Основные тенденции в развитии русской культуры во второй половине XIII-XV вв.

Размещено на http://www.Allbest.Ru/

Семинар №2

Основные тенденции в развитии русской культуры во второй половине XIII-XV вв.

План занятия (4 часа)

1. Грамотность и письменность на Руси во 2 пол. XIII-XV вв.

2. Особенности центрального и местного летописания и основные направления общественно-политической мысли на Руси во 2 пол. XIII-XV вв.

3. Ереси

4. Основные идеи, художественные особенности шедевров древнерусской литературы «Задонщина» и «Сказания о Мамаевом побоище»

Цель семинара

- познакомить студентов с особенностями культурного процесса во 2 пол. XIII-XV вв.

- дать характеристику грамотности, письменности, летописанию, общественно-политической мысли, литературе, живописи и ересям на Руси периода феодальной раздробленности.

- формировать основные представления об иконописи Древней Руси и ее трансформации.

1. Грамотность и письменность на Руси во 2 пол. XIII-XV вв.

В эпоху средневековья распространение грамотности и знаний шло разными путями в княжеских дворцах, монастырях, торговых городах и в деревне. В то время, как в бесписьменной деревне знания о природе, человеке, устройстве мира, родной истории передавались молодому поколению из уст в уста в виде сельскохозяйственных примет, знахарских рецептов, сказок, эпической поэзии и т.п., просвещение в городах, монастырях и вотчинных замках основывалось на книгах. Судя по житийной литературе XIV-XV вв., обучение детей начиналось в возрасте 7 лет, сначала их учили чтению ("грамоте"), а затем письму.

Церковная монополия на образование придавала ему преимущественно богословский характер. Найденные в Новгороде азбука XIII-XIV вв., вырезанная на небольшой можжевеловой дощечке, и учебные записи XIII в. мальчика Онфима свидетельствуют о применении слогового обучения чтению и письму.

Многочисленные берестяные грамоты говорят, что русские горожане, в том числе и женщины, широко использовали свои знания как в деловой практике, так и в быту.

Несмотря на тяжесть монголо-татарского ига, в XIV-XV вв. на Руси развивалось книжное дело. Постепенная замена пергамена бумагой делала книги более доступными. К XV в. известно уже достаточно много библиотек. Хотя большинство книг того времени, очевидно, погибло в огне военных пожаров, в кострах церковной цензуры и т.п., от XIII-XIV вв. до нас дошло все же 583 рукописные книги. Говоря о распространении "книжной премудрости", надо иметь в виду коллективное использование средневековых книг. Чтение вслух тогда было широко распространено во всех странах и во всех слоях общества.

Математические познания в XIII-XV вв. не получили особого развития. Древнерусская цифровая система была крайне неудобной: для каждого разряда чисел (единиц, десятков, сотен) существовали особые буквенные обозначения; отсутствовало понятие нуля: дроби обозначались словесно (1/6 - "пол-трети"; 1/12 - "пол-полтрети") и т.п. Все это затрудняло точные математические действия.

Космологические представления русские книжники черпали из христианской богословской литературы, трактовавшей вопросы мироздания весьма противоречиво. Среди сочинений такого рода в XIII - XIV вв. наиболее популярными были компилятивное дохристианское произведение "Книга Еноха" (II-1 вв. до н.э.) и "Христианская топография" Космы Индикоплова (ок. 549 г.). Согласно "Книге Еноха", мир представляет собой землю и 7 небес над нею. На первом пребывают духи, ведающие дождем и снегом; второе является средоточием тьмы, прибежищем темных сил: третье - место отдыха Бога, рай: на четвертом небе расположены солнце, луна и звезды; на пятом-томятся в заключении падшие ангелы; на шестом -находятся духи, ведающие движением светил, сменой времен года и т.п.; седьмое небо - место постоянного пребывания Бога, окруженного высшими духами. В другом месте этой же книги дано совсем иное описание мира. Читателя, знакомого с противоречивой космогонией "Книги Еноха", окончательно могли сбить с толку не менее фантастические представления К. Индикоплова, описывавшего Землю в виде стола или прямоугольной доски и т.п. Большим шагом вперед явилось возрождение на Руси в начале XV в. античных представлений о мироздании. В сборнике "Странник со иными вещьми" (1412 г.) содержится прямое заявление о шарообразности Земли. Автор сопоставляет ее с яичным желтком, а небо и воздух - с белком и скорлупой. Рациональное осмысление природы мироздания было существенно затруднено влиянием религиозно-мистического мировоззрения.

С постепенным развитием торговли, восстановлением дипломатических связей, возрождением паломничества в XIV-XV вв. происходило расширение географического кругозора русских людей. К этому времени относится составление множества рукописных сборников, содержавших подлинные и подробные описания Царьграда, Пелестины, Западной Европы и других земель ("Сказание о святых местах о Костянтинеграде (Константинополе - Т.Б.)" Василия Калики, 1313 г.; "Странник Стефана Новгородца; "Сказание о пути от Царьграда к Иерусалиму", ок. 1349 г.: "О Египте, граде велицем (путешествие Мисюря Мунехина)", ок. 1493 г. и др.). Самым выдающимся памятником этого рода является "Хождение за три моря" Афанасия Никитина, совершившего в 1466-1472 гг. небывалое путешествие по Волге и Каспию в Персию, а затем в Индию. Путевые заметки Никитина отличаются обстоятельностью и широтой кругозора, являются прекрасным источником знаний по географии, этнографии и социально-экономической жизни Индии XV в. и в этом превосходят краткие записки Васко да Гамы, португальского мореплавателя, совершившего три плавания в Индию.

2. Особенности центрального и местного летописания и основные направления общественно-политической мысли на Руси во 2 пол. XIII-XV вв.

Наиболее значительными произведениями средневековой письменности по-прежнему оставались различные летописные своды, которые представляли собой синтетические памятники средневековой культуры, объединявшие в себе разные устные и литературные жанры. По мнению многих авторов (Д. Лихачев, В. Кусков), во всех летописных сводах XIV-XV вв. отчетливо проявлялся их общерусский характер, где красной нитью проходят идеи единства всех русских земель, героической борьбы против иноземных захватчиков и защиты православия. Наиболее крупными летописными центрами той поры были столицы самых мощных русских княжеств и земель - Москва, Новгород и Тверь.

По мнению большинства ученых (Д. Лихачев, В. Кусков, А. Кузьмин, Я. Лурье), оригинальное московское летописание возникло в 1326 г., с момента основания Иваном Калитой Успенского собора в Московском Кремле. В 1408-1423 гг. при активном участии митрополитов Киприана и Фотия был создан первый общерусский летописный свод - знаменитая Троицкая летопись, или «Владимирский полихрон». А уже при Иване III, в связи со строительством нового Успенского собора в Московском Кремле, в 1480 г. был создан знаменитый Московский летописный свод.

Вопрос о времени возникновении самобытного тверского летописания до сих пор остается дискуссионным. Одни историки (А. Шапиро) утверждают, что первый летописный свод в Тверском княжестве был составлен в 1305 г. в годы правления тверского князя Михаила Ярославича (1304-1318). Однако большинство ученых (Д. Лихачев, Я. Лурье, В. Кусков) утверждает, что создание Тверского летописного свода, который сохранился в составе «Рогожского летописца», началось только в 1375 г., при тверском князе Михаиле Александровиче (1339-1399). Надо сказать, что в тверском летописании особое место занимает «Летописец» великого тверского князя Бориса Александровича (1425-1461), созданный иноком Фомой в 1453 г.

Новгородское летописание, возникшее в эпоху Древней Руси, до середины XV в. продолжало носить сугубо местный характер, поскольку даже в «Софийском временнике», созданном в 1432 г. при архиепископе Евфимии II, по-прежнему подчеркивалась особая роль Господина Великого Новгорода в истории всей средневековой Руси. В 1448 г. был создан новый Софийско-Новгородский летописный свод, или Первая Новгородская летопись, который, по мнению многих авторов (М. Приселков, Д. Лихачев, Я. Лурье), представлял собой уже общерусский летописный свод.

В рамках средневекового летописания дальнейшее развитие получила историческая мысль, значительно расширился исторический кругозор и появились новые виды исторических произведений. К ним, прежде всего, относятся знаменитые «хронографы», посвященные не только русской, но и мировой истории, освещаемой с религиозных богословских позиций. По мнению ряда современных ученых (О. Творогов), первый русский «Хронограф во великому изложению» был создан в середине XI в. на основе византийских исторических хроник Иоанна Малалы (VI в.) и Георгия Амартола (IX-X вв.). Этот «Хронограф» позднее и был положен в основу «Еллинского и Римского летописца» (конец XIV - начало XV вв.), на базе которого были созданы две новых - вторая и третья редакции «Хронографа».

По справедливому мнению многих ученых (О. Творогов, Б. Клосс), русские «хронографы» были не компилятивными, а оригинальными произведениями русской средневековой культуры, созданные вдумчивыми и профессиональными историками-источниковедами. В силу этого обстоятельства «хронографы» представляли собой своеобразные исторические энциклопедии различных народов и государств, которые содержали в себе очень интересные сведения и факты из истории Иудеи, Вавилона, античной Греции, Римской и Византийской империй, происхождения славян, древнерусской истории и т. д.

Значительно позже, в 1512 г. (О. Творогов) или в 1516-1522 гг. (Б. Клосс), на основании южнославянских, греческих и русских сочинений была создана вторая редакция «Хронографа», составленная знаменитым выходцем из Сербии Пахомием Логофетом. А примерно через сто лет, в 1617 г., была создана третья редакция этого «Хронографа», в которой была значительно сокращена библейская часть и, напротив, существенно расширены географические, этнографические и исторические сведения из истории разных народов и государств.

При всем этом летопись была важнейшим политическим документом современности и являлась сильным оружием в политической борьбе. Идеализированный образ летописца, который, «добру и злу внимая равнодушно», записывает бесстрастной рукой происходящие события, очень мало соответствует действительности. Еще крупнейший исследователь русского летописания А.А. Шахматов справедливо заметил, что «рукой летописца управляли мирские страсти и мирские интересы». Летопись велась при княжеских дворах и епископских кафедрах, в ней отражались определенные классово-политические интересы разных кругов феодального класса. Сопоставление различных летописей дало ученым интереснейшие материалы, раскрывшие историю политической борьбы. Будучи едины в своих мировоззренческих позициях, оставаясь «провиденциалистами» [24] в толковании событий, летописцы разных земель направляли это толкование в пользу определенных политических интересов, соответствующим образом подбирали материал для освещения. Недаром Иван III, отправляясь в поход против Новгорода, взял с собой дьяка Степана Бородатого, потому что тот «по летописцам умел хорошо говорить» - стало быть, хорошо знал летописи и мог на их основании предъявить необходимые обвинения Новгороду.

В конце XIII - начале XIV в. развилось летописание в Твери, примерно с 1326 г. оно началось в Москве, большое развитие оно получило в Новгороде и Пскове, а также Ростове, Суздале и в некоторых других центрах. Не сохранилось памятников рязанского летописания, которое, несомненно, также существовало.

Как на пример отражения политической борьбы в летописании XIV в. можно указать на освещение одних и тех же событий в-московских и тверских летописях. Так, конфликт между тверским князем Михаилом Ярославичем и московским Юрием Даниловичем в 1313-1319 гг. тверская летопись описывает очень подробно, изображая тверского князя миролюбивым, а московского - вероломным, указывая на его связь с ордынскими ханами. В летопись включено обширное панегирическое сказание об убийстве Михаила в Орде. Московская летопись, наоборот, указала на факт отравления жены Юрия - Агафьи-Кончаки - в тверском плену и очень коротко сообщила о смерти Михаила в Орде, не упоминая, по чьему наущению было совершено это убийство. К сообщению об основании Дмитрием Донским в 1366-1367 гг. каменного Кремля в Москве тверской летописец прибавил, что после этого Дмитрий «князи русьскыи начаша приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою». Во второй половине XIV в. московское летописание усиленно подчеркивало, что великое княжение является «отчиной» великих князей, в то время как тверские летописи старались бросить тень на великого князя московского, указывая на его связи с ордынцами.

Характерно, что события Куликовской битвы были по-разному освещены в летописях: очень подробно в московском летописании и очень коротко в новгородском.

Летописание по-прежнему отличалось многими местными особенностями не только в политической концепции, но и в самих его приемах. Весьма своеобразны новгородские летописи, в которых наиболее сильно отразилась демократическая струя. Новгородские летописи очень просты, конкретны в изложении, в них заметно большое внимание к обыденным событиям городской жизни. Как военная хроника читается псковская летопись, отразившая героическую историю города-воина, стоявшего на западном рубеже Русской земли и ведшего упорную борьбу против иноземных захватчиков. Возвышенно и высокопарно звучит московское официальное летописание с особенно сильной религиозно-морализирующей струей, проникнутое идеей единства церкви и светской власти. Временами в нем проскальзывает даже назидательный протест против вмешательства княжеской власти в церковные дела, как, например, в «Повести о Митяе» - московском протопопе, которого Дмитрий Донской в нарушение всех церковных правил пытался сделать митрополитом.

При всем различии политических тенденций и стиля изложения во всех летописях XIV-XV вв. отчетливо проявляется их общерусский характер. Где бы ни составлялась летопись, какие бы местные политические интересы она ни защищала, в ней все равно красной нитью проходит тема общности Русской земли, ее борьбы против иноземных завоевателей, понимаемой летописцем как борьба в защиту православия и христианства. Интересно, что война Москвы против Новгорода была облечена также в религиозную форму борьбы против отступничества Новгорода от христианства, для чего был использован факт связей боярской аристократии Новгорода с Литвой и католической церковью. Патриотизм в его своеобразной религиозной окраске, типичной для средневековья, является ярко выраженной чертой русского летописания.

культурный письменность летописание феодальный русь

3. Ереси

Общественные идеи, связанные с осмыслением человека в мире и обществе, а также политические теории со времени утверждения христианства на Руси в основном укладывались в рамки религиозного мировоззрения. В XIV - нач. XV вв. Русь, восприняв в основном философско-богословские течения Византии, отставала от нее по уровню философского мышления.

На Руси взаимодействовали и противодействовали три течения философско-богословской мысли: православие в традиционном понимании, слабые ростки рационализма (в виде ересей) и исихазм (исихазм (греч. hesychia - покой, безмолвие, отрешенность) - мистическое направление в православии; особого рода практика монахов (исихастов) и отдельных мирян, в которой применяется безмолвная молитва ради созерцания Божественного света («Фаворского света»; считается, что он исходил от Христа при Его преображении на горе Фавор). Ортодоксальной христианской идеологии всегда было присуще утверждение о доступности человеческим чувствам сверхъестественных явлений (Бог действовал на земле, являясь людям в видениях, через ангелов и святых, "явлением" икон, чудесными исцелениями и т.п.). Идеологи исихазма развили взгляды раннехристианских учителей церкви, открывая перед верующими возможность богопознания, духовного и даже телесного единения с Богом через восприятие божественной энергии.

На Руси в середине XV в. это учение утверждалось в ожесточенной борьбе одновременно как способ индивидуального подвижничества (исихазм "келейного" уровня) и как новый стиль духовно-культурной жизни. Особенно трудно исихазм прививался на русской почве как система философского мышления, вступив в известное противоречие с косной практикой церковной жизни.

Учение о неизбежности конца мира и божественного суда над человечеством, всегда занимало значительное место в христианском мировоззрении. Но в эпохи социальных потрясений эсхатологические идеи принимали форму реального ожидания второго пришествия Христа. Такой период переживала Русь в XIV-XV вв. Летопись конца XIV - нач. XV вв.- это хроника трагических событий (после победы 1380 г. на Куликовом поле- опустошительный набег Тохтамыша: в 1387 г. и последующие годы - мор в Смоленске: татары разграбили Нижний Новгород и т.п.). Поэтому интерес к эсхатологии в это время захватил практически все слои населения Руси. Но отношение к проблеме второго пришествия было весьма неоднородным.

К первой группе относились представители церковной иерархии - активнейшие проповедники наступления "последних времен".

Вторая группа, пассивно воспринимавшая страшные пророчества, многочисленна и разнородна в социальном отношении.

Третью группу, очевидно, наиболее многолюдную, объединяла надежда на милость и всепрощение Божие.

К четвертой относились еретики, с рационалистических позиций отрицавшие эсхатологическое учение.

В 70-е гг. XIV в. возникла в Новгороде, позже распространилась на Псков ересь стригольников (название связано, видимо, с обрядом пострижения в причетники). Широкий характер движения предопределил состав еретиков (горожане и низшее духовенство), возглавили его дьяки Карп и Никита (казнены в 1375 г. как еретики). Рационалистическая критика православной церкви велась стригольниками по двум направлениям: по вопросам богословской догматики (оспаривали божественное происхождение таинств священства, причащения, крещения, покаяния и др.) и по линии организационных основ церкви (отвергали церковную иерархию, выступали за предоставление мирянам права проповеди и за "дешевую" церковь-программа, предвосхищавшая требования Реформации). Изучение идеологии стригольников затруднено из-за отсутствия еретической литературы, полностью уничтоженной после подавления в конце XIV в. Отголоски этой ереси еще долго давали о себе знать, пока не слились с другим еретическим движением конца XV в.

4. Основные идеи, художественные особенности шедевров древнерусской литературы «Задонщина» и «Сказания о Мамаевом побоище»

Поэтика и проблематика "Сказания о Мамаевом побоище"

Несмотря на то, что библиография научных работ, посвящённых "Сказанию о Мамаевом побоище", значительна, идейно-художественная природа этого произведения мало интересовала исследователей. Всего несколько страниц посвятил данной проблеме Л.А. Дмитриев, специально занимавшийся литературной историей памятника. Он констатировал его "книжно-риторический", "церковно-религиозный" характер, обусловленный стремлением автора выразить идею победного торжества христианства над враждебным нехристианством, духовно-художественно осмыслить факт стояния русичей за свою веру, показать, каким должны быть перед лицом опасности и идеальный глава, и защитник государства, и подвластный ему народ. Вместе с тем учёный выявил и в общих чертах описал стилистическое своеобразие "Сказания": последнее формировалось за счёт введения в повествование эвхологического, библейского, книжно-литературного, народно-эпического контекстов; за счёт причудливого сочетания яркой метафоричности и педантичной документальности, реализма и символики образов, конкретики и гиперболичности деталей; за счёт, наконец, возвышенной поэтической интонации.

Отдельные аспекты общих наблюдений Л.А. Дмитриева были разработаны другими отечественными исследователями "Сказания о Мамаевом побоище". А.Н. Робинсон, например, пришёл к выводу о более сложном комплексе идей, выражаемых этим произведением. По его мнению, автор последнего, исходя из реального для него факта воссоединения большей части Руси и её освобождения от ордынского ига при великом московском князе Иване III, придал действиям князя Дмитрия Ивановича по отпору Мамаю всеобще объединительное значение, а самому противостоянию двух сил - смысл теологической антиномии Добра и Зла.

Соответственно, победа на Куликовом поле трактовалась им как "свыше предустановленное возмездие" ордынцам за нашествие на Русь, как исполнение русскими воли Божией, как результат их благочестия, мученического подвижничества и героизма ради Христа. Выражение этих идейных задач, прежде всего применительно к образу князя Дмитрия Ивановича - христианина, подвижника, полководца, осуществлено автором "Сказания" посредством "искусного" сюжетопостроения, а также комбинирования художественных средств и приёмов, заимствованных из церковной книжной и светской эпической средневековых литературных традиций в сочетании с "новаторским" умением выдержать на протяжении всего рассказа тон напряжёной эмоциональной экспрессии.

Мысль о "закономерности торжества добра… над злом, неизбежности краха гордых планов завоевателей", победе "христианского смирения над гордостью", согласно наблюдениям В.В. Кускова, внушалась также читателям "Сказания о Мамаевом побоище" с помощью последовательно использованного в нём приёма сравнения или сопоставления как участников, так и самого факта Куликовского сражения с персонажами и событиями библейской и христианской истории.

Сравнительно комплексный, целостный и конкретно-иллюстративный анализ особенностей сюжетного построения, композиционной организации, образной структуры, системы художественных средств, отличающих "Сказание" предпринят только Н.В. Трофимовой. Здесь важно отметить выявленный исследовательницей повествовательный принцип, которого держался составитель произведения. Свой рассказ он построил посредством сцепления отдельных - главных и вспомогательных - сюжетных линий, или эпизодов-микросюжетов, многообразно используя описание действий, ситуаций, окружающей обстановки, воспроизведение речей, молитв, посланий, монологов и диалогов, собственные ремарки и при этом обогащая те или иные заимствования из других произведений самостоятельными дополнениями.

Должно отметить также недавние работы А.Е. Петрова. Этот исследователь выявил характерное для "Сказания о Мамаевом побоище" единство анахронистической и церковно-риторической структуры повествования с присущим последнему литургическим контекстом, который повлиял не только на фактографическое содержание, но и на идейную концепцию сочинения как рефлекс охранительных религиозных умонастроений и церемониальных особенностей жизни великокняжеского двора в конце XV в. и как выражение темы жертвенности русских во имя победы над "неверными", темы покровительства Православной Церкви русскому воинству, темы главенства и ответственности Москвы "за судьбу всей Руси".

Наконец, итальянский учёный Марчелло Гардзанити, обратившись к вопросу об отражении в "Сказании" представлений о связи Москвы с непосредственно окружающими её землями и вселенной в целом, конкретизирует известный вывод о церковно-религиозной специфике его содержания. Соответственно, произведение обнаруживает намерения автора "представить" победу русичей "над татарскими ордами" в свете "осуществления божественного провидения", а сам военный поход против Мамая интерпретировать как "священнодействие".

Все приведённые характеристики "Сказания о Мамаевом побоище" как памятника литературы верны. Однако, на мой взгляд, ценность их была бы куда более ощутимой и показательной, если бы уважаемые учёные филологи в своих размышлениях чётко опирались на анализ какого-то определённого текста, рассматривая его как конкретный, обусловленный волей составителя или редактора литературный факт. Правда, при этом неминуемо нужно было бы решить вопрос относительно того, какой именно из всех известных текстов "Сказания" в таком случае следует выбрать в качестве опорного. Действительно, ведь только в одном XVI в., согласно самым ранним рукописям, данное повествование о Куликовской битве бытовало в четырёх версиях - Основной, Летописной, Киприановской, Распространённой, при том что все они заметно вариативны и, главное, с разной полнотой воспроизводят его первоначальную - лишь гипотетически представимую - версию, возникшую (к чему теперь склоняется большинство учёных) довольно поздно: возможные временные рамки появления таковой - от последнего десятилетия XV в. до второй трети XVI в.

Задонщина

Авторский текст Задонщины, вероятно, открывался условным обращением автора к «братиям и друзьям», «сыновьям русским». Он призывает вспомнить о былом унижении и горе Русской земли, завоеванной некогда ханом Батыем. В этом фрагменте выражена антитеза: прежнее бедственное положение Руси, плененной татарами - нынешнее величие Русской земли, одолевшей на Дону полчища Мамая. Вслед за этим идет фрагмент, который также открывается обращением к русским людям.

Это обращение - своеобразный рефрен во вступлении к основному тексту Задонщины. Автор призывает повергнуть печаль в восточную землю, в татарские пределы, и прославить Дмитрия Донского и его двоюродного брата Владимира Андреевича. Повествователь вспоминает искусного певца («горазна гудца») Бояна. Подобно тому, как Боян прославлял в стародавние времена победы киевских князей, автор Задонщины, следуя за Бояном и здесь же упомянутым Софонием рязанцем, возносит хвалу победителям Мамая.

Центральная часть Задонщины открывается известием о том, как Дмитрий Донской и Владимир Андреевич выступили против Мамая. Сбор русского войска обозначен метафорой «звенит слава по всеи земли Рускои» и изображен посредством сравнения русских ратников с орлами. Автор Задонщины прибегает к гиперболе, говоря, что против Мамая выступили все русские князья и воины, собранные во всех русских землях.

В описании похода и сражения доминируют речи и диалоги. Дмитрий Донской призывает брата и воинов не посрамить своей чести и славы, пролить кровь «за землю за Рускую и за веру крестьяньскую». Беседуют между собой братья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, сыновья литовского князя Ольгерда, бывшего злейшим врагом Дмитрия Донского: они решают помочь московскому князю и выступить против Мамая. Дмитрий Донской укрепляет дух своего двоюродного брата мужественной речью перед битвою, перечисляя своих славных воевод и бояр.

А воин-монах Пересвет вдохновляет на битву самого князя Дмитрия кратким напоминанием: «Лутчи бы нам потятым (убитым. - А. Р.) быть, нежели полоненым от поганых татар». Другой же монах-воин, Ослябя, обращая речь к Пересвету, предрекает гибель в сражении ему и своему собственному сыну Якову.

К кульминационному моменту битвы приурочен плач русских жен по убиенным мужьям, а перелом в сражении происходит после новых речей Владимира Андреевича и Дмитрия Донского, призывающих воинов на подвиг. Метафора битвы в речи Дмитрия Донского - пир: «Брате князь Владимер Андреевич, тут, брате, испити медвяна чара, наеждяем, брате, своими полки силными на рать татаръ поганых». Другая развернутая метафора сражения в Задонщине - засевание и поливание земли: «Черна земля под копыты, а костми татарскими поля насеяша, а кровию ихъ земля пролита бысть». Битва уподоблена также охоте, в которой охотничьи птицы обозначают русских ратников, а их добыча - воинов Мамая: «Уже бо те соколы и кречаты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую…»

Речи участников сражения перемежаются с лирическими отступлениями автора. Он призывает жаворонка и соловья воспеть славу князьям, одолевшим врагов-иноплеменников: «О жаворонок, летняя птица, красных день утеха, возлети под синее небеса, посмотри к силному граду Москве, воспои славу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его князю Владимеру Андреевию»; «О соловеи, летняя птица, что бы, соловеи, вощекотал славу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его князю Владимеру Андреевичю и земли Литовскои дву братом Олгордовичем, Андрею и брату его Дмитрею, да Дмитрею Волыньскому».

Движение Мамаева войска и битва иносказательно описаны в образах, заимствованных из природного мира. Автор рисует зловещие картины грозы, исполненные символико-метафорического смысла: «Уже бо, брате, возвияли по морю на усть Дону и Непра, прилеяша (прилелеяли, принесли. - А.Р.) тучи на Рускую землю, из них же выступали кровавые зори, а в них трепещутся сильные молыньи»; «На том поле сильныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи. То ти ступишася руские удалцы с погаными татарами за свою великую обиду. А в них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи русские мечьми булатными <…>».

Окончание рассказа о битве в Задонщине - сетования татар, бегущих с поля сражения, и упоминание о бегстве Мамая, который укрывается в генуэзском городе Кафе (ныне Феодосия) в Крыму; выходцы из Генуи, населяющие Кафу, укоряют Мамая за поражение и бесславие, противопоставляя ему победоносного хана Батыя, покорившего Русскую землю. Так создается композиционное «кольцо»: и во вступлении, и в этом фрагменте содержится воспоминание о прежних временах, когда Русь была завоевана монголо-татарами, и прошлому противопоставлено нынешнее время, когда монголо-татары терпят от русских сокрушительное поражение.

Завершается текст Задонщины в Пространной редакции перечнем имен павших князей и бояр (эти имена называет Дмитрию Донскому его боярин Михаил Александрович) и словами Дмитрия - прощанием с погибшими и призывом к двоюродному брату с честью и славой возвращаться в Москву.

В Задонщине встречаются образы и приемы, характерные для народной поэзии: метафоры битвы-пира и битвы-засевания земли, сравнение русских князей и воинов с соколами и орлами, обращения к жаворонку и соловью воспеть победу. Но Задонщина - памятник книжности, а не запись или переработка народной песни о Куликовской битве. Эти образы и приемы, свойственные фольклору, встречаются помимо Задонщины еще в одном памятнике древнерусской словесности - в Слове о полку Игореве. Совпадения текста двух произведений очень значительны. По мнению большинства исследователей, Слово о полку Игореве было написано в конце 12 в. (возможно, в 1187). Соответственно, автор Задонщины мог заимствовать из Слова о полку Игореве, а не наоборот. Некоторые фрагменты из Слова о полку Игореве, очевидно, не были поняты автором Задонщины и превратились под его пером в не вполне ясные или в неточные по смыслу фразы.

Автор Задонщины мог воссоздать структуру Слова о полку Игореве: воспоминание о певце Бояне и его песнях - выступление русского войска в поход - ободряющая речь князя - зловещие природные явления (знамения) - битва - плач (Ярославны в Слове о полку Игореве, русских жен в Задонщине) - укоризна чужих народов предводителю, проигравшему битву. Но в Задонщине этот композиционный ряд приобретает новый смысл, противоположный первоначальному. Стародавние времена, воспетые Бояном, не противопоставлены нынешним как более славные и могущественные.

Напротив, нынешняя победа представлена как «эхо» великих деяний стародавних князей. В Задонщине зловещие знамения предвещают поражение не русским, как в Слове о полку Игореве, а татарам; горе распространяется не по Русской земле, а в татарском войске; иноземцы (генуэзцы из Кафы) корят за поражение не князя Игоря, а Мамая. Подражая Слову о полку Игореве, автор Задонщины не стремится воссоздать стиль текста-источника: поэтические фрагменты, заимствованные из Слова о полку Игореве, соединены с элементами так называемого делового стиля: с подробными указаниями места и времени сражения, числа воинов, с длинным перечнем убитых князей и бояр.

Д.С. Лихачев назвал Задонщину «нестилизационным подражанием» Слову о полку Игореве. Памятник относится к группе произведений конца 14 - 15 вв. (Житие Стефана Пермского, Житие Сергия Радонежского, Русский Хронограф), характерной чертой которых является «экспрессивно-эмоциональный стиль». Д.С. Лихачев так характеризует его особенности: «Черты нового стиля могут быть отмечены в Задонщине, живописующей события Куликовской битвы «буйными словесы».

Сравнительно со Словом о полку Игореве Задонщина гораздо более «абстрагирует» и «психологизирует» действие, многие из речей, произносимые действующими лицами, носят условный характер; это не реально произнесенные речи, как в Слове о полку Игореве. Усилена экспрессивность изложения. Такой экспрессивный характер носит сцена бегства татар, которые бегут, «скрегчюще зубы своими, дерущи лица своя», и произносят длинные, явно вымышленные речи».

Сопоставление Задонщины и Слова о полку Игореве отнюдь не случайно. Перекличка и во многих случаях решительное сходство этих памятников, рассматриваемое исследователями как заимствование, очевидны. Вопрос о том, что послужило первоисточником, а что, в свою очередь, несет черты копии, неоднократно обсуждался в научной литературе.

Задонщина с самого начала воспринималась как подражание Слову о полку Игореве, но французский славист Луи Леже в конце 19 в. выдвинул гипотезу, согласно которой отношения между текстами могли быть обратными, то есть именно Задонщина послужила Слову о полку Игореве объектом для подражания. Гипотезу эту отстаивали в своих работах чешский славист Ян Фрчек (нап. - 1930, опубл. - 1948), французский славист Андре Мазон (опубл. - 1940). Позднее ту же идею защищал советский историк А.А. Зимин.

Размещено на allbest.ru