Советское притяжение (советский век глазами историков Казахстана)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советское притяжение (советский век глазами историков Казахстана)

Аманжолова Дина Ахметжановна,

д.и.н., проф., зав.каф. общественных наук ИТиГ

(филиал) (г. Москва) ФГБОУ ВПО «РГУТИС»

Автор анализирует основные тенденции и особенности развития постсоветской казахстанской историографии, посвященной советской истории. Выделены приоритетные темы исследований казахстанских историков, показано, как преломление в толковании и «эксплуатации» событий и персонажей советского прошлого связано с социально-политическими, этнокультурными и гражданскими основами функционирования научного сообщества и реалий современного Казахстана.

Ключевые слова: Советская история, историография, Казахстан.

Soviet Attraction (The Soviet Age With The Eyes Of Kazakhstan Historians)

Amanjolova D. A.

The author analyses the main tendencies and peculiarities of the development of post - Soviet Kazakhstan historiography devoted to Soviet history. The issues of priority of Kazakhstan historian researches are given. The interpretation refraction and events and Soviet period personage “exploitation”

The interpretation refraction and the “exploitation” of the Soviet period events and personages are connected with social and political, ethno cultural and civil of scientific community principles functioning and the realities of modern Kazakhstan. казахстанская историография этнокультурный гражданский

Keywords: Soviet history, historiography, Kazakhstan.

Распад СССР привел к разрушению общего информационного и научного пространства, создал подчас трудно преодолимые барьеры для сотрудничества историков, ранее в едином государстве опиравшихся на общие методологические ориентиры и исследовательский инструментарий. Вместе с естественными потерями и миграцией научных кадров это привело к ощутимым трудностям в преодолении системного кризиса исторической науки на рубеже XX-XXI вв. Такие попытки вызвали к жизни несколько наиболее распространенных практик теоретико-методологического переосмысления прошлого.

Одни из них заключаются в стремлении максимально удревнить историю этнической государственности, актуализировать забытые или запрещенные и создать новые мифологические конструкции и символы и пр., другие - в попытках все проблемы прошлого и современности объяснить исключительностью региона в геополитическом, историческом, социальном, экономическом, культурном и политическом отношении. Если одни историки ограничивались добросовестным восстановлением хронологии событий и избегали каких-либо оценок, то другие легко сменили плюсы на минусы и наоборот, избирательно и конъюнктурно используя открывшийся доступ к новым архивным документам и другим источникам. К тому же последних зачастую провоцировала на подобные «изыскания» новая культура СМИ, заряженных на бесконечные скандалы и безосновательные сенсации, да и власть имущие в новорожденных государствах. Особенно это было характерно для первого десятилетия постсоветской истории.

Еще одна важная тенденция - быстрое расширение всевозможных форм и структур взаимодействия историков бывшего СССР с коллегами из «дальнего зарубежья», оперативно развернувшими сеть своих организаций, грантов, форумов, давая возможность дополнительного и вполне солидного в сравнении с бюджетным содержанием заработка и одновременно целенаправленно заполняя идейно-теоретические провалы и выбоины на захиревших дорогах постсоветской историографии. В Казахстане считается престижным приглашение докладчиков из-за рубежа на многочисленные конференции, получающие сразу статус международных. Россияне в таких случаях приезжают далеко не часто и главным образом из приграничных региональных вузов, академические ученые из Москвы и Санкт-Петербурга - весьма редкие гости, да и специалистов по Казахстану среди них очень немного. Между тем историки из США, Японии, Турции, Германии и т.д. проявляют постоянный интерес к стране с уникальными природными богатствами, создавая отделения своих фондов и институтов, приезжая с лекциями и мастер-классами, приглашая отдельных казахских ученых в свои университеты и т.п.

Революционная эпоха конца XX века дала массу примеров интеллектуального радикализма в истолковании старых и большого числа вновь открывшихся фактов, документов и свидетельств. На смену идеологической диктатуре КПСС пришел диктат «свободы» мысли и слова, извращенно понятой именно вследствие низкой теоретико-методологической культуры. Это обернулось некритическим восприятием и повальным увлечением изучающих историю этнополитического конструирования евразийского пространства, в т.ч. казахской государственности в XX веке, новомодными, тонко и умело навязываемыми западными объяснительными конструкциями. В итоге дело закономерно ограничивалось чаще всего набором новых стилистических оборотов, искусственно вводимых в научный аппарат и недостаточно или вообще не встроенных в смыслообразующую ткань изложения понятий и определений, хаотично подобранных ссылок и цитат.

Наиболее очевиден эффект бумеранга, когда взамен тотальному господству урезанного, догматизированного и плохо осмысленного марксизма восторжествовал узко ограниченный биполярным сознанием необольшевизм, встроенный в дискурс явно устаревшей и непродуктивной тоталитарной школы советологии. М. Левин справедливо подчеркивает, что основными тенденциозными представлениями при таком подходеявляются сужение исследовательского взгляда до фигур вождей и деятельности центральных властных учреждений как единственных реальных движущих сил Советского государства, априорный тезис о «недемократичности» политического строя СССР и отсутствие внимания к историческому контексту [35. С. 17].

В то же время неудержимая глобализация породила стремление воспользоваться реальным расширением возможностей для теоретического и методологического переоснащения историографического багажа, признать и объяснить дифференцированность деятельности обществ и культур. Это вызвало определенную фрагментацию знания, в т.ч. популярность биографического подхода к реконструкции фактов и событий - примеров в казахстанской историографии тому множество. Особенно мозаично и противоречиво (пример - соединение противоположных парадигм примордиализма и конструктивизма) выглядят интерпретация и применение в исторических работах понятий «нация» и «национализм», без которых невозможно всерьез исследовать этнополитические процессы.

Хорошо заметны поверхностные попытки использовать идеи и дискурс многочисленных публикаций западных авторов, отличающихся дисциплинированной «технологией» понятийного аппарата, органичным видением и владением различными концепциями, ими же в основном «изобретенными». Пережив потрясения конца XX столетия, историческая наука и историография сегодня отличается смешением, подчас эклектичным, разных подходов и понятий, симбиозом множества элементов, далеко не всегда обеспечивающих целостность и эффективность анализа как собственно исторических сюжетов и проблем, так и самого состояния исторической науки. Особенно распространенным стало увлечение цивилизационной теорией, историософией, геополитическими концепциями, постмодернистскими «изысками», когда исторические и историографические факты, строго научные методы работы с источниками игнорируются или используются непрофессионально.

Проблематика современной казахстанской историографии весьма разнообразна, при этом советский период занимает в ней существенное место, а его историописание особенно эмоционально. Хронологические рамки его исследований отличаются заметным перекосом в пользу первой половины прошлого века: от революции 1917 года и Гражданской войны до Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Действительно, в это время произошли принципиальные изменения в судьбе казахов: впервые возникла современная государственность, территорию которой Казахстан унаследовал в 1991 г.; была создана невиданная дотоле индустриальная база, появились города и современная социально-культурная инфраструктура. Одновременно именно тогда казахи пережили ужас насильственного оседания и коллективизации; как и все народы СССР, в результате массовых репрессий потеряли лучшую часть национальной элиты.

Собственно советский период, да и современная государственность начались в 1920 г. с образованием Казахской АССР в составе РСФСР, когда были определены сохранившиеся по сей день границы республики. Но этот сюжет не привлекает ныне внимания казахских историков: безоговорочное предпочтение в развитии государственности отдано средневековью и короткой истории Республики Казахстан. В то же время конкретно-исторические сюжеты именно автономного этапа советского Казахстана и отдельных его регионов занимают самое большое место. Среди них - разные аспекты культурного [50] и социально-демографического [3] развития, вопросы административно-территориального устройства и формирования органов власти [12]. Разброс мнений и оценок достаточно большой. Умудренное жизненным опытом и научной практикой старшее поколение казахских историков, сформировавшееся в СССР, достаточно корректно высказывало критические оценки по поводу общества, в котором сложились их мировоззрение, карьера и судьба [2]. Среднее и молодое поколения меж тем довольно быстро стали осваивать прозападный новояз и моду на альтернативные советской парадигме «методологические» изыски. Постепенно стали появляться и весьма глубокие, хорошо фундированные труды.

Для подавляющего большинства работ характерны прямая привязка обоснования актуальности к непосредственным задачам современного Казахстана с обязательным цитированием главы государства Н.А. Назарбаева; ритуальное, с разной степенью остроты формулировок, обвинение идеологии и политики «административно-тоталитарного режима» в многочисленных проблемах казахского общества и почти в той же мере ставшие ритуальными пассажи по поводу борьбы за сохранение этнической самобытности всех без исключения процессов и событий [52]. Например, К.Т. Базаров утверждает, что определение административных границ севера автономии для Москвы было инструментом распространения большевизма, а для «вновь образованного национального государства» на 1-м месте стояло собирание рассредоточенных административно земель. Местные органы власти приграничных областей России испытывали при этом «имперские амбиции», хотя фактические примеры автора показывают, как полиэтничным руководством республики, а также представителями соседних регионов и центра выстраивался сложный баланс устойчивых хозяйственных связей, обеспечения пограничных зон единой транспортной инфраструктурой и сельхозпроизводством с политикой национального самоопределения [13. С. 3-4, 14-18, 23]. С.Н. Алибек исходит «из концептуального положения о том, что первое десятилетие большевистского режима власти является периодом создания основ структуры и рычагов перехода этой власти к тоталитарной системе» [4. С.12].

Ж.Б. Абылхожин - один из авторов учебного пособия «История Казахстана и Центральной Азии» - придерживается известной версии о городском характере революции в Казахстане. Русское крестьянство, считает он, революционизировалось под влиянием внешней силы - рабочих городов и солдат из крестьян во время гражданской войны и военного коммунизма, тогда как национальная деревня - в годы силовых реформ. По сути, здесь косвенно как бы признается правомерность тезиса Ф.И. Голощекина о «малом Октябре» и «советизации аула», озвученного в 1920-е гг. В оценке национально-государственного строительства у Абылхожина превалирует мысль о приверженности большевиков идее государственности, «а, следовательно,.. тоталитаризма». В создании советской империи в ходе национально-государственного размежевания он усматривает единство интересов местной советской маргинальной номенклатуры, как манипулятора национализма, с интересами Центра [29]. Казахские историки отвергают закономерность поражения национальной идеи и установления власти большевиков в Казахстане, т.к. «социалистические идеалы Октября не находили отклика» в казахских массах, заинтересованных «в то время лишь в восстановлении национальной государственности» [5. С.97]. Если довод по поводу отсутствия социалистических идеалов вполне правомерен, то этнополитическое развитие казахов в начале прошлого века скорее искусственно возвышается. Потенциал истории становится частью идеологической и политической поддержки новых государств, возникших в конце XX в. во многом без прямого участия их народов и элит, что стало одной из типичных черт историографии.

Вообще, тема предвзятости «Центра» по отношению к Казахстану и нежелания «Центра» предоставить политическую независимость республике стали весьма важными в изложении ряда авторов. Довольно явственно прослеживается стремление представить дело таким образом, что большевистский Центр, а значит, Россия и до 1917 г., и после заботились не о формировании в стране в целом единого социального организма, устроенного на новых основаниях, а только о том, как бы нанести возможно больший урон именно казахам [54. С. 15-16, 35, 34, 36,37]. В то же время отстаивается тезис о единстве и сплоченности, высоком социально-профессиональном уровне национальной элиты, якобы успешно противостоявшей «зловредному» центру с его унитаристской политикой. На деле узкий круг вовлеченных во власть во время революции националов был далеко не монолитным в силу разного образования, политического опыта, религиозности, зависимости от жузовых и родовых, персональных и иных ориентиров, а также личных амбиций.

Традиционным для историков Казахстана стало определение господствующей ранее методологии как «одномерной установки на толкование отечественного летописания сквозь призму истории доминирующей нации, «мессианской идеи доминирующего этноса». Вполне логичным в этом духе выглядит стремление современных казахстанских ученых обособиться от традиций советской исторической школы и стать независимыми участниками процесса исторических исследований. М. Татимов, ученый-демограф, член национального совета по государственной политике, в 1995 г. заявил: «Нашу историю может написать только наша интеллигенция. Я думаю, что мы в скором времени немножко оторвемся от российской зависимости» [31].

Показательно, что исторические труды в РК создаются почти исключительно этническими казахами. А.Ремнев считал: «…даже получив государственный суверенитет, казахи продолжают ощущать себя (и им об этом настойчиво напоминают школьные и вузовские учебники, музеи, СМИ) в неясной ситуации непреодоленного “внутреннего колониализма”, а интеллектуалы активно задействуют для его описания “дискурс угнетенного”» [43. С. 181].

В результате важной чертой новейшей историографии стала своеобразная географическая «приватизация», когда бывшие советские историки, разделенные новыми государственными барьерами, соответственно с ними ограничили и регион исследования. Одновременно произошло и заметное изменение источниковой базы исследований: выросли масштабы привлечения документов из местных архивов, региональных изданий и периодики, прежде всего, на национальных языках. С одной стороны, это существенно обогатило конкретно-историческую картину, воссоздаваемую историками революции. Такой подход позволил ввести в научный оборот ранее не принимавшиеся во внимание документы, «изнутри» представлявшие ход событий, локально-региональную специфику, настроения местных активистов общественно-политического процесса и масс. Кроме того,

становится более полифоничным, объемным, разноплановым восприятие уже известных фактов и явлений, они дополнялись новыми нюансами, менялись акценты интерпретации. В то же время богатейшие возможности российских архивов, где по известным обстоятельствам оказались сосредоточены часто наиболее ценные и важные источники, в силу финансовых, организационных и иных причин стали изучаться и использоваться казахстанскими учеными позже, и к тому же весьма избирательно и ограниченно, в т.ч. из-за дороговизны командировок в столицы бывшей империи, организационно-культурных и финансовых издержек работы в архивах и библиотеках РФ. Широкомасштабная публикация разнообразных исторических источников, призванная реализовать актуализировавшийся общественный запрос на историческое знание, далеко не всегда сопровождается должной историографической проработкой, провоцируя новые проявления дисгармонии общественного сознания, очередную мифологизацию истории вслед за меняющейся политической конъюнктурой и сменой акцентов.

Еще одна серьезная примета времени - мобилизованный лингвицизм (определение М.Н. Губогло), играющий неоднозначную роль не только в политике, но и в современной историографии и источниковедении[16]. Важной чертой казахстанской историографии является также регионализация исследований, вполне отчетливо совпадающая с традиционными границами расселения и реже - административно-территориального деления казахского населения [23]. Особенно это заметно на примере работ по социально-экономическим проблемам и истории городов [23]. Охватывая большие временные рамки, вплоть до начала 2000-х гг., авторы приводят много примеров и фактов убедительного индустриального и социально-культурного прогресса Казахстана под неусыпным контролем Москвы, приводившим к изменению этнического состава населения и русификации «интеллектуальной и технической жизни» [57. С.18].

Как считает А.К. Бисенбаев, «первые шестьдесят лет интенсивных изменений начала 20 века проистекали при активном приспособлении к ним практически двух поколений людей. Высокая адаптивная способность в немалой степени объясняется мобильностью сознания кочевника, способного активно приспосабливаться к изменяющейся среде обитания. В связи с этим сохранились традиции, обычаи и ценности казалось далеких эпох. Тем более что … буржуазное классовое сознание не проявилось в высокой степени и на ментальном уровне. Попытки коммунистической партии увидеть традиционные классы в кочевой среде привели к общенациональной трагедии. В Казахстане баи и султаны были носителями иных социальных функций, нежели кулаки и дворяне в России, не говоря уже о высших классах Западной Европы. Поэтому классовые отношения, даже социалистические, не смогли преодолеть связи первичного типа» [47. С.97].

Заметно стремление показать неоднозначность последствий социалистических преобразований экономики, социальной и культурной сферы. К примеру, Восточный Казахстан стал крупнейшим центром цветной металлургии и пищевой промышленности общесоюзного значения, но однобокая сырьевая ориентация и снижение доли казахов в социально-демографической структуре «крайне отрицательно сказались на уровне и качестве жизни населения». В годы Великой Отечественной войны 262243 чел. самоотверженно работали в местной Трудовой армии, но были забыты, а в послевоенный период промышленный комплекс края оказался «оторван» от других регионов Казахстана, причем представители «европейских национальностей» доминировали как в городах, так и на селе. Культура стала инструментом внедрения «господствовавших политических и партийно-государственных ценностей для духовного укрепления и упрочения общественно-политического строя», хотя до сих пор вытеснение советской культуры не обеспечило массовый характер национальной казахской при отсутствии общей культурной парадигмы и неукорененности западной постиндустриальной в массовом сознании казахстанцев [24. С. 11, 29, 31, 27, 12].

Пожалуй, самыми популярными темами исторической литературы стали репрессии и голод в Казахстане. Освещение репрессивной политики сталинского режима главным образом сводится к реконструкции биографий казахских политических деятелей, ученых, творческой интеллигенции. Современная казахстанская библиография изобилует примерами персонификации исторического пространства, прежде всего за счет представителей казахской интеллигенции начала прошлого века [39], наиболее зримо подкреплявших своими биографиями этнополитический романтизм и актуализированные признаки досоветской идентичности. Они активно используются для становления нового самосознания и патриотизма (номадизм, регионально-жузовая стратификация этноса, ислам).

Это и понятно - их биографии складывались в эпоху революционных потрясений и кардинальных перемен в жизни казахского общества и особенно зримо воплощают наиболее характерные черты того периода, который имеет слишком важные последствия и по сей день. Ну, а завершающие, как правило, трагические финалы выдающихся национальных деятелей оправдывают этнографический романтизм и идеализированные стереотипы самопрезентации современных интеллектуалов и общественных активистов, подкрепляют чувства исторической обиды, гордости и в то же время закономерности современной государственной самостоятельности Казахстана. Настроения казахской интеллигенции - конструктора общественных настроений - отражают слова из предисловия писателя О. Жанайдарова к одному из документальных изданий: «Каждая из этих страниц буквально вопиет о безвинных пострадавших, об исторической и социальной несправедливости, о жестокостях ушедшего в прошлое сталинского режима, о несправедливостях, геноциде, допущенных властями по отношению к коренной нации «казахам»…» [20. С. 6].

Действительно, скрупулезное восстановление фактографии казахской элиты, в состав которой в данном случае включается прежде всего интеллигенция, наиболее активно участвовавшая в общественно-политической жизни, крайне важно для исторического знания и для социального самочувствия. Многие из этих деятелей привлекают нас не просто своей подчас исключительной ролью в исторических событиях, но и особым магнетизмом личности - образованием и эрудицией, политическим и организаторским мастерством, ораторским и литературным даром, общественными и научными заслугами, стойкостью и гибкостью одновременно, последовательной приверженностью идеалам национального прогресса и народного блага. В условиях гласности и постсоветской демократизации это обеспечило быстрое возрождение национальной памяти общества и трепетное отношение к своим предшественникам современной казахской интеллигенции и студенчества. Особенно ценными являются документальные публикации [44]. Ежегодно 31 мая отмечается в Казахстане как день жертв политических репрессий.

В то же время нельзя не видеть, что заслуженные панегирики в их адрес уже не могут удовлетворить общественный и исследовательский интерес к проблеме, выходящей за рамки комплиментарных жизнеописаний и ставших общим местом терзаний и негодования по поводу ужасов сталинского репрессивного режима. Богатая фактология не поддержана обобщающими новациями, вскрывающими специфику тоталитарной политической практики в этнокультурном пространстве. В парадигме однозначного противостояния националов советской власти [55], где первые целеустремленно и до конца боролись за национальную независимость, а вторая столь же последовательно подавляла всякую самостоятельность и уничтожала возможности для этнокультурного процветания, нет места ответам на некоторые неизбежно возникающие вопросы.

Почему практически лишь М. Чокаев (Шокай, 1890-1941) занял позицию бескомпромиссной борьбы с советским государством, без устали разоблачая его национальную политику из эмиграции? Зачем «старые» националы - бывшие алашординцы пошли на сотрудничество с коммунистами и даже вступали в ряды правящей партии, если не принимали ее идеологию и практику? Были ли казахские руководители КАССР органичной частью партийно-советской номенклатуры или до поры, до времени вполне искусно мимикрировали в ней, пытаясь изнутри «подточить» новый строй и провести собственную линию вопреки установкам центра? Почему столь неприятно изощренной и ожесточенной была внутренняя борьба между казахскими деятелями, участвовавшими в управлении республикой на разных должностях и уровнях и оказавшимися совсем не сплоченными «в борьбе с режимом»? Была ли политика центра исключительно унитаристской и настолько оптимально выстроенной, что смогла не только уничтожить оппозиционные начала в среде национальной элиты, но и нанести непоправимый урон всей казахской культуре в широком смысле?

Публикация нелицеприятных фактов о поведении некоторых признанных в советское время национальных героев в группировочной борьбе и в условиях репрессий подчас приводила к тоже нелицеприятным дебатам между авторами и сторонниками «невинной чистоты» персонажа, а также его родственниками. Проблема внутриэлитных отношений остается весьма чувствительной, и отзвуки истории, пожалуй, слишком очевидно становятся злободневными, особенно если учесть, как внимательно казахское общество относится к родоплеменной идентификации социальных страт и их лидеров, сохраняя ее непубличный формат [45].

Пожалуй, лишь сын известного советского деятеля Ураза Джандосова решился на весьма интересный и серьезный анализ сложнейшей ситуации взаимодействия большевистской доктрины социализма с этнополитической культурой казахов. Он справедливо указывает на сомнительность доказательной базы материалов следствия по делам националов в качестве источников и неправомерность распространившегося в казахской историографии искусственного сближения идейных позиций деятелей движения Алаш и первой когорты казахов-большевиков, выступавших с критикой радикализма советских преобразований в республике (С. Ходжанов, С. Садвокасов, У. Джандосов). Следует отметить и важный вывод А.Джандосова: национальные компоненты политической позиции таких казахов-коммунистов, проявивших себя как социальные реформаторы, были увязаны с социалистической идеей, как привлекательной формулой мирового общественного прогресса.

Не менее ценны и его указания на такие слабости казахстанской историографии советской истории, как отрыв в освещении конкретно-исторических сюжетов от общесоветского контекста политической борьбы и эволюции властного режима, сводимого к злодеяниям единственного «посыльного» из злонамеренного Центра - Ф.И. Голощекина; признание национальной доминанты обязательной методологической нормой историописания при «аллергии» на классовые принципы большевизма; устойчивость традиционных социальных взаимосвязей и отношений, «перекочевавших» в советскую систему управления из дореволюционной (наиболее яркий пример - аткаминеры и лжебельсенды [11]); поверхностное и прямолинейное толкование термина «советизация» лишь в увязке его с известным голощекинским постулатом о казахском ауле; пренебрежение анализом роли и влияния социалистических идей в среде казахских национальных демократов. Джандосов считает, что уже в 1927 г. Сталин совершил поворот от ленинской национальной политики к русской национально-государственной традиции с коммунизированной великодержавностью. Автор прав, что соединение этнического и классового в социализме националов на примере Казахстана, выраженное в т.ч. в политической биографии У.Джандосова, остается малоизученной и весьма актуальной для историографии советского общества темой [21. С. 56-132]. Заметно вольное и невольное игнорирование сюжетов, идей и выводов, которые обнажают общность или сходство проблем советской модернизации и системы управления в республиках и регионах. Практически не признаются факты и возможности компромиссов и тем более конструктивных совместных действий и взаимодействия местных и центральных аппаратов и их представителей при решении близких по целям, характеру и методам или общих задач развития объективно единого социально-экономического и политического организма, сложившегося задолго до образования СССР.

Одной из самых активно живописуемых страниц советской истории является коллективизация и связанный с нею ужасный голод в Казахстане (Великий джут) [53]. Комиссия, созданная в 1992 г. при Президиуме Верховного Совета Республики Казахстан, провела большую работу исследованию обстоятельств и причин голода. Опубликованы многочисленные исследования на русском и казахском языках. В столице Казахстана Астане в июне 2012 г. открыт памятник жертвам массового голода в связи с 80-летием трагедии. Как указывают представители власти, вследствие голода, а также от различных заразных заболеваний в 1930-е гг. погибло 2580000 казахов, 800 тысяч эмигрировали в другие страны. Из проживавших в республике представителей других народов от голода умерли 11% украинцев, 6% русских, 8% узбеков, 13% уйгуров, 10% татар, 11% немцев [46].

Между тем, не менее трагичным был голод начала 1920-х гг., когда, по данным известного казахстанского демографа А.Н. Алексеенко, потери казахского населения составили 414 тыс. чел. (18,5% титульного этноса), а поголовья скота - на 46,5%. А.М. Мамырханова указывает, что всего в 1921-1922 гг. население республики сократилось на 876201 чел. Демограф М.Б. Татимов подсчитал, что со времени восстания 1916 г. вплоть до окончания массового голода в 1922 г. погибло 850 тыс. казахов и 200 тыс. бежало за пределы родины [6]. Основными причинами этого голода в 5 губерниях республики, охватившего более 2,3 млн. чел., называются экономические, природно-климатические и политические. В то же время показано, что при слабости и молодости органов советской власти, крайней неразвитости инфраструктуры и межрегиональных связей, обострения политической борьбы все же была создана достаточно эффективная организация борьбы с голодом и его последствиями, управляемая из Центра и обеспечившая большую помощь властей РСФСР [37].

Коллективизация же обернулась насилием власти над народами СССР: «страдали не только казахи. Но все же, надо согласиться, такой массовой гибели одного народа вследствие силовой политики государства, когда нация теряет почти половину, пока не знает человеческая история. Демографы констатируют тот факт, что если в те годы не было бы массового голода, в настоящее время численность нашего народа могла бы составить 45 - 50 миллионов человек», - заявил в запросе к премьер-министру РК К. Масимову сенатор М. Бактиярулы 5 апреля 2012 г. Он предложил установить памятники жертвам массового голода во всех областных центрах страны [59]. Общественная чувствительность к этой теме поддерживается подобными заявлениями и публикациями историков и журналистов, которые, в свою очередь, не могут оставаться в стороне от темы, ныне наиболее сильно эксплуатируемой, наряду с репрессиями, т.н. нацпатами (национал-патриотами). Так, в 2009 г. научно-практическую конференцию, посвященную голоду, провел Союз писателей Казахстана.

Как справедливо отмечает А.Н. Алексеенко, «события эти часто рассматриваются излишне эмоционально, иногда в угоду политической конъюнктуре, что вольно или невольно искажает истину». Констатируя разброс мнений казахстанских историков и демографов по поводу количества пострадавших от голода казахов, он отметил тенденцию к постоянному увеличению числа жертв и несуразности в подсчетах ряда авторов [7]. В частности, Т.Омарбеков, отрицая правомерность термина «геноцид», называл цифру: от 1700 тысяч до 2200 тысяч казахов. С ним согласен и директор Архива Президента РК В.Шепель. М. Татимов настаивает на признании геноцида и считает, что погибло 2300 тыс. казахов и 200 тыс. представителей других национальностей. Его поддерживает главный редактор журнала «Простор» В. Михайлов, несколько раз издавший книгу «Великий джут» [60].

Алексеенко на основе собственных достаточно убедительных исследований доказывает: с учетом всех возможных поправок потери казахского населения составили 1840 тыс. человек или 47,3% от численности этноса в 1930 г. И если голод являлся причиной резкого сокращения численности населения, то миграции компенсировали убыль и способствовали некоторому его увеличению [7]. Не поддаваться эмоциям и признать участие разных социальных и этнокультурных групп в политике репрессий предлагает и американский специалист по Казахстану М.Б. Олкотт, считающая, что голод унес от трети до половины казахов: «Бремя ответственности за реализацию политики коллективизации и последующий голод должно быть распределено среди многих из тех, кто служил партии, с самого высокого уровня до самого низкого. Все они в той или иной степени продолжали проводить политику, которая, как им было известно, приводила к значительным человеческим потерям от голода» [19].

На Международной научной конференции «Голод в Казахстане: трагедия народа и уроки истории», прошедшей в Астане 31 мая и 1 июня 2012 г., директор Института истории государства Комитета науки МОН РК Б. Аяган отметил, что численность казахов в республике в 1926 г. составляла 3 628 000 чел. Следующая перепись 1939 года показала, что народ потерял 1 300 000 чел., т.е. около 36% всей численности. По подсчетам ученых, с 1929 по 1931 гг. в Казахстане произошли 372 восстания, в которых участвовали более 80 тыс.чел. Голод продолжался примерно до 1938-1939 гг. - получения нового урожая и установления спокойствия в степи. Часть казахов, перекочевавших в Россию, тогда вернулись на родину. Аяган заявил: «Масштабы трагедии были столь чудовищны, что мы с полной моральной ответственностью можем обозначить ее как проявление политики геноцида. Такая констатация вытекает из строгих норм международного права, зафиксированных в Международной конвенции “О предупреждении преступления геноцида и наказаний за него”». В коллективной монографии «Правда о голоде 1932-1933 годов» подчеркивается, что «Великий голод 30-х гг. в Казахстане действительно предстает как величайшая народная трагедия и национальная катастрофа, невиданная прежде в истории казахского народа и других народов Казахстана», когда с 1926 по 1939 гг. численность казахов уменьшилась на 36% (1300 тыс. чел.), что явилось «результатом политики, привнесенной извне». В заключении отмечено также, что, как и голод на Украине, Великий Голод в Казахстана признан геноцидом многими странами официально, включая США, Канаду, Австралию, большинство стран Латинской Америки и Восточной Европы [17].

Издание трехтомника историков России, Казахстана и Белоруссии «Голод в СССР. 1929-1934 гг.» завершится в 2013 г., но аккумуляция материалов и данных по этой важной проблеме, безусловно, останется одним из важных направлений казахстанской историографии.

С голодом и социалистическими преобразованиями тесно связан вопрос о миграциях советского периода. Эта тематика стала отдельным направлением историографии РК [8]. Казахстанские историки изучают в т.ч. и историю концлагерей, разных групп оказавшихся по воле государства на территории республики [37]. При оценке миграционных процессов ученые обращают внимание на изменения в этническом составе населения Казахстана, региональный срез динамики миграций, решающую роль государства. Так, академик РК М.Х. Асылбеков считает: социально-политические кампании советской власти привели к тому, что казахи на своей исконной территории оказались в национальном меньшинстве. З.Ж. Марданова ссылку в Казахстан рассматривает в контексте «репрессивной и колонизационно-освоенческой политики советского государства, во многом наследованной от царской России». Как карательная мера по ходу реализации она планомерно приобретала новые качества спецколонизации, а территориальный потенциал Казахстана выдвинул его на ключевые позиции в репрессивно-освоенческой стратегии государства. Казахстан стал уникальной макрогеогрфической зоной, на территории которого пересекались и взаимодействовали все миграционные потоки. При этом с 1931 г. исходный административно-репрессивный фактор ссылки как составной части комплекса мероприятий по поддержанию тоталитарного режима по ходу ее реализации уступил экономическому приоритету, а сама ссылка приобретала качества спецколонизации. Средства, затраченные на принудительную миграцию, при ее иррациональном характере не оправдались [9].

Г.М. Мендикулова, Б.Ж. Атантаева и Б.О. Жангуттин приводят массу полезных и новых статистических данных и систематизированные материалы о динамике, направленности, социально-демографических последствиях миграционных процессов, в т.ч. в советское время. В зависимости от обстоятельств и причин, инициирующих миграции (в связи с голодом, неурожаем и джутом, коллективизацией, эмиграцией в Китай ссыльнопоселенцев в 1950-е гг., освоением целины, полиэтничной миграцией из Китая в начале 1960-х гг. и др.), - считает Атантаева, - Советское государство оказывало необходимую помощь в переезде и устройстве репатриантов на новом месте [10. С.35].

Жангуттин также усматривает преемственность колонизационной политики Российской империи и Советского государства, направленной на освоение ресурсов республики. Россия являлась центром, миграция из которого в значительной мере влияла на социально-экономическое и демографическое развитие Казахстана. Им впервые проведен детальный анализ миграционных потоков славянского населения в Казахстан в 1930-1950-е гг.; впервые в казахстанской историографии военный плен рассмотрен как форма миграций. Автор установил, к примеру, что в состав депортированных в 1940-е гг. входили и русские: немцев Поволжья - 4.739 человек, народов Северного Кавказа - 301, народов Крыма -182, калмыков-8 и т.д. На спецпоселении оставались поляки, в 1936 г. составлявшие 79,8% данного контингента. Значительной была численность «ОУНовцев» - 7 235человек (17,8%,), в т.ч. 1714 мужчин, 3 451 женщин, 2070 детей в возрасте до 16 лет. В 1954 г. 85% прибывших из Китая составили русские. Историк отмечает: славяне играли важную системообразующую, интегрирующую роль в обществе, в функционировании и развитии единого экономического комплекса, в образовании и т.д. К началу 1990-х гг. постепенно обозначились новые тенденции: изменялась численность населения, повышался удельный вес количества казахов, рос их общеобразовательный уровень, обострялась ситуация на рынке труда. Распад СССР привел к резким деформациям в статусе славянского населения, в его «самочувствии» появляются дискомфортные черты. «Многие представители славян не ощущали себя полноправными гражданами в новых независимых государствах, испытывали тревогу за свои социально-экономические, национально-культурные права и интересы. В этом плане наша республика не оказалась исключением».… наметилась тенденция роста отрицательного сальдо миграции [25. C. 20-35].

Весьма значительное внимание в казахстанской историографии занимают различные аспекты этнополитики, развития этнических групп, межэтнических коммуникаций, причем практически все этнические общности и группы, населяющие Казахстан даже с весьма далеких времен, определяются как диаспоры [18]. В интерпретации этнополитики по отношению к казахам неизменным при этом остается страдательный залог. Типичным образцом подобного рода работ являются труды Ж.У. Кыдыралиной, которые демонстрируют специфику современных этноидентификационных и социально-политических процессов в среде гуманитарной интеллигенции РК. Автор показала поэтапное развитие и эволюцию форм, событийную канву этнополитических и этнокультурных конфликтов с властью социально активной части казахского общества, показала специфическое преломление общегосударственной практики подавления инакомыслия и этнокультурной самобытности в Казахстане в советское время. Важным достоинством ее работ является внимание к проблемам этнических меньшинств, конфессионального развития разных групп казахстанского общества в советский период.

Кыдыралина старается проследить качественную эволюцию этнического самосознания, прежде всего на примере казахской интеллигенции начала прошлого века, в т.ч. в проявлениях идеологии тюркского единства в эмигрантской среде, приводит сведения о дискуссиях по поводу методов и содержания модернизации в рамках создания мобилизационной экономики, о деятельности легальных, полулегальных и подпольных «националистических» организаций и групп в советском Казахстане и др. При этом попытки «правоверных коммунистов» из националов добиться адекватного специфическим условиям Казахстана баланса прав и полномочий с центром преподносятся как борьба за независимость. Реконструируя конкретно-историческую картину трансформации повседневной праздничной культуры, коренизации кадров, письменности, просвещения в рамках идеологии советского интернационализма, историк базируется на источниках из ранее закрытого архива КГБ СССР. Столь тяжелые психологически документы подчас серьезно влияют на историческое сознание и выводы исследователя. Данные спецсообщений о враждебных проявлениях со стороны лиц, высланных из Чечено-Ингушской АССР; «о настроениях, негативных процессах и автономистских проявлениях» со стороны советских немцев, в среде русского казачества, крымских татар, турков-месхетинцев; творческой уйгурской интеллигенции, ранее проживавшей в Китае; о «проявлениях политической активности немцев» в Целиноградской и Кокчетавской областях, о «состоянии пропаганды и внедрении прогрессивных традиций и обычаев в быт трудящихся», о религиозной обстановке, о мусульманских обрядах и праздниках в республике и т.д. оказывают мощное давление на авторский текст.

Концептуальные проблемы изучения проблем этничности и этнополитики, характерные для историографии бывшего СССР, отразили неточности и противоречия в некоторых определениях и оценках Кыдыралиной. Так, термин «красный террор» использован применительно к 1937-38 гг., хотя в историографии он давно закрепился за периодом гражданской войны 1918-1920 гг. [32. С.252]. Этническое сознание не всегда сопровождается «сплочением этноса», как считает автор: оно может быть и дисперсным в организационном смысле; национальный вопрос не всегда проявляется именно в «открытой постановке», он может весьма долго существовать и в латентной форме, независимо от его осознания властью или национальными акторами. Особенно большие противоречия и попытки объединить противоположные взгляды связаны с определением нации и этноса, национального и этнического, в т.ч. сознания и идентичности: с одной стороны, Ж.У. Кыдыралина их разводит, с другой - трактует как синонимы [33].

Как и другие казахские авторы работ по советскому периоду, она необоснованно увлеклась устаревшей концепцией западной «тоталитарной школы» советологии. В итоге игнорируется более объективная и обоснованная концепция, убедительно реализуемая известными и весьма авторитетными учеными (Т. Мартин, Р. Суни, М. Левин, В. Тишков, А. Миллер, С. Чешко и мн. др.), признающая сложную и немонологичную динамику основных парадигм и конкретного воплощения этнополитики в СССР на разных этапах ее реализации. У Кыдыралиной же получается, что тоталитаризм был единственной концептуальной основой функционирования советского общества и государства на протяжении всей их истории, а главной особенностью советской национальной политики - двойственность и противоречивость, выразившиеся лишь в огромном разрыве между идеей и воплощением [32. С.109].

Положение о сохранении национального духа народа через идею независимости требует более глубокого обоснования. Само понятие «дух» носит иррациональный характер. Трудности с его формализацией, видимо, заставили обойти вниманием результаты референдума на завершающей стадии советской истории, когда большинство казахстанцев проголосовали за сохранение СССР. Один из самых мудрых и ответственных лидеров современности Н.А. Назарбаев не случайно столь последовательно отстаивал единство народов СССР и их общее политическое будущее в тот революционный период, успешно и настойчиво проводит курс на интеграцию евразийского пространства сегодня, что вызывает закономерное уважение и поддержку у всех здравомыслящих политиков и обычных граждан.

Вряд ли этнические архетипы казахской культуры, отличающиеся замечательной пластичностью и адаптивностью, смогли бы сохраниться, несмотря на всевозможные модификации и перипетии национальной жизни, если бы власть использовала исключительно жестокие репрессии против этничности. Существо советской этнополитики было амбивалентно, она включала не только диктат и насилие, но и бюджетное, организационное и социально-культурное спонсорство, облеченное в коммунистическую идеологию. На деле складывался сложный, драматичный комплекс противоборств и компромиссов между народами, их этническими активистами и властью в СССР, а сама патерналистски ориентированная власть успешно эксплуатировала фундаментальные основания и ценности народов - патриархальность, патриотизм, коллективизм, толерантность, терпение и т.д.

Формулировка темы диссертации «Становление и судьбы идей по национальному вопросу» не вполне соотносится с конкретным содержанием работы. Основное внимание сконцентрировано на борьбе формальных и неформальных организаций, структур и объединений, спорадических и институционально обеспеченных фактах противостояния государственной бюрократии и интеллигенции, проявлениях социального протеста и инакомыслия. Утверждение о навязывании группировок внутри казахской политической элиты сверху не подтверждается при внимательном изучении [33]. В то же время не удалось в достаточной мере проследить именно борьбу идей, для чего необходимо привлекать к анализу качественно новые источники, в т.ч. подготовительные материалы, сопровождавшие разработку принципиально важных политических решений союзного и республиканского руководства РКП(б)-ВКП(б)-КПСС и СССР по поводу национально-государственного строительства, внутри которого в разные периоды тоже была борьба идей и мнений; творческих союзов, молодежной и социальной политики, проследить их трансформацию в решениях и политической практике сверху вниз. Необходимо также изучать сами научные исследования советского времени как источник, публицистическую и художественную литературу, произведения кино, фольклор и др.

Следует продолжить и углубленный анализ существа протестных проявлений, в т.ч. молодежного движения - в какой степени они были сознательным проявлением именно этнокультурного компонента идентичности, а в какой - результатом общих социальных признаков демографической субкультуры? Автор справедливо признает, что в основе вспышек недовольства и конфликтов, принимающих этнический облик, лежат проблемы социально-экономического и культурного свойства, общие для всех этнических общностей в государстве, неудовлетворительная политика которого может придать социальному протесту этническую окраску и даже провоцировать межэтнические противостояния [32. С. 327-338].

Вызывает возражение использование определения «массовый» применительно к коллаборационизму, в т.ч. на этнической почве, периода Великой Отечественной войны [32. С. 265]. Это вообще никоим образом нельзя отнести к казахам. Что касается других народов СССР, то и здесь надо опираться на строго выверенные и доказанные факты, поскольку в созданных фашистами национальных формированиях далеко не все были добровольцами и тем паче далеко не все из «сознательных предателей» руководствовались сугубо этническими мотивами. Чаще всего на первом месте были социальные (экспроприация частной собственности, лишение прав, судебные преследования за критику власти и т.п.).

Вряд ли можно расценивать включение Оренбургской губернии в состав РСФСР из состава КАССР как проявление имперской политики «разделяй и властвуй». Как же быть тогда с жесткой оппозицией казахской этнополитической элиты против ее включения в состав республики в 1920 г.? Это уже достаточно изучено и освещено в ряде публикаций. Остается без ответа вопрос о родстве или противоположной сущности советской государственности и прежней имперской. Советская федерация выступает как «тоталитарное целое» [32. С.97, 254], а сущность империи как сложно организованной исторически оправданной системы подменяется архетипами колониального сознания.

Если мы признаём общеизвестное положение о том, что без прошлого нет настоящего и будущего, то надо признать и истоки современного Казахстана в советской истории. Говоря о «колониальной политике советского имперского режима», историк в то же время пишет, что советская история стала «периодом окончательного формирования и роста многовекового национального самосознания», чему способствовали и национальное строительство, и создание «политической и территориальной идентичности» казахов, и политика коренизации, приведшая к складыванию интеллектуальной и политической элиты [32. С. 252-257].

Кыдыралина солидарна с известным казахским специалистом по истории движения Алаш М.Койгельдиевым, почти буквально повторяя за ним: «Казахский национализм был ответной реакцией на колониальную политику советского имперского режима. Он имел оборонительный, защитный характер» и имел «многогранные формы, контексты и смыслы: инстинктивный, духовный, естественный и т.д.» [48].

Дальнейшее исследование важной и многоплановой проблемы необходимо, очевидно, развивать на путях междисциплинарного и сравнительного анализа. В частности, был бы полезен анализ аналогичных исследований на примере других республик и общесоюзных событий, дабы выяснить, насколько этнополитика в Казахстане была сходной или оригинальной. К сожалению, за пределами внимания остается исключительно важная научная проблема - внутриэтнические процессы, связанные с трансформацией социальной структуры казахского общества. Как социальная и культурная модернизация повлияли на политико-правовую и этническую культуру, на динамику самосознания этноса? Насколько единым был народ или он «разрывался» советской внутренней политикой? [58].

Изменение проблематики исследований связано с популяризацией идей консолидации тюркского и мусульманского сообществ, усилением конфессионального фактора, изменением геополитических ориентиров молодых государств и выразилось в создании трудов по темам, ранее находившимся на периферии научных интересов. Интересные данные обобщаются и анализируются в трудах по истории конфессий и конфессиональной политики в Каз.ССР [51]. По мнению А.М. Нургалиевой, антирелигиозная политика в Казахстане 1920-1930-х гг. не отличалась своеобразием, укладываясь в рамки общегосударственной схемы, а репрессии не смогли подавить активизацию религиозных настроений среди мусульман, в т.ч. казахских [41. С. 187-188, 192].

Г.Д. Мухтарова также считает, что в советской истории имели место не только «смиренное присутствие казахов-мусульман, но и их деятельная религиозная жизнь, активные и пассивные формы сопротивления антирелигиозным акциям, индивидуальные и коллективные религиозные практики». Однако историк гораздо более категорична в оценках советской политики в отношении ислама в Казахстане: религиозные организации власть считала экономическим конкурентом; пренебрегала конфессиональной самобытностью мусульманских народов; ислам находился в неравном положении с православием, поскольку считался вредным пережитком, а православие - частью русской культуры. Репрессии против духовенства и верующих, закрытие храмов, сознательное манипулирование историческим сознанием мусульман, политическое недоверие и систематическое подавление национальных духовно-культурных свобод, политических притязаний и гражданских инициатив мусульман, упущенные возможности творческого восприятия и учета исламской реальности - таковы характерные черты политики советского государства. При этом во все периоды советской истории ислам у казахов оставался устойчивой данностью, обнаруживая в кризисных ситуациях высокую жизнеспособность. Более того, по мнению Мухтаровой, мощный процесс формирования советского атеистического общества закономерно привел к росту этнического самосознания мусульманских народов, что проявилось в 1980-е гг. Показывая и потери в религиозной культуре казахов за советский период (кризис нравственности, вера без должного знания), Мухтарова объясняет: государственно-религиозные отношения в СССР отражали цивилизационный конфликт. Казахский народ своим духовным опытом обеспечил «высокое совпадение результатов исторического развития с достижениями в мировом пространстве», а потому «роль ислама в советском казахском обществе была позитивной» [39. С. 6, 248, 253-255].