Специфика вербально-визуального бытования метафоры "Окно в Европу" в русской журналистике XIX – начала XX в.

Личность и политическая деятельность первого императора дома Романовых носила неоднозначный характер и всегда воспринималась полемично, поскольку правление Петра было переломным периодом в истории России. Попытки осмыслить причины и последствия этого перелома были отправной точкой политических и философских дискуссий в России на протяжении нескольких веков. В результате историческая личность Петра I постепенно подвергалась мифологизации, распадалась на отдельные повторяющиеся метафоры, вербальные и визуальные клише. Изучение бытования отдельных элементов петровской легенды в культуре, анализ их рецепции в политическом дискурсе представляются принципиально важными для изучения образа Петра I в исторической памяти в целом и в русской журналистике в частности.

Основание новой имперской столицы, Петербурга, традиционно воспринималось как одно из важнейших деяний Петра Великого. Образ города связывался с личностью его основателя, символизировал успех всех ключевых устремлений его царствования, объединяя славу военных побед и обретение роли морской державы, новый имперский статус России, ее вовлеченность в западноевропейскую политику и культуру, создание регулярного государства, центром которого становился самый "регулярный", т. е. распланированный город мира. В восприятии публицистов XIX столетия Петербург "есть, по преимуществу, носитель исторической идеи всего периода времени после Петра"2.

Одним из "самых навязчивых вербальных клише" (Неклюдова, Осповат, 1997: 255), сопровождающих вопрос об основании Петербурга, является метафора прорубленного Петром "окна в Европу". Это поэтическое образное выражение впервые прозвучало в беседе итальянского писателя Фр. Альгаротти и лорда Ч.К. Балтимора. Итальянский славист Э. Ло Гатто в книге "Миф Петербурга" посвятил целую главу метафоре, размышляя о разных "окнах" в русской культуре (1992: 22--32). Итальянский ученый не исследует источник проникновения метафоры в русский язык, хотя упоминает Альгаротти. Петербургский исследователь К.Г. Исупов считает, что метафора стала распространенной именно после написания Пушкиным "Медного всадника" (2015: 175). Ту же точку зрения поддерживает и саратовский ученый Д.С. Артамонов (2020: 83).

Исследователи, представившие наиболее полный список упоминаний "окна в Европу" в русской эпистолярии и литературе, М.С. Неклюдова и А.Л. Осповат, уверены, что "по традиции, идущей от Н.О. Лернера, вероятным источником первого примечания к "Медному Всаднику" считается сохранившаяся в библиотеке Пушкина (и полностью разрезанная) книга "ТаЫеаи General de la Russie Moderne..." [Общая панорама современной России...], написанная Виктором де Комерасом и вышедшая - под инициалами V С.*** - в Париже в 1802 г." (1997: 265). Они же выдвигают версии знакомства Пушкина с лондонским изданием путевых записок Аль- гаротти 1769 г. Ставшая крылатой фраза могла попасться на глаза поэту также из переписки лорда Балтимора с Фридрихом II (Париж, 1818--1820); это многотомное издание было в пушкинской библиотеке. В любом случае начиная примерно со второй половины 1820-х гг. острота про окно в Европу становится известна Пушкину и его кругу. Друг Пушкина П.А. Вяземский писал: "Грустно старику видеть, как чрез прорубленное им окно влезли в дом его недобрые люди"3. Но строчки Вяземского не могут относиться к 1812 г., хотя он писал про проект спасения Медного всадника от армии Наполеона. Его "Старые записные книжки" начинаются с 1813 г., но "много позднее, оформляя этот рассказ для печати, Вяземский внес некоторые изменения, среди которых нашла себе место акцентированная отсылка к "Медному всаднику"" (Осповат, 2016: 16).

Таким образом, исследуемое словосочетание в речевой обиход элиты пришло из переводных книг, но в массовое сознание оно вошло все-таки, скорее всего, именно со страниц "Медного всадника", который впервые был опубликован (хотя и с изменениями, не полностью) В.А. Жуковским в 1837 г. (Измайлов, 1978: 230--233). В дальнейшем эта метафора многократно реплицировалась в русской журналистике, обретая разнообразное вербальное и визуальное воплощение, при этом ее трактовки широко варьировались в зависимости от политической позиции издания, его формата и принципов взаимодействия с читателем, журналистского профессионального контекста.

Исследование специфики ее бытования в русской журнальной публицистике и карикатуре Х 1Х--начала XX в. открывает одну из важных граней образа Петра I в исторической памяти в целом и в журнальной публицистике в частности.

Методология исследования

Исследование бытования в национальной культуре устоявшихся штампов, мотивов и мыслеформ требует обращения к методам истории идей. Авторы данного исследования преимущественно апеллируют к подходу К. Скиннера (2006), предлагавшего более широкие возможности сочетания философско-лингвистического анализа и социально-исторических исследований. Указанный подход подразумевает, что в истории речь идет не столько о воспроизводстве постоянных идей, сколько о непрекращающихся обращениях к одной теме (Рощин, 2006: 151), характеризующихся различными интенциями авторов. Данная методология предполагает интерпретацию текстов через конкретную историческую ситуацию и определенные дискурсивные задачи автора.

Основные проблемные поля бытования метафоры "окно в Европу"

Метафора, впоследствии определенная В.Г. Белинским как "счастливое выражение, в немногих словах удачно схватившее великую мысль"4, широко распространилась в русском культурном обиходе. Время конца 1830 - начала 1840-х гг. было своеобразным инкубационным периодом для бурного расцвета русской политической и философской мысли. Характерно, что в этот период поляризация общественной дискуссии еще не началась, зарождающиеся политикофилософские концепции пребывали в синкретизме, метко охарактеризованном П.В. Анненковым как эдемская гармония: "Все виды направлений жили еще как в первобытном раю, обок друг с другом, не находя причин к обособлению и не страшась взаимной близости и короткости"5. Однако уже весьма скоро дискуссия вокруг деятельности Петра I как отправной точки новой русской государственности начнет интенсивно развиваться, разрастаясь до масштабов обобщенного диалога об исторической судьбе России. Дискуссия о деятельности и роли Петра I шла в трех основных аспектах:

1. Была ли благотворна петровская европеизация: должен ли европейский путь развития трактоваться как единственно возможный универсальный путь движения человечества и какова при этом судьба самобытных национальных культур?

2. Насколько масштабным и глубоким в действительности было влияние петровской европеизации?

3. Какова была цель европеизации и насколько ожидавшиеся от нее преимущества могли оправдать те суровые средства, которые применялись государем?

Наблюдая развитие полемики между все далее расходящимися направлениями сторонников западного пути развития и борцов за национальную самобытность, Д.И. Писарев, сохранявший нейтральную позицию в этом диалоге, отмечал: "Метафорам с той и с другой стороны нет конца, потому что только метафорами можно до некоторой степени закрасить нелепость того или другого положения"6. Действительно, полярность и при этом предельная обобщенность складывающихся позиций западников и славянофилов просто требовали метафоричности выражения, тем более естественной для русского журналистского текста первой половины XIX в., что он, хотя и постепенно дифференцировался от литературного нарратива, еще долго носил отпечаток литературности, а порой и поэтичности (Жирков, 2017). Пушкинская строка пришлась в споре между славянофилами и западниками как нельзя более кстати. При этом осмысление и использование метафорического определения Петербурга как "окна в Европу" шло в русле трех аспектов публицистической дискуссии о Петре I, названных выше. Поэтому нам представляется логичным рассмотреть преломления метафоры в рамках каждого из них в отдельности.

Россия и Европа - есть ли общий путь?

"Петр Великий мог построить Петербург, пожалуй, там, где теперь Шлиссельбург, или, по крайней мере, хоть немного выше, то есть дальше от моря, чем теперь; мог сделать новою столицею Ревель или Ригу: во всем этом играла большую роль случайность, разные обстоятельства; но сущность дела была не в том, а в необходимости новой столицы на берегу моря, которая дала бы нам средство легко и удобно сноситься с Европою"7, - так обозначил Белинский историческую роль Петербурга для развития русской культуры.

Момент прорубания "окна в Европу", получения возможности "удобно сноситься с Европою" мыслился как хронологическая точка начала европеизации, процесса, расколовшего русское образованное общество на западников и славянофилов, тех, кто, как А.И. Герцен, были убеждены, что "в тенденции Европы сомнения нет - каждый знает и никто не спорит в том, что она развивает гражданственность и устремляет к дальнейшей цивилизации (в обширном смысле) человечество, доставшееся ей от Рима и Греции"8, и тех, кто не готов был воспринимать Европу в качестве единственной попечительницы о благе доверенного ей историей человечества.

Эти последние весьма иронично относились к своему прозвищу - "славянофилы", полагая, что навязанное им оппонентами имя никак не отражает их истинных взглядов. Поясняя суть их воззрений, сын одного из основоположников славянофильства Д.А. Хомяков также использует ставшую к этому времени расхожей метафору "окна в Европу". Он описывает "зародившееся в Москве направление" как движение, поставившее себе "задачи бесконечно более широкие: возрождения русского народа по всем направлениям жизни народной чрез уяснения руководящим классам особенностей истинно народного понимания, забытых или искаженных со времени прорубки знаменитого "окна в Европу" Петром"9.

Имея в виду критическое отношение славянофилов к европеизации петровского типа, их идейные оппоненты часто использовали образ окна как инструмент высмеивания их взглядов. В 1861 г. карикатурист Н.А. Степанов изобразил славянофила И.С. Аксакова заставляющим широкий подоконник массивного окна фигурками в русских национальных костюмах, которые издатель "Дня" предварительно окропляет квасом 10 (рис. 1). Видимо, цель такого "украшения" подоконника состоит в том, чтобы поставить какую-то, хотя и смехотворную преграду западноевропейским культурным веяниям, оградить тлетворное окно своеобразным кордоном произведений национальной самобытной культуры. Символично, Рисутк 1. что на том же рисунке вместе с Аксаковым изображен и тогдашний западник М.Н. Катков, редактор и издатель англоманского "Русского вестника", который стоит рядом и сжимает в руках молнии выговоров и замечаний.

Соглашаясь с Писаревым, который подметил общую метафоричность всех журнальных споров между славянофилами и западниками, продемонстрируем, что обе стороны охотно прибегали к патетическим образным высказываниям, обобщающим их сложные и зачастую неоднозначные позиции по некоторым общественно-политическим вопросам. Иногда метафора, употребленная одной стороной, вовлекала их оппонентов в ответную сложную игру образами. К числу таких моментов относится сюжет, связанный с поэтическим призывом И.С. Аксакова, прозвучавшим в особом прибавлении к газете "Русь" в марте 1881 г.

Потрясенный только что свершившимся цареубийством, публицист ставил вопрос о ложно понятых ценностях Запада, приведших противостояние либеральной оппозиции с властью к трагическим событиям 1 марта. "Да, в Москву, в Москву призывает теперь своего царя вся Россия... Пора домой! Пора покончить с петербургским периодом русской истории, со всеми кровавыми преданиями переворотов, измен, крамол XVIII и XIX века!"11 - писал Аксаков. Отмечая, что Петр Великий "едва ли когда и помышлял о Петербурге иначе, как о временной резиденции", Аксаков говорит о Москве как о "колыбели государства", где "почувствует себя русский царь вполне у себя; здесь окружит его народ твердым, несокрушимым, как он сам, оплотом, таким оплотом, которого не заменит никакая полиция в свете - круговою порукою всей земли!"12.

Однако призыв "домой!" был многими трактован не только как забота о безопасности государя, но и как символ стремления к культурной и политической изоляции, которое всегда приписывалось славянофилам их оппонентами, и даже как реваншистское требование пересмотра всех либеральных преобразований Александра II. Требование, которое напугало и раздражило оппонентов Аксакова тем сильнее, что угроза его претворения в жизнь после событий 1 марта становилась вполне реалистичной. Поэтому оппоненты Аксакова особенно остро стремились высмеять его метафорический призыв "домой!", используя при этом как инструмент другую, уже более широко растиражированную метафору "окна в Европу".

В.И. Порфирьев изобразил Аксакова в образе пожилой женщины, вяжущей бесконечный чулок с надписью "Газета "Китай"", аллегорически представляющей аксаковскую газету "Русь" (рис. 2). В качестве антуража - непременный квас, женщина в клетке и собор в окне. А вот дверь в Европу плотно заколочена, так что реминисценция к Альгаротти прочитывается вполне отчетливо 13, как и характерное для всей полемики со славянофилами обвинение их в приверженности элементам "допетровской дикости" - домостроевскому угнетению женщины и церковному мистицизму. Еще одной сатирической реминисценцией Рисунок 2. окна становится зеркало, в котором отражается издатель "Руси" в китайском халате с русскими кистями. Для непонятливых картина дополняется перечеркнутой картой Европы 14.

Мотив возвращения домой встречается в целом ряде карикатур на Ивана Аксакова, относящихся к первым годам правления Александра III. В сатирических изображениях меняется лишь рисунок, а подписи часто идентичны: "Домой! К маме!

К маме"; "Не пора ли нам, ребятушки, домой?"; "Домой! Домой!" и т. д.15 Особого внимания заслуживает рисунок в фельетонном словаре В.О. Михневича, на котором Аксаков изображен непропорционально малого роста - как младенец, который тянет за подол статную Россию (рис. 3). Россия смотрит в сторону пограничного столба "в Европу", в небесах парит силуэт Медного всадника. Аллюзия на европейский путь (и "окно в Европу") безусловна; хорошо визуально выражена и позиция славянофильского публициста - уйти с европейского пути 16.

Не всегда сатириками образ "окна в Европу" обыгрывался в полемических тонах, нейтральных визуальных репрезентаций также I встречается немало; особенно часто они появлялись в юбилейные для Петербурга годы. Так, в год двухсотлетия петровской столицы журнал "Будильник" опубликовал карикатуру, в которой, отвечая на беспокойство Москвы, представленной в образе пышной купчихи, Петербург - сухопарый чиновник средних лет - объясняет, почему в нем нет московского дородства: "Это от того, маменька, что сижу я всегда у "прорубленного окна в Европу", - разными культурами на меня дует, а с ними много беспокойства"17 (рис. 4). За спиной петербуржца, кстати, действительно распахнуто окно, в котором видны Нева и корабли.

Похожие персонажи действуют в другой карикатуре 1903 г., на которой Петербург в чиновном фраке, приставив лестницу с надписью "культурная жизнь" и держа под мышкой оконную раму, взбирается на кремлевские стены. Из-за кремлевских зубцов смотрит на это 800-летняя Москва в кокошнике и приговаривает: "Посмотрю-ка на сынка, как справил он 200-летний день своего рождения... Ишь, с "окном в Европу" шибко зашагал вверх! Чего доброго, скоро и через меня, старушку, перешагнет"18 (рис. 5). Однотипно в журнале "Будильник" транслируются роли двух столиц - мать и сын, социальные статусы - прожившая долгую жизнь купчиха и средних лет чиновник; обязательно используются вербальные и визуальные отсылки к строкам Альгаротти.

Впрочем, и среди юбилейных публикаций, нейтральных по большей части, иногда встречаются примеры остро звучащей сатиры. Например, журнал "Шут" публикует карикатуру, на которой в массивном, со ставнями "окне в Европу" видна грузная спина подгулявшего купчика, придавившего своей массой пронырливых журналистов, которые, пытаясь выбраться, разглядывают в окне петербургские проблемы: канализация, школы, больницы, мостовые, гигиена, пути сообщения - то, с чем город пришел к 200-летнему юбилею. Проблемы не решены, город бедствует, купечество жирует, а обществу можно только поглядывать из окна на то, как эти проблемы решаются в Европе 19 (рис. 6).

По этому же принципу построена антисоветская карикатура 1918 г. Из перекошенного окна выпирают слишком крупные обнаженные ягодицы; ставни вот-вот сорвутся с петель. Со стороны улицы стоит Петр Великий, пропорционально меньше заткнувшего окно человека раз в пять. Император качает головой: "Ба, теперь вижу, что окно в Европу забито плотно!"20 (рис. 7). Таким образом "Новый сатирикон" в одном из последних номеров визуализировал свою печаль по поводу растоптанной большевиками многовековой культурной традиции. Эпоха грядущего хама началась.

Закрыть окно можно одним способом, а показать этот способ в карикатуре - разными. 200-летний юбилей Полтавской победы дал повод карикатуристу "Огонька" показать лицо "Союза русского народа". Петр Великий, увенчанный лавровым венком (фигура скопирована с Медного всадника), с упреком обращается к черносотенцам с дубинками в руках:

— Ну-с... Я прорубил окно в Европу.. А вы что делаете?

— А мы его заколачиваем!21 (рис. 8)

Следует отметить, что изображение Петра I крайне редко появляется в сатирической графике - даже так, как на карикатуре "Огонька", т. е. с позитивной для императора коннотацией.

Петербург как символ культурного общения с Западом, как возможность, если точно следовать изначальной мысли Альгаротти, "России смотреть из этого окна на Европу", русской журналистикой порой транслировался и в обратной перспективе - как взгляд с той стороны окна, из Европы в Россию. И.С. Аксаков писал, что всей Европе "Россия известна только своей европейски принаряженной стороной, только в европейском костюме, надетом на нее Петром I; костюм или мундир был щеголеват, пояс перетягивал ее стан в рюмочку, и она в глазах европейцев представлялась статным и красивым молодцом; но мы все хорошо понимали и чувствовали, что этот мундир был тесен и узок, члены отекали кровью, движения были несвободны и вялы... Европа знает Россию только со стороны государственной и воображает, что она создана Петром, существует единственно как мысль и дело Петра. Петербург называют окошком, прорубленным из России в Европу; действительно, только в это окошко и сквозь это окошко и глядит Европа на Россию, а потому и судит о России только по Петербургу. Она убеждена, что могучая Империя, которой она так долго и неутомимо боялась, жила только благодаря своему могучему бюрократическому механизму и своим внешним материальным средствам"22.

Вероятно, к концу XIX в. исследуемая нами метафора была в какой-то мере известна и по ту сторону окна - например, в американском сатирическом журнале Puck в 1885 г. была помещена карикатура, где русский бродяга, "не имея своих окон", бросает камни в окна британца 23.

Продолжая взгляд "не из России в окно, а из окна в Россию", Аксаков дает удивительный ракурс образу Петербурга. Если весь Петербург - это не более как окно в Европу, то, стало быть, помещением, комнатой, в стене которой это окно прорублено, была, по мысли Альгаротти и перефразировавшего его Пушкина, сама Россия. Но Аксаков описывает именно Петербург как помещение, в котором есть это самое европейское окно, но есть и стены, ограждающие его, причем ограждающие в большей степени не от Европы, а именно от России. Петербург для него - фортеция, откуда можно смотреть на Европу, оградившись от России: "Уразумеют ли, одним словом, что и кроме Петербурга есть Россия и что Россия даже вовсе не в Петербурге, что пора наконец выйти из этой ограды, некогда, может быть, на время и нужной, некогда нарочно сооруженной ради оплота для правительственной созидательной работы от национальной односторонности и исключительности, но уже давно обратившейся в какую-то фортецию коснеющего отрицания русской самобытности и даже жизни - в цитадель воинствующего против русской народности европеизма!"24.

Взгляд с той стороны окна интересует, безусловно, и Достоевского. По его мнению, с той стороны на русских глядят презрительно: "В наших искусствах, в промышленности Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями. Но от окна в Европу отвернуться трудно, тут фатум"25.

Еще один обратный ракурс метафоры "окно в Европу" вполне очевиден: часто обыгрывался мотив возможности прервать начавшееся через окно культурное общение, заколотив, закрыв или загородив его решеткой.

Так, еще в 1829 г., т. е. до зарождения славянофильских и западнических кружков, в дневнике М.П. Погодина встречается иронический комментарий в адрес одного из старших славянофилов, С. Т Аксакова: "Петр прорубил окошко, а Аксаков его заколотит"26. Размышляя о многих негативных последствиях того, что "неотразимою волною / К нам свежий воздуха приток / Ворвался - и принес с собою / Цивилизации итог", поэт и общественный деятель А.Н. Яхонтов иронично предлагал: "До нового потопу / Не лучше ль силы поберечь? /Не завалиться ли на печь, / Заколотив окно в Европу?"27.

Если славянофилам традиционно приписывалось стремление заколотить окно, то миссия западников трактовалась как прорыв к европейскому окну, а порою и сквозь него, назло всем препонам. Например, известный журналист Серебряного века А.В. Амфитеатров в очерке "Памяти А.И. Герцена" говорил про создателя русской эмигрантской печати так: "Значение Герцена в этом отношении для русского человека настолько огромно, что имя его как выразителя русской культуры приходится поставить непосредственно следом за Пушкиным и Петром Великим. Если последний прорубил окно в Европу, то Герцену суждено было выломать из окна этого решетку, прибитую к нему преемниками Петра Великого. Выломал - и сам ушел, и русское общество увел вон из мрачной николаевской тюрьмы"28.

Окна, двери, стены и бескрайний простор

Критика петровской европеизации велась преимущественно с точки зрения того, что ее единственным плодом оказалось довольно поверхностное усвоение иностранных бытовых обычаев весьма узкой прослойкой русского общества. Такой взгляд был типичен для консерваторов, начиная с Н.М. Карамзина, однако и среди их оппонентов были те, кому результат европеизации представлялся малозначимым. Писарев высказывал убеждение, что "жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не изменилась бы в своих отправлениях, если бы, например, Шакловитому удалось убить молодого Петра. Конечно, очень может быть, что у нас не было бы столицы на берегах Невы и, следовательно, не было бы ни кунсткамеры с раритетами, ни академии наук... Все это очень возможно, но скажите по совести, положа руку на сердце, какое дело русскому народу до всех этих общеполезных учреждений?"29.

Иронизируя по поводу журнальной битвы славянофилов и западников, Писарев отмечает: "Деятельность Петра вовсе не так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам", среди которых "одни видят в нем исказителя народной жизни, другие - какого-то Самсона, разрушившего стену, отделявшую Россию от Европы"30. Поскольку задачей публициста "Русского слова" в данном случае было высмеять обе позиции, которые он считает преувеличенными, Писарев дает юмористическую реминисценцию знаменитого "окна в Европу": умышленно гротескный Петр в данном случае не прорубает окно в стене, а прямо рушит всю стену между патриархальной Московией и Западом.

Образная игра с архитектурными элементами будет характерной чертой данного аспекта осмысления роли Петербурга: в зависимости от оценки реального масштаба осуществившейся с его основанием европеизации в текстах публицистов будут появляться окна, балконы, стены, двери или ворота, символизирующие характер отношений России с западноевропейской цивилизацией. В 1830 г. критиком и поэтом С.П. Шевыревым основание Петербурга оценивалось восторженно: "Теперь в России к Западу сто врат настежь растворено - и просвещение Европейское разных столетий, разных племен так и хлещет в нем морем Атлантическим <...> Петр Первый прорубил первые врата, широкие, огромные" (цит. по: Неклюдова, Осповат, 1997: 264). Это утверждение весьма симптоматично для того оптимистического представления о будущем культурном развитии России в семье европейских народов, которое было свойственно части русского образованного общества рубежа 1820-- 1830-х гг.

Далеко не столь позитивно оценивают плоды европейского просвещения публицисты почвеннических изданий второй половины XIX в. В программной статье журнала "Время" говорилось: "Все последовавшие за Петром узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму. Теперь мы думаем иначе. Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами... Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная"31. Почвенники манифестируют необходимость создания сложного культурного синтеза через "слитие образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни"32. Этот новый, в полной мере самобытный феномен объединял бы национальную культурную традицию, сохранившуюся на народной почве, и европейскую образованность высших классов. При этом соприкосновенность последних истинно европейским началам оценивается почвенниками порой довольно критически: "Петровская реформа, хотя прорубила окно в Европу, хотя в это окно повеяло на нас цивилизаций, но слишком поверхностно, и реформа оставила народ разъединенным, разроз- ненным"33.

Метафора окна в Европу появляется в изданиях почвенников часто, в разных жанрах и разных темах, причем важно отметить, что именно здесь окно неизменно обыгрывается именно как окно в самом прямом смысле, без гротеска и сложных архитектурных реминисценций, оно сохраняет все традиционные оттенки смысла. Окно - не более чем застекленная рама в стене, в него можно только глядеть и наблюдать то, что протекает независимо от твоего наблюдения, не соприкасаясь с происходящим, оставаясь ему внутренне чуждым. Именно это и важно было образно преподнести своему читателю последователям и единомышленникам Ф.М. Достоевского.

Публицисты почвеннических изданий характеризовали проникновение европейских веяний через прорубленное окно всегда пренебрежительно. В рецензии на опубликованные труды Н.М. Карамзина журнал "Время" писал: "С того времени как Петр прорубил для нас окно в Европу и заставил глядеть нас туда, хотя и указывал нам там вовсе не то, что действительно должно было бы привлекать на себя наше внимание, мы вступили в какую ни есть, но все-таки связь с жизнью западноевропейской"34.

Петербуржец (разумеется, не конкретный, а обобщенный персонаж, традиционно в почвеннической публицистике символизирующий лишенную опоры на национальную традицию псевдоевропей- скую интеллигенцию) представляется критиком Д.В. Аверкиевым как "одинокий, заброшенный на болотистое невское побережье", "завязнувший в своей зыбкой почве". Естественно, зыбкость почвы здесь является тонким каламбуром, одновременно играющим и с идеей культурной почвы как национальной традиции, и с действительно заболоченной почвой то и дело затопляемого города. "Наука не укрепляла, но разрушала его духовный организм, - продолжает Аверкиев, - наука требовала лишь смотреть в европейское окно, любоваться на западные идеалы"35. Снимая ответственность за культурную амнезию исключительно с Петра Великого, публицист подчеркивает общую ответственность за нее целого пласта русского общества, с такой готовностью отказавшегося от духовной самобытности национальной культуры: "У нас тоже своя жизнь была, своя история, - от которой отказался давно петербуржец. Он только прорубил окно и у окошка сидит, смотрит во все глаза и на чужое зарится"36.

В дальнейшем, уже после прекращения "Времени" и "Эпохи", накануне Русско-турецкой войны, Достоевский на страницах "Дневника писателя" подчеркивал: "Роль прорубленного окна в Европу кончилась, и наступает что-то другое, должно наступить по крайней мере, и это теперь всяк сознает, кто хоть сколько-нибудь в состоянии мыслить". Для Достоевского важно, что формирование нового, полноценного, неподражательного самосознания русской нации, совершающееся на его глазах, очевидно, будет проходить проверку на состоятельность не через демонстрацию себя в пресловутом Европейском окне, а через новую форму взаимодействия с Европой, и, вероятно, конфликтную. "Одним словом, мы все более и более начинаем чувствовать, что должны быть к чему-то готовы, к какой-то новой и уже гораздо более оригинальной встрече с Европой, чем было это доселе, - в Восточном ли вопросе это будет или в чем другом, кто это знает!.."37

Во многом разделяя мысль Достоевского о поверхностном характере русской европеизации, скорее "подсмотренной в окно", чем полноценно пережитой русским образованным классом, череду архитектурных реминисценций продолжит В.В. Розанов, подмечавший, что со временем русским захотелось не только наблюдать в окно за чужой жизнью, но и продемонстрировать как можно показательнее собственную. В начале ХХ в. он показывал Петербург как "не столько окно в Европу, сколько размалеванный балкон, на который русские барчуки и барыньки "выпяливаются" перед Европой, - после сна, мордобитья, карт и водки "у себя дома", во внутренних апартаментах"38.

В сатирическом преломлении звучит мотив псевдоевропеизма Петербурга и у М.Е. Салтыкова-Щедрина: "А в сущности, что такое Петербург? - тот же сын Москвы, с тою только особенностью, что имеет форму окна в Европу, вырезанного цензурными ножницами. Особенность, может быть, и пользительная, да живется при ней как-то уж очень невесело"39.

Между тем для полноценного взаимодействия с Европой и решения стратегических задач развития промышленности и национальной экономики создателю Петербурга требовалась скорее дверь, а не окно. Но Петербург на страницах русской журналистики чаще всего фигурирует все-таки как символ абстрактно осмысляемой культурной интеграции с Европой, а не практики политико-экономических взаимодействий с нею, лишь изредка встречается упоминание его в этом аспекте. Так, например, Н.И. Путилов, металлург и крупный заводчик, "мнил, что если Петр Великий "прорубил окно в Европу", то он портом своим прорубит дверь, дав свободный доступ иностранным кораблям в самый Петербург, и тем самым достигнет огромных сбережений русским отправителям"40.

Петровская палка

Русские публицисты неизменно ставили очевидный вопрос о цене петровских преобразований. Стоило ли прорубать окно в Европу тем волевым и деспотическим образом, который во многом привел к искажению первоначального намерения? В первой трети ХХ в. писатель М.М. Пришвин, не отрицая важности просветительских целей петровской реформы, на первый план выносит все-таки осуждающую коннотацию: "Великий истязатель увлек с собою в это окно Европы мысли лучших русских людей, но тело их, тело всего народа погрузилось не в горшие ли дебри и топи бо- лотные?"41.

Наиболее явно ощущаемым негативным эффектом европеизации было то, что Россия неизбежно столкнулась как с лучшими чертами и лучшими представителями европейской культуры, так и с многочисленными маргиналами Европы, причем в первую очередь в опасную варварскую страну хлынули именно последние. Лучшие люди Европы наведывались в Россию нечасто. Писатель и литературный критик М.В. Родевич так отзывался о наплыве иностранцев в Россию, называя окно "чухонским окошком": "На пролезших к нему чрез это окошко людей Европы, непонятных и чуждых ему", русский народ "смотрел точно так же, как дитя смотрит на незнакомых и незваных гостей, приехавших в дом его родителей"42.

Сквозь призму иноземных вмешательств в национальную экономику трактовал эту метафору и купец Момонов, герой романа А.Н. Толстого "Петр Первый": "Иноземцы давно из нашей земли окно прорубили. А мы - в яме сидим"43. Не остались в долгу и карикатуристы, изобразив, как через оконный проем широко шагают шкиперы-иностранцы и вьются дамы легкого поведения: "Через окно в Европу лазили первые европейские гости Петербурга - голландцы, но в воздухе уже и тогда витали призраки других европейских гостей, которые ныне заменили голландцев: французские этуали"44.

Самым, пожалуй, последовательно и развернуто выраженным взглядом на позитивные и негативные стороны контактов с Европой является уже упоминавшееся стихотворение А.Н. Яхонтова. Как правило, широко цитируемым фрагментом этого произведения становится заключительное четверостишие, оканчивающееся строками: "Не завалиться ли на печь, / Заколотив окно в Европу?". Однако важно рассмотреть, какие именно элементы негативного влияния контактов с Европой заставляют автора дать такой саркастический совет.

Помимо общих для всех указаний, что европеизация была поверхностной и неполной, Яхонтов обращается и к важнейшему сюжету, который он, педагог, популяризатор, работник земства, т. е. представитель патриотически настроенной и деятельной интеллигенции, воспринимал болезненно: "Как после страшного разгрома, / Не вдруг очнулись мы... Затем, / Благословясь, засесть бы дома / И дело делать бы? Зачем? / Нет! Мы бросаем наши нивы, / Сбираем скромный наш доход, / И быстро мчат локомотивы / Нас в Запада круговорот. / В кредит добыв себе заране / Кредитных радужных надежд, / С дешевым паспортом в кармане, / Мы грезим, не смыкая вежд; / На все глядим мы сплошь и рядом, / Мотая русские рубли; / В Берлине запасясь нарядом, / В Париже - современным взглядом, / Мы рады плыть на край земли"45.

Стихотворение написано в 1863 г., вскоре после крестьянской реформы. В воспоминаниях одного из бытописателей России второй половины XIX в. этот трагический момент русской общественной жизни начала 1860-х гг. описывается довольно красочно: ""За границу" кинулись к 60-м годам все, кто только мог. Рухнули николаевские порядки, когда паспорт стоил пятьсот рублей, да и с таким неслыханным побором вас могли - и очень! - не пустить. Теперь это сделалось банально"46. Но главное - русское дворянство получило в руки средства, собранные государством с помощью экономии и внешних займов и составлявшие почти три годовых бюджета Российской империи. Средства, которые в виде сложносоставного облигационного портфеля с бумагами государственных обязательств разного срока погашения были выданы помещикам в качестве необходимого оборотного капитала, компенсирующего переход помещичьих хозяйств от крепостной системы к вольнонаемному труду (Корнилов, 1905: 192). Таким образом "дворянство получило последний шанс сохранить за собой роль не только политической, но и экономической элиты страны" (Экштут, 2012: 78). Но часть русских дворян не воспользовалась этим шансом, ибо, вместо того чтобы, как предполагали авторы реформы, последовательно инвестировать полученные средства в развитие своих поместий, бросилась проматывать их на европейских курортах: "Выкупные свидетельства после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей"47. Безусловно, среди дворян были и те, кто повседневно трудился, облагораживая имения, как делали это Л.Н. Толстой, А.А. Фет, Д.Ф. Самарин и др. Но они были в меньшинстве, поэтому помещик, проедающий свои выкупные свидетельства за границей, становился одним из типовых героев русской литературы 1870-- 1880-х гг.48

Поэтому строки стихотворения Яхонтова, с грустью задумывающегося, что окно в Европу, пожалуй, стоило бы и заколотить, являются, в сущности, не призывом отгородиться от Европы, а горьким обличением русского образованного общества.

Таким образом, вопрос ставился не только в плоскости того, насколько прав был Петр, деспотическим волевым толчком водворяя русских на Балтийском побережье у метафорического окна, но и о том, какой ход европеизации дали сами русские люди, как воспользовались столь дорогой ценой доставшейся возможностью взаимодействия с Европой? "Того ли хотели те, кто прорубал окно?" - восклицает на страницах "Дневника писателя" Ф.М. Достоевский 49.

Выводы