К проблеме о предыстории возникновения немецкого вопроса в Российской империи: эмоционологический анализ колонизационной ситуации первой половины XIX ст.

Размещено на http://www.allbest.ru/

К проблеме о предыстории возникновения немецкого вопроса в Российской Империи: эмоционологический анализ колонизационной ситуации первой половины XIX ст.

Н.В. Венгер Днипровский национальный университет имени Олеся Гончара

Анотація

Здійснено емоціонологічний аналіз колонізаційної ситуації першої половини ХІХ ст., простежено умови формування етнічних автостереотипів між представниками слов'янських та німецькомовних етнічних груп. Аргументовано, що автостереотипи довгий час зберігали нейтральний характер, проте стали засадами ресентименту в умовах розвитку «німецького питання». У подальшому ресентимент був психологічним мотиватором агресивної поведінки народних мас російського суспільства в міжетнічних конфліктах.

Ключові слова: колонізація, «німецьке питання» в Російській імперії, ресентимент, емоційне співтовариство.

Аннотация

Представлен эмоционологический анализ колонизационной ситуации первой половины XIX ст., прослеживаются условия формирования этнических автостереотипов между представителями славянских и немецкоязычных этнических групп. Показано, что автостереотипы долгое время сохраняли нейтральный характер, однако в процессе формирования идеологии «немецкого вопроса» они явились основой ресенти- мента. В дальнейшем ресентимент выступил как психологический мотиватор группового агрессивного поведения низов российского общества в межэтнических конфликтах.

Ключевые слова: колонизация, «немецкий вопрос» в Российской империи, ресентимент, эмоциональное сообщество.

Annotation

Die Autorin hat die emotionologische Analyse der Kolonisationssituation in der ersten Hдlfte des XIX. Jh. vorgestellt, verfolgt die Bedingungen der Formierung der ethnischen Autostereotype zwischen den Vertretern der slawischen und deutschsprachigen ethnischen Gruppen. Es wurde gezeigt, dass die Autostereotype sehr lange Zeit den neutralen Charakter bewahrt haben, aber im Prozess der Formierung der Ideologie der „deutschen Frage“ sind sie die Grundlage des Ressentiments geworden. Im Weiteren trat das Ressentiment als psychologischer Motivator des aggressiven Gruppenbenehmens der unteren Schichten der russischen Gesellschaft in zwischenethnischen Konflikten auf.

Schlьsselwцrter: die Kolonisation, emotionale Gruppen, zwischenethnische Beziehungen, das Ressentiment, die „deutsche Frage“.

этнический автостереотип ресентимент психологический

Abstract

The author presents an emotional analysis of the colonization situation of the first half of the XIXth century and shows the connection between interethnic contacts of the colonization period with the development of so-called “German question” in the Russian Empire. Special attention is paid to the processes of interaction between Slavic (the Ukrainean, Russian) and German-speaking (the Mennonites, the colonist) colonization groups. Under conditions of colonization, inter-ethnic autostereotypes were formed. These ideas about the “others” were kept and saved in the field of collective unconscious and social memory, but under conditions of a conformist (strictly regulated) society, the autostereotypes were neutral and did not show aggression. . The mobilization of the Russian nation was carried out according to the antagonistic scenario, which caused the formation of the “German question” as one of the theoretical nationalist concepts in the Empire.

The ideologists of nationalism used autostereotypes to form anti-German sentiments. The resentment of masses was formed on the basis of negative experience of contacts. The resentment is a a sense of hostility, when the logic recedes, and the chaos of emotions prevails. It was used by supporters of nationalism to rally society around the titular ethnic group, to form emotional communities and to solve problems of eliminating competition with the most stable and successful ethnic groups, including Russian Germans. In the subsequent period, resentment was a psychological motivator of the lower classes group aggressive behavior in the inter-ethnic conflicts.

Keywords: colonization, the “German question” in the Russian Empire, ressentiment, emotional community.

Актуальность темы. После 1848 г. в Российской империи сформировался «немецкий вопрос» - многофакторное и комплексное явление общественной жизни, один из националистических концептов, нашедших своё выражение в практической политике. Как общественный феномен, немецкий вопрос следует рассматривать в контексте длительных социально-политических изменений и комплексной этнонациональной ситуации, сложившейся в России в обозначенный период, а относительная успешность его продвижения от десятилетия к десятилетию второй половины ХIХ ст. была обеспечена не только объективными эмпирическими предпосылками, но и субъективной составляющей - человеческим фактором, «эмоциональной энергией» части российского общества, посредством которой реальные обстоятельства развития империи приходили в движение, находили своё событийное воплощение. Хотя теоретические основы «немецкого вопроса» были впервые последовательно изложены в публикации Ю.Ф. Самарина [10; 41], предпосылки его проявления на низовом/бытовом уровне формировались намного ранее.

Для Юга Российской империи (современной территории Украины) их появление следует связывать с колонизацией - государственной программой конца XVIII - начала XIX ст., в результате которой сложился особенный этносоциальный микс, в условиях которого были ситуативно созданы условия для непосредственных контактных отношений переселенцев из социальных низов Российской империи - крестьян (преимущественно государственных, великороссов), бывших казаков (малороссов - коренных жителей территории, именовавшейся ранее Землями Вольностей Запорожских) - с представителями других этнических групп.

Субъектами колонизации являлись люди, в личностях которых объединено материальное и духовное, физическое и психическое. Культурное пространство колонизации определялось множеством идентификационных процессов (локализацией, аккультурацией, этнической самоидентификацией, межкультурными коммуникациями, заимствованием и взаимовлиянием), которые сопровождались определённым эмоциональным фоном и закономерно привели к закреплению этнических автостереотипов.

Задача данной публикации состоит в том, чтобы рассмотреть колонизацию как этап взаимодействия менталитетов, когда через призму эмоций и настроений, которые явились непосредственным результатом опыта прямых, непрямых и дистанционных контактов между колонистами/меннонита- ми, малороссами и великороссами формировалось представление отдельных этнических групп друг о друге.

Возникшие на раннем этапе межэтнического взаимодействия противоречия и взаимные претензии по мере развития российского националистического проекта воплощались в реальное явление - «немецкий вопрос», который ангажировал всё большее число прямых адептов и сочувствующих (участников «эмоциональной группы - сообщества»), сторонников активных действий для «разрешения» данной не столько межэтнической, сколько социальной проблемы. Каким образом и из кого формировалось данное эмоциональное сообщество? Каковы истоки восприимчивости антинемецких лозунгов социумом? Данные вопросы всё ещё требуют ответа исследователей.

Задача выяснения эмоционального наполнения колонизации, хотя и является необходимой, остаётся непростой для разрешения. Социальная психология и особенно историческая эмоционология [11; 24] все ещё являются малопризнанными областями и методиками исторических исследований в среде постсоветских исследователей. Их редкое и случайное использование - скорее результат экспериментов отдельных авторов (который, кстати, каждый раз сталкивается с непреодолимым скепсисом со стороны оппозиционной части противников данной методики), попытка выразить ними своё восприятие и понимание интерпретируемого материала.

До настоящего времени инструментарий такого исследования остаётся малоразработанным. Под сомнение ставится вопрос о праве автора-историка использовать психологические понятия и терминологию для исторического анализа, применительно к текстам прошлых эпох (тексты мы понимаем в том широком семиотическом смысле, который применяли к данному термину К. Леви-Стросс и Ю.М. Лотман) [25; 26]. Мы попытаемся оценить «эмоциональную составляющую» колонизационной ситуации, используя известные нам факты из области истории колонизации для понимания того, что лежит в их основе - человеческой природы, которая, собственно, и определяет ту или иную стратегию поведения индивида, совершение поступков. Заглядывая вперёд, обозначим, что ключевым рабочим понятием нашего исследования является феномен ресентимента. Появлением данного термина мы обязаны Ф. Ницше, а его дальнейшее описание было выполнено в работах М. Шеллера [31; 48].

Колонизация и этническая самоидентификация. Для нас аксиоматическим является утверждение о том, что этничность, национальность и национализм включают в себя эмоциональную составляющую, то есть эмоционально предопределены и эмоционально выражены. Если мы признаём наличие у отдельных этнических групп национального характера (нетождественность терминов «этничность»-«национальность» в данном определении закрепилась в науке), наполненного определённым набором личностных качеств людей, окрашенного их темпераментом, мы не будем отрицать и присутствия эмоций, которые возникают при столкновении разных типов характеров - контактах представителей различных этнических групп. Гордость, достоинство, обида, страх, унижение, превосходство и, в результате, антипатия (непонимание/отторжение), либо же эмпатия (признание/принятие) являются важнейшими элементами межэтнического сравнения. Таким образом, наблюдаемый нами событийный ряд колонизации, поведенческие проявления представителей отдельных колонизационных потоков по отношению друг к другу являются лишь вершиной айсберга - следствием более глубинных факторов, а именно эмоционального императива участников этих событий.

Интуитивно осознавая неизбежность появления проблем межэтнической коммуникации, которые должны были возникнуть в результате полиэтнического заселения новых земель, князь Григорий Потемкин в «Греческом проекте» прописал право этнических групп селиться отдельно, поясняя это очевидной для него рациональностью [15, с. 154, 180]. В планах князя нашел выражение важнейший принцип переселенческой политики, провозглашённый впервые в Манифестах 1762, 1763 гг. - создание для иноземцев комфортных условий при минимальном соприкосновении народов с разной культурной и религиозной традицией.

Наряду с предотвращением контактов данный принцип заселения должен был минимизировать конфликты между отдельными диаспорами, которые вели, несмотря на схожесть хозяйственных занятий, связанных с аграрным сектором, различный образ жизни, говорили на своих языках и придерживались собственных религиозных традиций. Таким образом, власти изначально создавали условия для сохранения ментальных границ между представителями диаспор, что отвечало естественному стремлению колонизационных групп снизить для себя угрозу ассимиляции.

В данной этнической конфигурации у отдельных колонизационных групп автоматически активизировалась одна из основных ценностных доминант - установка на изоляцию. Для сохранения идентичности разделение на «своих» и «чужих» было принципиальным условием [45] - колонисты прибыли на новые земли не для того, чтобы бесследно раствориться в новом этно-социальном конструкте. Так планировалось изначально. Однако, как показывают современные исследования, очень скоро данные границы стали утрачивать свою плотность [28]. Прежде всего это случилось в результате появления хозяйственных, а в дальнейшем административных потребностей как самих иноземцев, так и колонистского управления.

В ходе масштабной переселенческой программы с 1782 по 1858 гг. на территорию современной юго-восточной Украины переместилось большое количество славян (преимущественно крестьян из российских (Смоленской, Орловской, Курской, Воронежской), украинских (Слободской Украины) и белорусских регионов), немецких колонистов и представителей других этносов (болгар, греков, гагаузов, ногайцев, швабов и других) [9]. Благодаря этому, уже в конце 1850-х гг. сформировался определённый устойчивый этнический состав населения, в котором украинцы (малороссы) составляли 148 326 чел., русские - 18 759, евреи - 25 537, немцы - около 20 004 чел. Количество представителей других национальностей составляло 13 508 чел. [19].

Объясняя организационные и административные сложности управления столь пёстро заселенными территориями, герцог Арман Эммануэль де Ришелье писал Александру I: «Никогда, Ваше Величество, ни в какой другой части света не сосуществовали нации, так отличающиеся по образу жизни, языкам, традициям и одежде, проживая при этом на очень ограниченной территории...» [20]. Поскольку основные идеологемы будущего «немецкого вопроса» будут основаны именно на противопоставлении «славянства» и «германизма» (между которыми публицистами и политиками националистического толка будут найдены «непримиримые противоречия»), для нашего анализа наиболее существенным является опыт взаимодействия двух ментально противоположных друг другу групп населения - славянской (малороссов и великороссов) и немецкоязычных поселенцев (колонистов/меннонитов).

Для того, чтобы понять, сколь глубоки были противоречия между ними, а также существовали ли они вообще, обратимся к анализу ментальных характеристик (набору некоторых архетипичных константных качеств, культурных особенностей, которые проявляют себя автоматически в социальных событиях) представителей трёх важных для нас этнических групп. Примем во внимание, что национальная психология каждой этнической группы формировалась под воздействием географических, историко-политических, общественно-экономических условий существования этнической группы. Как уже было упомянуто, малороссы составляли большую часть славянского населения трёх губерний.

Поскольку в начале колонизации, когда ещё была свежа память и «травма» о Запорожской вольнице и Сечи, разница между прибывшими сюда великороссами (русскими) и проживавшими здесь малороссами (украинцами, казаками) была достаточно показательна. Несмотря на близость двух славянских языков, колонисты четко идентифицировали своих контактеров и видели различие между ними. Особенности поведения малороссов были связаны с исторической памятью о казацких вольностях, привилегиях казачества, их полувоенном образе жизни и невозможности полного сохранения старого уклада в новых условиях. Характеристики казачества, датируемые второй половиной XVIII ст., были представлены как русскоязычными и украиноязычными авторами, так и иноземцами [47, с. 73-121]. Воспользуемся записками Г. Готлиба (1729-1802) - немецкого путешественника, профессора минералогии, родившегося в Померании и умершего в Санкт-Петербурге, который составил вполне позитивную характеристику коренного населения территорий [13].

По наблюдениям исследователя, казаки и малороссы отличались крепким здоровьем, лёгким характером, взрывным темпераментом, непредсказуемостью поведения, чувством собственного достоинства («При всем таковом открытом и весёлом нраве малороссияны весьма хранительны; при наружной простоте насмешливы, горделивы, при всей терпеливости обид и угнетений, когда бывают принуждены испить, то не уважают самой величайшей для себя опасности») и религиозностью («верны Богу...»). Вместе с тем, отмечал автор, «эти мужественные люди храбры, тверды, но склонны к праздной, беспечной и недеятельной жизни». Они талантливы и обладают хорошими познавательными способностями («понятливы и склонны к обучению языкам и наукам») [13, с. 345].

Готлиб также вспоминал о коллективизме и умении малороссов самоорганизовываться. Они придерживаются традиций проведения общих собраний, на которых казаки часто отступали от процедуры, мирного обсуждения проблем и вели себя непредсказуемо: «. Их собрания редко проходили без ссор и драк, ибо всегда бывали недовольные, коим то то, то другое не нравилось, или же поднимали ропот, что присланное от Императорского Величества жалование не все раздавалось... и сие происходило со столь великим криком и угрозами, что начальники не смели ни слова против того сказать» [13, с. 364].

Как особое сословие, чья история была наполнена событиями военной истории, казаки признавали право сильного («Право сильнейшего было у них правом неоспоримым»), были терпеливы к испытаниям, порой жестоки (автор упоминает о наказаниях), часто воинственны («курень выступал против другого»), несдержанны в употреблении алкогольных напитков («пьянство в Сечи не было пороком. Шинкари и лавочники - наибогатейшие на Сечи») [13, с. 372]. Создавая в целом весьма позитивный и наполненный симпатией образ малороссов, Готлиб, как последовательный сторонник российской монархии и поклонник Екатерины II, оправдывал политику разрушения Сечи, поясняя её тем, что «по необузданной их (казаков) жизни и по отдалению их нельзя было отнюдь содержать в повиновении» [13, с. 372].

О том, что встречались среди бывших казаков и абсолютно мирные хозяева, вспоминал бывший запорожец, житель Екатеринослав- ской губернии Корж: «Из женатых и сидящих в зимовниках мало было преступников...» [23, с. 17]. Как писал несколько позднее (1827 г.) М. Максимович, «особенность малороссиян - скоропостижное соединение двух первоначальных образов жизни - некогда наезднической, буйной, беззаботной, с ленивым однообразием и скудостью жизни пастушеской и оседлостию земледельческой» [27]. Подтверждая данные наблюдения, А.Н. Костомаров в работе «Об историческом значении русской народной поэзии» (1843) заметил: «Главные типы народной общественной жизни малороссов есть: казак и поселянин... Малороссы окончили своё воинственное призвание, настали времена другие. Народ, долгое время искавший свободу, нашёл её - надобно ж ему пользоваться своим приобретением: сабля заменилась косою, пушка - плугом» [22, с. 139-140].

Поразительно, что характеристики казачества, представленные современными авторами, и, что особенно важно, украинскими, сходны с более ранними оценками, включая и замечания немецкого географа. В проблемном исследовании П. Саса упоминается, что национальный характер казачества, их ценностные категории сформировались в XVI- XVII вв., то есть за столетие до начала колонизации и утверждения на данных землях имперских традиций [42]. Автор упоминает о существовании у казачества некоторого «неписанного кодекса чести», который включал в себя такие важнейшие характеристики и понятия как гордость, свободу, самоуважение, «доброе имя», слава, отвага, самопожертвование. Важным в системе ценностей казачества было понятие запорожского товарищества, групповой патриотизм. У казачества существовало такое понятие, как «казацкий хлеб», которое обозначало способы добывания казаками средств для существования. Такая деятельность была почетной и имела далеко не мирный характер, а часто была связана с использованием оружия и предоставляла допуск на насилие. Следует принять во внимание, что после разрушения Сечи, в условиях утраты социального и личностного суверенитета, разрыва с традициями «казацкого хлеба» идентичность казачества должна была переживать кризис. Они потеряли самоощущение свободного и независимого сословия, на землях которого в 1783 г. было установлено крепостное право. Данные цивилизационные изменения приводили к болезненной трансформации идентичности и проявились во взаимоотношениях казаков и немецкоязычных переселенцев.

На землях казацких слобод были заложены колонии Бабурка (в память о казаке Бабуре), Средняя и Нижняя Хортица, Капустянка [32; 34]. О первых межэтнических контактах историкам Д. Яворницкому и Я. Новицкому поведали современники первых волн эмиграции, среди которых был Я. Гепнер. Он сообщал, что жизнь первых поселенцев была небезопасной, и колонии неоднократно становились жертвами набегов блуждающих банд и отдельных разбойников (бывших казаков, местных государственных и беглых крестьян) [49, с. 203-204]. В своих рассказах старожилы упоминали имена казаков Дворяненко, Бабуры, Громухи - первых соседей, общение с которыми формировало у колонистов как позитивный, так и негативный опыт познания местного населения [там же]. Характер межэтнических контактов и их эмоциональная оценка определялись не только особенностями славянского менталитета, но также и тем, что запорожцы - бывшие казаки - были милитаристским сословием, которое ранее нередко сталкивалось с чужеземцами в военных кампаниях, а потому им не было свойственно почитание и преклонение перед иноземным, что в целом являлось качеством великороссов.

Старожилы упоминали имя некоего казака Дворяненко, который активно сотрудничал с немцами, однако первое знакомство с ним было ознаменовано неприятным происшествием. Тогда перед меннонитами предстал высокий сильный широкоплечий человек, в широких шароварах, на босу ногу, вооружённый ножом специфической формы. Весь вид прихожанина был воплощением стихии, с которой необходимо было сосуществовать. Первое знакомство было визуальным - вербальный контакт был исключен ввиду незнания языков. Утром опасения переселенцев подтвердились - обнаружилась пропажа лошади. Неподалёку был найден нож - улика, которая указала колонистам на похитителя. В дальнейшем новопоселенцам удалось наладить контакт с казаком, который сумел освоить немецкий в объёме, необходимом для общения. Как в дальнейшем выяснилось, Дворяненко имел пасеку и большое хозяйство, то есть в целом был небедным человеком [34, с. 162]. Когда же его однажды спросили, зачем ему понадобилась та злополучная лошадь, он, не задумываясь, ответил, что не может изменить свою натуру [49, с. 200].

Позитивный опыт первого общения связан с дружбой с казаком Бабурой - как говорят на Украине, крепким хозяином, владельцем большого дома, история взаимоотношений с которым изложена в книге Я. Новицкого «Народная память о Запорожье». Он имел большой фруктовый сад, и к нему жившие здесь простые запорожцы-рыбаки относились с особым уважением. Когда на остров Хортицу прибыла первая партия меннонитов, Бабура сам проявил инициативу и посетил депутата Геппнера, а на следующий день прислал колонистам подарки - гусей, уток, кур для разведения [32, с. 369]. Самые добрые воспоминания также были связаны и с именем запорожца Громухи - зажиточного и хлебосольного гостеприимного соседа [49, с. 163].

Большая часть переселившегося на южные земли русскоязычного населения - великороссов была представлена государственными крестьянами. При этом следует учесть, что в конце XVIII ст. на территориях бывшего войска Запорожского (Екатеринос- лавского, Херсонского, Новомосковского, Александровского, Ростовского и Павло- градского уездов) также активно осуществлялось частновладельческое переселение. (в 1776-1781 гг. было образовано 487 новых селений. Из них 409 частновладельческих и 78 государственных) [19, с. 258].

В русской ментальности и современники тех далёких времен, и близкие к нашей эпохе исследователи всегда видели сочетание множества противоречивых качеств. Современные историки замечали, что «пейзаж русской души отвечает пейзажу русской земли: безграничность, бесформенность, нацеленность на бесконечность, широта» [5, с. 67]. Вместе с тем русскому человеку были свойственны и лень, безответственность, непрактичность, беспечность; жестокость и симпатия, терпение и эпилептоидность, двойственность менталитета. Кстати, как свидетельствуют психологи, леность может возникнуть в результате неудовлетворенности ситуацией, апатии, отсутствия цели, которые парализуют человеческую волю и лишают радости труда, который оказывается для данной социальной группы малопродуктивным [там же]. В характеристике русской натуры самими россиянами выделяются такие противоречивые качества, как сочетание гонора и раболепия, «терпимости и нетерпимости одновременно», «разобщенности и способности на единение только в трудную минуту» [43, с. 120]. Примем во внимание мнение современных нам психологов, которые сообщают, что и в текущих опросах русские все ещё отмечают именно немцев в качестве своей полной противоположности [там же].

Готлиб полагал, что большая часть россиян обладает характером «сангвинико-холерического или весело-гневливого свойства, или же наоборот с примесью более-менее меланхолического или задумчивого, но редко флегматического или недеятельного, а ещё реже чистого задумчивого или мрачного». Великороссы решительны, отважны, предприимчивы. Готлиб упоминал, что россияне были «большею частию веселы, беспечны до ветренности, ... способны понимать скоро всё и делать; выдумщики к сокращению работы. В пристрастиях не умеренны, скоро теряют середину и впадают в крайности». Географ также утверждал, что великороссы недостаточно заботятся о своём будущем [13, с. 85] и любят праздники более, чем работу [13, с. 179].

Интересные наблюдения-характеристики российского крестьянина оставил в своих заметках и граф П. Киселёв. Заняв должность главы Министерства государственных имуществ, бывший военный, граф Киселёв провел ревизию состояния государственных крестьян. В своих заметках он оставил для будущих поколений исследователей замечательный анализ не только хозяйственного состояния данного сословия, но и обнаружил весьма понятную связь их образа жизни, ментальных характеристик (над которыми, как он полагал, следовало работать с целью «исправления») с результатами их деятельности [17, с. 19]. Следует предположить, что те же самые качества своих соседей могли подметить и колонисты. Киселев, например, писал о склонности крестьян к лености. Это качество он считал признаком безнравственности, однако граф обвинял в его наличии не столько самих крестьян, сколько «правила их существования», установленные самой российской жизнью: «Безнравственность установленных властей и самих крестьян достигла высшей степени и требует усиленных мер для искоренения злоупотреблений, которые расстроили государственный быт крестьян в самом основании, породили в них нерасположение к труду, и без того мало вознаграждаемому, и тем остановили, в некоторых случаях уничтожили надлежащее развитие государственного хозяйства» [17, с. 21].

Страшным повсеместным пороком крестьянства являлось пьянство: «Трудно вполне представить себе, до какой степени гибельно действует пьянство на быт и нравственность нашего мужика. Если вы встречаете в казенной деревне разрушенные избы, бедность, народ худой, крестьянок, едва имеющих подобие женщин, детей несчастных, поля необработанные по неимению лошадей, то будьте уверены, что в самом селе есть кабак. пьют говоря: Ведь надо же государю доход мерить. Страсть к пьянству порождает у него (крестьянина) удивительную беспечность; однажды от него разорившись, он уже не в силах сдержаться, не выносит удара, но придаётся страсти ещё более» [18, с. 309]. И далее: «Нет такой гадости, которую мужик не сделал бы под пьяную руку, и наш народ, вообще смирный и покорный, в минуту пьяного буйства готов на всякие жестокости» [18, с. 311].

Он также утверждал, что некоторые крестьяне осознавали ненормальность своего положения и ждали изменений в своей жизни, но, опять же, оставались пассивны и желали получить благодеяния сверху, от властей и по милости монарха. Тот дух крепостного права, который являлся определённой аурой, социальным воздухом жизни государства, пронизывал снизу доверху все социальные страты традиционного общества, парализовывал крестьянство («дух крестьян вообще покорный; в особенности сим отличаются домоседы или исключительно занимающиеся хлебопашеством») [17, с. 21]. Государство и власть не верили в способность русского крестьянина совершать самостоятельные продуктивные действия: «Во всех своих сношениях с простым народом высший класс видел в нём не цель, а средство, и только одно средство - рабочую силу и ничего более. Все, что могло образовать его, развить в нём человечность, отстранялось сначала по невежеству, потом по системе, в основание которой полагали ту несправедливую и антисоциальную мысль, что дикарём управлять легче» [17, с. 306]. Перед колонистами же, которые, в определённом смысле, находились вне зоны социального комфорта, в постоянном поиске, в условиях вначале адаптации, а затем реализации государственных проектов, государство ставило множество задач, желая получить от них хозяйственный результат, продуктивность, экономическое воздаяние за вложенные в программу переселения деньги. Недавно опубликованные переписки С. Х. Контениу- са, Й. Корниса наглядно демонстрируют, насколько власти были последовательны в своём «давлении» на переселенцев, стимулируя их к достижению новых результатов, ставя перед ними новые задания и принуждая к их решению [21; 51]. В некотором смысле именно благодаря данной политике, колонии были успешны. Отношение к «своим» крестьянам и подданным со стороны российских властей являлось своеобразной антитезой восприятия иноземцев.

Обращаясь в своих работах к описанию характеристики крепостных крестьян, П. Д. Киселев уделял большее внимание их моральному состоянию, при этом сравнивая их качества с государственными крестьянами.

Политик писал о полной обезличенности и обездоленности крепостных: «Если у государственных крестьян начинают просыпаться понятия о личности... то у помещичьих крестьян понятие о личности не существует. Совершенное отрицание личности выражается: в службе господину без всякого вознаграждения; в том же равнодушии, с которым они сносят нарушение самых священных прав человека - прав семейных... В этой философии заключается целая система понятий о крепостном состоянии» [13, с. 303-304]. Привыкнув к своему положению и осознавая безысходность, предзаданность своего образа жизни и её результатов, крестьяне терпеливо и покорно переносили все трудности своего положения: «Бедность большей части помещичьих крестьян, частые перевороты в их судьбах заставляя терпеливо вносить разного рода лишения, порождает в них важный порок - отсутствие стыда. Нередко крестьянин предпочитает подаяние - честному труду. Если после голодного года наступает изобильный, то нищенство не заканчивается.» [18, с. 308].

Придавленный такой жизнью человек не может быть счастлив, он лишён чувства собственного достоинства: «Иностранцы укоряют наш народ в отсутствии чести. Сколько ни горек этот упрёк, но он справедлив . Крестьянин, находящийся беспрестанно между принуждением, страхом и лишением, обыкновенно прибегает к хитрости и обману. он передает эту привычку своим детям» [18, с. 312].

Что же, по мнению Киселёва, могло способствовать духовному совершенствованию, моральной устойчивости и воспитанию достоинств преимущественно необразованного мужика? Такую функцию могла бы выполнять религия, однако упадок духовности был столь силён, а понимание «религиозных обрядов было столь чуждо его необразованному уму», что в крестьянине Киселёв видел лишь «только расположение к религиозности.» [18, с. 313]. Не получая ни должного воспитания, ни элементарного образования, крестьяне «неосознанно совершают крестное знамение», «знают две-три молитвы, и то уродуя их.». С именем Бога они готовы произносить самую бессовестную ложь, а «барщину в праздники крестьяне сносят без ропота» [там же]. При этом государственные крестьяне избегали работы в «святые» дни.

О падении нравов свидетельствует и тот факт, что крестьяне были способны поднять руку на своего помещика, вплоть до совершения смертного греха, о чем свидетельствует один из примеров - убийство помещика Келлера в Саратовской губернии [там же]. Впрочем, во всех вышеназванных проявлениях ролевой модели крестьянства граф Д. Киселёв обвинял скорее не самого мужика, а обстоятельства его существования. Чиновник утверждал, что «крестьяне удерживаются в повиновении единственно страхом», и был убеждён, что «образование человека никак не совместно с рабством» [18, с. 313, 323324]. Киселёв также замечал, что положение крестьянства снижало темпы развития региона: «:.. .Крепостное состояние, привязывая насильственно человека к земле, отстраняет развитие промыслов даже оброчными крестьянами» [18, с. 328].

Современники отмечали, что отношение к собственности и ответственность за неё у великороссов не достигло уровня зрелости. Как вспоминал С. Олексеенко, в сознании крестьянства земля считалась ничьей или, по крайней мере, принадлежала царю - «помазаннику божьему» и никогда не принадлежала земледельцу [35, с. 75]. Не следует ли из этого, что то, что изначально никому не принадлежало, а затем было предоставлено в пользование, может с такой же лёгкостью быть отторгнуто у него? Не содержится ли в этом зерно того упрощенного и спокойного отношения к посягательству на собственность, которое стало одним из проявлений «немецкого вопроса»?

Исследования запорожского историка проф. А. Бойко показали, что ко времени заселения меннонитов и немцев на Юге фактически не существовало пустующих земель. Поскольку дворянство, получившее земли бывшего Дикого Поля, не выполняло обязательств освоения земель (заселения земель крестьянами и построения на них первых небольших промышленных заведений) [7, с. 21], колонисты получили право преимущественного выбора мест поселения. Колонии Хортица и Розенталь (1789 г.) были основаны на месте ранее существующей деревни, принадлежавшей князю Г. Потёмкину, чьи крестьяне были переселены на новые участки [33, с. 178]. «На балке Бабурке, близ впадения ея в Днепр, -- пишет Я. Новицкий - была русская слобода, которая переведена в другое место после 1803 г., когда на той же балке, в одной версте от Днепра, основана была меннонит- ская колония Бурвальд (в народе Бабурка)» [49, с. 23]. Меннонитское с. Хортица было основано на казенных землях с. Григорьевки, которые вначале принадлежали князю. В 1789 г. Потёмкин передал Хортицу государственной казне, и здесь были поселены меннониты-переселенцы. «Раздача» земель и средств колонистам были продолжены в дальнейшем. Самый известный факт - Иоганн Корнис получил за образование образцовой фермы 500 дес. земли [12, с. 294]. Нам понятны причины передачи угодий. Власти желали предоставить землю тем, кто ею может эффективно распорядиться. Но едва ли данный фактор мог восприниматься с пониманием местным населением. Даже в условиях крепостного права, крепостного менталитета и ощущения безальтернативности судьбы, видимо, свойственных крестьянскому сознанию, не следует исключать появление эмоционального неприятия соседей, которое в последующем, закрепляясь исторически, приобретало форму архетипа и автостереотипа. По крайней мере, факт выселения «своих» ради «чужих» мог запомниться и в нейтральной эмоциональной валентности. Вместе с тем, в определённом смысле, колонисты также могли оцениваться местными крестьянами как «агенты царя», поэтому на фоне их «наивного монархизма» («царь-батюшка всегда прав», «если царь пожелал - значит, так тому и быть») в целом появление новых соседей было воспринято весьма нейтрально.

С таковыми объективными проявлениями крестьянского менталитета ситуативно сталкивались немецкие колонисты и меннониты, чей замкнутый мир, вопреки проекту Потёмкина, не был столь непроницаем. Как утверждают современные исследователи, немецкая ментальность строится на важном понятии - ответственности, и это выражается во всех сферах жизни - личной, хозяйственной, кон- грегационной. Будучи последовательными в своих религиозных пристрастиях, строгих правилах религиозной нравственности (таковыми было большинство из них), получив право личной свободы, работая на себя и свою конгрегацию, которую, например, меннониты называли «общиной избранных», колонисты склонны были более тщательно относиться к труду, проявляли уважение к членам своего религиозного сообщества. Религия учила всех истинноверующих терпению, лояльности к власти. Если говорить о меннонитских колониях, то каждое поселение было своеобразным «книжным клубом» вокруг Библии, где люди учились морали каждый день. Знание Библии было обязательным. Все цитировали Библию, и любой глава общины начинал свою речь, фактически каждое письмо, каждое рутинное занятие цитатой из Библии, и ею же каждое свое дело заканчивал (доказательством этому может служить эпистолярное наследие Й. Корниса).

Будучи постоянно задействованными в своих аграрных занятиях, колонисты избегали лишних разговоров и чрезмерной эмоциональности. Для немецкой ментальности в целом характерны рационализм и последовательность, умение подавлять эмоции. Они показали себя как тихие, скромные и нерасточительные люди, деловые, рассудительные соседи [5, с. 68]. Немецкие семьи отличались особым религиозным климатом, взаимопониманием, скрупулезным подходом к воспитанию детей. Уважая семейные ценности и семейную корпоративность во всем, они ответственно подходили к воспитанию детей, приучая их к труду и знанию религии. Важно понимать, что немцы-лютеране и меннониты были носителями протестантской ментальности. А эта культура - диалогическая, что проявлялось не только в проведении религиозных собраний, но и в обыденной жизни, формировало в их общинах основы гражданственности и социальной ответственности. Вопрошая к Богу, ведя индивидуальный диалог с Творцом, они, тем не менее, в некоторые моменты отказывались вести диалог с другими, поскольку дистанцировались от всех, независимо от их этно-конфессиональных характеристик. Сохраняя религиозную замкнутость, они придерживались религиозной толерантности, проявляя уважение к религии в принципе, хотя каждый из них считал свою веру самой правильной и истинной. Для меннони- тов их религиозная идентичность была более значима, чем индивидуальная. Вместе с тем правовые условия (частная собственность, социальное и имущественное расслоение) препятствовали утрате индивидуальности. Они не менее, чем другие крестьяне, боролись за выживание.

Трудились немцы рационально и продуманно. Как отмечают современные исследователи, немцы и русские имеют полюсную характеристику труда: «Первые - педанты, индивидуалисты, экономы, доводят работу до конца и не ищут лёгких денег. Российское трудолюбие носит более импульсный «аккордный характер» - мобилизация всех сил для выполнения задания, а затем - понижение трудовой активности» [5, с. 66].

Сочетание элементов протестантских ценностей, которые были глубоко укоренены в мировоззрении и менталитете меннонитов и лютеран, с условиями общественного самоуправления на территории колоний сформировало особый тип личности, чье поведение и образ жизни носили общественно активный характер, что отличало их от ближайших соседей - православного крестьянства.

Российские и малороссийские крестьяне воспринимали окружающую природную и социальную среду как установленную данность, которую следует не изменять, а принимать. Многие столетия их предки привыкли подчиняться существующим обстоятельствам, учились адаптироваться к ним, рассматривая «сопротивление» традиции как бесполезное занятие. Меннониты, лютеране, носители элементов протестантской ментальности, проявляли способности не только приспособления к внешним социальным и экономическим условиям, но и преобразования внешних обстоятельств согласно своим потребностям. По легенде, один из посетителей колоний, который увидел удивительно высокий урожай, полученный меннонитами, ухоженные посёлки и красивые дома, спросил: «Эти меннониты молятся другому Богу?» [ 50, р. 34].

Колонизация и этностереотипы. Каковым было ментальное взаимодействие и взаимное восприятие представителей трёх этносов? Какие автостереотипы формировались в ходе данных процессов? Для ответа на эти вопросы опираемся на выводы психологов о том, что обыденное сознание оценивает обычаи, нравы и формы поведения «другого» только через оптику собственной этнической группы, а именно любой этнической группе свойственна этноцентрическая картина восприятия мира [5, с. 52].

Для анализа взаимных этнических стереотипов современные социологи используют метод так называемых свободных характеристик, в ходе проведения которого производится опрос контрольной группы в составе не менее ста человек с последующей процедурой контент-анализа [43, с. 116].

В результате такого исследования должен быть получен некоторый «модальный ассоциативный ряд качеств» - этнических автостереотипов. По понятным причинам, исследуя период колонизации, мы не имеем возможности прямого применения данного метода. Однако вполне прикладными для нашего анализа являются следующие выводы современной этнопсихологии: 1) отсутствие прямых контактов с этнической группой не исключает присутствия этностереотипов и их истинность (ответы, полученные в ходе исследований от таких реципиентов, признаются как вполне приемлемые); 2) существует также теоретическое положение о том, что идентификация строится на сравнении, и в этностереотипах опрашиваемые традиционно фиксируют именно те положения/качества, которые не являются модальными (характерными) для представителей собственной этно-национальной группы [там же].

Самоидентификация - это попытка осознать свое отличие от другого народа в орбите повседневной жизни. Именно таким путём - путём дифференциации формируется этническая память о «другом», и каждая из этнических групп в своих этностереотипах о представителях других этносов фиксирует черты, которые отличают её от другой. Исходя из данных суждений, мы считаем вполне корректной попытку воссоздания взаимных представлений россиян/малороссов и представителей немецкоязычных груп, основываясь на принципе «они - не мы». Это позволяет опереться на два виртуальных источника: возможный визуальный ряд (что могли представители различных этносов видеть друг у друга?), а также на характеристики-антиподы, то есть на качества, не присущие анализируемой группе. Используя данный метод, следует предположить, что колонисты /меннониты могли выделять в своих православных соседях следующие качества: общительность, улыбчивость, доброту и открытость, радушность, но при этом - отсутствие трудолюбия/леность/недостаток хозяйственных навыков (плохие хозяева, поскольку плохо одеты, их дома и селения не отличаются ухоженностью), малорелигиозны (работают в праздники), расточительны и склонны к чрезмерному употреблению спиртных напитков (деньги несут в кабак), неорганизованы и плохо относятся к своим соплеменникам/семьям, проявляют мало активности в жизни своей общины. Они также не отличаются надежностью, что, видимо, и явилось причиной того, что российская императрица вынуждена была приглашать на свои территории нас, иноземцев, предоставляя привилегии. Быт и менталитет местного населения в целом был мало понятен колонистам.

Малороссы и россияне могли воспринимать немцев как законопослушных подданных (подчиняются правилам), деловитых, домовитых (заботятся о своих семьях), трудолюбивых, экономных (лишний раз в кабак не зайдут, на ярмарках изрядно торгуются), состоятельных и чистоплотных (дворы имеют ухоженный вид) хозяевах. Колонисты и меннониты жили своим особым миром, следовательно, для окружающих они - замкнуты («себе на уме» (уже хотя бы исходя из различия языков и религий), счастливчики (пришли на нашу землю и получили по какой-то причине лучшие права), которые сохраняют традиции и проявляют высокомерие по отношению к окружающим. Учтём, что в русской ментальности сочувствие к неблагополучному состоянию соседа проявляется охотнее, чем радость за успешность последнего.

Достижения соседа вызывают скорее зависть - чувство досады за себя как к находящемуся рядом индивиду. Вместе с тем наивный монархизм крестьян, их вера в царя, по велению которого немцы были водворены на данных землях, ограниченность их прав, нахождение вне общественной жизни России придавали этим характеристикам некую индифферентность - «не холопье это дело судить о мотивах поступков матушки-императрицы» (так, скорее всего, рассуждали или же воспринимали колонистов недавно пришедшие на данные земли великороссы). Все виртуально подмеченные качества (в том числе и негативные) воспринимались эмоционально нейтрально и не проявлялись в контексте отторжения, носили, как оценивают такое состояние психологи, конструирующий («мы - разные, но это нас не беспокоит, это - нормально»), а не оценочный («они - чужие и наши страдания, наша обездоленность связана с их появлением») характер.

Уточним также, что традиционно в российском обществе отношение к иноземцу было не только толерантным, но и отличалось некоторым пиететом. Выделяя толерантность как важное свойство русской натуры, Готлиб писал: «При всей непоколебимой привязанности к своему исповеданию, российские владетели и народ издревле терпели у себя иностранных и дозволяли им свободно отправлять свои Благочествия» [13, с. 193]. В условиях переселения колонисты/меннониты воспринимались окружением (в данном случае речь идёт о низах общества) как «свои чужие», скорее индифферентно, чем с оттенком негативности. Большинство примеров взаимодействий показывают, что предубеждённость одного народа против другого фактически отсутствовала. Такая оптика во многом характерна для средневековых и в целом традиционных обществ.

Как утверждал М. Шеллер, средневековый крестьянин периода домодерного общества не сравнивал себя со своим господином точно так же, как и ремесленник не сравнивал себя с рыцарем. Крестьянин равнялся, в лучшем случае, на более богатого или уважаемого крестьянина: сравнение происходило только внутри собственной сословной сферы. У каждого сословия был свой круг жизненных задач, связанный со спецификой его деятельности, и эта идея особой жизненной задачи, присущая группе как таковой, удерживала сравнивающее восприятие в рамках отдельных общностей. Другими словами, «если последние между собой и сравнивались, лишь как групповые единства» [48, с. 148].

Человек, живущий в рамках традиционного, регламентированного ограничительными «условностями общества», в определённых рамках едва ли будет беспокоиться об изменении своего положения. Для него было характерно отсутствие «установки на улучшение мира» и выполнение собственного жизненного сценария за образцом того, как его совершали его родители. Таким образом, следует предположить, что на начальном этапе колонизации между представителями отдельных групп присутствовала так называемая коммуникативная толерантность [36, с. 80; 38].

Как показывают многочисленные исследования, конфликты и недопонимания между представителями отдельных этнических групп (а не группами в целом - «стенка на стенку») существовали, однако они не приобретали характер межгрупповых противоречий и не достигали уровня интолерантности. Этому способствовал определённый уровень социальной дистанции, который оставался весьма высоким, а также законы. Например, власти законодательно создавали препятствия для межконфессиональных браков. Проблема браков между колонистами и неколонистами поднималась уже в 1812 г. Государство опасалось таких союзов, поскольку не могло обязать неколониста выплачивать долг будущего супруга.

Социальная дистанция, инициированная самой этнической группой, является механизмом социально-психологической защиты, направленной на отдаление от «других» и сохранение собственной идентичности [38; 45]. Изначально сохранение дистанции было важным, прежде всего, для иноземцев, но по мере активизации культурных и экономических контактов она должна была неизбежно сокращаться. Похоже, что великороссы опасались данного «сближения» в меньшей степени. О снижении социальной дистанции, например, свидетельствует факт появления баптизма. Сложно восстановить логику суждений украинцев и русских, добровольно принявших баптизм, однако известно, что изначально вышедшие из православия посещали молитвенные собрания Братских меннонитов, копировали их богослужебные и бытовые традиции [6, с. 233].

По нашему мнению, одной из причин появления баптизма (наряду с множеством других) следует считать стремление отдельных крестьян получить поддержку от более стабильной и финансово независимой меннонитской общины. Успехи меннонитов рассматривались крестьянством как благодать со стороны Бога. Крестьяне хотели быть сопричастными к этому благополучному и более стабильному миру с его строгой регламентацией, трудолюбием и правилами, которые соблюдались, конечно же, не всеми, но наибольшей частью жителей колоний.

Похожее умозаключение относительно причин расколов среди крестьян находим и у П.Д. Киселёва, который пояснял: «Распространение расколов (в числе коих некоторые, по моему мнению, требуют особого наблюдения) происходит более от необходимости, так сказать, круговой защиты, ибо люди, присоединившиеся к расколу, обращаются в оный большею частию не по чувствам какого-либо убеждения в догматичных началах, которых они мало или вовсе не понимают, но единственно для приобретения покровительства в кругу общества, которое, чем более усиливается разврат и безначалие в общей массе православных, тем более старается сохранить строгую нравственность и связь, основанную на взаимных пособиях» [17, с. 21].

Представленные выше рассуждения позволяют сделать промежуточный вывод о том, что первый опыт взаимных контактов и визуальных образов способствовал бессознательному формированию межгрупповых автоматических этностереотипов, которые, по нашему убеждению, на начальном этапе колонизации обладали нейтральной валентностью, но при этом содержали в себе некоторые сюжеты и протонастроения как позитивного, так и негативного характеров: нулевая статичная фаза проблемы, баланс между позитивом и негативом. Автостереотипы могли быть использованы для формирования общественного мнения различной направленности в зависимости от желания и потребностей отдельных политиков и деятелей, заинтересованных в той или иной форме активизации немецкой проблемы, что и случилось в условиях развития «немецкого вопроса».

Различие в правовых условиях как фактор идеологической спекуляции и появления ресентимента. Различные правовые условия, в которых оказались колонизационные потоки, следует рассматривать как одну из ключевых причин ресентимента.

Для исследователей колонизации не является откровением тот факт, что обустройство эмигрантов и внутренних поселенцев осуществлялось на разных условиях. О непростом положении великороссийских крестьян писал, например, Э. Ришелье в своём письме Д.А. Гурьеву: «Имейте милосердие к нашим бедным переселенцам, не доводите их до совершенного разорения... Если иностранные переселенцы при переходах и при водворении только от казны вспомошествуясь, пользуются активною льготою, то по мнению моему, весьма заслуживают облегчение внутренние наши переселенцы» [19, с. 192]. Характеризуя процессы заселения южных территорий российскими крестьянами и сравнивая их положение с иностранными переселенцами, советский исследователь В.М. Кабузан подчеркивал, что «о таких льготах отечественные переселенцы не могли и мечтать. Они не получали от казны никакого пособия и не пользовались никакими льготами. Многие из них переселялись в Новороссию самовольно, на свой страх и риск» [19, с. 167].