История верхнего самозванчества в России второй половины XVIII века

Грамотные самозванцы всегда с успехом демонстрировали публике свои навыки (И. Семилеткин, А. Асланбеков, М. Иванов, М. Тюменева, С. Петериков, К. Борняков, Б. Сочнев и др.). С другой стороны, имеется немало примеров, показывающих, как не умеющие грамоте самозванцы пытались убедить своих сторонников в том, что обладают таким даром (Ф. Богомолов, И. Никифоров, И. Мосякин, Г. Зайцев и др.).

Таким образом, история многочисленных российских самозванцев XVIII столетия четко высветила те особенности народных монархических представлений, которые сохранялись в памяти носителей традиционного сознания и выступали как обобщенные образы коллективного бессознательного в виде древних культурных архетипов. Становится очевидным, что наибольшей прочностью отличалось доверие социальных низов к тем лжегосударям, которые полнее воплощали в жизнь монархическую модель, запечатленную в памяти носителей традиционного сознания, и вели себя соответственно основным доминантам культурной традиции.

2.2 Бунт Емельяна Пугачева как наиболее яркое проявление феномена российского самозванчества

Одна из самых ярких самозванческих интриг в истории России второй половины XVIII века связана с именем донского казака Емельяна Пугачева. По мнению Ю.А. Обуховой, роль «третьего императора», талантливо сыгранную им на авансцене «театра» истории, в целом можно признать эталонным в своем роде исполнением, позволяющим ему претендовать на признание в качестве «идеального типа» российского монархического самозванца XVIII столетия.

Емельян Пугачёв 1742 родился в казачьей станице Зимовейской Донской области (ныне Котельниковский район Волгоградской области).

Грамоте обучен не был. В 1759 году вступил на военную службу казаком, принимал участие в Семилетней войне (1756-1763). В 1764 году в составе своего полка находился в Польше, участвовал в Русско-турецкой войне (1768-1770). В 1770 году получил чин хорунжего. Вернулся по болезни на Дон. В конце 1771 года Пугачев, уклоняясь от службы в армии, бежал на Терек, жил среди терских казаков, за Кубанью у казаков-некрасовцев, в Польше, среди старообрядцев под Черниговым, Гомелем, на реке Иргизе. Несколько раз попадал под арест, но совершал побеги.

В мае 1773 года бежал из казанской тюрьмы на реку Яик (Урал), где среди проживавших там казаков объявил себя чудом спасшимся императором Петром III. В сентябре того же года от его имени был прочитан первый манифест о начале восстания. Ядром восстания стали яицкие казаки- старообрядцы. Затем к ним присоединились отряды башкир и других народов Поволжья, уральские работные люди, а также крестьяне, составлявшие большинство на последнем этапе восстания. Многочисленные отряды повстанцев действовали на огромной территории от Урала до Волги.

На востоке восстание охватило области Западной Сибири, на севере дошло до Перми, на западе - до Тамбова, на юге - до Нижней Волги.

Лозунги восставших вначале ограничивались возвращением привилегий казачеству, но по мере роста движения и включения в него крестьян и работных людей появились требования освобождения крестьян от крепостной неволи, от поборов и податей. Ни в одном из документов восставших не ставилось задачи изменить формы государственной власти, повстанцы рассчитывали «извести возмутителей империи и разорителей крестьян» и посадить при этом на трон «хорошего царя». Ряд городов приветствовал «царя»-освободителя, который обещал отмену крепостного права и снижение податей.

Серьезную тактическую ошибку допустил Пугачев, оставив у себя в тылу не сдавшиеся ему укрепления, которые затем послужили опорными пунктами для правительственных войск. Генералы Александр Бибиков, Иван Михельсон, а потом и Александр Суворов перешли в наступление и отбросили его в сторону Каспийского моря. В августе 1774 года Михельсон разбил Пугачева под Царицыном. Деморализованные нерешительностью вождя восставшие постепенно разбежались. В сентябре 1774 года Пугачев был выдан своими бывшими соратниками царским властям. Его доставили в Яицкий городок (ныне Уральск). Следствие производилось далее в Симбирске (ныне Ульяновск) и в Москве.

Доставленный в Москву в клетке в распоряжение следственной комиссии Пугачев был приговорен судом к четвертованию и казнен с несколькими своими сподвижниками 21 января (10 января по старому стилю) 1775 года на Болотной площади. По свидетельствам очевидцев, самозванец был спокоен и сохранял присутствие духа до самого конца. Семья Пугачева - жена Софья Недюжева, дети Трофим, Аграфена и Христина, а также вторая жена, «императрица» Устинья Кузнецова - были отправлены в пожизненную ссылку в Кексгольм (ныне Приозерск Ленинградской области).

В современной научной литературе не до конца остается изученной проблема успешности Емельяна Пугачева как монархического самозванца. По мнению советского историка А.И. Андрущенко, будто казаки с самого начала знали, «что под именем Петра III действует донской казак Е.И. Пугачев, но никто не придавал этому значения. Важны были политические цели».

С ним солидарны авторы чуть более ранней по времени коллективной монографии о Е. Пугачеве и его соратниках: «Казакам было безразлично, - писали они, - выступает ли перед ними подлинный император Петр Федорович или донской казак, принявший его имя. Важно было, что он становился знаменем в их борьбе за свои права и вольности, а кто он на самом деле - не все ли равно?»

Потому и историкам было «все равно», под какой «личиной» и почему выступал Е. Пугачев, возглавив одно из крупнейших народных восстаний в истории страны. В рамках расставленных гносеологических акцентов приоритетное внимание всегда уделялось политической и социально- экономической сторонам пугачевского бунта.

Истоки столь упрощенных оценок восходят к временам самой Пугачевщины. Следственные материалы по делам рядовых повстанцев бесчисленно фиксируют вполне «приземленные» резоны их позитивной реакции на появившуюся «царскую» особу. Вот только два примера, взятые из множества показаний пленных пугачевцев, которые можно считать вполне характерными для соответствующих ситуаций. Так, на допросе приписной крестьянин казенного Вознесенского завода Х. Евсевьев объяснял, что «с толпою …, не отставая, был … и уитить не старался», потому что почитал «того самозванца по простоте своей государем». Аналогичные аргументы выдвинули и экономические крестьяне села Сайгатки И. Коровин, А. Андреев и другие: «О смерти покойного государя Петра Федоровича, хотя они и знали, но как башкирцы уверяли их, что он жив и стоит с силою под Оренбургом, и притом стращали смертию, естьли не будут верить, то они по глупости своей смотря на других, тому и поверили: «наше де дело тиомное; вить мы не знали, что он самозванец».

Будет, однако, правильным, не впадая вслед за вершителями правосудия в излишнюю доверчивость, в большинстве подобных случаев предполагать типичные для того времени образцы социальной мимикрии, активизировавшейся в экстремальной обстановке. Нельзя винить находившихся на допросе людей за то, что они, желая избежать наказания, в поисках оправдательных аргументов подстраивались под ожидаемые от них шаблоны поведения, изображая простодушных и невежественных «людишек» («простых и мизирных»), обманутых жестокими злодеями. Главное, что порой, благодаря такому отчаянному маневру, им действительно удавалось ввести в заблуждение представителей следствия, которые и сами были невысокого мнения о «подлых» сословиях. В официальных и личных бумагах власть предержащих неоднократно встречаются специфические эпитеты «несмысленной черни», «заблуждающейся», «погруженной в невежество» «и притом простота», констатируются «глупые и малодушные в черни души», требующие «исправления, чрез истребление мглы, духи помрачившей». Постоянно подчеркивалось их «ослепление», «духовное помрачение», «обольщающихся безумцев несовместною своею со здравым разсудком химерою» и т.д.

Дореволюционная историческая наука даже в лице своих лучших представителей стояла на тех же аксиологических позициях. Например, историк С.М. Соловьев, пытаясь понять причины и условия «для появления самозванцев и успеха их», обращал внимание «на состояние общества, на степень образования. Образование дает привычку критически относиться к каждому явлению, обсуждать его, тогда как человек необразованный, встретясь с необыкновенным, важным явлением, преклоняется пред ним, подчиняясь вполне первому впечатлению; ему скажут: вот царь! И его первое дело пасть пред ним на колени, не разсуждая, настоящий ли это царь; чем страннее, чудеснее разсказ, тем больше ему верилось».

Равным образом, известный собиратель фольклора и историк уральского казачества И.И. Железнов был уверен, что «причиной этого страшнаго происшествия были с одной стороны, именно со стороны Пугачева, хитрость, а со стороны казаков невежество, ослепление и ложное убеждение».

Подобное, на наш взгляд, не очень плодотворное истолкование нередко бралось на вооружение и зарубежной историографией пугачевского бунта, объяснявшей позитивную реакцию социальных низов на появившегося очередного «амператора Петра Федоровича» их «наивным простодушием» и «невежеством»: «Царь олицетворял единство и социальную справедливость в форме, понятной неграмотной массе», поэтому, не выступая «против самодержавия как такового, крестьянство верило в доброго царя и хотело облегчения своей участи. Простолюдины видели все ужасы крепостничества и полагали, что они просто не известны царю, ибо дворяне или скрывают от монарха правду или прибрали его к своим рукам. Иногда вступление на престол нового правителя приводило к народным волнениям, поскольку крестьяне пытались донести правду до царя раньше, чем «злые бояре» его окрутят. Именно этим объясняются популярность самозванцев и частота их появления».

В унисон со своими дореволюционными и зарубежными коллегами рассуждали советские историки, при этом придав проблеме идеологическое содержание. Примеры столь многочисленны, что приведем лишь малую толику из них. Об «ограниченности царистской идеологии, оборачивавшейся против самих восставших» писали, например, авторы совместной статьи Е.И. Индова, А.А. Преображенский и Ю.А. Тихонов. «Ограниченность кругозора крестьянина» и «наличие царистских иллюзий в крестьянской среде» отмечал Л.В. Черепнин. «Наивный монархизм русского крестьянина» как «специфическую черту его идеологии», порожденную «его вековой отсталостью, забитостью, архаическими формами ведения хозяйства и патриархально-натуральным укладом жизни» констатировал В.В. Мавродин. О «многовековых монархических иллюзиях» крестьянских масс, «завороженных популярной легендой о «царе-избавителе»« сообщала И.М. Гвоздикова и т.д. Более того, даже «выдающиеся предводители восставшего народа» отличались, по мнению советских ученых, «исторически обусловленной ограниченностью их политического сознания». Поэтому, приходят они к окончательному выводу, «самозванство» «отражало присущий русскому крестьянину того времени наивный монархизм, его патриархальную веру в «хорошего царя», веру в то, что царь-то хорош, но плохи бояре да дворяне».

С такими объяснительными схемами сложно согласиться и не только потому, что «определение «наивный» придавало проблеме некую незначительность, легкомысленность - а стоит ли вообще она внимания исследователей?».

Имеющиеся документальные материалы также дают основания возражать против уничижительного маркирования традиционного сознания. Изучение источников показывает, что оно было, конечно, не таким, как у нас, но «наивным» могло казаться только рационально мыслящим и всесторонне образованным ученым историкам, «измеряющим» интеллектуальный уровень своих предков сработанным в новейшую эпоху «лекалом». Между тем, современники Е. Пугачева вовсе не были откровенными «простаками», готовыми безоглядно довериться любому беззастенчивому проходимцу, называющему себя сокровенным именем. Как справедливо отмечалось в литературе, «даже самые наивные относились к этому бородачу с явно недворянским выговором, подстриженному по-казачьи, одетому в «кафтан сермяжной, кушак верблюжей, ... рубашка крестьянская холстинная, у которой ворот вышит был шолком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные, белые», с недоверием».

Поэтому будущие соратники или противники Пугачева/Петра III, прежде чем принять соответствующее решение - «за» или «против», сначала стремились проверить его на идентичность.

Приведем для примера показания рядового яицкого казака Ф. Кузнецова (Маханова): «из Наурской крепости бежали с тем намерением, чтоб, уверясь об нем, буде в самом деле государь, то б, присовокупясь к нему, продолжать ему службу; а иноково, когда он окажется таким, как об нем публикаци чинены, в таком случае, отстав от него, до времяни жить в скрытном месте».

В масштабе традиционной ментальности глубоко показательны размышления двух яицких казаков, ставших в скором времени сподвижниками Е. Пугачева: «Ехавши дорогою он, Перфильев, с Герасимовым много разсуждали о том, каким бы это образом зделалось, что простой человек мог назваться государем, кажется, де, статся сему нельзя. Герасимов же с своей стороны говорил, что он покойного государя видал много раз, и буде сей называющейся подлинно государь, так он ево узнает. А как у нас на Яике прежде сего, еще тогда, когда о смерти государя Петра Третияго публикованы были указы, была народная молва, что, будто бы, государь не умер, а жив и неизвестно каким образом из-под ареста выкраден и освобожден. А потому и думали, что похоронен не он, а под видом ево какой-нибудь другой человек. То и о сем он, Перфильев, с Герасимовым довольно разсуждали: «Буде государь, так как прежде народная молва о сем была, подлинно не умер, то, конечно, что он, ибо ему надобно где-нибудь объявиться». А утвердясь на сем мнении, наконец, с Герасимовым условились: естли по приезде их к самозванцу Герасимов узнает в лицо, что он действительный государь и другие какие доказательства их о сем уверят, так никакого злого умысла против его не принимать: «Как, де, можно нам свои руки поднять на государя, их главы помазанныя? Вить, де, бог знает чью сторону держать: государя или государыни? Они между собою как хотят, так и делят, а нам нечего в их дела вступаться. Неравно, де, ево сторона возьмет, так мы в те поры безо всего пропадем, а лутче останемся у него служить».

В данных рассуждениях отчетливо заметен знакомый нам по прежним самозванцам мотив визуального сходства и узнавания по внешнему облику объявившегося «государя» со стороны видевших (или, якобы, видевших) его прежде людей. Причем, с точки зрения условий места и времени, состоявшийся между собеседниками и значимый для них диалог, вполне соответствовал духу традиционного опыта и житейской смекалки, вообще характерных для простолюдинов XVIII столетия. Неудивительно, что способ идентификации Пугачева/Петра III через телесный код неоднократно актуализировался также в ходе возникновения и развития восстания, когда свидетельства авторитетных лиц становились гарантом признания в нем «третьего императора». Например, отставной гвардейский унтер-офицер М. Голев не раз «при всех казаках говаривал» ему: ««А это ты забыл, как бывало, уча гвардию-та, да палкой в груди тыкал, коли мало ружьем не так што сделаешь?» … Оной же Голев многих толпы ево людей уверял, што он - государь, и он ево знавал». Одним словом, сообщения о том, что «служил самозванцу верно, почитая его за истиннаго государя, по уверению многих, бывших в толпе у злодея-самозванца, самовидцов покойнаго государя», представляются вполне типичными для мотивировки соответствующего выбора простонародья, умножая ряды восставших за правое дело.

Причем, самозванец нередко сам сознательно шел на известный риск, акцентируя черты своего предполагаемого внешнего сходства с тем, за кого он себя выдавал, как это случилось, например, в истории с купцом А. Долгополовым, якобы, присланным к нему от цесаревича Павла Петровича. Перед большой группой собравшихся бунтовщиков приезжему был задан прямой вопрос: «Злодей спросил купца: «Што ж, дедушка? узнал ли ты меня?» - «Как не узнать, ваше величество?» отвечал купец … А потом, оборотяся к нам, говорил: «Не сумневайтеся, господа казаки! он - подлинной государь Петр Федорович, я точьно его знаю … Злодей, показываясь обрадовавшимся, приказал подать по чарке вина, и, приняв наперед сам чарку, сказал: «Здравствуй, я, великой государь!».

Безусловно, с непредвзятой точки зрения, внешность Е. Пугачева заметно отличалась от визуальных габаритов прототипа. В собирательном описании источников он выглядел так: «сам собою смугловат», «средняго роста» - «дву аршин четырех вершков с половиной», «весьма крепкаго сложения», «широк в плечах», «но в животе тонок», «корпусный», выделялся «отменным станом», «лицом кругловат» и «сухощав», «глаза у него чрезвычайно быстры», «черные и большие» и т.п.» Короче говоря, - как отмечалось в одной из монографий, - Пугачев совсем не походил на подлинного Петра III - голубоглазого блондина и упитанного увальня».

Понятно, что в рамках телесного кода традиционной культуры это было не самым главным: не зеркальное тождество с реальным обликом, а его семантическое отражение значили много больше для носителей традиционного сознания. В ход шли даже растиражированные народной мифологией слухи о том, как «его высокопревосходителство, господин генерал-аншеф и разных ординов ковалер, Александр Ильич Бибиков съехался з государем и, увидя точную ево персону, устрашился и принял ис пуговицы крепкого зелья, и умер».

Понимая, насколько невыразительной в контексте монархических притязаний может восприниматься его внешность, ощутивший свое высокое призвание Е. Пугачев всячески пытался компенсировать природную невзрачность, изрядно приукрасить нехватку аристократичности в чертах лица и благородства в изгибах тела, например, с помощью роскошных, пышных одеяний. Наряды становились важным элементом в механизме конструирования образа «истинного» царя, т.к. одежда - это «сложноорганизованная культурная подсистема, идентифицирующая и маркирующая пол, возраст, социальное, этническое, религиозное положение человека, подчеркивающая его статус в обществе и его отношение к обществу». Показательно, что многие «культурно и социально значимые аспекты повседневной жизни характеризуются через код одежды». Как известно, одежда - это «продолжение тела человека, его вторая кожа», которая «нагружается множеством культурно и социально значимых смыслов».

И все-таки чтобы склонить потенциальных сторонников на свою сторону, самозванец должен был предъявить им соответствующие культурным императивам эпохи веские доказательства. Среди них одним из наиболее убедительных в XVIII веке считалось наличие «царских знаков» на теле. «Огромные массы людей, пропитанные мифологическим сознанием, - писал историк Е.В. Анисимов, - верили в «чудесные спасения», «царские знаки» и, недовольные своей жизнью, шли за самозванцем. История Пугачева показала, как можно с выгодой использовать эти народные настроения».

Не соглашаясь с высказанным выше мнением по поводу «выгоды», отметим, что данный мифологический мотив действительно сыграл существенную роль в истории Пугачева/Петра III: «Простонародье редко просило иных доказательств царского происхождения самозванца, кроме осмотра, позволявшего убедиться в наличии на его теле «царских знаков»«, - резонно подчеркнула И. де Мадариага.

Причем, важно заметить, что здесь обнаруживаются как общие, так и особенные моменты в сравнении с другими искателями высочайшего имени и/или титула.

Известно, что впервые «царские знаки» Е.Пугачев продемонстрировал хозяину постоялого двора (умета) отставному солдату С. Оболяеву по прозвищу Еремина Курица. Самозваный император на допросах дважды вспоминал об этом своем первом опыте, причем без заметных расхождений в изложении событий: «А на другой день просил я Еремину Курицу, чтоб велел истопить баню. Когда же оная была готова, то пошли с ним вместе. А по выходе из бани Еремина Курица спросил меня: “Что-де ето у тебя на груди за знаки?” На то я говорил: “Ето-де знаки государевы”. А как Еремина Курица, усумняся, говорил: “Что ты говоришь, какия государевы?” На то я ему подтвердил: “Я-де сам государь Петр Федорович”. Еремина Курица замолчал, и пошли из бани к нему в землянку, где я ему и стал еще говорить с уверением, что я - подлинно государь. А он, сему поверя, делал мне, яко царю, приличное учтивство».

Во время большого допроса в Москве в ноябре месяце 1774 г. Е. Пугачев повторил эту историю, только конкретизировав, что инициатором похода в баню все-таки был С. Оболяев, а разговор о «знаках» произошел во время банных процедур, а не после них, а уж затем «он, Емелька, спросил Еремину Курицу: “Што ж, как ты думаешь, будут ли яицкие казаки согласны и примут ли меня?” И на сии слова Еремина Курица говорил: “А вот ко мне скоро будет казак Закладнов, так я ему поговорю, чтоб он прислал ко мне хорошева человека, ково я знаю”».

Никаких принципиально новых сведений не вносят в данный рассказ показания самого Е. Пугачева на допросе в Москве: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: “Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки”, то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: “На вот, кали вы не верите, щто я - государь, так смотрите - вот вам царской знак”. И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске».

Примечательно, что при первом разговоре с Д. Пьяновым, находящийся в бегах Е. Пугачев, вдруг признался ему: ««Вот, слушай, Денис Степанович, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я - государь Петр Третий»«. «И оной Пьянов изумился, а потом, помолчав немного, спросил: «Ну, коли ты - государь, так расскажи-шь мне, где ты странствовал?», на что Пугачев поведал ему, что он-де «ходил в Польше, в Цареграде, в Египте, а оттоль пришол на Яик».

Среди посещенных земель Пугачев регулярно упоминал Египет, Иерусалим, Царьград, Рим, которые на символической карте мира образовывали своеобразный культурный хронотоп, где пространственные категории святых мест органично соединялись с темпоральным понятием вечного времени и соответствии представлению о «странствиях царя».

Значительное место в восприятии Пугачева как царя отводилось фактору «книжной премудрости» ложного претендента, его умению читать и писать. Свободное владение навыками чтения и письма, тем более, на иностранном языке, в глазах, как правило, необразованных простолюдинов рассматривалось ими как некое непростое умение, не каждому доступное. Предоставляемые многократно «доказательства» до поры до времени особым образом выделяли фигуру «подлинного» государя «Петра III» на фоне массы его поклонников, питая их незыблемую уверенность в нем.

Кроме того, как и многочисленным предшественникам, носителями традиционного сознания Е. Пугачеву не раз приписывались различные чудодейственные достоинства, демонстрация которых укрепляла в убеждении, что их предводитель - «подлинно батюшка». Одни из таких примеров лучше известны из научной литературы, о других сообщениях источников практически не упоминалось никогда, но в любом случае они всегда атрибутировали свойства «царя» через признаки мистических и волшебных способностей и даже магических талантов. О последнем даре весьма красноречиво свидетельствуют, например, показания Т. Подурова. На допросе он с недоумением признавался, как в определенный момент перестал понимать происходящее: «счол я его [Пугачева] тогда совершенным обманщиком и помышлял, было, от него отстать. Но сего исполнить, не знаю - по какой причине, не в состоянии был, ибо, не знаю, как будто что меня удерживало и наводило страх отстать от него; словом сказать, привязан я был к нему так, как бы невидимою силою или, просто сказать, волшебством; но от чего со мною сие последовало, - я не знаю».

Таким образом, историографический анализ показал, что основное внимание всегда уделялось политической и социально-экономической сторонам восстания под его руководством, но не самозванчеству, которое объяснялось «невежеством» необразованного люда. Взгляд на источники как продукт культуры своего времени показал ошибочность уничижительной маркировки традиционного сознания. Его носители не были «простаками», доверявшими любому проходимцу, назвавшемуся царским именем. Принимая соответствующее решение, они стремились проверить названного претендента на идентичность.

Как и во многих других случаях, в истории Е. Пугачева большую роль сыграли монархические слухи. Но он не ограничился только приспособлением к народной молве: при встречах с людьми Е. Пугачев намеренно пытался активизировать соответствующие слухи, ориентированные уже на собственную персону. Появление на Яике «Петра III» вызвало поток позитивных разговоров об «истинном» царе, формируя потенциальную готовность к принятию «царя-батюшки» со стороны казаков, хотевших убедиться в нем окончательно.

В ходе идентификации, как и прежде, актуализировались стандартные механизмы визуализации. Авторитетные свидетели не раз признавали в нем

«третьего императора», хотя внешность Е. Пугачева заметно отличалась от габаритов прототипа. В рамках телесного кода традиционной культуры главным считалось не зеркальное тождество, а его семантическое отражение. Самозванец нередко сам акцентировал черты якобы своего сходства с тем, за кого себя выдавал (например, случай с А. Долгополовым). Но вскоре результаты осмотра дали отрицательный результат, как это произошло под Царицыном при встрече с донскими казаками. Осознавая невыразительность своей внешности, Е. Пугачев пытался компенсировать недостаток роскошными нарядами, ставшими элементом конструирования образа «истинного» царя.

Развеять потенциальные сомнения можно было доказательствами в духе народных представлений. В качестве таковых Е. Пугачев использовал мифологический потенциал «царских отметин». В пугачевской версии, наряду с известными сюжетными ходами, заметны новые нюансы. Прежде окружающие не настаивали на демонстрации сакральных следов, инициатива исходила от самозванцев. Иное дело встреча Е. Пугачева с яицкими казаками, изначально знавшими о свидании именно с «монархом». Требуя предъявить «знаки», они, по сути, ставили вопрос о правомочности его высочайших притязаний. Примечательно, что здесь «царские знаки» были востребованы лишь в начале интриги как необходимый компонент первичной идентификации, после состоявшегося «узнавания» о них больше не вспоминали.

Закрепляя успех, Е. Пугачев задействовал комплекс идентификационных средств, понятных обеим сторонам; рассказывал о вымышленных скитаниях, связывавшихся в коллективном сознании с мотивами сакральной географии, в которой все земли аксиологически маркированы. В пугачевском изложении названия различных посещенных местностей (Египет, Иерусалим, Царьград, Рим) пробуждали архетипические припоминания о святости и мудрости вселенной. Это были насыщенные полисемантическими символами и подразумеваемыми смыслами сакральные локусы, позволявшие последователям «третьего императора» ощущать себя причастными к сокровенному знанию. Так формировалась безусловная преданность предводителю, опиравшаяся на духовно-религиозную основу.

В ближний круг Пугачева/Петра III входили «назначенные» им обладатели знатных титулов и высоких званий, была «придворная» гвардия, личная охрана, «государственные» учреждения, «царский» дворец, столица. Присутствовала и монархическая самозванка - его жена - яицкая казачка У. Кузнецова. Бракосочетание с нею стало одной из явных промашек, приведших многих бывших сторонников к разочарованию в его высоких достоинствах. В целом же «свита» «царя-батюшки» в глазах окружающих выглядела достойной его сакрального титула. Как и полагалось в «высшем свете», в ней вспыхивали разногласия, «придворные» интриги и взаимное недоверие.

В системе культурной идентификации даже ближайшие сторонники должны питать веру в «истинность» самозванца, в том числе благодаря его умению читать и писать, которое считалось знаком высокого достоинства, не каждому доступного. Традиционным императивам нельзя было не соответствовать, но «император казаков» данными навыками наделен не был, хотя долгое время поддерживал в сподвижниках заблуждение в наличии мнимых талантов. Этопротиворечие очертило ряд сюжетных линий самозванчества, когда казаки не сомневались, что «государь Петр Федорович» и «по-русски, и по-немецки достаточен был в грамоте», и наоборот.

Как и другим лжемонархам, современникиприписывали Е. Пугачеву чудодейственный дар - неуязвимость в бою, целительные качества и др. Под именем Петра III он ассоциировался с грозным судией, наказывающим изменников (грешников) и одаривающим богоугодных праведников. Поэтому он искренне считал казни обязанностью «подлинного» монархаи, в отличие от большинства самозванцев, не ограничиваясь только угрозами, активно претворял их в жизнь. В этой жестокости надо искать не личные мотивы, а непонятную правящим кругам логику народной правды. Только безжалостная «гроза» признавалась способной искоренить в России боярскую измену, после чего «всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет».

В такой психологической обстановке рассчитывать на сомнения среди сторонников Пугачева/Петра III не приходилось.

Поэтому даже публичные разоблачение и казнь не положили конец популярности его имени, продолжавшему вызывать горячий отклику простого населения. Допущенные же промашки часто обусловливались амбивалентным характером традиционных культурных установок.

2.3 Детерминанты успеха российских монархических самозванцев

Многогранная и насыщенная разнообразными событиями история российских самозванцев позволяет сделать вывод, что для того чтобы население признало их «истинными» царями необходимы были особые стимулирующие факторы, которые могли быть двоякого рода - объективными и субъективными. Рассмотрим их в порядке очередности.

В литературе неоднократно отмечалось, что облаченный, как правило, в монархическую оболочку социальный протест народных масс в эпоху феодализма во многом становился продуктом суровых обстоятельств их жизни, несносного экономического закабаления, неуклонного роста податных и прочих повинностей, последовательного усиления крепостничества и т.д.

Недооценивать значение этих объективных причин формирования поведенческих стратегий населения, конечно же, нельзя. Они, несомненно, влияли на протестную активность человека в эпоху, когда вся его жизнь едва ли не нацело зависела от воли власть имущих, а также от враждебных сил природы. Жизненная нестабильность зачастую порождала колебания и неустойчивость психики, а те, в свою очередь, становились доминантами острых эмоциональных переживаний простолюдинами окружающей действительности и себя в ней. Этими интуитивно прочувствованными или рационально осмысленными обстоятельствами и могли воспользоваться самозваные претенденты на имя и/или статус царя, либо выдававшие себя за кого-либо из его родственников. Нередко возникавшее в столь сложных ситуациях структурное напряжение общества в результате, например, неурожая и голода, предоставляло самозванцам благоприятную возможность заявить себя в роли народного защитника и благодетеля широкой раздачей обещаний заботы о бедных и обездоленных. Когда же народу живется хорошо, у него нет причин для проявления недовольства, и не имеется поводов с доверием относиться к достаточно сомнительным личностям, выдвигавшим кощунственные претензии сакрального характера.

Однако выбор социальных низов - поддержать или нет, как правило, неизвестного им человека, вдруг сообщавшего, что он «истинный» царь, в значительной мере зависел не просто от наличия тех или иных обременительных повинностей у населения, но и от степени их тяжести. В одних случаях, они могли уже успеть довести людей до крайней точки терпения, когда приходилось искать эффективные способы реагирования на усугублявшуюся ситуацию. В других же - терпение еще не было полностью исчерпано, а потому многие готовы были по-прежнему надеяться на возможность благополучного разрешения проблемы иными, более мирными путями.

Именно в отношении таких, как последние, испанский философ Х. Ортега-и-Гассет проницательно заметил, что для обыкновенного «среднего» человека прошлого «жизнь была синонимом тяжелой судьбы как в экономическом, так и в физическом смысле», он ощущал «свое существование как давящий груз запретов, который надо нести на своих плечах, для него не было другого выбора, как приспособиться к своей ноше, устроив ее поудобнее на спине».

Признание непосредственного действия социально-экономических детерминант в народных выступлениях было уже свойственно ряду дореволюционных авторов. Вот, например, характерное для них суждение историка А.Г. Брикнера: «Толпа недовольных нуждалась в вожаках для мятежных действий, - отмечал он. - Чем многочисленнее были угнетенные, тем легче распространялось известие о правах того или иного искателя приключений на престол. Появление самозванцев почти всегда находится в самой тесной связи с надеждою низших классов народа поправить свое положение».

Однако установление прямой причинно-следственной зависимости при объяснении протестных эпизодов нашей истории было особенно распространено в рамках советской историографии: «Мысль о том, что с устранением «боярского царя» и с воцарением «крестьянского» будет исправлена несправедливость общественного строя, являлась плодом наивного монархизма. Это консервативная черта мировоззрения крестьян; однако, утопическая вера в царскую помощь отнюдь не парализовала их активных действий в борьбе с крепостническим гнетом и произволом царских властей».

Нам представляется, однако, более убедительным, выдвинутый в современной историографии тезис о необходимости ментального, а не количественного «измерения» народных тягот - считать надо не общий их объем, а то, как они воспринимались самими простолюдинами. Необходимо отдавать отчет в том, что аксиологические маркеры «хорошо» и «плохо» при анализе положения трудящихся масс не могут быть универсальным измерителем их бедствий - они имеют не абсолютный, а относительный характер. Один и тот же в цифровом выражении размер повинностей мог неодинаково оцениваться социальными низами, и, соответственно, вызывать различные реакции. Потому в истории народного протеста не редки были случаи, когда бунтовали отнюдь не самые подневольные и закабаленные в экономическом отношении группы населения.

В контексте подобных рассуждений принципиально важной выглядит позиция историка О.Г. Усенко, подчеркнувшего, что «понятия «угнетение (гнет)» и «эксплуатация» не тождественны. Эксплуатация - чисто экономическая категория: это регулярное изъятие прибавочного продукта (частично или целиком) у непосредственных производителей. Угнетение же - понятие социально-психологическое, а именно принуждение человека к чему-либо вопреки его воле и/или ограничение свободы его жизнедеятельности, вызывающее у него какие-либо негативные эмоции.

«Усиление гнета» могло происходить и при неизменности характера и уровня эксплуатации. Все дело в том, как и чем эксплуатация оправдывалась, насколько она выглядела нормальной или терпимой для тех, кто был ее объектом».

Иными словами, объективно существовавшим социальным, политическим и хозяйственным лишениям, чтобы превратиться в действенные катализаторы народного протеста, в субъективном своем преломлении в сознании простолюдинов требовалось быть осмысленными в качестве несправедливых и даже неправедных. В ходе этой познавательной процедуры на уровне массовой психологии актуализировались приемлемые для общественных низов способы истолкования причин этой неправедности. Причем характер и содержание такого рода объяснений должны были укладываться в привычные стандарты традиционного мышления. Неудивительно, что они нередко интерпретировались сквозь призму доминировавшего в ту эпоху народного монархизма. «Для почти полностью неграмотного, лишенного всех гражданских прав крестьянства, верившего в доброго царя, самозванец был единственной возможностью компенсировать политические, социально-экономические и религиозные притеснения. Он был тем знаменем, которое могло поднять крестьян на восстание».

С этими обстоятельствами во многом было связано распространение в разных регионах страны монархических слухов с позитивной информационной тональностью, «не было ни одного десятилетия без появления слухов об уже состоявшемся или приближающемся «возвращении» «подлинного царя» и «спасителя» народа, который, будучи изгнанным с престола дворянами, долго «скитался» и теперь решился вернуть трон и создать справедливое царство». По мнению социальных психологов, слух - это, прежде всего, «теневой мир, своего рода черный рынок информации: ценность слуха в том, что он неофициален, сообщается своим, а значит - о чужих. Иначе говоря, слухи - это вести обо всем интересном чужом (или как бы чужом, в модусе отстранения от него) для своих. Тем самым делается первый шаг к стратификации общества в обыденном сознании: мир привычно и устойчиво поделен на своих и чужих». К тому же, «массовые слухи, и питающая их среда, ментальность - симптомы и продукты разлома стабильного общества, его перехода к иному состоянию».

Нечто подобное имело место в нашем случае, когда низшие сословия, столкнувшись с насильственным проникновением в их жизнь культурных инноваций, пытались найти приемлемые формы осмысления менявшейся окружающей действительности, выработать адекватные реакции на них. Как отмечает исследовавший этот вопрос на конкретных материалах XVIII-XIX веков историк И.В. Побережников, «особое место в народной монархической концепции» занимали «милостивые царские указы», которые «нередко использовались для оправдания протеста его участниками. При этом в качестве «милостивых указов» могли выступать реальные указы, подвергнутые утонченной интерпретации; подложные указы; пожелания социальных низов, приписанные ими царской воле (подобная приписка могла осуществляться вполне искренне, настолько велика была в народе вера в царя, в его неподдельную заботу о народном благе)».

Но, вспомним, что в старину «политическое мышление угнетенных традиционно искало причины своих бед в злой воле отдельных лиц, не связывая эти беды с самим царем».

Поэтому, когда долгожданные народные чаяния высочайшей справедливости не сбывались, начинали, как правило, распространяться всякого рода социальные утопии, а также слухи о скором появлении «подлинного» государя, который с помощью народа призовет к ответу своих нерадивых слуг и покарает неблагодарных бояр-»изменников». «Слухи всегда окружали тех царственных особ, которые никогда не правили, или правили очень недолго, или умерли молодыми. Они оставались незнакомыми, таинственными, что порождало мечты о хорошей жизни при несостоявшемся царствовании. Поэтому весь феномен самозванства относился к сфере фольклора, мифа, былины и героической поэзии, в которой всегда находила прибежище душа униженных и угнетенных».

Иначе говоря, грядущий успех самозванцев во многом «программировался» специфической информированностью населения, когда массовому сознанию приходилось «питаться» слухами, которым невозможно было не верить, а потому люди быстро и охотно выдавали желаемое за действительное. Показательно, что «единицами слуха … являются экстраординарные события и герои. Личность героя (она часто отмечает и окрашивает собой и значимость события) определяется его статусом - явным или скрытым и особыми способностями (опять-таки скрытыми или явными).

Существенно само противопоставление явного и скрытого, игра слуха (и его инициатора, автора, рассказчика) на этой двузначности».

В такой непростой ситуации в мировосприятии социальных низов реанимировались разного рода архаичные культурные установки. Весьма значимой для них становилась мифологема «золотого века» как результат идеализации былых времен традиционным сознанием. Следовательно, в большинстве случаев оно являлось не новаторской силой, а неотъемлемым фрагментом уже существовавшей системы общественных коммуникаций. Иначе говоря, протестная активность простонародья, в том числе, появление самозванцев и действия их сторонников, по сути дела, оказывались важнейшим психологическим стабилизатором традиционной социально- политической структуры.

Когда в определенном временнум и пространственном локусе объективные и субъективные факторы жизни обездоленного люда взаимно дополнялись, шансы самозванца получить поддержку от жителей данной конкретной местности значительно возрастали. Причем, ни у кого из поселян, как правило, не находилось принципиальных возражений в смысле невероятности происходящего. Появление «подлинного» монарха не считалось чем-то невообразимо фантастическим и, в общем-то, мыслилось как теоретически возможное. Его сакральные претензии, конечно, вызывали специфическую реакцию в виде всеобщего удивления, но в целом они вполне вписывались в привычные стандарты традиционной культуры.

Однако от первичной поддержки до завоевания полного признания и безоговорочного доверия было необходимо, чтобы и претендент своим видом и последовательными действиями совпадал с образом «истинного» царя, каким он отложился в мифологической памяти социальных низов. В традиционной системе ценностных координат он виделся фигурой полностью гармоничной, в которой все соответствовало столь высокому происхождению и предназначению: благородная внешность, внутренние качества, добродетельное поведение, изысканные манеры, грамотная речь, образованность, «подходящее» окружение и т.д.

К самозванцу изначально предъявлялись конкретные требования, признаковые характеристики которых оценивались и семиотизировались через традиционные архаичные механизмы. Известно, что в подобных неоднозначных и проблемных ситуациях обычно использовались приемы акцентирования релевантных для опознаваемого объекта признаков с целью его идентификации на основе имевшихся в «копилке» народного опыта «типовых» образцов для сравнения. Так происходило и в тех потрясающих воображение публики случаях, когда перед ней вдруг представал не кто иной, как кандидат на высочайшее имя и/или статус. «В народном сознании, - отмечает О.Г. Усенко, - хранился определенный набор шаблонных ситуаций и их оценок, стереотипных схем («архетипов сознания»), которые накладывались на явления действительности и помогали в них разобраться».

Неотъемлемыми атрибутами «истинного» венценосца считались неизменное царское благочестие, его богоданность и богоизбранность, государева законность и неизбывная справедливость в различных их проекциях и планах социального выражения. Среди отличительных признаков «законного» претендента на престол были «поддержка самозванца «всем миром», а также удачливость претендента, свидетельствующая о его Богоизбранности. Массовая поддержка могла опираться на признание претендента «подлинным государем» со стороны авторитетных лиц или свидетелей, которые-де знали его еще в бытность царем». Наконец, в памяти простонародья имелся «определенный план действий, который предписывался каждому самозванцу. Суть его заключалась в вооруженной борьбе с «изменниками» и походах на Москву (в XVIII веке - сначала на Москву, а затем на Петербург). Действовать как-то иначе значило разоблачить себя. Ведь «законный» царь для того и «объявлялся» народу, чтобы с его помощью вернуть себе власть».

Обратим внимание, что с давних пор в рамках официальной идеологической доктрины российским государям предписывалась важная миссия защитника незыблемости православия. Так воспринимали функции монархов и социальные низы. Но именно в этом смысле политика конкретных владетелей престола, начиная минимум с середины XVII века, оценивалась народными массами как далеко не безупречная. Ничем, как казалось, не оправданное надругательство над верой предков в контексте традиционной ментальности многими осмысливалось как следствие непрерывной вереницы сидящих на троне неблаговерных царей. Эта идея вполне сохраняла свою актуальность и на протяжении XVIII столетия. Как подчеркивает историк Н.С. Гурьянова, для имевших популярность в народе старообрядческих сочинений было характерно конструирование идеализированного образа царя, которому, однако, ни один правящий монарх в полной мере не соответствовал.

Иначе говоря, с точки зрения массовых представлений о власти, действительность всегда «сравнивается с идеалом и оценивается посредством стереотипов. И это сравнение, окрашенное эмоционально, порождает действия разной силы и последствий», причем сознание народа «легко обуживало сомнения в справедливости монарха, который, ежели он богоданный и законный, просто изначально не мог быть несправедливым. И если жизнь подталкивала к противоположному заключению, сталкивала идеал с действительностью, то все обыкновенно завершалось «перетолкованием» этой действительности».

В данном случае, обозначенное идеологами «древлего благочестия» и совпадавшее с умонастроениями простых трудящихся разительное противоречие между идеальным государем и реальным правителем, как правило, оказывалось преодоленным в рамках мифологемы «истинного» царя - невинного страдальца за народ и веру. Этим обстоятельством можно объяснить не только критику персонифицированных («ложных») монархов, но и появление у них многочисленных «конкурентов» - самозванцев.

В историографии получило почти повсеместное распространение мнение, что с народной точки зрения «божественное предназначение подлинного царя» проявлялось «в исключительно устойчивом представлении об особых «царских знаках» - обыкновенно это крест, орел (т.е. царский герб) или солярные знаки, - будто бы имеющихся на теле царя и свидетельствующих о его избранности. Это поверье играло важную роль в мифологии самозванчества: согласно многочисленным историческим и фольклорным источникам, именно с помощью «царских знаков» самые разные самозванцы … доказывали свое царское происхождение и свое право на царский престол, и именно наличие каких-то знаков на их теле заставляло окружающих верить им и поддерживать их».

Совсем недавно эта, казалось бы, полностью оправдавшая себя в конкретных исследованиях мысль, была поставлена под сомнение некоторыми учеными. Историк П.В. Лукин на материалах XVII века отметил, что «ни в одном из просмотренных нами следственных дел упоминаний об этом нет», поэтому «признавать «царские знаки» непременным и даже сколько-нибудь частым атрибутом самозванчества нет решительно никаких оснований».

На примере первого самозванца с этим выводом согласился историк В.Я. Мауль, подчеркнувший, что потребность в обязательной демонстрации «царских знаков» «еще не была особенно актуальной для начала XVII века, по крайней мере, неизвестно, чтобы кто-то настоятельно требовал от Лжедмитрия их предъявления».

Сложно сказать, насколько скепсис названых авторов оправдан применительно к самозванцам «бунташного» века, но в отношении изучаемого нами времени, как показывают источники, он совершенно не верен. Лжецари, лжецаревичи и их мнимые родственники петровской и послепетровской эпохи, вплоть до конца XVIII века с завидной регулярностью пытались демонстрировать своим «почитателям» знаки на собственном теле. Если же они вдруг «забывали» предъявить их сами, иной раз следовали вполне определенные и настойчивые напоминания от потенциальных сторонников.

Тем не менее, согласимся с прозвучавшей критикой в том отношении, что в позиции К.В. Чистова, Б.А. Успенского и их единомышленников действительно имеются уязвимые места. Если рассмотреть предложенные ими аргументы, то заметно, что свои соображения о «царских знаках» они фундируют исключительно поздними примерами. Затем автоматически переносят полученные результаты на характеристику самозванцев, появлявшихся многими десятилетиями раньше, потому, видимо, что такая интеллектуальная экстраполяция полностью вписывается в их концептуальные построения. Едва ли подобный исследовательский прием можно признать допустимым с методологической точки зрения.

Как уже отмечалось, одним из признаков «настоящего» царя считалось строгое соответствие его поведения массовым ожиданиям и представлениям о «подлинном» государе, который «должен был выполнять все установления православия, строго соблюдать национальные обычаи и традиции двора». От самозванца требовалось «говорить и вести себя чинно и благородно, демонстрировать чувство собственного достоинства» и т.д.

Но дело в том, что важны были не столько демонстрируемые предполагаемым или уже имевшимся сторонникам манеры ложного претендента сами по себе, сколько их семантическое наполнение, тот культурный «текст», который с их помощью нужно было донести до окружающих. Большую роль также играло непосредственное содержание произносимых коротких слов или пространных речей, рассчитанных на то, чтобы вызвать к себе полное доверие слушателей. Причем, самозванец должен был «вести себя в принципе не так, как на самом деле вели себя монархи в XVII-XVIII столетиях, а как их поведение представлялось народом».

Любопытно здесь то, что социальные низы «могли простить многое в несходстве самозванца с его «прототипом», но не прощали, когда искатель престола позволял себе нецарский с их точки зрения поступок», как это случилось, например, с Пугачевым/Петром III, женившимся на казачке: «И хотя в сказках князья, случалось, брали в жены крестьянских дочерей, народный монархизм такой поворот не принимал. Иначе говоря, Пугачев переборщил».

Потому-то и приходится признать, что полноценных возможностей для импровизации у самозванцев имелось не очень много, действовать им приходилось только в дескриптивных пределах. Предписаниями традиционного сознания они в значительной степени ограничивались в способах и формах собственной самореализации, фактически навязывалась достаточно жесткая, не допускавшая двусмысленных трактовок поведенческая стратегия. Им требовалось вести себя так, как подобало «добрым» монархам, начиная, например, от издания указов и обещания милостей («я пришел дать вам волю»), и, заканчивая, допустим, бросанием денег в толпу. Кроме того, стремящиеся к успеху самозванцы должны были, восстанавливая поруганную общественную добродетель, обрушивать на изменников «царскую грозу», демонстрировать собственные «сверхъестественные способности», рассказывать о «чудесном спасении» с последующими странствиями и злоключениями.

Иначе говоря, заинтересованным кандидатам на царский трон приходилось придерживаться «правил», предусмотренных народным монархическим сознанием. Впрочем, О.Г. Усенко считает, что самозванцев не всегда поддерживали даже в тех случаях, когда они эти «директивы» старательно выполняли: «Скорее всего, - пишет он, - нет прямой зависимости между соблюдением общепринятых «правил игры» со стороны самозванца и его удачливостью. Нельзя, например, сказать, что чем больше тот или иной лжемонарх предъявлял доказательств своей «подлинности», тем дольше он оставался на свободе, и тем значительнее было число его сторонников».