Закономерности и особенности российской модернизации в 1902-1935 гг.: опыт применения теоретических концепций развития крестьянских обществ

Известный английский историк-социолог Т. Шанин также рассматривает вопросы сельской общины и закономерностей развития этого института в своем исследовании «Россия как “развивающееся общество”». При этом он пользуется широкими историческими аналогиями, полагая, что национальные особенности русской передельной общины в специальной литературе явно преувеличены, и аналогичные институты существовали и существуют во всех регионах мира во все времена Shanin T. Russia as a «Developing Society». London, 1984. P. 72-81; см. Также: Shanin T. The Awkward Class. Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia 1910-1925. Oxford, 1972.. Его исследования российской проблематики также являют собою прекрасный пример того, что вещи недоступные ни для научного коммунизма, ни для антикоммунизма, аналитически улавливаются в рамках третьего, особого, крестьяноведческого подхода. В предисловии к русскому переводу монографии «Революция как момент истины» Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905-1907 гг. - 1917-1922 гг. М., 1997; в англ. Варианте: Shanin T. Russia, 1905-1907: Revolution as a Moment of Truth. New Haven, 1986., которое Т. Шанин озаглавил «В третьей России», он дает любопытную классификацию историографических традиций при изучении событий и процессов русской революции. Сущность основных теоретических подходов может быть выражена словами: прогресс, заговор, непознаваемость и обратная связь реалий и познания. Быстрый переход многих российских историков из «ярых марксо-прогрессистов в не менее завзятые рынко-прогрессисты сегодняшнего дня» Т. Шанин склонен без всякого скепсиса или сарказма объяснять не столько оппортунизмом, сколько общностью методологии, принадлежностью к первому из этих подходов. Просто данный тип мышления схож с таковым сильных мира сего. Бегло обрисовав особенности исторических работ, которые могут быть отнесены ко второй и третьей категориям, свое исследование Т. Шанин сознательно и однозначно относит к четвертой: «Это “теории среднего уровня”, которые не признают как всеопределяющих ни однолинейности теории прогресса, ни господства случая в заговорщической историографии, ни абсолютной непознаваемости истории... Это историческая социология, особенности и внимание которой сфокусированы на перекличке, противоречивости, взаимосвязи и взаимопереходе “объективного” и “субъективного” в их обратной связи и особенно ее выражении “уроков истории” в массовом как и в элитном познании» См.: Т. Шанин. Революция как момент истины. С. 16-18..

Крестьяноведение как специальная теория для анализа проблем истории и современности аграрных обществ в его современном виде стало формироваться на Западе на рубеже 1950 - 60-х гг., когда стал очевиден кризис господствующей там либерально-демократической теории прогресса. За последнее время появился ряд интересных публикаций зарубежных ученых, в том числе и в русском переводе, связанных с аграрной политикой в России в первой трети ХХ в., в которых в той или иной мере задействована методология крестьяноведения Viola L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. N.Y., 1987; idem. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford, N. Y., 1996; Figes O. Peasant Russia, Civil War. Oxford, 1989; idem. A People's Tragedy. The Russian Revolution 1891-1924. London, 1997; Getty A., Manning R.T. (eds.) Stalinist Terror: New Perspectives. Cambridge, N. Y., 1993; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001 и др.. Так, в монографии американского историка Я. Коцониса «Как крестьян делали отсталыми» детально рассматривается все тот же принципиальный вопрос: насколько у российских реформаторов пореформенного периода, теоретиков и практиков социально-экономического преобразования аграрно-крестьянской России доставало готовности и желания рассматривать крестьянина тем, кто он есть в действительности, а не в соответствии с их амбициозными схемами общественного прогресса. Один из выводов исследования представляется принципиальным: корни трагических событий конца 1920-х гг., когда в ходе раскулачивания и военных рейдов в «кулацкие районы» местные особенности полностью растворились в социальной схеме, следует искать в вечной российской культурной дискриминации крестьян некрестьянами, полагавшими себя социальной и интеллектуальной элитой Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861-1914. М., 2006. С. 293..

В 1992 г. увидел свет русский перевод сборника хрестоматийных текстов ученых прошлого и современности по крестьяноведению под названием «Крестьяне и крестьянские общества» Shanin T. (ed.) Peasants and Peasant Societies. Harmondsworth, 1971.. На Западе под редакцией Т. Шанина эта книга переиздавалась на английском языке восемь (!) раз, с каждым разом обогащаясь новыми отрывками из работ специалистов и специально написанными для издания статьями. На русском языке она вышла под характерным названием «Великий незнакомец» Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире: пер. с англ. М., 1992. с явным намеком на то, что очень мало внимания и уважения к образу жизни и образу мысли крестьянина уделялось в российской исторической литературе, непропорционально месту и роли его в истории страны. Нельзя сказать, чтобы эта методология сегодня торжествовала победу в нашей или западной исследовательской практике - да это и не нужно. Достаточно того, чтобы «незнакомец» поскорее превращался в знакомца, а крестьяноведение - в один из общепринятых методологических подходов современной отечественной историографии.

В Главе II. «Современные концепции аграрного развития» рассматриваются принципиальные теоретические взгляды ученых по вопросам общих закономерностей внутреннего устройства аграрно-крестьянских обществ и основных особенностей их исторической эволюции. Основное внимание уделяется воззрениям западных историков и обществоведов, поскольку возрождение крестьяноведческих подходов в отечественной исследовательской литературе по известным причинам осуществлялось примерно с 30-летней задержкой по сравнению с западной практикой. Смысл работы международного теоретического семинара «Современные концепции аграрного развития», который под эгидой Института российской истории РАН и Междисциплинарного академического центра социальных наук (Интерцентра) работал на протяжении 1990-х годов См.: Отечественная история. 1992. № 5; 1993. № 2, 6; 1994. № 2, 4-5, 6; 1995. № 2, 4, 6; 1996. № 4; 1997. № 2; 1998. № 1, 6; см. также: Бабашкин В.В. Россия в 1902-1935 гг. как аграрное общество: закономерности и особенности отечественной модернизации. М., 2007. Приложения 1 и 2., состоял именно в том, чтобы поскорее сделать основные достижения западного обществоведения в этом направлении достоянием широкой научной общественности в России.

Труды историка-этнографа (или антрополога, как он сам себя позиционировал в традициях американского гуманитарного знания) Р. Редфилда, а также таких историков-социологов, как Э. Вулф, Т. Шанин снимают вопрос о том, необходимо ли теоретическое определение крестьянства как такового. Вопреки убежденным сторонникам разных вариаций теории прогресса, настаивающих на изучении сельских тружеников разных стран в разные эпохи по отдельности, в конкретно-историческом контексте, крестьяноведы убеждены, что крестьянское общество и культура обладают некоторыми родовыми признаками, определяя некоторый тип обустройства повседневной жизни людей, обнаруживающий какое-то сходство по всему миру. Малое крестьянское сообщество, аналог российской крестьянской общины, это чрезвычайно важная социальная форма, которая присутствует во всех уголках мира во все времена человеческой истории. Осознание этого оказывается возможным только через «взгляд изнутри» - через способность исследователя воспринять, впитать то мироощущение, которое характерно для самих обитателей изучаемого сообщества. Принадлежность к высокой академической культуре дает ученому возможность опираться на определенный теоретический аппарат и методологический задел при рассмотрении и трактовке главнейших сторон жизни малого сообщества. Но он не должен вставать в позицию внешнего наблюдателя прежде, чем он выработает достаточно внимательный «взгляд изнутри», то есть научится разбираться в ценностных ориентациях, верованиях, стереотипах социального поведения изучаемых людей.

Общая картина всемирно-исторического процесса в крестьяноведении в целом не противоречит знаменитому формационному подходу или теории прогресса, стадий экономического роста, но существенно дополняет эти воззрения, делая главным героем истории не столько носителей того, что приверженцы этих теоретических подходов называют общественным прогрессом, сколько огромное большинство населения обществ - земледельцев, крестьян, обитателей малых сообществ. Как следствие, корректируется однолинейность формационного подхода (движение от низших формаций, или стадий экономического роста, к высшим), дается представление о многообразии и разнонаправленности эволюции разных обществ.

Разработка теоретической концепции «моральной экономики» крестьянства принадлежит одному из ведущих американских исследователей крестьян и крестьянских обществ Дж. Скотту. Она сформулирована в монографии, посвященной процессам модернизации в некоторых странах азиатско-тихоокеанского региона и, по авторитетному свидетельству В.П. Данилова, «может многое прояснить в поведении крестьян, например, в период столыпинской реформы, в ходе революции и гражданской войны, в условиях нэпа и коллективизации. Но даже и после коллективизации крестьянское сопротивление государственному насилию в общем и целом соответствует тому, что Дж. Скотт описал и представил как естественные свойства моральной экономики».

Суть концепции состоит в том, что каждая крестьянская семья любыми мыслимыми средствами стремится избежать потенциальной угрозы голода, которая в истории таких обществ слишком часто перерастает во вполне реальную и очень страшную опасность. Это стремление всячески подстраховаться от голода объясняет многие особенности технической, социальной и моральной организации крестьянского общества, которые без этого понять невозможно. Если взглянуть на действия земледельца, его взаимоотношения с соседями, с земельной знатью, с государством под тем углом зрения, насколько все это способствует решению его исконной задачи по обеспечению самого существования своего и своих близких, проясняются многие вещи, необъяснимые с позиций привычных социально-экономических теорий.

Общинная деревня разных стран и разных исторических эпох при всем разнообразии внешних форм сводится к единой категории общим принципом: всем деревенским семьям гарантируется минимальный прожиточный минимум в тех размерах, в каких это позволяют сделать находящиеся в распоряжении деревни ресурсы. Весьма выразительной в этом плане представляется отечественная практика периодических земельных переделов в рамках общин. «Выживание слабейших» освящено деревенским общественным мнением, укоренено в обычном праве, что делает членство в общине социально привлекательным для любого крестьянина. Знаменитый крестьянский консерватизм проявляется, прежде всего, именно в стремлении крепко держаться за общинные институты и установления. Это, по представлениям общинников, по их жизненному опыту, наиболее эффективно страхует их от постоянной угрозы оказаться за нижней чертой потребления.

В такой системе координат помещик это не столько эксплуататор и классовый враг, сколько полноценный и очень важный участник социально-экономических отношений, сутью которых является существование и пропитание. В хороший год крестьяне с готовностью отдают помещику должное в виде барщины и оброка, ожидая от него помощи в случае недородов, которые, к сожалению, не редкость. Крестьяне глубоко убеждены, что государство и арендодатели, изымающие часть их продукции, поступают правомерно и логично, но они не должны делать это так, чтобы возникала голодная угроза самому существованию крестьянских семей, а в случае возникновения таковой - обязаны делать что-то, чтобы отвратить эту угрозу. На этом убеждении основывается то моральное негодование, которое явилось топливом для бесчисленных восстаний в крестьянских обществах - часто беспощадных, но отнюдь не бессмысленных. Их смысл в том, чтобы просигналить имущим классам и властям о нарушении ими этики существования и пропитания.

«Морально-экономический» подход, однако, отнюдь не отрицает постановку вопроса о классовой борьбе между крестьянством и дворянством и властью в более широком смысле. Борьба со стороны крестьянства против многих установлений и узаконений властей велась и ведется беспрестанно. Масштабы этой борьбы куда более внушительны, чем можно себе представить по имеющимся сведениям о крестьянских войнах и открытых выступлениях. Дж. Скотт разрабатывает специальную теорию обыденных форм крестьянского сопротивления. Наиболее действенны такие формы крестьянского противостояния властям, как браконьерство, воровство, потравы и другие нарушения прав собственности власть имущих, происходящие постоянно и при молчаливом одобрении соплеменников; разные способы уклонения от налогов и прочих повинностей; дезертирство. Огромная сила этого сопротивления - именно в повседневном его характере и молчаливой солидарности односельчан.

Открытое возмущение крестьян, бунт, восстание и т.п. - это почти всегда реакция на попытки резких изменений в сложившемся жизненном укладе со стороны помещиков и других властей. Крестьяне восстают не против помещиков и властей, т.е. не против существующего строя, а как раз за таковой - против случающегося временами слишком уж вопиющего нарушения помещиками и администрацией канонов «моральной экономики», обычного права и этики пропитания. В эпоху модернизации характер крестьянского восстания существенно изменяется, все чаще имеет место развитие событий по типу цепной реакции, что делает масштабы выступлений поистине безграничными. Здесь уже требуется особое теоретическое осмысление, новые концептуальные подходы, которые разрабатываются в современном крестьяноведении.

В Главе III «Россия в 1902-1916 гг. под углом зрения современного крестьяноведения» автор ставит своей задачей проведение доказательства того, что основные закономерности существования и развития аграрно-крестьянских обществ, описанные теоретической концепцией «моральной экономики» крестьянства, так или иначе реализовывались в России не только в пореформенный период, т.е. накануне бурных общественно-политических событий ХХ века, но и на протяжении первых полутора десятилетий истекшего столетия. Это создает теоретическую базу для анализа того качественного сдвига, который произошел к 1902 г. в противостоянии общинной деревни и структур экономической и политической власти в России.

Основательные исторические труды Б.Н. Миронова, П.Н. Зырянова, М.М. Громыко и др. дают достаточно материала для решения этой задачи. Яркие картины обычаев взаимопомощи в деревне разных регионов России в конце XIX в., которые приводят, например, М.М. Громыко, В.Б. Безгин, сопровождаются авторскими комментариями, вполне созвучными с выводами разработчика концепции «моральной экономики» Дж. Скотта. Доказывать, что история аграрной России имеет прямое отношение к основным положениям морально-экономической теории - это ломиться в открытые ворота. Этика пропитания и выживания слабейшего (subsistence ethic) составляет основу основ данной теории. Освященная обычным правом практика земельных переделов по справедливости, по едокам, в российском крестьянском «обчестве», наряду с помочью, заставляет внимательнее отнестись к теориям современного крестьяноведения, а через их призму и к литературным свидетельствам бытия деревенского мира.

Поэтому в главе приводится довольно много свидетельств мастеров художественного слова в пользу того, что деревенское бытие, т.е. каждодневная жизнь огромного большинства россиян, во второй половине XIX века вполне соответствовало тому, как жили и живут крестьяне вообще. Например, Н.Н. Златовратский в глубоком художественно-социологическом исследовании «Деревенские будни» (1879) изучил двенадцать видов деревенских «помочей», сообразно их характеру, вытекающему из условий, при которых они оказывались. А.А. Потехин в повести «Крестьянские дети» опоэтизировал мирскую помочь, назвав ее «высоконравственной христианской формой благотворительности, выработанной русским сердцем, русской общинной жизнью». Апеллируя к произведениям Э. Золя, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.А. Некрасова, А.И. Гончарова, А.И. Эртеля, А.П. Чехова, Н.Н. Златовратского, Г.И. Успенского, С. Каронина, Н.И. Наумова, автор стремится доказать, что российские крестьяне в своих житейских проявлениях мало чем отличаются от крестьян как таковых.

Глубинная предпосылка российской крестьянской революции сводится к утрате в глазах крестьянства помещиками и другими крупными земельными собственниками морального права на эту собственность. Первые два съезда Всероссийского крестьянского союза в Москве в июле-августе и ноябре 1905 г. вполне показали сознательность и самостоятельную (вне зависимости от деятельности и претензий политических партий) организованность крестьянских общин в борьбе за свои цели. Чем ближе подходила крестьянская революция к своему первому пику 1905-1907 гг., тем яснее осознавало правительство, что ни ружьями, ни артиллерией проблему уже не решить.

Для социологического мышления в России было весьма характерно представление о том, что полным ходом развивается некий спонтанный процесс исчезновения крестьянства через расслоение его под влиянием развития капитализма в стране. Было убеждение, что достаточно скоро Россия, подобно Западу, станет капиталистической, индустриальной, здоровой, богатой и т.д. Однако, история страны в целом пошла совсем не тем путем, какой мыслила себе образованная российская общественность. В революционных событиях 1905-1907 гг. практически не происходило ожидавшихся столкновений внутри крестьянства между бедными и богатыми за имущественный передел. Напротив, деревня с неожиданным единодушием составила оппозицию помещичьему землевладению, правительственной политике. Объяснение этому единству содержит крестьяноведческая концепция циклической социально-экономической мобильности крестьянства на первых порах развития процессов модернизации. Расслоение в деревне, впрочем, имело место, хотя его масштаб и темп его нарастания был не тот, о каком писали и говорили теоретики и практики революции и реформ. Этот рост богатства на одном полюсе деревенского социума и усиление роли денег в сельской жизни зафиксировала и художественная литература, и публицистика, и крестьянские поговорки. Но этот фактор не смог перевесить общинное единство и обеспечить революционерам успешную ставку на сельский пролетариат или реформаторам - на «трезвых и крепких».

Тот исторический факт, что российские крестьяне в большинстве своем не восприняли и не поддержали реформаторские усилия правительства П.А. Столыпина, также находит свое объяснение, если принимать во внимание одну из закономерностей поведения общинных крестьян в условиях нарастания модернизационных процессов. Э. Вульф описывает эту закономерность в своей классической монографии «Крестьяне». Если в условиях развития модернизационных процессов центральная власть в крестьянском обществе представляет собой жесткий политический режим диктаторского плана, то крестьяне инстинктивно стремятся к укреплению привычных устоев общинной организации. Дело здесь в том, что обитатели деревни естественным порядком воспринимают энергичное вмешательство извне в свои дела как претензию не только на положенную к уплате в качестве налогов и податей часть своей продукции, но и на необходимую для пропитания семьи продукцию. А здесь проходит та грань, за которой крестьянское сопротивление власти приобретает новое качество, когда молчаливый и пассивный саботаж административных инициатив в любую минуту готов смениться открытым бунтом. Поэтому крестьяне всячески укрепляются в своей общинной организации, зная по опыту, что это их оружие отстаивания своих интересов непобедимо. И наоборот, если режим «поплыл», заигрался в либерализм, политический плюрализм и т.д. - значит ему не до деревни. Тогда набирают силу те естественные процессы эрозии общинных отношений, которые на материалах пореформенной России убедительно описал В.И. Ленин в книге «Развитие капитализма в России». В условиях либерального режима политика правительства по отношению к деревне, как правило, этому способствует: льготное кредитование, инвестиции в инфраструктуру и т.п. Естественные процессы разложения общины связаны с проникновением товарно-денежных отношений в деревню. Только рубль способен трансформировать экономику пропитания (моральную экономику крестьянства) в экономику рынка. Но для этого требуется очень много рублей и много лет - не двадцать и не тридцать.

Поколение реформаторов, представителями которого были и С.Ю. Витте и П.А. Столыпин, в условиях «аграрных беспорядков», а фактически - начала народной революции, было обречено на попытку форсированными темпами доделать то, что в свое время не дали доделать Н.Х. Бунге, и мечтать при этом о двадцати годах покоя, внутреннего и внешнего. Но все дело как раз в этих форсированных темпах и методах. Столыпин допускал насилие при демонтаже общинных институтов. Имея в виду закономерную реакцию общины на административный пресс, можно сказать, что Столыпин полагал разрушить общину именно тем способом, который мог повлечь лишь укрепление ее. Масштабы насилия были огромны, размах повседневного скрытого (а впоследствии и открытого) сопротивления крестьян им соответствовал.

Желание местного чиновничества выслужиться перед начальством, продемонстрировав быстрое выполнение его воли, становилось основной движущей силой реформы, а сопротивление крестьянских общин - основным тормозом. Чиновники стремились давать отлакированные победные реляции наверх о ходе «приватизации» земли. Английская исследовательница проблемы Дж. Пэллот приводит множество свидетельств того, что социально-экономические последствия реформы на бумаге выглядят куда более радикально, чем это было в реальности. В восприятии крестьян очень часто вступление их или их одноплеменников в наследственное владение землей совсем не означало выхода из земельной общины. По мнению П.Н. Зырянова, статистика также преуменьшает размах противодействия деревни реформаторским поползновениям правительства, поскольку многое из того, что реально делалось крестьянами в этом направлении, делалось скрытно, чтобы как можно меньше привлекать внимание властей, и поэтому часто как статистический факт не отмечалось. Причем самым разнообразным действиям крестьян было свойственно чередоваться в зависимости от конкретной обстановки. Главное было добиваться хоть малых, но конкретных результатов, всячески избегая регистрации своих действий как антиправительственной деятельности.

Примерами этого разнообразия форм антистолыпинских действий может служить крестьянский отказ избирать из своей среды членов уездных землеустроительных комиссий и бойкот этих выборов; составление приговоров и наказов во II и III Думы вразрез с реформенным аграрным законодательством, но в соответствии с нормами обычного права; составление и принятие подобного рода приговоров на сходах как бы для «внутреннего пользования», своего рода торжественные обещания, которыми односельчане связывали себя в своих дальнейших действиях; прямые выступления на сельских сходах против реформы; агитация против реформы вне схода; отказ схода в составлении приговоров о выходе из общины, сопровождавшийся негласным давлением на «укрепленцев». Имели место также «самовольные» переделы земли, когда в передел общиной включались уже укрепленные или даже отмежеванные участки; случалось, что изгоняли землемеров, происходили столкновения с полицией, громились и поджигались хутора. П.Н. Зырянов образно писал, что статистика крестьянского движения «показывает нам лишь видимую, измеряемую часть тех рифов, на которые напоролся столыпинский корабль. Рифы не казались высокими и прочными. Столыпин же и его окружение были решительными, но малоискусными лоцманами. Они плохо представляли себе то, что было скрыто под поверхностью народной жизни. И им не удалось “протаранить” толщу крестьянства, чтобы окончательно навязать стране путь развития, выгодный горстке помещиков, но обрекающий основную часть народа на долгие годы нищеты и голодовок».

Глава IV «Гражданская война в России как форма противоборства крестьян и власти в условиях пика революции» открывается рассмотрением того, на каких теоретических позициях стояли и какие практические шаги предпринимали эсеры и большевики как две партии, имевшие реальную перспективу не только взять, но и удержать государственную власть в стране, когда весной 1917 г. самовольный захват крестьянами по приговорам сходов юридически не принадлежавших им земель вышел из-под контроля государства. Авторская гипотеза состоит в том, что у власти в тех условиях могла оказаться лишь та организованная политическая сила, которая могла бы дать крестьянам то, чего они вполне осознанно добивались к тому времени уже в течение полутора десятилетий. Большевики и левые эсеры оказались в этом плане куда решительнее правых эсеров. Последние скомпрометировали себя в глазах крестьянских представителей, когда, осуществляя руководство работой I Всероссийского съезда крестьянских депутатов, их лидеры предпринимали отчаянные усилия, чтобы удержать делегатов в рамках верности Временному правительству и соответствующих резолюций о законодательных полномочиях Учредительного собрания. Состоявшиеся к тому времени уездные и губернские крестьянские съезды ставили вопросы более бескомпромиссно. И крестьяне, осуществляя свои революционные действия, использовали резолюции этих местных съездов как законодательные акты.

Большевики же, по свидетельствам современников, думали, чувствовали и поступали иначе, чем представители всех других политических партий страны. Более того, они были в непримиримой оппозиции ко всей остальной политической палитре города - от буржуазных либералов и социал-демократов до реакционеров и черносотенцев. Не аналогичное ли отношение к хитросплетениям городской политики и политической риторики было характерно для российского крестьянства начала ХХ века, искренне недоумевавшего, почему нельзя в стране решить земельный вопрос в одночасье и по уму, как это веками делалось на мирских сходах?

Есть определенный резон утверждать, что именно революционное крестьянство вознесло большевиков в 1917 г. к вершинам государственной власти. Неизбежной платой за это был Декрет о земле. Крестьянский натиск к осени был таков, что В.П. Данилов назвал это «настоящей крестьянской войной», подчеркнув, что в ходе ее положения этого Декрета уже фактически осуществлялись, и не дай его большевики, он все равно к весне 1918 г. был бы реализован крестьянами по всей стране. А вслед за этим Декретом с неизбежностью последовала Гражданская война в России. В узком смысле так принято называть военные действия, которые велись Красной Армией против регулярных частей белогвардейцев и интервентов. Но у этого словосочетания явно прочитывается и более широкий смысл: так можно и нужно называть те бурные события, которые в конечном итоге заставили большевистскую партию не на словах, а на деле признать не частную и не государственную собственность на землю, а именно крестьянское, общинное владение землей. Выход из гражданской войны в этом смысле данного словосочетания был возможен только через радикальное решение задач крестьянской революции.

Не будет ошибкой сказать, что гражданская война по сути началась уже тогда, когда Временное правительство по требованию помещиков готовилось снимать казачьи и офицерские подразделения с фронта, поскольку местные гарнизоны в основном сочувствовали «беспорядкам», т.е. самочинному захвату крестьянами помещичьих земель. Но когда лидер большевиков Декретом о земле легализировал этот самозахват, развитие крестьянской революции в направлении гражданской войны стало необратимым. Слишком многие политические силы страны не готовы были с смириться с таким статус кво.

О том, что идейно-политические позиции большевиков осенью 1917 г. на какое-то время совпали с общей направленностью крестьянской революции, сейчас пишут в специальной исследовательской литературе. Акцентируя эту мысль, итальянский историк А. Грациози даже ставит вопрос о столкновении двух большевизмов в гражданской войне - крестьянского большевизма и собственно большевизма ленинской гвардии. Использование это изрядно мифологизированного в нашей историографии и публицистике слова не только для деятельности ленинской партии, но и для характеристики действий крестьян в своей революции обусловлено следующими соображениями. Во-первых, это четкое видение конечной цели революции. Для крестьян это полнота владения и распоряжения всей сельскохозяйственной землей в стране при минимальном участии государства в делах деревни. Для большевиков это вся полнота власти в стране, для чего непременным условием было как раз максимальное присутствие государства в крестьянской деревне. Во-вторых, это неуклонное движение к достижению данной цели с использованием всех мыслимых и немыслимых средств, например, обращение крестьян не только к открытым формам борьбы, но и к арсеналу непобедимого «оружия слабых». Наконец, в-третьих, это звериная, средневековая жестокость, которой не гнушались и те и другие носители большевизма в годы гражданской войны. Идея ментальной близости крестьян и большевиков разрабатывается и у Н.А. Бердяева в «Истоках и смысле русского коммунизма».

Решить продовольственную проблему в ущерб деревне пытались в России и другие правительства. Большевики наполнили свою политику хлебной монополии новым содержанием: продовольственная диктатура, ленинское письмо к петроградским рабочим с призывом возглавить великий «крестовый поход» против «спекулянтов и кулаков», мобилизация в продотряды, организация комбедов. Даже в словах «продотряды», «продармия» отражается тот факт, что противостояние между государственно организованной политической верхушкой и общинно организованным народом принимает характер настоящей войны. В.В. Кондрашин пишет о докомбедовском и комбедовском периодах гражданской войны в 1918 г., подчеркивая, что если на первом этапе конфликты общин с властью сосуществовали с межобщинными и внутриобщинными конфликтами, то сутью второго этапа стало противостояние государства и крестьянства, борьба крестьян против государственной политики. Массовость, длительность и выраженная антибольшевистская направленность многих из крестьянских восстаний в 1918-1919 гг. - это в значительной мере заслуга комбедов, которые через злоупотребление властью, данной сверху, через разрушение сельской кооперации и последовательное уничтожение всех ростков мелкотоварной собственности (мельницы, крупорушки, потребительские лавки, постоялые дворы и т.д.) способствовали объединению деревни на общинной основе. Впрочем, искоренение ростков рыночных отношений в деревне - оборотная сторона небывалого укрепления сельской общины, закономерного и неизбежного в ситуации такого давления со стороны государства.

М.Л. Левин даже вводит в историческую литературу специальное понятие «архаизация деревни» применительно к периоду гражданской войны, чтобы подчеркнуть важность этого исторического явления: российская деревня в эти годы в плане социально-экономического развития вернулась на десятилетия назад в своем стремлении обособиться, автономизироваться от города со всеми его политическими амбициями. Можно поставить вопрос и так, что главным содержанием российской революции в этот период становится вторжение города в деревню с целью не дать ей окончательно замкнуться в своей скорлупе, что делало бы бессмысленными политические амбиции города и обрекало на голод население его.

Деревня ответила волной восстаний. Напряженное противостояние общины и государства сохранялось на всех последующих этапах гражданской войны - даже после формального упразднения комбедов. В 1919 г. важнейшим содержанием гражданской войны стало массовое обращение крестьян к такому виду «оружия слабых», как дезертирство из армий обеих воюющих сторон. Неявка крестьян на призывные пункты по центральным губерниям достигала 80-90%. Десятки тысяч дезертиров организовывались в армии «зеленых» и давали бой как Красной Армии, так и белогвардейцам. Крестьянский фронт в гражданской войне это те формы, в которых деревня вела свою войну с внешним миром. Во-первых, это спонтанные бунты в масштабах отдельных деревень, самосуды, акты насилия и жестокости против агентов режима. Они легко подавлялись властями, но их сила и опасность была в массовости, в постоянной готовности крестьян к таким взрывам негодования. Во-вторых, это масштабные пожары народного возмущения, почти мгновенно распространявшиеся от очага возгорания. Они отличались высокой степенью крестьянской самоорганизации и массовой поддержкой со стороны сельских жителей охваченных пожаром территорий. Такие восстания сковывали значительные силы регулярных армий, в первую очередь, Красной Армии. В-третьих, это мятежи в самой Красной Армии (А.П. Сапожков, Ф.К. Миронов и др.) и партизанская борьба дезертиров, сбивавшихся в банды «зеленых» в тылу воюющих армий.

В докладе главкома вооруженными силами страны С.С. Каменева председателю РВС Л.Д. Троцкому от 9 февраля 1921 г. говорится о шести больших очагах вооруженного сопротивления: Тамбовская губерния, Западная Сибирь, Правобережная и Левобережная Украина, Средняя Азия, Дагестан. Победа государства в «антоновщине» и других локальных крестьянских войнах стала возможна на основе сознательного поворота Советской власти от состояния гражданской войны с деревенским народом к новой экономической политике. Но этот поворот можно рассматривать и как поражение государства в той войне. «В гражданской войне крестьянство по-своему победило ”белых” и “красных”, - подчеркивает Т.В. Осипова. - Но оно недолго пользовалось плодами своей горькой победы, которой умело воспользовались коммунисты. В конечном итоге крестьянство оказалось обманутым классом, потерпевшим поражение в борьбе с коммунистическим государством».

Глава V «Нэп как победа крестьянской революции в России и начало ее поражения» посвящена анализу сложного комплекса тех противоречий, которые вызревали в экономике, политике и идеологии нашей страны в нэповский период. Поворот к нэпу и, как логическое его продолжение, принятие в декабре 1922 г. Земельного кодекса РСФСР, приводившего решение земельного вопроса в соответствие с требованиями крестьянского Наказа 1917 года, трактуется рядом современных историков как полная победа общинного крестьянства в своей революции 1902-1922 гг. В декабре 1921 г. Всероссийский съезд Советов поручил Наркомзему в кратчайший срок выработать свод законов о земле, «доступный пониманию каждого земледельца». Предшествующее земельное законодательство мало считалось с мнением и пониманием земледельцев. Практика показала, что у последних имеется целый арсенал способов спускать на тормозах действие таких законов.

Но логическим продолжением нэпа было и нечто противоположное узаконению общинных поземельных отношений: денежная реформа 1922-1924 гг., введение в обращение твердого червонца, постепенное возвращение товарно-денежных отношений в деревню. Наделив крестьян землей сообразно крестьянским ожиданиям, государство оказалось достаточно последовательным и в своей налоговой политике первых нэповских лет.

С 1924/25 г. единый сельскохозяйственный налог начинает взиматься только в денежной форме, что свидетельствует о полном восстановлении внутреннего рынка и об определенной степени интеграции крестьянства в этот рынок, т.е. денатурализации крестьянского хозяйства. При этом Советская власть, верная своей коммунистической доктрине, проводит дифференцированную политику в области налогообложения деревни. В 1924/25 г. до 20% крестьянских хозяйств, или основная часть бедноты, были освобождены от уплаты сельхозналога. Для огромного большинства деревенского населения такие действия властей были понятными и обоснованными, шли в унисон с общинным мировоззрением, отвечая базовым представлениям общинников о справедливости и равенстве. Деревенская община готова была к делегированию своих уравнительных функций наверх.

Анализ широкого потока крестьянских писем в журнал «Крестьянка» и «Крестьянскую газету» в 1923-1924 гг. позволяет говорить о своеобразной «государственно-централистской» направленности сознания, характерной чертой которой является ориентация не столько на собственные силы, сколько на помощь «сверху». После тягостного периода гражданской войны и «архаизации» деревни, когда крестьянство стремилось обособиться в общине, отгородиться от бурного и враждебного внешнего мира, усиливая натурально-потребительский характер своего производства, пришел государственно регулируемый рынок и практически невмешательство государства в дела деревни (хотя, как оказалось, временное). Это не могло не обусловить стремительное возрождение деревенской кооперации.

Если община оказывается востребованной в наиболее тяжелых для крестьян условиях, когда «не до жиру, быть бы живу», то крестьянская кооперация - это свидетельство того, что тяжкие дни миновали (временно), и рынок (тот самый «жир») продолжает разлагать устои общинного натурально-потребительского уклада, как это было и в достолыпинский, и в довоенный период, когда процессы социального расслоения деревни шли своим чередом. Нэповский кулак по масштабу своего хозяйства, конечно, не достигал уровня кулака довоенного, но его возрождение не вызывало сомнения. И не только представители большевистского руководства из идейно-политических соображений склонны были считать его капиталистом-эксплуататором. Нечто подобное ощущали и многие его односельчане.

В 1924-1925 гг. на страницах «Крестьянской газеты» широко освещалась дискуссия на тему «Кого считать кулаком, кого - тружеником? Что говорят об этом крестьяне?». Раздражение ловкачеством тех, кого прежде именовали мироедами, чувствовалось в крестьянских письмах. Против чего почти единодушно протестовали авторы писем, так это против определения кулака исключительно по имущественному признаку, что, как известно, впоследствии все же возобладало в партийной политике. Партийные теоретики, нащупывая контуры будущей политической линии, стремились аналитически вычленить кулаков в отдельный класс сельских производителей и поставить знак тождества между ними и имущим классом капиталистического общества, противопоставив их трудовому крестьянству.

Крестьянская деревня, организованная в земельные общества, действительно оказалась в 20-е гг. победителем в российской революции, и ей удавалось пользоваться основными плодами этой победы на протяжении периода нэпа. А.С. Енукидзе в выступлении на XV съезде ВКП(б) говорил о множестве примеров, «когда земельные общества являлись действительной властью на местах, где они распоряжаются землей, одним из основных объектов жизни и деятельности местных Советов», и предлагал «законодательным порядком установить такие отношения, чтобы Советы являлись хозяином деревни».

Предпосылки крутого поворота от нэпа к линии на коллективизацию вызревали в умах известных представителей партийно-государственного руководства страны в связи с целым комплексом обстоятельств в экономике страны, в партийно-политической борьбе, на внешнеполитической арене. Но таковые предпосылки складывались и в советской деревне в связи с теми социально-экономическими противоречиями, что были обусловлены эрозией общинных отношений и денатурализацией крестьянского хозяйства под воздействием нэповского рынка. Молодая в возрастном отношении деревня ожидала от Советской власти такого изменения политической линии, которое помогло бы быстро и радикально разрешить означенные противоречия. И нельзя недооценивать энергию этого ожидания как один из важнейших факторов, сделавших переход к коллективизации реальным. По мнению В.В. Кабанова, «нэпу мог, должен, просто обязан был быть противопоставлен только один метод - а-ля “военный коммунизм”, сравнительно мягкий, что маловероятно, а скорее всего жесткий, как оно и вышло. И никаких альтернатив!»

Некоторые специалисты более осторожны в своем анализе, полагая, что и в экономическом, и в социальном плане объективно было возможно относительно длительное сохранение тенденций развития, присущих нэповским временам. Это означало более или менее безболезненный для непосредственного производителя путь медленного экстенсивного роста сельского хозяйства, которое поглощало бы практически все трудовые ресурсы страны. Незначительным бы оказался отток населения из деревни, замедлился бы процесс урбанизации. В городе развивались бы главным образом те производства, которые не требуют больших капиталовложений, сложной техники, быстро дают отдачу. «Прыжок» к индустриальному обществу был бы, вероятно, невозможен. Но эта альтернатива политической линии, возобладавшей на рубеже 20-х - 30-х годов, по каким-то причинам не реализовалась. Думается, что внутренняя ситуация в стране и, конечно же, внешнеполитическая обстановка настоятельно требовали этого «прыжка» в области развития индустрии. И это чувствовали и понимали не только «левые» сторонники сталинского большинства, но и те, кого называли «правыми».

Говоря о внутренней ситуации в стране, еще раз подчеркнем тот ее важнейший аспект, каким была общая атмосфера в самой доколхозной деревне. Многие в деревне сами были готовы отказаться от нэпа. Реальная политика, проводимая в эти годы, несла в себе детонатор его уничтожения. Не были заинтересованы в его продолжении в том же виде достаточно широкие слои деревенских жителей. Предпосылки свертывания нэпа имелись не только в городе, но и на селе.

Глава VI называется «Коллективизация крестьянского хозяйства как отечественный вариант модернизации аграрных обществ». Она начинается с констатации того факта, что экономически наша страна на рубеже 20-х - 30-х гг. была зависима от западного капитала, западных технологий. И средства на преодоление этой зависимости могли быть изысканы только в крестьянском производстве. Других источников экономического развития, модернизации не существовало. О взаимовыгодном партнерстве с Западом речь не шла и идти не могла.

В 1926-1927 гг. хлебный рынок страны был окончательно ремонополизирован государством, а рыночный механизм ценообразования заменен на директивный. Чрезвычайные меры хлебозаготовок в 1928 г. дали, с точки зрения государства, позитивный экономический эффект, что сыграло свою роль в стремительном восхождении Сталина как главного поборника данных мер в тот период к вершине государственной власти. Весной 1928 г. Сталин в своих публичных выступлениях щедр на похвалу чрезвычайным мерам и на критику тех товарищей, которые отказываются видеть здесь научно обоснованную «линию».

В какой-то момент новый культ личности, видимо, попал в резонанс и со стереотипами крестьянского менталитета, с вековечной привычкой крестьян во времена чиновного произвола обращаться к мысли о «добром царе-заступнике», который о безобразиях на местах не знает, а узнает - накажет виновных, перед которым все равны - и обычный крестьянин, и партийный функционер любого ранга. В дальнейшем Сталин неоднократно и очень старательно пытался изображать из себя перед крестьянами такого царя, хотя и не всегда успешно. Наибольший успех в этой роли он имел в марте 1930 г. в связи с «Головокружением от успехов». Весной-летом 1930 г. этот трюк сработал вполне, позволив разобщить открытое крестьянское сопротивление коллективизации и раскулачиванию. В последующие годы, когда крестьянство под невиданным давлением военно-репрессивной машины сталинского государства было вынуждено обратиться к «оружию слабых», подобные попытки «царя» терпели провал у деревенской публики. Этому не приходится удивляться, если вспомнить, сколь важное место в арсенале «оружия слабых» занимает злословие в отношении высшей власти, хлесткая деревенская частушка, политический анекдот.

Государственные хлебозаготовки 1929 года были выполнены в минимальные сроки, и при почти завершенной к началу декабря заготовительной кампании в распоряжении властей оставалась мощная репрессивно-административная машина, созданная для этой кампании, которую можно было использовать и для других целей. Опыт заготовок и полученные в ходе их тактические уроки подталкивали режим к тому решению, что вся эта мощь должна быть брошена на коллективизацию.

Статистика открытых крестьянских бунтов и восстаний против линии на коллективизацию в 1928, 1929 и первой половине 1930 г. говорит о том, что основная часть крестьянской деревни быстро расставалась со своими иллюзиями и надеждами на то, что правительственная линия будет соответствовать тому, чего ожидали, о чем многочисленные селькоры писали во власть, в «Крестьянскую газету». Но упомянутый тактический маневр Сталина в сочетании с мощью репрессивного механизма государства сделали свое дело, заставляя крестьян уходить от открытого сопротивления, обращаясь к привычным замаскированным формам повседневного сопротивления политике властей. Более того, непременным условием решительного перехода государства к коллективизации стал сокрушительный удар по традиционным общинным организациям сельского населения, поэтому теперь обыденное сопротивление, эффективность которого напрямую связана с общинной солидарностью, часто сочетается с теми или иными способами индивидуального приспособления к стремительно меняющимся условиям. В августе 1930 г., когда исход из колхозов в связи с публикацией мартовским номером «Правды» «Головокружения от успехов» прекратился, 21,4% крестьянских хозяйств все же оставались в колхозах. Этим подтверждается тот факт, что деревня была разобщена, уже не представляла собою той «задруги», того монолита, о который разбивались все благие намерения и реформаторские поползновения предшествующих политико-административных режимов по демонтажу общины.

Цели, которые государство преследовало при осуществлении масштабной политики раскулачивания, сводились к тому, чтобы разобщить деревню и сломать сопротивление коллективизации; решить проблему аграрного перенаселения центральных районов страны; направить трудовые ресурсы в необжитые и малонаселенные регионы; обеспечить гигантские стройки пятилетки дешевой рабочей силой.

Бегство ссыльных крестьян из спецпоселений под управлением ОГПУ стало главной формой борьбы раскулаченных против произвола властей. Непродуманность и анархия при депортации тех, что шли под раскулачивание по второй и третьей категориям, порождали такую беспрецедентную форму перемещения людей, как «высылка-забвение». С течением времени использование трудпоселений становилось все более эффективным, спецпереселенцы перемещались поближе к большим стройкам, шахтам и промышленным предприятиям. В некоторых районах их доля среди рабочих была очень значительной и даже преобладающей. Вчерашние раскулаченные и «самораскулаченные» быстро входили в новое общество в новом качестве - жителей городов-новостроек, строителей заводов и электростанций. Они несли сюда свой менталитет, взгляд на мир, базовые стереотипы социального поведения, в том числе, в области взаимоотношений с представителями экономической и политической власти.

Зерновую проблему в 1930 г. удалось решить в основном за счет необычайно хороших погодных условий, давших небывалый урожай. Кроме того, коллективизация свыше 20% крестьянских хозяйств существенно облегчила государству изъятие из деревни порядка 20% собранного зерна в качестве госпоставок. В свою очередь, наличие в казне достаточного количества зерна облегчало задачу дальнейшей коллективизации. Поэтому, когда в следующем году погодные условия и валовой сбор оказались существенно хуже, благодаря значительному проценту коллективизации в хлебопроизводящих регионах, государству удалось не только не сократить, но значительно увеличить объем поставок и экспорт зерна. При этом доля поставок превысила треть крестьянского урожая. Ситуация повторилась в 1932 г.

О голоде 1933 года исследователи часто пишут как о страшном возмездии сталинского режима за непокорность крестьян, их упорство в повседневном сопротивлении коллективизации - убой скота, саботаж, воровство и т.д. Есть в историографии и стремление к более сдержанному анализу проблемы: урожаи 1931 и 1932 годов были ниже, чем принято думать, что ограничивало реальные возможности государства по предотвращению голода; кроме погодных условий на плохих урожаях отражалась организационная неразбериха, характерная для форсированного перехода к новым формам организации в сельском хозяйстве. В политике центрального руководства было много неопределенности, импульсивности, компромиссов. Хаос и нерешительность были столь же характерны для политики центра, как грубый напор и репрессии. Существенным было воздействие агротехнических факторов: значительное расширение посевов истощило почву и обусловило всплеск заболеваемости растений; недостаток зерна в деревне из-за фанатизма в хлебозаготовках обернулся резким сокращением рабочего стада, что, в свою очередь, повлекло серьезные затяжки со сроками вспашки, сева и уборки.

1933 год стал переломным для осуществления политики коллективизации. Пассивное сопротивление этой политике, частью которого было бегство из деревни в города и на стройки, стало постепенно сменяться пассивным приспособлением к новой реальности, к колхозам, которые, похоже, пришли всерьез и надолго. Стратегия приспособления в основном оставалась прежняя, как и при крепостном праве: побольше работать на себя, поменьше на хозяина; всячески приспосабливать хозяйское для своих нужд. Не случайно крестьяне повсеместно расшифровывали ВКП(б) как «второе крепостное право». Пишут сейчас также и о стратегиях активного приспособления части сельских жителей к колхозной системе: стремление занять руководящую должность в правлении, стать механизатором на местной МТС или влиться в энергично поощряемое государством движение ударников труда. Колхозному руководству часто приходилось лавировать, многие председатели и бригадиры руководствуясь практической целесообразностью, старались любыми способами предохранить вверенное им хозяйство или бригаду от разорения, создать запасы на будущее, сохранить работников. Они самыми изощренными средствами ослабляли прессинг государства. В 1933 г. среди осужденных за преступления, связанные с хлебоуборкой высок был процент местных должностных лиц.