношении, пишет он, Запад бросается из самодержавных монархий в конституционные, из них снова в политические и наконец в социальные и коммунистические республики, где всё оканчивается разложением человечества и уничтожением всякой человечности. Это бросание имеет в себе то роковое значение, что, однажды увлечённый в этот поток движения, не может уже в нём остановиться. Тут нет остановки и покою, здесь всё хочет вперёд, всё стремится, всё рвётся, всё видит конечное, желанное счастье в разрушении! <...> Пусть мчится колесница вперёд её колёс не обратить назад: пусть мчится она с народами Запада, пока могучая рука не удержит её на краю пропасти!» [10, с. 108].

На этом этапе «Штур активно не приемлет революции, которые рождаются, как он утверждает, именно на Западе и которые влекут за собой разрушение цивилизации и культуры, способствуя распространению коммунистических идей. Порочность этих идей он видит в том, что “каждый коммунизм призывает грубую, чувственную, себялюбивую толпу к владычеству. Как бы ни старался коммунизм представить себя защитником прав человеческих, но сам он не знает вовсе человечества, жалким образом унижает его.”» [19, с. 99].

Западу Штур противопоставляет Восток, создавая романтический образ России, которая должна стать объединяющим началом всех славян: «Неодолимо влечёт к себе Россия славян. Но ещё другие причины располагают их к ней. Русские единственные славяне, сохранившие свою самостоятельность, и тем спасшие честь славянского имени. <.> Россия, конечно, есть величайшая первостепенная держава, ибо какое иное государство повелевает такими неизмеримыми силами и средствами, какими обладает Россия?» [10, с. 167].

Несмотря на многократные обращения историографов к творчеству Л. Штура и его легендарному «завещанию», стремление создать линейный нарратив истории, с одной стороны, панславизма как феномена общественной мысли, а с другой славистики не позволило прочитать «Послание славянам с берегов Дуная» как часть многослойного дискурса, затрагивающего интеллектуальное проектирование славянского национального возрождения в XIX в. Тем не менее, практически каждый тезис трактата, как и богатая событиями история его рецепции, даёт уникальную возможность для наблюдения идейных потоков и внутренних противоречий социального строительства двух эпох романтизма и позитивизма (принципиально различные методологии общественного воображения). Хронологически Л. Штур волей переводчика был поставлен скорее на их пересечении. Такому положению не противоречит и его биография: он весьма показателен как фигура, интеллектуально причастная обеим эпохам.

Известно, что по своему образованию, принадлежности к интеллектуальной традиции, формам рассуждения Штур гегельянец, концепцию национального возрождения он выстраивал по гердеровской лингвоцентричной модели, которая превращает язык в средство разграничения и дискоммуникации [20, с. 87-88]. Эмпатия как важнейший инструмент методологии сродни романтическому мироощущению первых славистов. Присвоение высшего смысла истории и исторического содержания событиям и высказываниям, инициатива идеологем нациестроительства черты, определяющие интеллектуала-романтика. Между тем отмечая «своеобразие» взглядов и в особенности неоднозначный, не вписывающийся в эту схему характер коммуникативных связей словацкого мыслителя, историографы предпочли не заметить особенный интерес к его насл едию позитивистов, отвергших практически все методологические и философские построения романтиков (см. [26]). Загадка, но до сих пор не удалось восстановить полную картину обширной «профессиональной» коммуникации Штура [26, с. 124]. В этот круг, как известно, входили не только все значимые фигуры нациестроительства первой половины XIX в., что ожидаемо, но и, например, такие немыслимые в свете обозначенных философских и политических предпочтений Л. Штура личности, как М.А. Бакунин [27]. Речь идёт не о различии их взглядов, а о методологической несовместимости романтического процесса создания миропорядка и его «означивания» и философских начал анархизма/нигилизма, который, казалось, не мог найти внутренних оснований для своих деконструктивных интеллектуальных построений. Как отмечалось выше, и сам Штур заявлял коммунизму решительный протест. А между тем на Славянском съезде в Праге, который стал катализатором целого ряда революционных событий в Европе, Бакунин и Штур оказались в меньшинстве, объединённые самыми радикальными идеями создания славянской федерации [27, с. 119-121].

Любопытно проследить методологический разрыв первого (романтического) и второго (позитивистского) поколения славистов, который наглядно вскрывается в выборе последними текстов предшественников для своих геополитических и идеологических конструкций. В свете сказанного становится понятным, почему трактат Штура в 1867 г. избран программным документом Славянского съезда в Москве. Чрезвычайно важно наблюдение Г.В. Рокиной, что «появление в 1871 г. книги Н. Данилевского “Россия и Европа” означало теоретическое оформление геополитических взглядов русских панславистов. На фоне развернувшихся в российской общественной мысли дискуссий вокруг этой книги, словацкая проблематика стала дополнительной аргументацией в пользу панславистов. Наиболее ярко эти дискуссии отразились на страницах “Известий Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества” (ИССБО 1883-1888 гг.). Журнал имел самые близкие контакты с редакцией словацкой газеты “Народние новины”. На фоне общей картины славянского мира, мозаика которого складывалась на страницах журнала, в наиболее темных красках освещалось положение словаков в Австро-Венгрии. На его страницах читателей вновь знакомят с основными положениями трактатов Я. Коллара и Л. Штура. Сравнительный анализ русских “Известий” и словацких “Новин” подтверждает единую программу её редакторов. Редакторами российского издания в разное время были В. Ламанский и А. Будилович, а словацкого Я. Францисци, С. Гурбан-Ваянский, Й. Шкультеты» [18, с. 9].

К моменту издания рассматриваемого трактата на русском языке имя его автора было уже хорошо известно в России. Штур поддерживал активные отношения с русскими славистами: с некоторыми из них М.П. Погодиным, И.И. Срезневским, Н.А. Ригельманом, Ф.В. Чижовым встречался, со многими О.М. Бодянским, И.И. Срезневским, М.Ф. Раевским переписывался, обменивался литературой, о нём писали В.И. Ламанский, И.И. Срезневский, А.Н. Пыпин, В.Д. Спасович, А.С. Будилович, Т.Д. Флоринский и др. [26-28]. В 1860 г. журнал «Русская беседа» опубликовал подробную биографию Штура [29] (см. также [9]). В этой связи закономерно, что данный текст снискал в нашей стране большую популярность, сюжеты о его востребованности общее место всех историографических нарративов. Его цитировали, на него опирались в своих суждениях многие русские учёные (см., например, [16, 27, 28]).

В начале XX в., когда над славянским миром и Европой нависла угроза социальных катастроф, трактат Штура актуализировали ученики первых позитивистов. Т.Д. Флоринский в своей вступительной статье ко второму изданию отметит, что данный труд «занимает выдающееся место в публицистической литературе о славянстве и славянском вопросе и в отношении основных своих положений вполне сохраняет своё значение и в настоящее время» [13, с. XXXV]. Объясняется это следующим: «Основные его мысли, в силу их искренности и внутренней правдивости, и теперь сохранили своё значение, свою жизненность, находят себе подтверждение в многочисленных явлениях современной славянской жизни и потому заслуживают всякого уважения, внимания и изучения» [13, с. XXXVIX].

Как и сотрудничество Л. Штура с М.А. Бакуниным, к числу загадок относится практически незамеченная историографами жёсткая полемика с издателями трактата «Славянство и мир будущего» Н.М. Петровского (см. о нём [30, с. 307-309]), который впервые ставит источниковедческие вопросы при оценке историографического источника. В своей рецензии Петровский осуществляет детальный текстологический анализ двух изданий (перевода), а также политических тезисов Штура в контексте современной ему ситуации [31]. Он открыто выступил с критикой вульгарной модернизации текста, вскрыв, таким образом, стратегии конструирования, присущие позитивистской методологии и нигил истические тенденции, реализуемые издателями. Следует согласиться с Л.П. Лаптевой, что «в лице Н.М. Петровского русская славистика имела квалифицированного, широко эрудированного и объективного судью литературной продукции своего времени», это был «новый тип рецензента» [32, с. 744].

Н.М. Петровский начинает с тезиса издателей 1909 г. К.Я. Грота и Т.Д. Флоринского об актуальности публикации трактата для современного момента истории России и Европы, ставя это под сомнение в первую очередь. «Перепечатка этого трактата, пишет он, по словам г. К. Г. (стр. IV), является особенно своевременной “теперь, в дни нового заметного подъёма у нас славянского самосознания, быть может, накануне нового всеславянского съезда в России”. Так ли это на самом деле?» [31, с. 194]. Петровский задаётся целью демистифицировать сам текст трактата, то есть отделить и «проявить» аналитику, разграничить публицистический пафос и идеологические конструкции, а также в какой-то мере выявить роль издателей в его реидеологизации: «Конечно, бывают такие сочинения общественного характера, которые не теряют своего значения даже тогда, когда охарактеризованные в них условия жизнь уже заменила другими, но принадлежало ли “Послание славянам с берегов Дуная” к числу “произведений славянской мысли, с глубоким проникновением раскрывающих внутреннюю сущность характера и быта, духовный строй и нравственную ценность, словом народную душу славянской расы, а с другой стороны выясняющих культурно-историческое место и мировое призвание славянства во главе с Россией среди других наций и культур” (стр. Ш)? Удачно ли характеризовал Штур славянский мир своего времени? Верно ли угадывал он дальнейшую судьбу славянства и германства?» [31, с. 194].

Далее следует комментарий Н.М. Петровского к основным тезисам Л. Штура о фактической истории славянского возрождения и роли в нём представителей разных славянских народов вплоть до русских [31, с. 195-197]. Крупный учёный-славист называет важнейшие фактические ошибки и заблуждения словацкого мыслителя, опровергнутые самим ходом истории уже в ближайшие десятилетия. Анализ фактографии национального возрождения славян по Штуру завершается закономерным выводом: «Приведённых цитат, на наш взгляд, достаточно, чтобы прийти к весьма грустному выводу относительно “Послания”: автор его не понимал современного ему западного славянства, не знал России и не предугадывал значения германской стихии. Будучи совершенно бесполезен сам по себе, трактат Штура интересен, однако, для характеристики взглядов величайшего из словацких вождей, мученика правоучителя многострадального народа» [31, с. 197-198].

Однако свою рецензию Н.М. Петровский пишет не для того, чтобы развенчать текст Штура. Автор делает важную оговорку: «С этой точки зрения появление “Послания” в печати в 1867 г. могло быть оправдано, но в новом издании его в 1909 году не было никакой надобности» [31, с. 198]. Таким образом, определён главный вопрос критика и демистификации издания: каков же смысл обращения к тексту видных учёных и панславистов К.Я. Грота и Т.Д. Флоринского?

Для реализации интеллектуального расследования детально воспроизводится и комментируется техника работы издателей 1909 г. с предшествующим текстом, опубликованным в 1867 г. В.И. Ламанским. Наблюдения Н.М. Петровского демонстрируют небрежность К.Я. Грота и Т.Д. Флоринского: во втором издании рассматриваемого трактата сохранены без комментариев явные ошибки Штура и описки переводчика Ламанского, но изменён по своему усмотрению стиль, а нередко и смысл ключевых в идеологическом плане словосочетаний [31, с. 198-202]. Причём декларируется, на что обращает особое внимание Петровский, будто к изданному ранее переводу добавлены лишь вводная биографическая статья, написанная Т.Д. Флоринским [29], и несколько комментариев к тексту.

Указанный биографический очерк Т.Д. Флоринского при общей высокой оценке содержания грешит, по мнению Н.М. Петровского, неполнотой библиографии, фактическая сторона статьи также несёт характерные для геополитических текстов славистов всего XIX в. «ошибки» [31, с. 201-202]. В частности, даны некорректные цифры в «Таблице численности славян», критика которых уже публиковалась до этого в профессиональных изданиях.

И, наконец, последнее наблюдение рецензента об ошибках В.И. Ламанского, воспроизведённых Т.Д. Флоринским, связывает стиль работы последнего с именем Н.П. Погодина крупного российского историка, но известного небрежностью переводчика и издателя [31, с. 203-204].

Неудивительно, что ответ издателей на данную рецензию не содержал возражений по существу, а базировался на идеологических построениях [33]. В то же время многие последующие идеологи славянского национализма, как и академические исследователи этого явления, были вполне согласны с фактической стороной претензий Петровского (см., например, [34]).

Рецензия Н.М. Петровского представляется ценной в первую очередь как текст интеллектуальной истории славистики. Самоустраняющаяся манера учёного-критика, который зашифровывает свою мысль непосредственно в схеме построения наблюдений и аргументов и обрывает её, предоставляя тем самым возможность делать выводы читателю, требует внимательного прочтения. Ещё раз повторим, что целью рецензии крупного учёного не был ученический разбор фактических ошибок коллег. За этим текстом искания славистики в области важнейших аспектов её репрофессионализации на пороге нового века и драматических исторических событий. Полемика Петровского с издателями Штура интереснейший источник по истории методологии и самосознания не только славистики, но и всей гуманитарной науки второй половины XIX начала XX в. Важно учитывать следующее. Н.М. Петровский в своём профессиональном становлении прошёл не совсем обычный путь. Будучи учеником отца, крупного слависта, члена-корреспондента Императорской Академии наук М.П. Петровского, фактически он воспринял научную школу романтического славяноведения, которое собственно задало методологическую модель синтеза наук при синтетическом объекте (славянский мир) и создало традицию сбора и систематизации источников [30, с. 307-310].

Гегелевское понимание оснований и смысла истории, метод романтиков эмпатия на основе максимального погружения в источниковую базу при использовании максимума инструментов (лингвистика, этнография и проч.) и поиск философского фундамента для обобщающих концепций не были унаследованы позитивистскими славистами, а новой методологии они не создали, полностью уйдя в идеологическое конструирование. Об этом свидетельствует и признанный кризис в славистике уже начала XX в., отказ от комплексных исследований и невозможность создать междисциплинарную историю науки.

Н.М. Петровский нашёл, как видим, другие подходы к критике источника, который в его версии уже представлял интерес для истории как науки, так и общественной мысли. В концептуализации панславизма он идёт дальше автора первого в России фундаментального историографического нарратива о панславизме А.Н. Пыпина [35], определившего два дискурса, составляющих это явление: литературный и политический. Петровский-младший выделяет и анализирует третий и наиболее важный научный дискурс панславизма, отсюда труды его коллег-славистов превращаются из историографии в объект исследования. Наиболее наглядно это видно при рассмотрении его рецензии с учётом текстологических идей А.А. Шахматова старшего коллеги, друга и во многом учителя (см. [36, с. 74-75]).

Примечательно также, что диссертации и многие другие крупные работы Н.М. Петровского посвящены историографии, то есть детальному анализу трудов предшественников, сделавших эпоху в славистике [36, с. 70-71]. Шахматовский метод выводится за рамки текстологии древнерусских летописей. Детально анализируя источник, его редакции и контекст их появления, Петровский совмещает текстологическую и генетическую критику текста, что позволяет уже выйти на уровень интеллектуальной истории славистики со всеми её идеологическими контекстами. По сути, работы такого типа появились в Европе только в 80-е годы XX в. у структуралистов (см. [37]). В России пример такого исследования труды М.В. Белова (см., например, [38]). Это подтверждается и выводами И.Н. Данилевского о том, что следующий за Шахматовым шаг в методологии изучения летописей (и текстов вообще) совершается только в наши дни [39, с. 274].

Таким образом, Н.М. Петровский в своей рецензии на переиздание трактата Л. Штура представил первый для историографии славистики опыт анализа актуализации агрессивных идеологем славянского нациестроительства при помощи реконструкции истории текста и контекстов его репрезентации. В его текстологическом исследовании переводов трактата намечены подходы к осмыслению глубинных процессов методологического разрыва между поколениями нациестроителей и потенциал агрессивных остаточных идеологем, оказавшихся в числе интенциональных факторов развития идей нигилизма. Эта работа даёт текстологический материал и методологические основания для дальнейшей реконструкции путей систематического интеллектуального обмена европейских и русских интеллектуалов эпохи построения национальных империй, воссоздания истории становления славистики в российских университетах в её взаимосвязи с усвоением националистической идеологии модерна и преемственности между производством академического дискурса национализма и проектами славянского национального возрождения.

Keywords: national revival of Slavs, Slavistics, romanticism, nihilism, ideologeme, national empires, scientific discourse, L. Stur, V.I. Lamanskii, T.D. Florinskii, N.M. Petrovskii