Новая история Российской империи: региональный и ситуационный подход

Размещено на http://www.allbest.ru/

Новая история Российской империи: региональный и ситуационный подход

Автору еще не написанной работы о том, как изучалась история империи Романовых как полиэтнического государства в конце прошлого и начале нынешнего века, будет нетрудно определить начало 1990-х в качестве границы между двумя существенно различными этапами.

В самой историографии этапным событием стало появление в 1992 г. книги Андреаса Каппелера «Российская империя как многонациональное государство» Andreas Kappeler. Russland als Vielvolkerreich: Enstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen, C.H. Beck, 1992. Английский перевод - The Ruissian Empire: a multiethnic history. Harlow, Eng. Pearson Education, 2001. Русский перевод - Россия - многонациональная империя. М., 1996.. Поставив себе задачей дать обобщающий взгляд на проблему, Капеллер, кажется, вполне использовал тот потенциал, который был накоплен к концу 80-х годов. Если в его действительно замечательной книге были слабости, то они отражали именно общее состояние разработки темы. Совсем не случайно Дж. Хоскинг, попытавшийся восполнить самый очевидный пробел книги Каппелера, а именно отсутствие в ней собственно русской проблематики, не смог успешно решить эту задачу - просто тема была недостаточно исследована и теоретически разработана.

Публикация книги Каппелера совпала с радикальным изменением политических обстоятельств - СССР перестал существовать. И условия развития историографии на пространстве бывшего СССР, и характер взаимодействия историков, живущих на пост-советском пространстве, с их коллегами в других странах, и подходы к теме (научные и политические) - все это резко менялось и продолжает динамично меняться в течение последних десяти лет.

Труднее представить себе, что напишет будущий историк о характерных чертах и основных тенденциях последней декады. Во всяком случае, сегодня на этот счет высказываются самые разные суждения. Несогласие с одним из таких довольно широко распространенных мнений я и сделаю отправной точкой этой статьи.

Мнение о том, что главные успехи и надежды в последние годы связаны с региональным подходом, действительно распространено довольно широко. Вот как пишет об этом, например, А. Каппелер в недавно опубликованной статье «“Россия - многонациональная империя”: восемь лет спустя после публикации книги»: «В будущем, как мне кажется, региональный подход к истории империи станет особенно инновационным.

Преодолевая этноцентризм национально-государственных традиций, он позволяет изучать характер полиэтнической империи на различных пространственных плоскостях. В отличие о национальной истории, этнические и национальные факторы здесь не абсолютизируются, и наряду с этническими конфликтами рассматривается более или менее мирное сосуществование различных религиозных и этнических групп. Смена перспективы разрывает, прежде всего, столетней давности традицию централистского взгляда на историю России, которая себя изжила» Андреас Каппелер. «Россия - многонациональная империя»: восемь лет спустя после публикации книги // Ab Imperio. 2000. № 1. С. 21..

Мне представляется, что региональный подход до сих пор остается настолько неопределенным в своих методологических основаниях, что о наличии такого направления в историографии можно говорить лишь условно.

Упомянутые Каппелером недостатки прежней историографии вполне могут «остаться в живых» в различных версиях регионального подхода. К ним могут добавиться и новые проблемы.

Начнем с того, что само понятие региона крайне неопределенно. Оно применяется к самым разным по размеру территориям, от огромных пространств (Сибирь, Центральная Европа), до совсем маленьких, панорамную фотографию которых можно поместить в книгу, как и сделал Питер Салинс в своем исследовании о Сердании и Руссильоне Peter Sahlins. Boundaries. The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkeley, Univ. of California Press, 1989.. Эти «регионы» могут принадлежать одному государству, могут быть разрезаны государственной границей, могут включать целый ряд государств. По сути дела на звание региона претендуют в работах историков любые территории, не совпадающие с существующими государственными границами. Принципы вычленения или воображения регионов бесконечно многообразны. О том, что регионы воображаются в соответствии с теми же механизмами, по которым воображаются нации, хорошо описал Ивэр Нойманн Iver B. Neumann. Uses of the Other. «The East» in European Identity Formation. Minneapolis, Univ. of Minnesota Press, 1999. Русский перевод - Нойман И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое изд-во, 2004..

«Дать определение, что же такое регион, кажется, столь же сложно, как дать определенный ответ на вопрос, что же такое нация», - заметил недавно Хосе-Мануэль Нуньес Xosй-Manuel Nъсez. The region as Essence of the Fatherland: Regionalist variants of Spanish Nationalism (1840-1936) in European History Quaterly. Vol. 31(4). P. 483-518, quotation - P. 483.. Все многочисленные попытки дать эссенциалистское определение нации не привели к удовлетворительному результату, и нет никаких оснований ожидать иного исхода применительно к понятию «регион». Нуньес, как и многие другие ученые, отмечает, что часто очень трудно провести четкую границу между регионализмом и национализмом меньшинства Там же. P. 484.. В большинстве случаев это разница между «залаявшим» и «не залаявшим» (или еще не залаявшим) национализмом, если воспользоваться известным bon mot Эрнеста Геллнера. Поэтому трудно ожидать, что региональный подход может стать панацеей от недостатков национального нарратива. Наоборот, чем более эссенциалистским будет этот региональный подход, тем больше вероятность воспроизведения слабостей национального нарратива.

Нетрудно заметить, что в подавляющем большинстве исследований способ воображения региона, причины и критерии вычленения того или иного пространства не объясняются сколько-нибудь четко и подробно. Очень часто за этим скрывается именно убеждение историков, что выбранные ими границы региона «естественны», а не являются плодом их собственного или заимствованного у политиков пространственного воображения. Даже в тех случаях, когда авторы исторических работ отдают себе отчет в том, что оперируют концепциями воображаемой географии, они, как правило, не склонны подробно объяснять читателю условность своего выбора и его механизмы.

Перечень факторов, которые при этом могут быть использованы, практически бесконечен. Это могут быть естественные географические ориентиры (горы, реки и т. д.), границы административных образований, границы расселения этнических групп, экономические связи, политические образы. Ясно, что все эти факторы относительны. Река может как разделять, так и объединять, границы административных образований меняться, этнические группы, как правило, не занимают строго очерченных компактных территорий и т. д. Каждый раз мы осуществляем выбор, и ключевой вопрос - по каким критериям Все эти проблемы особенно остро встают именно применительно к Российской империи, где в меньшей степени, чем на пространстве Священной Римской империи, сохраняли свое значение границы прежних феодальных образований. .

Приведу несколько примеров. По отношению к империи Романовых национальные исторические нарративы в определенном смысле могут считаться вариантом «регионального подхода», ведь они вычленяют в государстве регион, ретроспективно используя границы современных государств, которых тогда не существовало. Национальные исторические нарративы, как правило, по-своему сочетают этнический и территориальный подходы, т. е. рассказ об истории нации сочетается с рассказом о том, почему именно такая территория ей принадлежит «по праву». Можно сказать, что сегодня это наиболее распространенный способ «конструирования» регионов, откровенно телеологический, сильно идеологизированный, мало приспособленный к тому, чтобы выявить логику протекания процессов в империи, которая выступает как «внешняя», чужая сила, и является не столько предметом интереса, сколько фоном, контекстом для процесса вызревания нации и национального государства. Телеологичность этого подхода сочетается с осознанным, а чаще неосознанным примордиализмом, который распространен заметно шире, чем принято считать. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на то, как современные названия наций используются, часто без каких либо оговорок, для описания социальной реальности применительно не только к XIX в., что уже проблематично, но и к более ранним периодам, причем даже в тех случаях, когда сценарии формирования национальных или этно-конфессиональных идентичностей и результаты этих процессов могли быть существенно различными Я подробно обсуждал этот вопрос применительно к восточно-славянскому населению империи (см.: Миллер А.И. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000; idem, Shaping Russian and Ukrainian identities in the Russian Empire during the 19^th Century: Some Methodological Remarks // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas, 49 (2001), H. 4. S. 257-263). О белорусах в аналогичном ключе написал недавно Тheodore R. Weeks в статье «Us or Them? Belarusians and Official Russia, 1863-1914» // Верт П., Кабытов П., Миллер А. (составители и редакторы) Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М.: Новое издательство, 2005. То же можно сказать, например, о татарах (см.: Robert P. Geraci. Window to the East. National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. - Ithaca; L.: Cornell University Press, 2001, особенно P. 3-4) и других группах. Более общее теоретическое обсуждение этой темы см. в Rogers Brubaker and Frederick Cooper. Beyond «identity». Theory and Society 29, 2000. P. 1-47, особенно P. 16, где говорится о «hard work and long struggles over identification as well as the uncertain outcome of such struggles». Русский перевод - Брубейкер Р., Купер Ф. За пределами «идентичности» // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 61-115. Со многими предложениями авторов по замене слишком общего и многозначного понятия «identity» более точными терминами я согласен, но вынужден оставить этот сюжет за рамками данной статьи.. В национальных историографиях внимание к альтернативным возможностям протекания исторических процессов выступает, как правило, лишь в форме рассуждений о том, как история «оправдывает» возможное расширение национальной территории за счет соседа.

В Российской Федерации эти же механизмы вступают в действие при построении исторических нарративов по этническому признаку - разница лишь в институциональных условиях функционирования таких историографий в независимых государствах и автономных республиках в составе РФ.

В современной российской историографии это тоже присутствует в форме пропадания из учебников истории тех территорий, которые сегодня не входят в Российскую Федерацию Сегодня может даже появиться учебник, написанный в том числе историками МГУ (!), в котором польские восстания не только не упоминаются в тексте, но даже отсутствуют в хронологической таблице. См.: Орлов А.С. и др. История России. М.: Проспект, 2000.. Империя как государство, с победами ее армии, с проводимыми центральной бюрократией реформами и т. д., остается частью нарратива, но полиэтничность как характеристика империи представлена в современных российских учебниках заметно хуже, чем даже в 30-50-е годы прошлого века. (Разумеется, я имею в виду только объем включаемого в учебники материала о разных этнических группах.)

Это характерно отнюдь не только для учебной литературы. Вообще, современная политическая география неизменно влияет на историков. Тенденция к исключению Царства Польского и Княжества Финляндского из сферы интересов зарубежных специалистов по истории России наметилась уже давно, то же самое отчасти происходит сегодня в отношении Средней Азии, Закавказья, Прибалтики. В СССР же существовали весьма серьезные ограничения, фактически - негласный запрет заниматься историей союзных республик, т. е. прежних окраин империи, для московских и ленинградских исследователей. Здесь историкам не оставляли шансов самим совершать эту ошибку - за них это делали те, кто осуществлял политический контроль над наукой. В последнее десятилетие, когда эти запреты перестали действовать, организаторы исторической науки подтвердили свою способность совершать ошибки самостоятельно: например, центр по изучению истории восточных славян, занимающийся главным образом украинцами и белорусами в империи Романовых, был создан не в Институте Российской истории, а в Институте славяноведения, который традиционно занимался изучением истории зарубежных славян.

Тенденция к этнизации проявилась и в недавно вышедшем интересном исследовании Б.Н. Миронова по социальной истории России. Он полагает, что можно писать отдельно взятую социальную историю русских в империи. Социальную историю империи в целом Миронов представляет как механическую сумму историй различных этнических групп См.: Slavic Review. 60, № 3, Fall 2001. P. 579. . Само название книги «Социальная история России периода империи» предполагает «вычленение» России из империи. Причем принципы этого вычленения кажутся Миронову настолько очевидными, что он ничего не сообщает о них читателю. Вся проблематика взаимодействия и взаимовлияния разных этнических групп, о которой так интересно писали в последнее время Cм., например: Willard Sunderland. Russians into Iakuts? «Going Native» and Problems of Russian National Identity in the Siberian North, 1870-1914 // Slavic Review 55. № 4. Winter 1996. P. 807-825; Robert Geraci. Ethnic Minorities, Anthropology, and Russian National Identity on Trial: The Multan Case, 1892-96 // The Russian Review, 59 (October 2000). P. 530-554 (русский перевод обеих статей в кн.: Верт П., Кабытов П., Миллер А. (составители и редакторы) Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М.: Новое издательство, 2005), а также работы, упомянутые в примечании 8., равно как и тема неопределенности самого понятия «русский» и границ русской нации в имперский период выпадает, таким образом, из поля зрения.

Полиэтническому аспекту истории государства посвящены лишь три десятка страниц большой (в русском издании двухтомной) книги, и их трудно отнести к числу удачных фрагментов работы См.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало ХХ в.). СПб., 1999. Т. 1. С. 20-50..

Убеждение в том, что национальный миф остается легитимной парадигмой писания истории, доминирует сегодня во всех пост-советских странах. На недавней конференции в Чернигове «Россия-Украина: диалог историографий» (август 2002 г.) я был удивлен реакцией подавляющего большинства участников, причем не только из России и Украины, но и из-за океана, на мои скептические рассуждения об уместности национального нарратива на современном этапе развития историографии. Мои оппоненты отстаивали позицию «поэтапного развития», согласно которой, прежде чем заниматься деконструкцией национальных нарративов, надо завершить работу по их созданию, т. е. непременно пройти тот этап, который был характерен для новых государств, возникших в Европе на развалинах империй в межвоенный период. Их не смущало, что, в отличие от межвоенного периода, когда такой подход доминировал во всем мире, сегодня его устарелость в мировой историографии очевидна. Складывается парадоксальная ситуация, когда те исследователи на пост-советском пространстве, которые не работают в жанре национального нарратива, и в этом смысле составляют часть main-stream в мировом масштабе, являются маргиналами в собственных академических структурах, которые, в свою очередь, маргинальны по отношению к мировой историографии.

Этнизация (а точнее - концентрация на одной этнической группе при маргинализации остальных) - далеко не единственная, хотя и самая очевидная, проблема, которую сам по себе региональный подход никак не решает. Недавно мне пришлось участвовать в обсуждении проекта группы российских историков, предложивших написать историю Поволжья в серии книг о различных окраинах Российской империи Этот проект был начат в 2002 г. и предполагал написание нескольких книг, которые могли бы использоваться как основа для специальных курсов в российских университетах, и были бы интересны также для более широкого круга читателей. Первые книги серии планируется издать в 2005 г. . Большинство этих людей было из Саратова и Самары. Лейтмотивом их проекта была роль Волги как транспортной артерии, особый тип волжского города и другие социально-экономи-ческие вопросы. Проект предполагал и рассмотрение национальных отношений, но лишь в той же узкой зоне вдоль обоих берегов Волги по всему ее течению. Мне пришлось обратить внимание его авторов на уже довольно обширный корпус литературы, которая вполне обоснованно рассматривает столкновение различных проектов формирования национальных или этно-конфессиональных идентичностей в Волжско-Камском регионе, т. е. включает Приуралье как зону расселения башкир, которые были одним из главных объектов борьбы влияний между татарско-исламской и имперской стратегиями в вопросе формирования идентичностей и лояльностей местного населения. Этот пример ясно демонстрирует, что опасны попытки воображать регионы не только через моноэтническую призму, но и без учета этнического фактора, а в общем - без учета структуры межэтнического взаимодействия. В этом случае мы можем изначально очертить границы изучаемого пространства таким образом, что это будет препятствовать пониманию этих процессов.

В ходе обсуждения других проектов книг этой серии вполне проявились и другие проблемы регионального подхода. Практически ни в одном из первоначально заявленных проектов не объяснялось, почему именно такой регион был выбран его авторами. Между тем даже такой «очевидный» регион, как Сибирь - в действительности не более чем плод воображаемой географии, ведь он весьма разнороден в природном и экономическом отношении, не обладал административным единством (что было результатом сознательной политики властей), не имел сколько-нибудь ясно очерченной границы в степной зоне на юге. (Например, принятый в 1822 г. «Устав о сибирских киргизах» ясно указывает, что с точки зрения авторов указа Сибирь включала часть территории современного Казахстана) О некоторых аспектах воображения Сибири см. работы Марка Бассина, в частности его статью Bassin M. «Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographic Space» // Slavic Review 50 (1991). P. 1-17 (русский перевод в кн.: Верт П., Кабытов П., Миллер А. (составители и редакторы) Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М.: Новое издательство, 2005). В последние годы интересные статьи на эту тему опубликовал Ремнев А.В.: Западные истоки сибирского областничества // Русская эмиграция до 1917 года - лаборатория либеральной и революционной мысли. СПб., 1997. С. 142-156; У истоков российской имперской геополитики: азиатские «пограничные пространства» в исследованиях М.И. Венюкова // Исторические записки. М.: Наука, 2001. Т. 4 (122). С. 344-369. Ряд работ по этой теме опубликован немецкой исследовательницей Susi Frank, которая и сейчас продолжает активно заниматься этой темой. См., в частности: Sibirien. Peripherie und Anderes der russischen Kultur // Wiener Slawistischer Almanach 1997, Sonderband; Dostoevskij, Jadrincev und Cechov als Geokulturologen Sibiriens // Gedachtnis und Phantasma. Festschrift fur Renate Lachmann. Munchen, 2002. P. 32-47. Готовится к защите диссертация о сибирском регионализме начала XX века: Stefan Stuch. Regionalismus in Sibirien im Fruhen 20. Jahrhundert. (Я благодарен Андреасу Капеллеру за информацию о немецких работах)..

В Сибири существует длительная традиция «региональной истории», и на ее примере особенно ясно видна общая тенденция, которая заключается в рассмотрении региона как самодостаточного целого при сведении к минимуму проблематики его взаимодействия с центром. Именно в таком ключе читаются в российских университетах и предусмотренные стандартной программой курсы по истории «родного региона». Воспитательная задача таких курсов - укрепление местного патриотизма. По идеологии, а часто и по методологии это близко к краеведению. Кстати, среди российских краеведов стало теперь модно называть себя регионоведами. Имперский центр и его политика в таких нарративах маргинализуются. Наличие таких курсов, которым отводится весьма щедрое количество учебных часов, очень важный институциональный фактор, поскольку подавляющее большинство историков в российских регионах работают в университетах и часто выбирают темы исследований с учетом их применимости в учебном процессе.

В уже цитированной статье Андреас Каппелер отметил, что региональная перспектива «получает распространение именно сейчас, когда национализм и регионализм в России становятся уже политически значимыми, что доказывает тесное взаимоотношение между политикой и историей» Андреас Каппелер. «Россия - многонациональная империя»: восемь лет спустя после публикации книги // Ab Imperio. 2000. № 1. P. 21. . На мой взгляд, это обстоятельство должно послужить историку прежде всего как «сигнал тревоги». Прошлое «регионализмов» как идеологических и политических движений, безусловно, является легитимным предметом исследования, в современном мире регионализмы вполне имеют право на существование - они в целом не хуже и не лучше других политических течений. Но отношения с регионализмом у историка должны строиться так же, как с национализмом, т. е. с крайней настороженностью, чтобы не сорваться в эссенциализм, чтобы повестка дня изучаемых идеологических течений не становилась собственной повесткой дня исследователя Вообще возникает ощущение, что многие историки не находят адекватных форм для выражения своей гражданской ангажированности. Вместо того, чтобы написать политологический или просто политический текст о волнующих их современных политических вопросах, они пытаются так или иначе реагировать на них в своих исторических сочинениях. Я отдаю себе отчет в утопичности образа башни из слоновой кости, где историк запирается для своих занятий - современность подсказывает нам темы и вопросы. Но к этой ситуации применим, как мне кажется, принцип, сформулированный в отношении совершенно иных обстоятельств Юзефом Пилсудским: «Брать, но не давать расписок». История не может служить оправданием дурной политики, а разумная политика не нуждается в исторических аргументах. . В современной России такое сочетание разнообразных политических повесток дня, часто формулируемых областным начальством, с экспансией краеведения нередко порождает вполне пародийные версии «региональной истории» Очень любопытный и показательный рассказ преподавателя Вологодского университета Александра Камкина о том, как конструируется история «Вологодского региона» в возникшей только в 1937 г. Вологодской области. См.: Новые концепции российских учебников по истории. М.: АИРО-ХХ, 2001. С. 82-84. .

Региональные нарративы в определенном смысле не отличаются от имперских или национальных нарративов. Имперские нарративы XVIII-XIX вв. имели задачей легитимацию той или иной империи, национальные нарративы XIX и XX в. легитимировали нации и помогали их строить. Если региональные исторические нарративы будут так же обслуживать современные политические интересы, то у нас нет никаких оснований ожидать, что они будут менее тенденциозны, чем их «предшественники». Принципиальный вопрос состоит в том, можно ли вернуться к истории империй не как к имперскому нарративу, обслуживающему какие-то актуальные политические интересы, но как к истории оконченного прошлого.

Из сказанного видно, что для эффективного (с точки зрения задач исследования) определения границ изучаемого региона мы сначала должны определить предмет нашего интереса, т. е. какой именно процесс мы изучаем. Поднимающихся над уровнем краеведения работ, которые стремились бы именно к реконструкции всей совокупности социальных, экономических и политических процессов на определенной территории, я не знаю Исключением можно считать работы о городских центрах, например, книгу Patricia Herlihy. Odessa: a history, 1794-1914. Cambridge, Mass., Harvard University Press, 1991..

Если мы говорим об анализе империи как полиэтнической структуры, то логичнее мыслить в категориях не регионального, а ситуационного подхода. В этом случае в центре внимания оказывается определенная структура этнокультурных, этноконфессиональных, межнациональных отношений. Задача в том, чтобы выявить участвовавших в этом взаимодействии акторов и понять логику их поведения, т. е. реконструировать ситуацию взаимодействия в возможной полноте Я оставляю за рамками этой статьи большой и заслуживающий подробного обсуждения вопрос о разнообразии природы и внутренней структуры различных акторов - государства и его органов и институтов, национальных движений (элитных и массовых), политических и общественных организаций, локальных сообществ и так далее.. Это предполагает, во-первых, что определение границ изучаемого пространства, насколько такое определение вообще возможно, становится вторичным и условным При подготовке проекта книги по западной окраине в уже упомянутой серии книг по окраинам империи мы с моим соавтором Михаилом Долбиловым руководствовались именно ситуационным подходом. Определив предметом исследования соперничество русского и польского проектов культурного, государственного и национального строительства, на фоне которого постепенно проявлялись новые акторы с собственными проектами строительства украинской, белорусской, литовской наций, мы включили в сферу нашего интереса Западный край, Царство Польское, Малороссию. Другие территории, например Новороссия, рассматриваются в той мере и тогда, в которой и когда они важны для понимания соперничества общерусского и украинского проектов или образов «идеального Отечества». Таким образом, ни административное деление империи, ни современные границы государств не играли решающей роли при определении пределов рассматриваемого пространства. Это позволяет также уловить неясность, переменчивость статуса отдельных областей, например Малороссии, как окраины или же части ядра империи, что могло меняться в зависимости от изменения характера взаимодействия различных акторов и их состава.. Например, панисламистское или пантюркистское сочинение могло быть написано в Крыму, издано в Стамбуле, мобилизовать сторонников в Казани и Уфе, но также читаться, хотя и совсем иначе, в Петербурге, оказывая то или иное воздействие на логику принятия решений властями империи. В таком случае определить привязку этого интеллектуального взаимодействия «к месту» представляется вообще довольно бессмысленной задачей.

Во-вторых, ситуационный подход предполагает отказ от концентрации на каком-то одном акторе, что так характерно и для историков национальных движений, и для традиционного централистского подхода к изучению политики имперских властей. Фокус смещается с акторов как таковых именно на процесс их взаимодействия и выявление логики, в том числе субъективной логики, их поведения и реакций на обстоятельства и действия других акторов. Именно в этой оптике акторы и обретают свое качество акторов. В идеале акторы должны быть равноценны для автора. Идеал, как известно, недостижим. Но именно в логике ситуационного подхода историку оказывается легче освободиться от сознательной или бессознательной самоидентификации со «своим» актором, с его «правдой», появляется возможность увидеть разные «правды» разных акторов Как самую ценную похвалу своей работы я воспринял замечание, высказанное в адрес моей книги «Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении» одним из участников ее обсуждения во Львове, который упрекнул меня в том, что из текста не ясно, на чьей же я стороне. .

Недостаток внимания к мотивации поведения различных имперских акторов справедливо отмечает в качестве одной из типичных слабостей историографии Роберт Джераси Robert P. Geraci. Window to the East… P. 7, 10. См. также: Миллер А. Украинский вопрос… С. 31-41.. Это особенно характерно для национальных историографий, в которых власть чаще всего выступает как сила, для которой репрессия была едва ли не самоцелью.

Логика ситуационного анализа ведет нас к тому уже вполне всеми принятому тезису, что местное население не было лишь объектом воздействия власти, но самостоятельным актором. Именно признание этого обстоятельства заставляет исследователей подробнее анализировать локальные процессы.

В 90-е годы для зарубежных исследователей впервые оказались широко доступны провинциальные архивы, а у себя дома они могли (отчасти и по политическим соображениям) легче получить деньги для работы в этих архивах Например, вряд ли можно считать случайным стечением обстоятельств, никак не связанным с современными политическими процессами, резкий рост внимания исследователей к этническим процессам в поздней Российской империи на территории Волжско-Камского региона. Судя по количеству защищенных в конце 1990-х годов диссертаций на эту тему, и без того значительное число монографий в ближайшем будущем существенно возрастет (см.: Werth P.W. At the Margins of Orthodoxy. Mission, Governance, and Confessional Politics in Russia's Volga-Kama Region, 1827-1905. Ithaca; L., Cornell University Press, 2001. P. 267). Но к чести историков, чьи книги уже вышли из печати (R. Gerasi, W. Dowler, P. Werth), нужно сказать, что в их вполне добротных, а часто просто замечательных исследованиях политической тенденциозности нет.. Те историки, которые хотели исследовать именно взаимодействие различных акторов в империи, обратились к изучению процессов «на местах», к попыткам дать их подробное описание, своего рода thick description. Местные же историки, которые и без того в этих провинциальных архивах работали, по мере освобождения от ограничений официальной методологии и освоения западной историографии стали более расположены и более подготовлены к адекватной постановке «больших» вопросов применительно к локальному материалу Эта тенденция постепенного преодоления барьеров между российской и зарубежной историографией, постепенного размывания прежде довольно строго фиксированных ролей, когда местные историки выступали почти исключительно как поставщики фактического материала, с каждым годом набирает силу. Но нужно оговориться, что это лишь тенденция, и проблема отчуждения и изоляции еще сохраняет свою остроту. Так, например, в одном из наиболее интересных сборников статей о Российской империи, вышедших в последнее время, 14 статей, посвященных истории и занимающих более 300 страниц книги, принадлежат молодым или среднего возраста российским исследователям. (Ананьич Б.В., Барзилов С.И. (ред.) Пространство власти: исторический опыт России и вызовы современности. М.: Московский общественный научный фонд, 2001). Лишь в двух из них мне удалось обнаружить сноски на работы зарубежных авторов. (Обратные подсчеты количества ссылок на работы современных российских исследователей в статьях многих западных историков дадут схожие результаты). Как бы ни раздражало меня то обстоятельство, что все без исключения западные рецензии на книги российских историков отмечают - в том случае, если рецензируемые работы дают к тому основания - что «автор хорошо знает западную историографию», приходится признать, что на сегодняшний день эта отдающая неосознанным патронирующим отношением формула имеет право на жизнь.. Именно в тех случаях, когда работа в архивах совмещается с методологической оснащенностью, с умением работать в жанре исторической антропологии и/или микроистории, со способностью вписать найденный материал в более широкий контекст, мы и получаем ценные исследования. Иначе говоря, успех «регионального» исследования во многом зависит от того, насколько его автор методологически подготовлен к тому, чтобы смотреть на изучаемые процессы как на часть «большего целого».

Именно логика ситуационного подхода не только сохраняет в поле внимания историка центральные органы империи, но и позволяет уйти от упрощенной схемы таких взаимодействий, как «пьесы для двух актеров», т. е. русифицирующего государства и сопротивляющегося русификации (в примитивной версии национальных нарративов) или благодарно усваивающего просвещение (в примитивной версии русской историографии) местного населения. О «трехстороннем взаимодействии между русскими, нерусскими и государством в различных местностях» недавно писал в «Критике» Пол Верт Paul W. Werth. From Resistance to Subversion: Imperial Power, Indigenous Opposition and Their Entanglement // Kritika. 1 (1), Winter 2000. P. 21-43 (p. 33) (русский перевод - в кн.: Верт П., Кабытов П., Миллер А. (составители и редакторы) Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М.: Новое издательство, 2005).. В регионах, где великорусское население до определенного времени было крайне малочисленным, как, например, в Западном крае или Остзейском крае, акторов все равно неизменно больше двух: государство - наиболее многочисленная группа местного населения (украинцы, белорусы, литовцы) - поляки - евреи, государство - наиболее многочисленная группа местного населения (эстонцы, латыши) - немцы Только ради простоты изложения я пользуюсь здесь современными названиями наций, хотя для большей части XIX века консолидированных национальных идентичностей у крестьянских масс этого населения не было..

В очень многих случаях число «углов» в воображаемой фигуре заметно больше трех. Историки уже составили список этнических групп империи, которые обладали значительным ассимиляторским потенциалом и были способны осуществлять альтернативные русификации проекты культурно-языковой, религиозной и политической экспансии в отношении соседних групп. Наряду с «обычными подозреваемыми» - поляками и немцами, в него попали татары и даже якуты. Уже возник обширный круг работ о конкуренции русификаторских проектов с альтернативными ассимиляторскими проектами в Западном крае См. работы Теодора Викса, Дариуса Сталюнаса, Михаила Долбилова, Алексея Миллера., в Волго-Камском регионе и казахских степях См. работы Роберта Джераси, Уейна Доулера.. Именно через сходство ситуаций, а не регионов становится возможным сравнение структур взаимодействия разных акторов на разных окраинах империи, которые стали появляться в работах последнего времени. Очень важно иметь в виду, что сравниваются при этом не вполне изолированные взаимодействия - их опыт накапливался в центральных органах империи, а чиновники часто перемещались с одной окраины на другую. Все больше авторов говорит сейчас о том, что понятие «русификация» по крайней мере проблемное, и отмечает многообразие явлений и процессов, скрывающихся за этим понятием, в том числе и различия, отражаемые понятиями обрусить и обрусеть См., например: Robert P. Geraci. Window to the East. P. 223; Theodore Weeks. Us or Them?... И при рассмотрении этой проблемы именно ситуационный подход, с вниманием к взаимодействию разных акторов и мотивации их поведения, кажется мне наиболее перспективным. Те преимущества, которые видят в региональном подходе его сторонники, а именно внимание к локальным акторам и процессам, отход от империоцентричного или нациоцентричного взгляда, более надежно обеспечиваются в рамках ситуационного подхода. При этом ситуационный подход позволяет избежать тех опасностей и ловушек (эссенциализация региона, неверное определение границ изучаемого пространства, маргинализация внерегиональных акторов), которые свойственны региональному подходу.

история империя ситуационный региональный

Размещено на Allbest.ru