По ту сторону "университетского вопроса": правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900-1917 годы)

Социальная селекция состава студентов (а значит, в перспективе -- и «образованного класса» и вузовских преподавателей, в частности) была многосоставной. Напомним, что университеты -- за исключением короткого периода революции 1905--1907 годов -- не допускали в свои стены женщин, даже как вольнослушательниц -- для них были предусмотрены Высшие женские курсы. В конце 1880-х, практически одновременно с циркуляром о «кухаркиных детях», были введены ограничения на прием евреев (пресловутая «процентная норма») и крайне затруднен доступ в университеты семинаристов, ранее активно их пополнявших (исключения были намеренно сделаны для Юрьева и Варшавы -- для укрепления там имперского «русского элемента», в противовес немецкому или польскому влиянию). Несмотря на не раз возобновляемый при обсуждении проектов нового устава вопрос о равенстве прав выпускников всех типов средних школ для зачисления в университет, этот вопрос так и не был разрешен до 1917 года -- хотя сами профессора и часть либеральных бюрократов (например, при обсуждении проекта И.И. Толстого) склонялись именно к такому решению. Несомненно, исполнительная власть намеренно закрывала выходцам из «низших» и даже средних слоев дорогу к университетскому образованию, не желая смешения разных общественных страт и демократизации образованного слоя общества -- об этом вполне ясно свидетельствуют, например, наброски Николая II для высочайшего рескрипта при назначении Г. Зенгера: «Только классические гимназии (с одним или двумя древними языками) дают право на поступление в университеты». Попытка Думы открыть доступ в университеты для учащихся разных типов средних школ были последовательно провалены правительством в 1908 году (законопроект был объявлен «утратившим срочность») и при голосовании в Государственном совете -- верхней палате парламента в 1913 году. Состав технических, медицинских, художественных школ и негосударственных вузов был в начале ХХ века гораздо демократичнее -- что позволяет сделать вывод о российском университете как месте воспроизводства социальной элиты. В то же время для родителей из средних или низших слоев обучение детей в университете означало повышение шансов последних на успешное восхождение по социальной лестнице. Именно поэтому такой относительно «частный» и архаический вопрос, как служебные права выпускников университета (они получали по выходе из университета чин по Табели о рангах), приобрел в начале ХХ века немалую остроту и затрагивался практически во всех дебатах по пересмотру университетского устава. В этом вопросе парадоксально сходились и радикалы-реформаторы, выступающие за полную свободу от «казенного» назначения высшей школы, и консерваторы (во главе с Николаем II), желавшие лишить политически небезопасных универсантов привилегий по будущей государственной службе, равно как и возможности работать вне черты оседлости -- для иудеев (профессора скорее видели в служебных правах некое свидетельство уважения университетского диплома). Но при их отмене нужно было пересматривать и все законоположения о гражданской службе, а также вопрос о правах выпускников всех прочих (специальных) вузов; в итоге хотя проекты нового устава -- например, и Шварца, и Игнатьева -- служебных привилегий не предусматривали, они оставались в действии до 1917 года.

По сравнению с ускоренными темпами прибавления студенческого контингента реальное число университетских преподавателей росло, достаточно медленно: по подсчетам А.Е. Иванова, в 1898--1899 годы оно составляло 1130 человек (46% общего числа -- 2458), в 1913--1914 годы -- уже 1510 (33,7% из 4477); незаполненными при этом оставались около 20% штатных вакансий. Тем самым рост студенческого контингента обгонял рост преподавательского корпуса: если в 1897--1898 годах на одного преподавателя приходилось 16 студентов, то в 1913--1914 годах -- уже 24, притом в столичных университетах (Москве и Петербурге) преподавателем, теснее всего общающимся со студентами, был именно приват-доцент, а не профессор.

Несмотря на то что студенты университета составляли пополнение образованной элиты общества, это отнюдь не свидетельствовало о блестящем материальном положении студентов. Поскольку Россия начала ХХ века была обществом быстро модернизирующимся, образование для многих универсантов было способом не столько воспроизводства жизненных стратегий и капиталов родителей (по П. Бурдьё), сколько их повышения и приращения собственных «ставок» и притязаний. Особенно это касалось студентов -- выходцев из низших сословий и семинаристов (которые давали высокий процент «малоимущих» студентов в тех университетах, куда были допущены, -- в Томском и Юрьевском). В более спокойное семилетие между 1907 и 1914 годами в Москве и Петербурге среднеобеспеченные студенты составляли около половины, а «богатые» -- менее четверти всех опрошенных по чрезвычайно распространенным тогда переписям и «самопереписям». Бюджет студента (подавляющее большинство, более трех четвертей общего состава, жило отдельно, снимая квартиры или комнаты у хозяев) складывался из родительской помощи, государственных, сословных или «региональных», а также именных стипендий, средств от «студенческой самопомощи» -- деятельности различных кооперативов, благотворительных чтений, концертов, сборов и т.д. Эти концерты и публичные мероприятия в пользу неимущих студентов были широко открытыми, направленными именно на городскую верхушку и средний класс местного общества; они встраивались в систему общегородской благотворительности и закрепляли место и роль университета в структуре локальной общественной жизни.

Входившие по символическому капиталу и общественной значимости в среду городской верхушки, профессора университетов, как правило, не принадлежали к кругу самых зажиточных горожан. Их главный доход складывался из неизменных с 1863 года (!) штатных окладов, доплатах за совместительство (к которому министерство просвещения относилось весьма неодобрительно), надбавок за выслугу лет, занятие административных должностей (ректора, декана) или особых вознаграждений (как в Петрограде в годы войны ввиду близости фронта -- а на деле для компенсации дороговизны). По подсчетам современников, профессорская семья из пяти человек при окладе ординарного профессора в 3000 руб. тратила на месячное содержание в 1863 году 2950 руб., а в 1914-м -- уже порядка 5500--6000 руб. Повышение окладов произошло только по принятому уже в ходе войны «Закону о временном улучшении материального положения профессоров императорских российских университетов и Демидовского юридического лицея, а также доцентов императорских Варшавского и Юрьевского университетов» от 3 июля 1916 года (4500 руб. ординарному профессору, 3000 экстраординарному и т.д.). Пересмотр окладов и увеличение штатов соответственно росту и усложнению научных знаний постоянно обсуждались еще с конца XIX столетия как на страницах публицистики по университетскому вопросу, так и в комиссиях по пересмотру Устава, включая законодательные палаты и Совет министров. Отмена гонорара и возвращение к штатной доцентуре, которая также обсуждалась по ходу этих дебатов, затрагивали уже непосредственные интересы приват-доцентов, которые оставались не только юридически бесправны, но и экономически ущемлены нормами существующей системы, где к 1905 году на содержание инспектуры по надзору за студентами уходило больше средств, чем на вознаграждение растущей армии приват-доцентов.

В городском контексте в большинстве случаев пропорция студенческого и преподавательского контингента относительно общего числа горожан оставалась достаточно незначительными -- за исключением, пожалуй, Юрьева (Дерпта) как особого «университетского» города скорее немецкого типа, а также Казани и Томска. В Российской империи рост городов в начале ХХ века обгонял динамику естественного роста населения (общее население государства составляло 126 369 тыс. в 1897 году, 149 084 тыс. в 1914-м и 181 538 тыс. в 1916 году), но даже в европейской части России в городах жило 15, 27% населения (на 1 января 1914 года). Вот какой была динамика развития университетских городов России начала ХХ века и городов, претендовавших на открытие в них университетов и «обзаведшихся» ими уже после 1917 года (курсивом выделены университетские города периода до Первой мировой войны):

Таблица 3

Университетские города Российской империи

Степень присутствия университетов (и других вузов) в социальном ландшафте городов и империи в целом не может быть исчислена только статистически: количественно незначительный контингент лиц с высшим образованием (или прямо с этой системой связанных) значил весьма много и в идеологической, и в политической жизни страны. Студенчество как особого рода «предынтеллигенция» (А.Е. Иванов) отличалось от своих западных собратьев стилем жизни: в России демократизирующееся -- в смысле происхождения -- студенчество с 1860-х годов стремилось не столько к интеграции в существующую социальную систему, сколько к ее всестороннему обновлению. Чтение радикальной публицистики, запрещенной революционной литературы и сам этос «служения народу» (образование как источник долга перед неимущими) задавали особую идейную атмосферу причастности идеалам «общественности», а потребность в коллективной идентичности и совместные формы досуга формировали особое самосознание, приверженность к университетской среде, которая в то же время была подчеркнуто открытой, а не элитарной. Именно поэтому в российских университетах (за исключением Дерптского-Юрьевского) так и не сложились корпорации в европейском смысле -- как особого рода формы социализации будущего среднего и высшего класса. Соответственно, радикально трансформировавшийся в Европе «дух 1848 года» продолжал -- по крайней мере до 1905 года -- благодаря народническим или марксистским идеям (по-иному, чем на Западе) выстраивать и способы самопонимания, и общие ценности. «Индивидуализация» и нормализация студенческой жизни после первой русской революции, с одной стороны, отчасти снизили коллективную императивность этих ценностей, с другой -- обеспечили возможность позитивной, социально открытой а не только политически-протестной реализации этих идеалов. Прежде всего это были образовательные инициативы, связанные с деятельностью городского и земского самоуправления, -- но как раз не студенты, а преподавали играли тут наиболее существенную роль. Прежде всего это объяснялось политическими и законодательными особенностями российского самоуправления.

Студенты и университеты в целом оказались отделены от жизни городов -- но этому способствовал не только политический радикализм заметной страты внутри студенчества или озабоченность профессоров автономией своих коллегий, и тем более не отсутствие у «людей знания» желания вникать в мелочи городского хозяйства. Охранительный пафос политики самодержавия распространялся на сферы не только высшего образования, но и городского развития и «несанкционированного» общественного взаимодействия. В начале ХХ века города России управлялись на основе Городового положения 1892 года, которое было, как и Устав 1884 года, одним из звеньев в цепи контрреформ эпохи Александра III и в ряде положений значительно отступало от норм прежнего положения 1870 года. Прежде всего, по новому положению был значительно сокращен круг избирателей в городах -- вместо разрядного представительства 1870 года право выбирать теперь получили владельцы недвижимой собственности, вносящие определенную сумму налога (она менялась в зависимости от величины города). В результате многие представители свободных профессий и даже университетские преподаватели, снимающие даже очень дорогие квартиры, оказались за чертой выборщиков депутатов (гласных) городских дум. Кроме того, серьезно были расширены и полномочия государственных чиновников -- губернаторов или отвечающих за правопорядок градоначальников (подчиненных Министерству внутренних дел), могущих оспорить или затормозить любое из распоряжений городской думы, ее управы или городского головы. По подсчетам В.А. Нардовой, только 17% городских голов в стране имели законченное высшее образование. С учетом женского населения, вообще лишенного прав голоса, круг избирателей охватывал, по разным данным, всего около 1% населения, делая органы городского представительства заведомо «кастовыми» и малодемократичными. Степень участия университетских преподавателей в делах местного самоуправления менялась обратно пропорционально величине города -- чем больше был город, тем, как правило, более настороженными были отношения «городского патрициата» с университетом и его посетителями. Избранный в Петербургскую городскую думу в начале ХХ века профессор Петербургского университета историк Кареев писал впоследствии: первоначально надеялся «работать в комиссии народного образования, но при выборах в нее… остался “за флагом”, попав зато в комиссию по разбору нищих, в какой и участвовал некоторое время, пока не убедился, что комиссии по народному образованию при тогдашнем составе гласных мне не видать, как своих ушей». Правда, этот эпизод пришелся как раз на то время, когда после студенческих волнений либерал Кареев вынужден был уйти из университета, -- в Москве же, в противовес «чиновнической» атмосфере Петербурга, напротив, существовала давняя связь университета и городской верхушки. Здесь показательной может быть фигура другого университетского историка, тоже специалиста по Франции, как и Кареев, -- В.И. Герье, который при всем уважении к нему в Московской городской думе (он долгое время был одним из видных персон в комиссии, ведающей образованием) оставался к 1905 году одиночкой, все более склонным к консерватизму.

Недостатки нового Городового положения уже в начале ХХ века обусловили необходимость его реформирования (в первую очередь для оптимизации управления растущим городским хозяйством; а для этого наиболее логичным представлялось расширение круга избирателей, в первую очередь за счет квартиронанимателей). Необходимость этих реформ признавалась и либералами, и чиновниками-консерваторами: так, по инициативе В.К. Плеве после детальной проверки состояния городских дел Петербурга (удовлетворительной была признана только деятельность в сфере образования) в 1903 году разгорелись споры вокруг проекта нового положения об общественном самоуправлении столицы. Он был особенно детально обсужден на заседании Юридического общества при Санкт-Петербургском университете 11 февраля 1903 года в присутствии широкой публики, с участием известных юристов (М. Мыша и др.), приват-доцентов университета -- видного в будущем кадета В.М. Гессена, А.И. Каминки, городских гласных и представителей других учебных заведений города. При обсуждении указывалось, что пример Петербурга имеет ведущее для остальных городов страны значение, и нововведение не ограничится рамками одного города, что возврат к идеям положения 1870 года нужно приветствовать (трехразрядная система, включение квартиронанимателей, а не только квартирохозяев), однако круг избирателей должен быть еще более расширен относительно предлагаемого проекта. Подписанное царем 8 июня 1903 года «Положение об общественном управлении г. Санкт-Петербурга» так и не стало началом пересмотра общей системы городского самоуправления, хотя дебаты о нем в Государственной думе шли не раз, натыкаясь на консервативное сопротивление правительства и молчаливое равнодушие октябристов; обострились они и в годы Первой мировой войны. Наибольшее социальное и политические значение органы городского самоуправления обретали в кризисные годы -- и в 1905 году, и в период Первой мировой войны (в связи с работой Земгора и военно-промышленных комитетов).

Но при этом стоит обратить внимание на слова Н.И. Астрова, многолетнего секретаря московской Городской думы (и московского городского головы весной--летом 1917 года), что городская среда к 1905--1906 годам была намного более отсталой и консервативной по сравнению с земской, так как в земствах важную роль играли представители интеллигенции, тесно связанной с либеральным движением. Не случайно именно земцы, вместе с Союзом союзов (и Академическим союзом как его составной частью) стали главной опорой для кадетской партии в 1905 году. Юридические общества -- только часть более широкой системы обществ, связывающей университет и городскую среду (во время так называемой «банкетной кампании» осени 1904 года в Юридическом обществе при Харьковском университете речь шла об отмене ограничений избирательных прав -- процентных норм и имущественного ценза). Преподаватели университета и представители городского среднего класса были связаны членством в многочисленных обществах, имеющих выход как на академический мир, так и на область конкретных, практических нужд, помимо благотворительных организаций. Это были общества научные или просветительные: старейшее Вольное экономическое общество, Русское техническое общество (с многочисленными секциями), Физико-химическое общество и другие. Часть обществ, особенно научно-гуманитарного и просветительного характера, создавались прямо при университетах -- Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, Общество истории и древностей российских, Общество любителей российской словесности -- при Московском университете, Историческое общество при Петербургском университете (основано в 1890 году), Общество Нестора-летописца при Киевском и т.д. Особенно целенаправленно Русское техническое общество и его «естественно-научные» общества-спутники занимались делами профессионального образования; но также уделяли внимание и физико-математическим факультетам университетов.

Одним из важнейших связующих звеньев университета и его социального окружения была сфера педагогики в самом широком смысле -- от подготовки преподавателей средних школ до самообразования взрослых, от «комитетов грамотности» до свободных или так называемых народных университетов. В ряде городов успешно действовали педагогические общества (с работой Петербургского, основанного еще в 1869 году, связана была деятельность его руководителя, известного юриста, профессора и ректора университета П.Г. Редкина, а также историка педагогики П.Ф. Каптерева); в Москве Педагогическое общество было создано при университете. На рубеже XIX и ХХ веков московское Педагогическое общество активно участвовало в подготовке съездов преподавателей естественных наук (Н.А. Умов, Н.Д. Зелинский и особенно известный геолог А.П. Павлов), общая его численность достигала 1400 человек. Особенно бурной его деятельность стала с конца 1904 года, когда общество возглавил социал-демократ приват-доцент историк Н.А. Рожков; заседание Педагогического общества 12 марта 1905 года, превратившееся, по сути, в революционный митинг, привело к уходу с собрания прежних лидеров (Е. Трубецкого, Л.М. Лопатина, ректора Московского университета Л.К. Лахтина) и последующему запрету проведения публичных заседаний (оно просуществовало до 1908 года). Действительно, в моменты назревания революционного кризиса деятельность таких добровольных обществ крайне политизируется и становится своего рода местом «выброса» преобразовательной энергии -- так произошло в январе 1904 года с фактически закрытым полицией III съездом по техническому и профессиональному образованию и с IX Пироговским съездом -- резолюции их были направлены против самодержавного строя. Университетским профессорам в моменты острого столкновения сил приходилось брать на себя роль примирителей между вооруженными студентами и губернатором (например, в Харькове) или даже возглавлять общегородское представительство (весной 1905 года в Одессе ненадолго городским головой был избран профессор университета математик Семен Петрович Ярошенко (1846--1917), высланный за участие в собраниях депутатов городских дум на север, в октябре его торжественно встречали студенты). И в более спокойные времена, после 1905 года, университеты на периферии (но не в столицах!) играют значимую роль в делах городского самоуправления: так, в 1913 году известный историк Багалей был выбран председателем городской думы Харькова (городским головой) и оставался, по свойственной ему склонности к компромиссам, на этом посту вплоть до начала Гражданской войны. Этот заметный для университетской и общественной жизни России случай был возможен и потому, что в Харькове (в отличие от других университетов будущей Украины -- Новороссийского и Киевского) университет был несколько более открыт для местной украинской общественности, деятельности национально-образовательных обществ, вроде «Просвиты» (чтение лекций на украинском языке профессором-филологом Н.Ф. Сумцовым было приостановлено по распоряжению «сверху»). Профессора и преподаватели Харьковского университета особенно активно участвовали в локальных исторических, культурных и просветительных инициативах. Низшей, базисной структурой для образования взрослых в городах во внешкольной системе были общественные воскресные школы, которыми ведали местные городские комитеты грамотности, в которых университетские преподаватели, верные просветительскому императиву российской высшей школы, играли ведущую роль. Так, в Московском комитете грамотности работали и Ключевский, и Виноградов, и Герье, и молодой приват-доцент историко-филологического факультета Павел Милюков; схожим было участие университета и в работе Петербургского комитета грамотности. Милюков во время поездки в Англию (в 1893 году) подробно ознакомился с другим, повышенным типом образования, связанным с городской средой, -- так называемыми народными, или вольными, университетами, и впоследствии даже напечатал ряд публикаций на эту тему. Притом просветительская активность, связанная не только с чтением лекций в «своем» городе, но и с распространением этой системы вовне, на другие более-менее ближние города, была повсеместной. Но как раз за лекции в Нижнем Новгороде в рамках этой просветительской системы в период неопределенности внутренней политики сразу после смерти Александра III и пострадал в середине 1890-х годов молодой Павел Милюков, отстраненный от преподавания в Московском университете -- как оказалось, навсегда. И Педагогическое общество и Комитеты грамотности и создание Пречистенских рабочих курсов в Москве работали при прямом и самом активном участии университетских преподавателей; особенно активную роль здесь играл видный статистик и экономист профессор Александр Иванович Чупров (1942--1908). В Харькове общество по распространению в народе грамотности было местом контактов университетской публики и широкой демократической среды -- альтернативой местному купеческому собранию и харьковскому коммерческому клубу. Публичные лекции, читаемые университетскими профессорами для городских слушателей, также содействовали развитию университета как центра образования не только для студентов, но и для более широкого круга городских жителей -- эта форма просветительской работы, начатая еще в Московском университете во второй половине XVIII века, не утратила полностью своей значимости и к началу ХХ столетия. Теперь, правда, особенно важным становилось организационное закрепление этих инициатив.

Для связи университета и города очень важным аспектом было и участие университетских преподавателей в деле развития средней школы в соответствующих учебных округах. Это были и непосредственное преподавание в гимназиях и учебных заведениях (особенно для приват-доцентов), и методическая помощь, и совместное с учителями средних школ участие в работе соответствующих обществ, и проведение съездов преподавателей разных дисциплин. Кроме того, с организаторами и координаторами педагогической работы в общероссийском масштабе и лидерами профессионального движения учителей еще до 1905 года -- В.И. Чарнолуским, гласным Петербургской думы Г.А. Фальборком, Е.Н. Медынским (1885--1957) и П.Ф. Каптеревым -- университетские преподаватели взаимодействовали и в рамках специально созданной после Первой русской революции Лиги образования, отчасти заменившей в деле координации разных ступеней образования угасавшее Московское педагогическое общество. Учредителями лиги, помимо активистов народного образования (Фальборка, Чарнолуского), были и университетские профессора: Н.Н. Бекетов, И.А. Бодуэн де Куртенэ, С.А. Венгеров и др. Московский отдел Лиги образования (1906--1907) открыл летние курсы для учителей, лекционное бюро, создал комиссию для выработки положения об организации начальной школы на демократических принципах; в 1907 году издавал журнал «Просвещение» (деятельность этого отдела была запрещена по приказу градоначальника). При Лиге в 1907--1908 годах было образовано несколько всероссийских обществ: школьного просвещения, содействия внешкольному просвещению, изящных искусств, образования и воспитания ненормальных детей. Особого внимания заслуживает университетское общество, в первые полгода после его создания в обществе числилось уже 130 членов (среди них были основатель Психоневрологического института В.М. Бехтерев, В.Н. Верховский, организатор высших образовательных курсов П.Ф. Лесгафт, С.Ф. Ольденбург, И.М. Гревс и др.). Это общество координировало подготовку преподавателей для общедоступных курсов при Петербургском университете, для частных высших школ и народных университетов. Именно стараниями университетского общества в начале 1908 года был организован первый и единственный Всероссийский съезд обществ по распространению знаний и изданы его труды. В начале 1908 года состоялся съезд народных университетов и других обществ частной образовательной инициативы (в дебатах выступали и сторонники умеренной линии, и социал-демократические или эсеровские радикалы, из-за чего съезд привлек пристальное внимание Департамента полиции). Лига образования взяла на себя еще одну задачу, с которой крайне неудовлетворительно справлялась государственная система образования, -- подготовку учителей гимназий, а также реальных и коммерческих училищ. Из-за невысокой заработной платы и отсутствия карьерных перспектив выпускники физико-математического и историко-филологического факультетов шли преподавать в гимназии крайне неохотно; дефицит кадров, системного осмысления вопроса, средств подготовки и методических пособий и восполнялся в первые десятилетия по негосударственным каналам, за счет общественных начинаний. Ввиду практического отсутствия широкой системы высшего педагогического образования до 1917 года (готовившие педагогов-«классиков» казеннокоштные историко-филологические институты в Петербурге и Нежине были малопопулярны) подготовка кадров для средней школы оказалась в руках активистов городских обществ и университетских профессоров, озабоченных воспитанием будущих студентов. В 1907 была основана Педагогическая академия в Петербурге (первые 150 слушателей приняты уже в октябре 1908 года, в Академии читали курсы И.П. Павлов, А.П. Нечаев, Г.А. Фальборк, М.М. Ковалевский, И.А. Бодуэн де Куртенэ). В 1909--1914 годах выпущено 15 альманахов «Педагогическая академия в очерках и монографиях»; в 1915 году, после трех выпусков, Академия прекратила работу из-за отсутствия финансирования. В здании Вольного экономического общества была открыта Центральная Педагогическая библиотека (за год там было собрано свыше 2 тыс. томов и 120 периодических изданий, открыт общедоступный читальный зал); первые стеллажи и оборудование были закуплены за счет сборов с лекции профессора Петербургского университета С.Ф. Платонова об Иване Грозном.

Кроме базисных форм распространения грамотности и внешкольного образования для низших слоев городского населения, существовали систематические образовательные курсы лекций, которые зачастую читались университетскими преподавателями, -- и именно эти курсы и были институциализированы и методически упорядочены в структуре городских народных университетов, которые во все возрастающем количестве открывались с начала ХХ века. Народные университеты «повышенного типа» становились или важным средством «обходного» развития для государственных (императорских) университетов (Университет им. Шанявского в Москве, особенно после университетского кризиса 1911 года), или местом параллельной работы местной интеллигенции для восполнения дефицита имеющегося университетского потенциала, как в Томске или с Психоневрологическом институте в Петербурге, или пробным путем и площадкой для создания университета «настоящего», как в Нижнем Новгороде после 1905 года. Государственный университет не воспринимал университеты народные как конкурентные институции -- отчасти потому, что оставался фабрикой государственно признанных дипломов, располагал правами аттестации и заведомо превосходил народные университеты по своему потенциалу. Для многочисленных приват-доцентов императорских университетов университеты народные оказались важными местами самореализации, приложения научных средств и сил -- в отличие от более косной и многоступенчатой структуры университетов «казенных». Но везде для закрепления просветительских инициатив образованного (и университетского) общества необходима была поддержка и городских властей, и состоятельных меценатов.

Местные предпринимательские круги (часто, особенно в регионах, составляющие и городскую верхушку) внимательно относились к развитию местных университетов, оказывая им и финансовую поддержку. Во второй половине XIX века при создании Томского университета роль местного сообщества (земства, купцов, золотопромышленников) была особенно велика, поскольку вся многолетняя «эпопея» с образованием университета в Сибири началась еще в конце 1850-х годов и развивалась при деятельной поддержке регионального общественного движения (Г.Н. Потанин, Н.М. Ядринцев, С.С. Шашков и др.). В 1878 году выбор склонился именно в пользу Томска не в последнюю очередь благодаря активной финансовой поддержке городского головы, золотопромышленника и мецената Захария Михайловича Цибульского (1817--1882), который пожертвовал 100 тыс. руб. на закладку здания университета и еще 40 тыс. на завершение его строительства (по ряду подсчетов, всего местными жителями и предпринимателями на университет, открывшийся лишь десять лет спустя с одним медицинским факультетом, было внесено в казну до 800 тыс. руб.). Часть сибирского высшего чиновничества, городские деятели Томска и депутаты Государственной думы были одними из главных «лоббистов» расширения университета до полного, четырехфакультетного состава -- в первую очередь для пополнения преподавательских кадров в гимназиях и средних школах огромного района Восточной и Западной Сибири. Вообще, Сибирь в конце XIX века и в первые десятилетия ХХ века была регионом, где особенно активно развивалось муниципальное образовательное и (связанное с ним) политическое либеральное движение, в котором важную роль играли университетские профессора-юристы (например, И.В. Михайловский). Именно в Томске известный местный меценат и книгоиздатель Петр Иванович Макушин (брат А.И. Макушина, городского головы в революционные осенние дни 1905 года) построил Дом науки и основал на свои средства Народный университет (с 1915 года), где в числе преподавателей были и сотрудники императорского университета.

Как уже отмечалось, особые отношения связывали верхи московской буржуазии с университетским сообществом. Некоторые московские университетские деятели еще во второй половине 1900-х годов неоднократно участвовали в так называемых «экономических беседах» в доме Рябушинского, влияя тем самым и на формирование курса «чисто буржуазной» Прогрессивной партии, находившейся в думском политическом спектре между кадетами и октябристами, -- например, профессор-юрист Евгений Трубецкой, бывший издатель «Московского еженедельника» и один из главных авторов сборника «Вехи». И потому зимой 1911 года эти круги чрезвычайно негативно отнеслись к политике Кассо, спровоцировавшей университетский кризис, -- в газете «Утро России», финансируемой Рябушинским, появилось обращение 66 московских предпринимателей и политиков в связи с событиями в Московском университете. Тяготея, с одной стороны, к городскому нобилитету и крупным предпринимателям (политически это были профессора с симпатиями правее кадетского центра), корпорация университетских преподавателей (и университет в целом, включая и младших преподавателей, и студенчество), с другой стороны, были очень близки другой части тогдашнего российского провинциального среднего класса -- так называемому «третьему элементу». Это собирательное обозначение работающей при органах местного самоуправления интеллигенции (врачей, статистиков, инженеров, техников, агрономов, учителей и т.д.), которая именно после Первой русской революции вышла на поверхность политической жизни. Это была связанная с Союзом союзов, общественно активная и многообразная прослойка людей с высшим и зачастую университетским образованием и общественным «бэкграундом». Указанный круг «людей знания» отвоевывал все больше полномочий и прав голоса у дворянства и цензовой буржуазии накануне 1914 года в делах социального управления в локальном масштабе (и будущие органы мобилизации российского общества в Первую мировую войну вроде Земгора черпали кадровый резерв именно отсюда). Особенно повышалась роль и значимость этой группы на периферии империи, где ее представители пополняли местные национальные культурные или политические движения или служили дополнительной скрепой местных сообществ и имперских институций, -- на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, на Дальнем Востоке, в Закавказье и Средней Азии. Именно эта социальная среда образовывала «питательную основу» для распространения сети университетов и высшей школы на просторах императорской России в гораздо больших масштабах, чем изначально собирались допускать высшие петербургские бюрократы или губернские административные органы. В Третьей Государственной думе (которую со слов Е.П. Ковалевского прозвали даже «Думой народного образования») и до 1914 года включительно правительственным приоритетом -- в том числе и бюджетным, по объемам финансирования -- была не высшая, а именно низшая школа: в 1907--1912 годах ассигнования на нее выросли на 494% ( на высшую школу -- на 10%, на аппарат МНП -- на 68%).

Возрастающая потребность экономики и общества в лицах с высшим образованием не восполнялась существующим количеством государственных университетов и специальных вузов -- именно это и обусловило резкий рост частной и общественной школы после 1905 года. Расширение же сети государственных университетов происходило скорее в чрезвычайных условиях революции 1905 года или войны 1914--1918 годов и при «старом» режиме диктовалось скорее конъюнктурными доводами политической логики, чем долгосрочными резонами общественного развития. Университет в верхах по-прежнему воспринимался как потенциальное гнездо антиправительственных выступлений, а не важнейший центр науки и просвещения в том или ином регионе. Другой важной стороной университетского вопроса в последние годы существования императорской России была его географическая динамика -- именно этот территориальный фактор выходил на первый план в вопросах размещения новых университетов и расширения целей университетов уже имеющихся. Вплоть до 1916 года продолжалась борьба сибирских общественных деятелей за открытие в Томске двух недостающих факультетов; каждый раз эти инициативы (в Государственную думу было внесено пять соответствующих ходатайств от депутатов) наталкивались на противодействие попечителя округа консервативного юриста Л.И. Лаврентьева ввиду их «несвоевременности». Уже с начала ХХ века в периодической прессе регионов Российской империи стали появляться публикации, отстаивавшие необходимость открытия университета (или другого высшего учебного заведения) именно в данном месте; как правило, это совпадало с более обширными дебатами об оптимальном разрешении университетского вопроса. Показательной в этом смысле можно считать публикацию П. Стрельцова в «Витебских губернских ведомостях» (1903), где речь шла об укреплении русского начала в противовес онемеченному Дерптскому и ополяченному Варшавскому университетам. Именно с историей перемещения этих университетов «западного фронтира» вглубь Российской империи оказалась связана вся дальнейшая история дореволюционного университетского строительства -- при том, что идея открытия университета в Витебске, Смоленске или даже Минске была отодвинута далеко назад в правительственных планах развития высшей школы (из-за наличия двух университетов поблизости и из-за необходимости поддерживать русское присутствие именно в них).

После закрытия на два года в ходе революции из-за бойкота польских студентов университета в Варшаве его преподаватели задались вопросом о размещении этого учебного заведения в более спокойном губернском городе России -- что вызвало немедленную позитивную реакцию местных городских сообществ, желающих этим выгодным обстоятельством воспользоваться. Созданная при Министерстве народного просвещения комиссия во главе с известным геологом и палеонтологом Владимиром Прохоровичем Амалицким приступила к работе в конце 1906 года; в рассматриваемые города отправились профессора университетов, и круг довольно быстро замкнулся на трех пунктах: Нижнем Новгороде, Воронеже и Саратове. К визиту комиссии Амалицкого нижегородский городской голова юрист Александр Михайлович Меморский (1855--1913) подготовил специальную записку для рассмотрения городской думой, доказывая права и приоритеты Нижнего Новгорода как крупного торгового центра. К числу аргументов были добавлены и исторические заслуги города перед Россией -- собирание ополчения Кузьмой Мининым и т.д. К хлопотам Воронежского городского земства подключился известный географ В.П. Семенов-Тян-Шанский, написавший обстоятельную записку с изложением географических аргументов необходимости размещения университета именно в черноземном поясе России для привлечения к местным потребностям уходящих в Москву или Казань научных сил и потенциальных абитуриентов. Борьба между городами особенно обострилась, когда в 1907 году стало понятно, что речь идет не столько о среднесрочном размещении Варшавского университета, сколько об открытии университета нового. И тут на первый план вышли соображения экономические, связанные с привлечением местных средств: больше шансов заполучить университет имел тот город, который мог финансировать строительство зданий (или сразу предоставить готовые помещения), пополнить начальный капитал университета земскими или частными средствами и т.д. И здесь приоритет оказался на стороне Саратова, которому сочувствовал новый премьер и недавний саратовский губернатор -- Петр Столыпин. Географический аргумент, исходя из которого и был выбран Саратов, отличался от регионального, «гнездового» подхода Тян-Шанского, который рассматривал в первую очередь местные ресурсы. Тот способ видения строительства высшей школы, который сформулировал в докладной записке товарищ министра просвещения Осип Петрович Герасимов (1862--1920) при Толстом и Кауфмане, можно назвать «сетевым». Речь шла о центре сети в Москве, к которому сходились лучи от прочих региональных университетских центров, и речь шла о выборе наиболее оптимальной «медианы» между наиболее широко расходящимися лучами; и здесь Саратов оказывался на нужной линии примерно посередине между «линиями» Москва--Казань и Москва--Харьков. Этот принцип, который современники окрестили «звездой Герасимова», работал и при составлении планов нового университетского строительства уже во время Первой мировой войны, при Игнатьеве. Новый, Николаевский университет был торжественно открыт в 1909 году, правда, при одном -- медицинском -- факультете, кадровую основу которого составили медики -- преподаватели Казанского, Киевского и т.д. университетов. Радость по поводу открытия нового университета после почти двадцатилетнего перерыва была отнюдь не всеобщей: слишком очевидной была недостаточность предпринятого шага, да и Министерство просвещения оправдывало свою нерасторопность отсутствием в России должного контингента способных преподавателей. В отчете о деятельности Третьей думы в области образования автор отмечал: «В голове не укладывается мысль, чтобы Россия, с более чем полуторастамиллионным населением, Россия, столь богатая одаренными людьми, не могла бы за двадцать лет накопить ученых сил для одного нового университета. Как обидно для всякого, любящего свою родину, сознание, что в России нет людей для десяти университетов, тогда как даже незначительные сравнительно государства Западной Европы насчитывают десятки прекрасно оборудованных высших школ». Комиссии 1911--1912 года во главе с Кассо, рассматривая перспективы развития и организации новых высших учебных заведений, ставку сделали на развитие в провинции именно высших специальных школ и учительских институтов, не на университеты, которые по-прежнему виделись центру очагами политической нестабильности. Сразу по утверждении Саратовского университета Николай II заметил Шварцу: «…В другой раз вы ко мне за утверждением проекта нового университета не ходите. Их больше не надо… Теперь новых университетов я не хочу». И в апреле 1912 года, подписывая Особый журнал Совета министров с постановлением об «Об открытии новых учебных заведений» Николай II начертал: «В России вполне достаточно существующих университетов. Принять эту резолюцию как мое руководящее указание». Однако очень скоро эта установка была изменена -- под влиянием чрезвычайных обстоятельств начавшейся войны.

3. Мобилизация как шанс для реформ: Первая мировая война и события 1917 года

Три с половиной года войны стали для российской высшей школы не только временем серьезных потерь, но и периодом важных и существенных перемен как в организации и содержании преподавания, так и в отношениях с обществом в целом. Парадоксальным образом, именно военный период стал началом реализации многих важных реформаторских начинаний -- и потому особенно интересен для анализа государственной политики, настроений студенчества и преподавательского корпуса, взаимоотношений общества, науки и власти.

Кроме того, Первая мировая война оказалась важнейшим рубежом в развитии науки, особенно в плоскости ее институционального строительства и международной кооперации. Особенно значимой была деятельность созданной в 1915 году по инициативе В.И. Вернадского Комиссии по изучению производительных сил России, где работали также профессора Петроградского и Московского университетов.

Война поставила вопрос об укреплении связей и взаимодействии с союзниками по линии академической науки и высшей школы. Вопрос о расширении преподавания английского языка и высвобождении из-под немецкого интеллектуального влияния был вызван тем, что в России главным языком научного общения оставался тогда именно немецкий. С начала 1916/17 учебного года на нем было запрещено (распоряжением Совета министров от 12 июля 1916 года) вести преподавание на всей территории империи во всех учебных заведениях, включая университеты. Под редакцией социолога Максима Ковалевского в 1916--1917 годах выходил сборник «Россия и ее союзники в борьбе за цивилизацию» со статьями А. Веселовского, Н. Кареева, Е. Тарле, искусствоведа А. Сидорова, Э. Гримма, будущего сменовеховца Ю. Ключникова и др. (всего вышло три выпуска из предполагавшихся четырех).

Укрепление научных связей между странами Антанты в период войны -- координация исследований, обмен важнейшими результатами и изобретениями, командировки ведущих специалистов -- было помимо пропагандистско-идеологических факторов обусловлено практическими нуждами восполнения потребностей военной отрасли в оптических приборах, химических веществах, средствах для воздушной и подводной войны, лекарствах и т.д. Химическая отрасль, нужды военной промышленности и медицины стали областью реализации научного знания и экспериментального метода. Министерские и правительственные реформы «сверху» в университетском вопросе в Первую мировую войну опирались на мощную поддержку городских и локальных властей и планировались с опорой на эту поддержку. В первую очередь это были организации земского и городского самоуправлений, например созданный в июле 1915 года для помощи правительству в организации снабжения русской армии объединенный комитет Земского и Городского союзов. Поскольку эта сторона правительственная академической жизни (в отличие от изменений в среде студенчества или организации науки) осталась наименее изученной в исследовательской литературе, я остановлюсь на ней далее подробней.

Персональным воплощением этой политики стала фигура нового министра просвещения, назначенного Николаем II в январе 1915 года (спустя несколько месяцев после смерти Кассо), -- графа Павла Николаевича Игнатьева (1870--1945), выходца из семьи самой высокопоставленной бюрократии, в прошлом киевского губернатора и соратника Алексея Кривошеина по Главному управлению землеустрйства и земледелия. (Сам Кривошеин, в свою очередь, был правой рукой покойного премьера Петра Аркадьевича Столыпина в деле аграрных реформ.) На назначение Игнатьева, весьма далекого от ведомственных интересов Министерства народного просвещения, вероятно, повлияла его личная близость к императору во времена молодости; ранее он также курировал и сельскохозяйственные учебные заведения. В условиях нараставшего уже со второй половины 1915 года расхождения исполнительной власти с думской оппозицией Игнатьев оставался (вместе с министром иностранных дел Сазоновым или морским министром Григоровичем) одной из немногих фигур, вполне приемлемых для либеральных кругов и соединявших правительство и парламент, две ведущие стороны российской политической жизни того периода. Фамилия Игнатьева, участника так называемой «министерской забастовки» против сверхреакционного премьера Ивана Горемыкина весной 1915 года, значилась даже в нескольких ориентировочных списках ответственного (перед Думой) министерства или кабинета общественного доверия, создания которого оппозиционные круги тщетно ожидали от Николая II. То, что Игнатьев сумел удержать свой пост почти до самого конца режима, в условиях так называемой министерской чехарды, может объясняться потребностью исполнительной власти и самого императора хотя бы формально сохранять видимость продолжения того курса на «священное единение» всех слоев общества в условиях войны, который был декларирован еще в начале осени 1914 года. На фоне углубления правительственного кризиса реформаторская деятельность Игнатьева виделась отрадным исключением из общей негативной тенденции «загнивания верхов». В плане этого «личностного» фактора новой образовательной политики, помимо министра Игнатьева, следует указать на товарища министра по делам высшей школы, профессора-зоолога Владимира Тимофеевича Шевякова (члена-корреспондента Академии наук), руководителя отвечавшего за университетские дела министерского департамента Павла Сурина и его заместителя Николая Палечека. Несмотря на то что трое последних продолжали свою карьеру и при Кассо, они обеспечили реформаторским начинаниям нового министра необходимую поддержку уже в плоскости административной и управленческой рутины. Об этом, в частности, свидетельствует достаточно теплая по тону и характеру переписка Игнатьева и Шевякова, сохранившаяся в Российском государственном историческом архиве. Сурин и Палечек продолжали активно работать в министерстве вплоть до осени 1917 года.

В университетском вопросе главными путями реализации реформаторских начинаний были, во-первых, подготовка нового устава, начатая уже вскоре после назначения Игнатьева, а во-вторых, расширение и видоизменение самой системы российских университетов в связи с потребностями и задачами военного времени.

Новый проект Устава обсуждался довольно долго, с необычайно широким привлечением и университетской общественности, и государственных деятелей. Сначала предварительный вариант был разослан в июне 1915 года по университетским советам для отзыва. Одновременно состоялось первое обсуждение этого проекта на специальном совещании под председательством Шевякова с участием попечителей университетских округов и ректоров университетов (окончательные формулировки ставились на голосование с последующим визированием всего текста проекта министром). Именно Шевякову (вместе с Палечеком) принадлежала ведущая роль в разработке этого пакета документов: проекта устава, объяснительной записки к нему, обосновывавшей появление этого документа, нового штата российских университетов (с увеличенными окладами!) и объяснительной записки к нему. Второе обсуждение переработанного варианта проходило в декабре 1915 года с участием представителей законодательных учреждений: Госдумы и Государственного совета (причем среди участников совещания были профессора М. Новиков, А. Васильев, М. Ковалевский, известные думские деятели А.И. Шингарёв и Е.П. Ковалевский и др.). Наконец, перед внесением в Совет министров этот вопрос обсуждался в марте 1916 года с представителями ведомств -- от военного и юстиции до Казначейства и Министерства земледелия. В итоге одобренный Советом министров на заседании 9 августа 1916 года окончательный проект устава с сопровождающими документами 5 ноября 1916 года был отправлен в Государственную думу; однако вскоре Февральская революция предопределила иной порядок управления университетской сферой. Некоторые важные положения этого игнатьевского проекта были проведены в жизнь уже при новом политическом строе.

Важнейшими изменениями, согласно этому проекту, было закрепление принципа выборности ректора и расширение полномочий Совета (коллегии всех профессоров данного университета), что, безусловно, отвечало начинаниям графа И. Толстого периода первой русской революции и закрепляло окончательно соответствующие положения Временных правил 27 августа 1905 года. Уже на первом из совещаний была коренным образом изменена предлагаемая формулировка одной из начальных статей устава, касавшаяся власти попечителя учебного округа. В окончательном проекте все университеты были подчинены министерству напрямую. Попечитель остался чисто вспомогательной фигурой, к услугам которого министр просвещения мог прибегать в университетских делах в случае надобности.

Основной задачей университета была определена подготовка высококлассных специалистов в той или иной сфере наук, а не государственных чиновников. Игнатьев решительно настаивал на отмене привязки университетского диплома к Табели о рангах (раньше выпускник автоматически получал звание коллежского или губернского секретаря -- чин Х или XII класса). Министр даже заручился безусловной поддержкой Николая II в этом вопросе. И здесь установки высших чиновников, в частности, статс-секретаря Танеева, высказанные на заседании Совета министров в августе 1916 года, решительно расходились с демократическими намерениями нового министра.