Быт периода НЭПа: борьба старого и нового (историографические заметки)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Статья по теме:

Быт периода НЭПа: борьба старого и нового (историографические заметки)

Тарасенко Виталий Николаевич, соискатель кафедры истории и политологии, ФГОУВПО «Российский Государственный Университет Туризма и Сервиса» г. Москва

В статье освещаются основные современные подходы к изучению быта периода нэпа как составной части повседневности истории двадцатых годов прошлого века. Автор, говоря о «реабилитации» научной проблематики быта, отмечает ряд обстоятельств теоретического и методологического плана, повлиявших на формирование нового направления исследований новой экономической политики. В работе рассматриваются ведущие тенденции в изучении крестьянского и городского быта (в том числе, быта нэпманов и «бывших»), а также бытовых практик выживания в годы голода 1921-1922 гг. В качестве вывода отмечены основные достижения и «лакуны» в изучении указанной проблематики.

Ключевые слова: современная историография, нэп, культура повседневности, новый быт, повседневный уклад, уровень жизни.

Life during the NEP: management of old and new (Historiographical note)

Tarasenko V. N.

The article covers the main modern approaches to the study of life in the period of NEP as an integral part of everyday life history of the twenties of the last century. The author, speaking about «rehabilitation» scientific perspective of everyday life, says a number of circumstances of the theoretical and methodological plan that influenced the formation of new directions of research of a new economic policy. The paper examines the major trends in the study of urban and rural life (including, life нэпманов and «former»), as well as the everyday practices of survival in the years of the famine of 1921-1922 years. As output have been the main achievements and «gaps» in the study of this problem.

Key words: modern historiography, the NEP, the culture of everyday life, new way of life, everyday lifestyle, level of life

Сегодня со всей уверенностью можно говорить о «реабилитации» быта как научной проблематики [11;17;22]. Утверждения о том, что «именно мир обыденной жизни создает историческое пространство» [25, с. 6] дополняются рассуждениями о влиянии «онтологической укорененности человека» в том, что он ест, как одевается и где живет, на стереотипы его мышления, способы действия и структуру социальной реальности [44, с. 472]. Не вызывает сомнений, что социально-экономические вопросы аспекты истории 1920-х гг. тесно связаны с проблемами психологии и повседневности, обусловленными сложностью социокультурной ткани нэповского общества и сохранением традиционно-патриархальных основ жизни и быта большинства населения [4].

На формирование блока исследований, посвященных бытовым практикам нэповского социума, повлиял ряд обстоятельств теоретического и методологического плана:

во-первых, введение быта в пространство культуры посредством придания вещам, как «сгустков» отношений между людьми, символического смысла [15, с. 14-15];

во-вторых, рассмотрение культуры повседневности в качестве ключа к пониманию процесса формирования советского человека;

в-третьих, представление культурного пространства вообще и быта, в частности, через соотношение борьбы «старого» и «нового», идеологии и прагматики нэпа [3;10;23;30];

в-четвертых, рассмотрение «оповседневнивания» как процесс освоения традиций и закрепления норм [31, с. 65];

в-пятых, изменение соотношения понятий «быт» и повседневность».

Остановимся на последнем пункте подробнее. В отечественной традиции быт долгое время отождествлялся с рутиной. Только с середины XIX ст. он начал осознаваться не как «низкая» сторона человеческой жизни, а как «чуткий сейсмограф, регистрирующий свойства и оттенки духовной жизни широких социальных групп и отдельных личностей» [14, с. 39]. Однако в советской историографии вопросы повседневной жизни и быта опять отошли на задний план. Бытовые проблемы объяснялись «пережитками прошлого», а все достижения в деле организации быта и досуга, наоборот, приписывались исключительно преимуществам социализма. Это дало основания ряду современных авторов говорить о процессе замены быта сознательно формируемой партией повседневностью, в которой бытовые заботы сведены к минимуму. Например, К.Г. Антонян обратил внимание на то, что такая замена позволяла государству легко планировать жизненный распорядок и досуг граждан [2, с. 215-216].

Но для большинства работ не характерно столь резкое противопоставление быта и повседневности. Сегодня быт чаще всего рассматривается как определенный уклад повседневной жизни. При этом в современной историографии особо подчеркивается различие между этнографическим описанием быта и изучением его в рамках истории повседневности. Если этнография, реконструируя быт той или иной социальной группы, главное внимание уделяет его материальной стороне, то историю повседневности, прежде всего, интересует «смысл, который вкладывали в свою повседневную жизнь люди определенной эпохи» [38, с. 96-97]. Другими словами, если этнограф воссоздает бытовые особенности эпохи, то историк повседневности анализирует реакции людей в связи с их бытовым окружением. Кроме того, быт и досуг нередко противопоставляются трудовой деятельности, а историк повседневности, наоборот, видит одну из своих задач в изучении каждодневных условий работы, мотивации труда и т.п. То есть с одной стороны, быт противопоставляется повседневности в силу своей биологичности и патриархальности, «вырывающих» человека из социума. А с другой, рассматривается как составная часть повседневности, которая, как уже отмечалось, выступает продуктом «социального конструирования» [16, с. 14].

Впрочем, в последнее время наметилась линия, примиряющая эти подходы. В частности, авторы монографии о советской повседневности 1920-1940-х гг., признавая связь последней с ежедневным, привычным ритмом жизнедеятельности огромного количества людей, тем не менее, не приравнивают повседневность к рутине. Они определяют повседневность не как тип существования, «требующего внятно очерченного пространства» и противопоставляемого «не быту», а как форму этого существования, привносимого в любой вид деятельности [21, с. 5].

Повседневность 1920-х гг. складывалась из целого ряда параметров, включая бытовые условия и уровень жизни, семейные отношения и досуг. Пространство частной жизни человека, вплетенное (в том числе, сознательными усилиями власти) в общественную ткань постреволюционного социума, охватывало несколько пространственных измерений: жилище, улицу и досуговые заведения (театр, кинематограф, клуб и пр.). При этом изменение бытовых практик стало одной из главных задач новой власти. Можно отчасти согласиться с тем, что эта попытка трансформации быта «перевернула с ног на голову вековые представления о добре и зле, уничтожила старые традиции и повседневные практики» [15, с. 3]. Но при этом следует учитывать, что процесс разрушения старого и формирования нового быта протекал весьма сложно и неоднозначно. Ближе к истине те, кто считает период нэпа временем, когда «многое пришлось ломать, многое строить заново», «клубком», в котором переплетались все сферы жизни социума [8, с. 23].

Причем, наиболее противоречиво эти процессы шли в российской провинции. В частности, И.В. Орлова на примере Восточной Сибири показала, что патерналистский характер социальной политики периода нэпа с сопутствующим засильем и бесконтрольностью бюрократии расширял размеры вторжения государства в быт и частную жизнь граждан. Автор связывает кардинальный поворот к преобразованию бытовой сферы с концом 1922 г., когда катастрофически низкий уровень жизни и нищету уже нельзя было объяснить чрезвычайной обстановкой Гражданской войны. Вернувшемуся быту «с буржуазно-мещанским налетом» советское государство предполагало противопоставить «коммунистический» быт. Однако развернувшаяся в 1926 г. кампания «режима экономии» замедлила процесс реформирования быта, поскольку предприятия начали активно сокращать непроизводственные затраты на устройство бытовых учреждений [34, с. 16-21].

Новые подходы к осмыслению быта населения периода нэпа связаны, в первую очередь, с введением в широкий научный оборот, прежде всего, источников личного происхождения (дневников, воспоминаний, мемуаров и переписки). Кроме того, привлечение периодических изданий 1920-х гг., произведений художественной литературы, статистических и демографических данных, документов различных общественных комиссий (прежде всего, по изучению быта и санитарного состояния) дополняется комплексом визуальных материалов.

Прежде всего, современные исследования направлены на реконструкцию крестьянского быта, [1;28;37] который претерпевал в двадцатые годы прошлого века определенные изменения. В частности, Л.В. Лебедева на материалах пензенской деревни продемонстрировала, как черты нового крестьянского уклада вплетались в культуру, построенную на традициях. Она отметила новые для деревни (в большей степени, характерные для зажиточных слоев) тенденции, в первую очередь «городскую» мебель и посуду, фотографии и плакаты, а также стремление поддерживать чистоту. Впрочем, по мнению автора, приживались только те новшества, которые крестьянин считал для себя полезными. Практически не претерпел изменений скудный рацион крестьян (каша, картошка, суп и щи), а молочные и мясные продукты в основном шли на продажу. Изменения 1920-х гг., несомненно, отразились на внешнем виде крестьян (в частности, сельская молодежь предпочитала городской фасон), но в употреблении остался и старый народный костюм. Хотя в крестьянский обиход стали вводиться фабричные изделия и ткани, нередко одежда нового кроя производилась из домотканого материала [24, с. 3,18,21-22,25-27,44,74-75,132]. Отдельный интерес ученых вызывали зажиточные слои деревни, которые в большей степени подверглись как властному давлению, так социокультурной и бытовой трансформации [5;9;13].

Что касается быта горожан, важной стороной его переделки стало, по мнению А.В. Кобозевой, изменение городского пространства, проходящее под девизом «отрицания пространства исторического города». Пространство нового города было представлено, в первую очередь, плакатами и лозунгами, затрагивающими все сферы жизни - от уборки дома до выбора одежды. Также ею отмечается характерная для столиц и крупных промышленных центров взаимосвязь архаичных и новых видов городского транспорта. На улицах Москвы в 1920-е гг. соседствовали средства передвижения разных эпох: гужевой транспорт и велосипеды, автомобили и электрические трамваи [15, с. 14-16,19]. Е.А. Петровичев показал, что уже в первой половине 1920-х гг. автомобиль становится объектом аренды и купли-продажи, в силу чего в быту довольно широко распространяется частный извоз. В 1924-1925 гг. были сделаны первые шаги в развитии коммунального транспорта, включая первые автобусные маршруты и такси. Хотя в годы нэпа автотранспорт продолжал играть второстепенную роль в сравнении с гужевым транспортом и трамваем [36, с. 13-15,17-20].

Также современные исследователи обратили внимание на то, как формированию новых бытовых практик способствовали проекты 1920-х гг. по «социологическому» расселению. В фокусе исследований последних лет находится одна из центральных идей 1920-х гг. - идея коммунального общежития, которая на практике реализовалась в двух формах - дома-коммуны и коммунальной квартиры. В качестве образцовой модели «социалистического дома» рассматривался дом-коммуна, чья инфраструктура была основана на обобществлении домашнего хозяйства. Новыми элементами топографии дома, помимо общей кухни, стали: детская комната, клуб, красный уголок с читальней и библиотекой, прачечная, хлебопекарня, мастерские и пр. Тогда как коммунальная квартира уже в годы нэпа стала «своеобразной формой социального контроля и повсеместного надзора» за частной жизнью и бытом граждан. Впрочем, как отмечают исследователи, и в домах-коммунах и в коммунальных квартирах шел одинаковый процесс ускоренной трансформации личного пространства в публичное. Характеристикой нового быта становился, с одной стороны, аскетизм, с другой - пестрота и дисгармония элементов интерьера [15, с. 10,12.17.21].

М.Г. Меерович в своей работе с характерным названием «Наказание жилищем» раскрыл механизмы контроля приватной жизни советских гражданин через жилищную политику власти. Показывая связь новой экономической политики с «новой жилищной политикой», автор обратил внимание, что последняя во многом свелась к принуждению горожан привести полуразрушенные жилища в подобающий вид собственными силами [29, с. 31,51,57-58,71,105]. Он убедительно доказал, что власть видела в индивидуальном жилище не только «источник мелкобуржуазного быта», но и прямую угрозу режиму. Отсюда стремление достигнуть полной «прозрачность» жизни: отсутствие дверей в комнатах не было редкостью, а одновременное проживание в одной комнате нескольких семей считалось нормой. Более того, до 1924 г. мужчинам и женщинам было разрешено проживать вместе в одной комнате, даже если до заселения они не были знакомы. Это, в свою очередь, способствовало стиранию моральных границ и формированию, по мнению ученого, совершенно нового типа быта и личности, аскетичной к условиям проживания [28, с. 206; 29, с. 7,21-22,164,181].

В пользу версии о целенаправленном и планомерном разрушении бытового пространства старой городской культуры свидетельствует вывод о том, что «коммунальное сожительство» призвано было подменить собой традиционное понятие «дома». Постепенно изменялись не только традиционные схемы организации быта, но и сами представления о доме. При этом, «артефакты старой культуры самым причудливым и невероятным способом встраивались в новую культурно-бытовую среду» [15, с. 17-18].

Судя по работам последних лет, особое недоверие у строителей «новой культуры быта» вызывала кухня. Так, И.В. Орлова считает, что «определенные позитивные результаты» в сфере преобразования быта, касавшиеся обобществления сферы питания, были в большей степени способом борьбы с голодом в первые годы нэпа. Однако крайне низкое качество такого питания и обслуживания населения дискредитировало саму идею [34, с. 20].

Исследования последних лет позволяют увидеть, что еще одним маркером «визуального плана культуры» периода нэпа выступала одежда, которая не только фиксировала положение человека в пространстве и времени, но и соотносила его с жизненным и производственным ритмом [39]. Так как массовая одежда 1920-х гг. была призвана облегчить удобство в работе, функциональность и практичность, тем самым снималось противопоставление повседневного и праздничного костюма. Но при этом А.В. Кобозева подчеркнула, что за «единообразием и вездесущностью коммунистической идеологии скрывалась множественность альтернативных ценностей, прежде всего, ценностей традиционного общества» [15, с. 11,19-21]. В свою очередь, О. Гурова считает советское нижнее белье не только непременной составляющей ежедневного быта, но и «медиатором, посредством которого государство, используя средства массовой информации, регулирует повседневное поведение и бытовые привычки людей», что, однако, не мешает ему оставаться [7, с. 14,21].

В литературе проблема быта чаще всего связывается с уровнем жизни различных слоев города и деревни [6;45]. Так, региональные исследования показывают, что, например, в Восточной Сибири на государственных предприятиях зарплату задерживали, как правило, на 2-3 месяца или выдавали суррогатными деньгами, имевшими покупательную силу только в заводской лавке, цены на продукты в которой были выше рыночных. Негативно влияла на материальное положение рабочих государственного сектора практика обязательных отчислений от зарплаты, подписка на газеты, принудительное распространение театральных билетов и т.п. [12, с. 19]. Аналогичные работы сегодня прочно заняли свою исследовательскую нишу. Например, Г.Г. Корноухова на примере Астраханской губернии рассмотрела семейный бюджет, качество питания, одежды и жилищных условий населения региона [19, с. 14]. В свою очередь, Ю.Л. Малкова реконструировала материальный статус городского учительства на примере ряда центральных губерний [27].

С конца ХХ в. одним из приоритетных историографических направлений становится изучение интеграции непролетарских слоев в послереволюционное общество. К примеру, Т.М. Смирнова сделала попытку реконструкции повседневной жизни так называемых «бывших», в том числе на уровне повседневных практик и бытового общения [40, c. 11,17]. В этом ряду - характеристика С.А. Пахомовым быта московских нэпманов. Если основная часть населения (особенно рабочие) имела «отрицательные доходы», то для новой буржуазии открывались широкие возможности для удовлетворения растущих потребностей. К примеру, жилищные нормы в 1920-е гг. существовали только на бумаге. По знакомству или за взятку местные власти могли и не заметить излишки жилплощади у нэпманов, которые могли себе позволить и роскошную обстановку [35, с. 226].

И, наконец, отдельный блок составили работы, реконструирующие быт и поведение голодающего населения [18;33;41;43]. Например, А.Ю. Федотова на примере Татарстана продемонстрировала, как в условиях голода 1921-1923 гг. в сельской местности вырабатывались бытовые стратегии его преодоления. На смену традиционным надеждам на помощь со стороны государства быстро пришли нападения голодающих селян на ссыпные пункты, продовольственные амбары, мельницы и железнодорожные составы. Но с ухудшением продовольственного положения население снова переходило от активных способов выживания к пассивным и, прежде всего, к употреблению в пищу различных суррогатов. Горожане пытались устроиться на советскую службу для получения продовольственных карточек или обращались за помощью в государственные структуры. В свою очередь, «бывшие» и представители интеллигенции использовали такие стратегии выживания, как продажа личных вещей, отъезд в другие города и советская служба. Автор, проведя сравнительный анализ «голодного рациона» сельского и городского населения, выяснила, что в относительно благополучные периоды калорийность питания горожан уступала калорийности питания сельских жителей. Однако в пик голода питание крестьян стало значительно менее калорийным, чем у горожан [42, с. 12,14-15,20].

Одну из наиболее удачных попыток определения поведенческих стереотипов крестьянского менталитета во время голода предпринял В.В. Кондрашин, который вполне обоснованно заметил, что эти стереотипы не всегда гуманны, но глубоко рациональны, так как направлены на выживание наиболее дееспособных к продолжению хозяйственной деятельности [18, с. 121-122]. В свою очередь, И.Б. Орлов обратил внимание на сложившиеся механизмы бытовой адаптации к голоду [32, с. 147-156].

Все вышесказанное позволяет сделать вывод, что исследования уровня жизни и бытовых условий различных групп населения с середины 1990-х гг. получили новый импульс, вызванный, прежде всего, изменением методологической (инструментарий антропологии, микроистории и истории повседневности) и расширением источниковой базы.

Проблемное поле «бытового» направления исследований охватило широкий спектр проблем - от этнографического описания быта до повседневных практик выживания, в том числе, в форс-мажорных условиях. При этом, однако, в меньшей степени оказались разработанными вопросы быта и частной жизни служащих (в том числе, военнослужащих).

Кроме того, в 1990-2000-е гг. доминируют региональные работы, освещающие специфику быта (нередко в этнографическом ключе) различных слоев населения. Но за этнографическими деталями и местной спецификой существует опасность потерять сущность советского быта вообще.

Литература

экономический политика быт голод

1. Абрегова Ж.О. Повседневная жизнь сельского населения Кубани: Конец XIX - первая треть XX вв.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Майкоп, 2004.

2. Антонян К.Г. «Новый быт» в советской культуре: Между идеей и воплощением // Мир в новое время: Сборник материалов Девятой всероссийской научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых по проблемам мировой истории XVI-XXI вв. СПб., 2007.

3. Безгин В.Б. Традиции и перемены в жизни российской деревни, 1921-1928 гг.: По материалам губерний Центр. Черноземья: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Тамбов, 1998.

4. Бехтерева Л.Н. Нэп в Удмуртии: о необходимости дальнейших исследований // Научно-практический журнал «ИДНАКАР»: Методы историко-культурной реконструкции.

5. Воложанина Е.Е. Социокультурный облик западносибирской деревни в 1921-1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Омск, 1998.

6. Голубев Е.Е. Уровень жизни советских рабочих в годы новой экономической политики, 1921-1927 гг.: На материалах губ. Верхнего Поволжья: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Ярославль, 1995.

7. Гурова О. Советское нижнее белье: между идеологией и повседневностью. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

8. Есиков С.А. Российская деревня в годы нэпа: К вопросу об альтернативах сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М., 2010.

9. Жайбалиева Л.Т. Эволюция зажиточных и предпринимательских крестьянских и казацких хозяйств на Южном Урале в период нэпа (1921-1927 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Оренбург, 2006.

10. Жулаева А.С. Образ жизни крестьян Восточной Сибири, 1920-1926 гг.: К проблеме соотношения традиций и новаций: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Красноярск, 1999.

11. Исаев В.И. Быт рабочих Сибири в условиях индустриализации, вторая половина 1920-х - 1930-е гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. Новосибирск, 1995.

12. Карлова Т.М. Частное предпринимательство в промышленности и торгово-заготовительном секторе экономики Восточной Сибири в годы нэпа: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иркутск, 1999.

13. Ким Т.И. Советская государственная налоговая политика в период нэпа (1921-1929 гг.) (На материалах Кубани и Черноморья): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Краснодар, 2011.

14. Кнабе Г.С. Язык бытовых вещей // Декоративное искусство. 1985. № 1.

15. Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни Москвы: социальные эксперименты первого послереволюционного десятилетия: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. филос. наук. М., 2006.

16. Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи. (Голоса из хора). М., 1996.

17. Колесьянкина И.И. Быт населения Карелии в годы НЭПа: 1921-1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Петрозаводск, 2003.

18. Кондрашин В.В. Голод в крестьянском менталитете // Менталитет и аграрное развитие России (XIX - XX вв.). М., 1996. С. 115-123.

19. Корноухова Г.Г. Повседневность и уровень жизни городского населения СССР в 1920-1930-е гг.: На материалах Астраханской области: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2004.

20. Крестьянские истории: российская деревня 1920-х годов в письмах и документах / Сост. предисл. С.С. Крюковой. М., 2001.

21. Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека 1920-1940-х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций. Ростов-на-Дону, 2011.

22. Лапшина О.Ю. Материально-бытовое обеспечение рабочих промышленности в годы нэпа: На материалах Нижегородской и Вятской губерний: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Н. Новгород, 2002.

23. Лебедева Л.В. Повседневная жизнь российской деревни в 20-е годы XX века: традиции и перемены: На материалах Пензенской губернии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Пенза, 2006.

24. Лебедева Л.В. Повседневная жизнь пензенской деревни в 1920-е годы: традиции и перемены. М., 2009.

25. Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб., 2003.

26. Малашенко И.В. Крестьянство и сельское население Брянской губернии в 1921-1925 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Брянск, 2005.

27. Малкова Ю.Л. Социальный и материальный статус городского учительства Советской России в 1920-е годы: По материалам Владимирской, Иваново-Вознесенской, Костромской и Ярославской губерний: Дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иваново, 2004.

28. Меерович М.Г. Квадратные метры, определяющие сознание: государственная жилищная политика в СССР. 1921-1941 гг.: Монография. Stuttdart, 2005.

29. Меерович М.Г. Наказание жилищем. Жилищная политика в СССР как средство управления людьми (1917-1937). М., 2008.

30. Мищенко Т.А. Образ жизни крестьянства юго-западных губерний Центра России в 1921-1927 гг.: традиции и новации: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Брянск, 2004.

31. Найман Э. За красной дверью - введение в готику НЭПа // Новое литературное обозрение. 1996. № 20.

32. Орлов И.Б. Голодные годы в России и исторические механизмы социальной адаптации // Человек в российской повседневности: Сб. научн. ст. М., 2001. С. 147-156.

33. Орлов И.Б. Между «Царь - голодом» и «Товарищем урожаем» (1921-1922 гг.) // Социальная история. Ежегодник, 2001/2002. М., 2004. С. 467-484.

34. Орлова И.В. Реализация социальной политики Советского государства в годы нэпа: по материалам Енисейской и Иркутской губерний: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иркутск, 2007.

35. Пахомов С.А. Повседневный быт московских предпринимателей в 1920-е гг. // Москва и Подмосковье: праздники и будни. М., 2005.

36. Петровичев Е.А. Автотранспортные предприятия г. Москвы в 1920-1930-е годы: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1998.

37. Попов М.В. Культура и быт крестьян Урала в 1920-1941 годах: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. Екатеринбург, 1997.

38. Пушкарева Н.Л. «История повседневности» и «история частной жизни»: содержание и соотношение понятий // Социальная история. Ежегодник. 2004. М., 2005.

39. Савельева Е.В. Советский костюм 1917-1921 гг. как отражение общественных перемен: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2006.

40. Смирнова Т.М. «Бывшие люди» в социальной структуре и повседневной жизни советского общества (1917-1936 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2010.

41. Федорова Н.А. Голод 1921-1923 гг. (к психологии восприятия) // Историческое краеведение в Татарстане: мат. научной конференции. Казань, 2004. С. 148-153.

42. Федотова А.Ю. Помощь голодающему населению ТАССР советскими и иностранными организациями в 1921-1923 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Казань, 2011.

43. Чиркова Л.Б. Голод 1921-1922 гг. и поиск выхода из продовольственного кризиса (на материалах Самарской губернии) // Актуальная история: новые проблемы и подходы. Самара, 1999. С. 67-75.

44. Щербаков В.П. Homo soveticus в сетях повседневности // Человек постсоветского пространства: Сб. материалов конф. Вып. 3. СПб., 2005.

45. Юдина Т.В. Социально-экономическое положение рабочих Нижнего Поволжья в период НЭПа, 1921-1928 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Волгоград, 1997.

Размещено на Allbest.ru