Историческая наука в России 1830–1870-х гг.: поиск новой концепции русской истории

Представление о сословном единстве исследователей истории и древностей, которым Бодянский пытался дополнить строгановскую формулу союза просвещенного вельможи с покровительствуемыми им учеными, лишь отчасти корректировало господствовавшие в ОИДР патронатные отношения. Принцип общности ученого сословия, отстаивавшийся секретарем Общества в полемике с И.П. Сахаровым, который предлагал ввести в состав ОИДР далеких от научных занятий купцов, так и не стал основной моделью социальной идентичности для его членов.

В третьем параграфе «ОИДР и “история Флетчера”» анализируются события осени 1848 г., последовавшие за публикацией в «Чтениях ОИДР» перевода сочинения английского посланника Дж. Флетчера «О государстве Русском», написанного в 1591 г. и содержавшего нелицеприятные отзывы о тогдашних политических и церковных порядках в России. Эта публикация дала министру С.С. Уварову, в течение долгих лет пребывавшему в состоянии конфронтации со Строгановым, возможность дискредитировать руководство ОИДР в глазах императора. «История Флетчера» завершилась отставкой Строганова и Бодянского с постов председателя и секретаря Общества в ноябре 1848 г.

Столкновение интересов просвещенных вельмож создавало, можно сказать, идеальные условия для осуществления надзора за «ученым сословием», политическая благонадежность которого постоянно вызывала подозрения Николая I: Строганов и Уваров вынуждены были состязаться за право первого всеподданнейшего доклада об инциденте. Вместо отстаивания принципов университетской автономии и выработки критериев профессионализма в исторической науке, ученые, объединенные в противоборствующие «строгановскую» и «уваровскую» партии, были поглощены интригами друг против друга как клиентов влиятельных аристократов-чиновников. Тем более не приходилось говорить о ведомственной солидарности действий Уварова и Строганова в рамках министерства народного просвещения.

Вместе с тем история противостояния министра народного просвещения и попечителя московского учебного округа показала, что защита аристократа со связями при дворе служила для ученых едва ли не единственной относительно надежной гарантией безопасности от произвола начальства.

В четвертом параграфе «ОИДР под руководством А.Д. Черткова и И.Д. Беляева» рассматривается деятельность пришедшего на смену Строганову и Бодянскому новым руководителям ученого общества. Утверждение Черткова и Беляева в должностях председателя и секретаря означал кризис тех принципов, которые исповедались прежним руководством. Не восприняв в полной мере ни идеи просвещенного аристократического покровительства науке, ни представления о единстве ученого сословия, не мыслимого без элементов выборности и гласности, новые руководители Общества не сумели предложить ничего содержательного взамен. Заявленный Беляевым интерес к внутреннему быту не нашел сколько-нибудь последовательного отражения в занятиях ОИДР.

Только археографическая направленность издававшегося новым секретарем «Временника» свидетельствовала в глазах современников о продолжении Беляевым и Чертковым традиций Общества. Нововведения были настоящем бременем для преемников Строганова и Бодянского, которые очевидно тяготились и регулярностью заседаний, и необходимостью ежегодных отчетов. В результате к середине 1850-х гг. существенно поредевшие члены Общества больше помышляли о возвращении утрат, произошедших по вине Черткова и Беляева, чем о новых способах утверждения себя в историографическом пространстве России.

Третья глава «Концептуальные поиски славянофилов и “новой исторической школы” середины 1840 - 1850-х гг.» включает в себя четыре параграфа.

В первом параграфе «Программы изучения русской истории К.Д. Кавелина и Ю.Ф. Самарина в середине 1840-х гг.» воззрения одного из основоположников «новой исторической школы» на исследовательские подходы, преобладавшие в русской исторической литературе со времен обсуждения «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина сопоставляются с представлениями известного славянофила, изложенными в рукописном очерке «О ходе русской истории как науки». Категории «народности», «внутреннего быта», «исторических начал», на которые и Кавелин, и Самарин опирались в своей критике предшествующей и текущей исторической литературы и при формулировке собственных требований к изучению русской истории, во многих существенных моментах совпадали в трактовке.

Опираясь на глубоко укорененные в отечественной историографической традиции первых послекарамзинских десятилетий концепты, историк-юрист и оппонент его «Взгляда на юридический быт древней России» выдвигали и новые задачи перед исторической наукой, главной из которых была органическая интерпретация всего хода русской истории. Отсюда и общий для Кавелина и Самарина тезис о взаимной обусловленности исторического знания и потребности общества в самопознании. Но если у славянофила больше доверия вызывают прочно связанные с допетровским прошлым община и православие, то Кавелин изначально рассматривает государство как центральную проблему народной истории. Новизна кавелинской концепции состояла в истолковании отечественного прошлого как результата постепенно сменяющих друг друга в историческом развитии России начал, соответствующих последовательно переживаемым ею возрастам.

Во втором параграфе «Последователи К.Д. Кавелина на рубеже 1840 - 1850-х гг.: обретение статуса школы» представлены идейные поиски молодых исследователей, воспринявших исходные установки предложенной автором «Взгляда на юридический быт древней России» концепции русской истории. К числу таких исследователей следует отнести адъюнкта Киевского университета П.В. Павлова, историка-юриста Н.В. Калачова и магистра Московского университета, начинающего фольклориста А.Н. Афанасьева. Все трое интенсивно обсуждали в 1849 - 1850 гг. открывавшиеся благодаря построениям Кавелина перспективы преодоления засилья политических вопросов при изучении отечественного прошлого.

Усвоение новой исторической концепции стало для каждого из них отправным пунктом для собственных изысканий. П.В. Павлов в диссертации, посвященной царствованию Бориса Годунова (1850), попытался рассмотреть за сменяющими друг друга историческими началами органически созревающее русское общество. Н.В. Калачов, предпринимая в это же время издание «Архива историко-юридических сведений, относящихся до России», преследовал цель обнаружить во внутреннем быте «ту тесную, неразрывную связь, которою во всех отношениях соединяется Русь древняя с новою» Калачов Н.В. [Предисловие] // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. М., 1850. Кн.1. С.3.. Наконец, прямой ученик Кавелина А.Н. Афанасьев в помещавшихся в «Современнике» и «Отечественных записках» начала 1850-х гг. ежегодных историко-литературных обозрениях и рецензиях на исторические труды предлагал собственную интерпретацию историографических позиций своего университетского наставника и его единомышленников. Он опровергал мнение оппонентов Кавелина о безосновательности его притязаний на новое слово в науке русской истории. Пущенное в ход одним из наиболее рьяных оппонентов, Погодиным, ироническое клише «новая историческая школа», обозначавшее Кавелина и его сторонников, Афанасьев наделил положительным содержанием. Поиск исторических начал с опорой на недооцененные историками приемы археологии и филологической критики внушал молодому ученому оптимизм по поводу исследовательской программы его учителя.

В третьем параграфе «Спор С.М. Соловьева со славянофилами об “антиисторическом направлении” 1857 г.» анализируется один из эпизодов идейного соперничества между журналами «Русский вестник» и «Русская беседа», продолжавшейся с перерывами несколько лет и ставшего одним из примечательных фактом общественной жизни России накануне отмены крепостного права. С.М. Соловьеву довелось выступить со статьей «Шлецер и антиисторическое направление», содержавшей разбор исторических построений участников славянофильской «Русской беседы». Эти построения, с точки зрения автора «Истории России с древнейших времен», были чужды научной традиции изучения отечественного прошлого, восходящей к трудам А.Л. Шлецера.

За выступлением С.М. Соловьева последовала серия журнальных статей и заметок, авторы которых - А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, П.А. Бессонов, С.П. Шевырев - не только отвергли упрек московского профессора русской истории в антиисторичности своих взглядов, но и попытались показать, каким образом их наблюдения и подходы могли бы расширить возможности той научной школы, к которой причислял себя их критик.

В четвертом параграфе «Судьба историографического наследия К.Д. Кавелина в годы “великих реформ”» рассматривается частичная ревизия первоначальной концепции «новой исторической школы», состоявшаяся во второй половине 1850-х гг. Далеко не все из былых приверженцев кавелинских воззрений в эпоху «великих реформ» продолжали по-прежнему истолковывать переход от древней России к новой как смену родового или вотчинного начала государственным.

Н.В. Калачов раньше прочих перестал скрывать сомнения по поводу целесообразности изучения «внутреннего быта» допетровской Руси исходя из родового начала, как его понимали Кавелин и Соловьев. Изменения в его позиции отчетливо обозначились в разборе диссертации Б.Н. Чичерина, опубликованном в 1857 г. Постоянные участники калачовского «Архива историко-юридических сведений…» Ф.И. Буслаев и А.Н. Афанасьев, которые пытались осваивать так и оставшуюся периферийной для Кавелина проблематику «народной истории» с помощью «археологии» и филологии, в эпоху «великих реформ» уже не ассоциируются с «новой исторической школой» ни ее сторонниками, ни противниками.

К.Н. Бестужев-Рюмин, представитель следующего поколения выпускников юридического факультета Московского университета, как показывают материалы его полемики с Ф.М. Дмитриевым вокруг вышедшего собрания сочинения Кавелина, уже был полон решимости отказать «исторической школе сороковых годов» в актуальности. При этом и Бестужев-Рюмин, и Дмитриев исходили из убеждения, что институциональная и социальная природа этой школы вполне исчерпывается концептуальным уровнем: признанием ее участниками господства одних и тех же исторических начал в отечественном прошлом.

Четвертая глава «Местная история и построения историков-федералистов в эпоху “великих реформ”» содержит в себе четыре параграфа.

В первом параграфе «Изучение местных сюжетов в рамках исторических концепций 1840 - 1850-х гг.» рассматриваются подходы представителей «новой исторической школы» и славянофилов к изучению местной истории. И те, и другие, претендуя на универсальность своих построений, не могли обойти вниманием проблему соотнесения обнаруженных ими общих исторических начал с проявлением их на местном уровне.

Наиболее влиятельная тогда «новая историческая школа», исходившая при оценке значимости исторического явления из степени его выраженности в формуле права, приходила к выводу о ничтожности провинциализма в русской истории перед лицом господствующего и постоянно усиливающегося государственного начала. Последовательнее всего такое понимание было выражено в концепции Б.Н. Чичерина. С другой стороны, славянофилы и особенно К. Аксаков стремились представить местную жизнь, основанную на общинном начале, в виде некоего надисторического идеала, отказываясь, таким образом, в трактовке этой темы от каких бы то ни было вариаций и лишая ее всякой динамики. В сущности, указанные позиции в подходах к местной исторической проблематике являлись крайностями, которые, как правило, смягчались, как только представители «новой исторической школы» и славянофильства переходили от своих обобщающих конструкций к исследованию конкретных сюжетов. Тем не менее, проблема своеобразия местной исторической жизни, заслоненная для одних - ростом государственности, для других - малоподвижным и однообразным общинным началом, все время оставалась периферийной.

Второй параграф «Местная история в федеративной концепции Н.И. Костомарова» посвящен одной из первых попыток найти концептуальное равновесие между общим ходом русской истории и течением исторической жизни на местном уровне. Н.И. Костомаров, в отличие от «новой исторической школы», с неослабевающим интересом разрабатывал проблему народности в духе романтического фольклоризма 1830-х гг., в то же время оставаясь равнодушным к общинной проблематике, на которой сосредоточили свое внимание славянофилы.

К концу 1850-х гг. Костомаров сформулировал учение о двух укладах - «удельно-вечевом» и «единодержавном», - последовательным развитием которых объяснялось содержание российского исторического процесса. Усматривая в эпоху господства удельно-вечевых порядков «раздробление целого без совершенного его уничтожения, самобытную жизнь частей без нарушения взаимного сходства» Костомаров Н.И. Вступительная лекция в курс русской истории // Русское слово.1859.№ 12. С.IX., ученый трактовал это как проявления изначально свойственного русской истории федеративного начала. Основанная на этом убеждении концепция истории России излагалась Костомаровым в курсе лекций, читавшемся в Петербургском университете на рубеже 1850 - 1860-х гг. Впрочем, концептуальные поиски не привели в ту пору историка к однозначным ответам на вопросы о соотношении внутренней, «бытовой», и внешней, событийной истории и о природе единодержавного уклада. А без решения этих проблем федеративная теория Н.И. Костомарова выглядела всего лишь как многообещающая, но не вполне зрелая гипотеза.

В третьем параграфе «От государственности к местной истории: молодые последователи “новой исторической школы” на рубеже 1850 - 1860-х гг.» анализируется эволюция исторических взглядов П.В. Павлова, С.В. Ешевского, Д.И. Иловайского и К.Н. Бестужева-Рюмина в годы «великих реформ». Все они начинали свой путь в науке с признания концепции К.Д. Кавелина и его единомышленников, но впоследствии осознали ее недостаточность при освещении местной истории. Это не стало для них предлогом к возрождению традиций «местного колорита». Не останавливаясь на критике «новой исторической школы», молодые историки выдвинули ряд новых проблем в изучении местной исторической жизни в России. И хотя поначалу сами замыслы существенно опережали их реализацию, к началу 1860-х гг. этим историкам удалось произнести свое, значимое для историографии слово.

Д.И. Иловайский стал автором первой магистерской диссертации, посвященной исключительно местному сюжету - истории Рязанского княжества. В отличие от диссертации Соловьева, посвященной Новгороду, Иловайский много внимания уделил внутренней жизни одной из русских земель, не принимая историографических традиций, восходящих к владимирско-московскому великокняжескому летописанию, в качестве единственно возможных. К.Н. Бестужев-Рюмин призывал историков прослеживать судьбы «провинциализма» - местного элемента русской исторической жизни. Ему принадлежит предварительный набросок новой концепции, в которой история отдельных областей должна была занять одно из центральных мест. Анализ наследия С.В. Ешевского, специалиста не столько в области русской, сколько всеобщей истории убеждает, что пробуждению интереса к местной проблематике в русской истории в1850-е гг. способствовали те же тенденции историографического процесса, которые вызывали к жизни новый, плодотворный взгляд на историю античного мира. И изучение славянской колонизации с опорой на данные этнографии, и учет провинциального фактора в становлении имперских традиций Древнего Рима в равной степени были обусловлены логикой научно-исторического развития. Их старший коллега, П.В. Павлов, также внес свою лепту в освоение местной исторической проблематики. Ему удалось показать относительность и историческую обусловленность сферы права, абсолютизированной Кавелиным и, особенно, Чичериным в качестве критерия для оценки всех исторических проявлений народной жизни. Поэтому местная историческая жизнь, областная и общинная, в значительной степени реализовавшая начала свободы и самоуправления, заслуживает его внимания в качестве одного из основных предметов исторического изучения.

В четвертом параграфе «Концепция местного саморазвития в земской теории А.П. Щапова» рассматривается наиболее последовательный опыт концептуального осмысления местной истории в отечественной историографии рубежа 1850 - 1860-х гг. Начав свои исторические изыскания с попытки приложить к истории раскола чичеринскую концепцию перехода средневекового гражданского общества в государство в XVII-XVIII вв., Щапов остался неудовлетворен ею, из-за неспособности этого историко-юридического подхода объяснить проявившуюся в старообрядчестве устойчивость «догосударственного» быта.

Поиски такого объяснения привели историка к созданию своеобразной органической концепции развития русского народа, или земства. В противоположность чичеринской концепции, новая, земская теория Щапова открывала широкий простор для изучения местной истории, поскольку сам ученый первостепенной задачей считал изучение отдельных органов народного организма, каковыми в его концепции представали села, деревни, волости, города, уезды и области. Щапов предлагал целостный взгляд на судьбы местной исторической жизни в России, рассматривая ее в контексте общерусской истории, от колонизационных истоков вплоть до начала XIX в.

Пятая глава «Историки в обновленном обществе 1860 - 1870-х гг. и проблема выбора модели социальной идентичности» состоит из четырех параграфов.

В первом параграфе «Аполлон Григорьев об исторических школах в России в эпоху “великих реформ”» освещается предложенная известным литературным критиком трактовка российской историографической ситуации на рубеже 1850 - 1860-х гг. Именно Аполлон Григорьев с его учением об «органической критике» первым заметил принципиальную близость в воззрениях молодого поколения русских ученых, сделавших ставку на изучение местной истории.

В Костомарове, Павлове, Щапове, Иловайском, а возможно - еще и в Бестужеве-Рюмине, Ешевском и Буслаеве литературный критик видел будущее отечественной исторической науки. Правда, его попытки привлечь их к сотрудничеству в идейно близких ему журналах успеха не имели. Примечательно, что замеченное Григорьевым новое явление в науке русской истории осмысливается им в привычных категориях - историческая «школа федералистов», к которой он относил упомянутых историков, в его понимании, предполагает концептуальное единство, но не требует ни внутренней структуры, ни институциональной основы. А принадлежность к школе, точно так же, как это было у А.Н. Афанасьева десятилетием раньше, определяется приверженностью ряда авторов к отслеживанию судеб одного исторического начала как исходного пункта в интерпретации российского прошлого.

Второй параграф «Российская историографическая традиция и исторический опыт в осмыслении историков-«федералистов» в начале 1860-х гг.» посвящен рассмотрению попыток самоидентификации в историографическом пространстве ученых, выступивших в годы «великих реформ» с новым пониманием истории России. А.П. Щапова, Н.И. Костомарова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина, Д.И. Иловайского беспокоил вопрос о собственном месте в науке русской истории. Их научные поиски были неразлучны с историографической рефлексией, цель которой - оправдание собственных концептуальных построений.

Осознавая свою преемственность с предшествующим развитием историографии, все они, в большей или меньшей степени, были склонны отмежевывать себя и от славянофилов, и от школы, связанной с именами Кавелина и Соловьева. Знакомство с трудами друг друга, а также с работами таких ученых, как Ф.И. Буслаев, который отстаивал в эти годы тезис о содержательности местных традиций в допетровской литературе, искусстве и устном творчестве, давало повод некоторым из них считать себя представителями зарождающейся научной школы. При этом празднование тысячелетия России, воспринятое ими как повод заявить о себе, не повлекло за собой консолидации их выступлений в науке. Публицистические и научные публикации П.В. Павлова, Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, направленные на осмысление тысячелетнего исторического опыта России, носили разрозненный характер и не отличались концептуальной новизной.

В третьем параграфе «Историки-“федералисты” и этнографическая экспедиция Русского географического общества» говорится о проекте, в котором могли быть реализованы концептуальные замыслы поколения историков-шестидесятников. Главным центром притяжения для некоторых из них стало Русское географическое общество, предполагавшее провести этнографическое и статистическое изучение Западного края.

Представители молодого поколения не просто рассчитывали на разгадку, с помощью исследований «внутреннего быта» современного крестьянства и купечества, слабо освещенных в письменных памятниках сюжетов, но и видели в синтезе исторического знания и этнографии ключ к полновесному решению проблемы народной истории. Такие намерения нашли выражение, прежде всего, в двух программных записках Костомарова о необходимости историко-этнографического путешествия как средства решения научных вопросов. Польское восстание 1863 г. заставило историков на время оставить эти планы. А когда опасность, угрожавшая предполагаемым участникам экспедиции в Западном крае, миновала, Костомарову и его прежним единомышленникам перспектива этнографической экспедиции уже не представлялась такой актуальной. Сотрудничество историков, причислявшихся в начале 1860-х гг. Григорьевым к школе федералистов, в Русском географическом обществе постепенно сходит на нет.

В четвертом параграфе «Кризис федеративных построений в науке русской истории» рассматриваются мотивы, побуждавшие Костомарова, Павлова, Щапова, Бестужева-Рюмина и Иловайского отказаться от поисков федеративного начала, представлявшихся им плодотворными в разгар эпохи «великих реформ».

Отходу этих историков от освоения местной проблематики способствовала критика, с которой выступали оппоненты «федералистов», указывавшие на слабые места в их построениях, нередко преувеличивая при этом масштабы присущих этим концепциям внутренних противоречий. Более важным фактором, определявшим эволюцию исторических воззрений Костомарова, Щапова и их единомышленников в середине 1860-х гг., стал пережитый ими в эту пору кризис идентичности. В общественно-политической сфере в пореформенные годы им пришлось считаться, с одной стороны, с крепнувшим самосознанием интеллигенции, озабоченной конструированием собственной социальной генеалогии, с другой - с вызовом, брошенным исследователям русской истории в лице национализма окраин Российской империи. В собственно научной плоскости бывшие сторонники федерализма были вынуждены адаптировать свои построения к стандартам позитивистской историографии, одним из первых вестников которой в России стали переводы работы Г.Т. Бокля «История цивилизации в Англии». Все это не оставляло места тем органическим интенциям, которые обусловливали концептуальные поиски поколения историков эпохи «великих реформ» и их предшественников.

В шестой главе «Преемственность и новые тенденции в изучении русской истории на исходе эпохи “великих реформ”» рассматриваются значение историографического наследия 1830 - 1870-х гг. для последующего развития исторического знания в России. Глубокие изменения в обществе и науке о нем, происшедшие в пореформенное время, привнесли немало нового в российскую историографическую ситуацию. Позитивистский проект социальных наук, частью которого на протяжении 1860 - 1870-х гг. постепенно становится русская история, нанеся удар по романтическому в своих истоках интуитивному постижению народных начал, способствовал профессионализации исторических занятий.

При этом новые тенденции во многом продолжали и дополняли те традиции, которые закладывались еще в годы осмысления карамзинского наследия. Разыскания в области внутреннего быта увенчались открытием истории русского общества, в котором деятельное участие принял Щапов; дилемма народности и государства, неразрешенная в спорах исторической школы 1840-х гг. и славянофилов, нашла свой исход в заявленной Иловайским теме национальной истории. Местная история, которую поколение историков-шестидесятников принесло в жертву новым научным поискам, нашла себе достойное место в трудах их последователей, хотя и не прямых учеников.

Не исчерпал своих возможностей в пореформенное время и принцип покровительства знанию о прошлом со стороны просвещенных аристократов, облаченных, как правило, особым доверием верховной власти. Регулярные археологические съезды и Исторический музей в Москве обязаны своим существованием графу А.С. Уварову в не меньшей степени, чем успехи Общества истории и древностей российских 1830 - 1840-х гг. сопернику его отца, графу С.Г. Строганову.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования. 1830 - 1870-е гг. в развитии исторической науки в России представляют собой целостную эпоху, ознаменованную единством организационной структуры историографического пространства и преемственностью концептуальных исканий. Наука русской истории, какой она виделась и рецензентам «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, и К.Д. Кавелину, С.М. Соловьеву с их сторонниками и оппонентами должна была с помощью критических приемов выявлять внутренний смысл событий отечественного прошлого. Публичный характер исторических занятий обеспечивал им покровительство со стороны высокопоставленных государственных чиновников, открывал исследователям старины постоянный доступ на страницы наиболее читаемых журналов и газет, превращал заседания ученых обществ и университетские лекции в социально значимые события.

Каждое поколение, вступавшее в науку русской истории в эту эпоху, обогащало ее новыми идеями и подходами. М.П. Погодин, П.М. Строев и их сверстники в большинстве своем, потеряв доверие к развернутым историческим повествованиям, подобным сочинению Карамзина, предпочитали полагаться на археографию и критику источников. Воспринятый ими романтический историзм с его интересом к проблеме народности сделал недоступные прежде стороны прошедшей жизни предметом историографического опыта. Но освоение этих новых пластов исторической действительности представители этого поколения производили либо с помощью описательной археологии, либо прибегая к художественной реконструкции.

Их младшие современники, О.М. Бодянский и И.Д. Беляев, усвоив достижения предшественников, сделали шаг вперед по пути хронологической специализации исторического знания. Разработка славянских древностей и памятников «московской» эпохи соответственно принесла этим историкам признание в науке. На их долю, при поддержке графа С.Г. Строганова, выпало вдохнуть новую жизнь в Общество истории и древностей российских, деятельность которого послужила своего рода образцом для ученых исторических и археологических обществ, появившихся позднее.

С возрождением интереса к концептуальным построениям связано появление в конце 1840-х гг. «новой исторической школы», у истоков которой стояли представители следующего поколения К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев. Эта школа, лишенная институциональных оснований, тем не менее, по крайней мере, на десятилетие превратилась в средоточие новых поисков в науке русской истории. Тем, кто оспаривал ее положения, приходилось конструировать собственные концепции по правилам, изложенным основоположниками школы: прошлое истолковывалось как процесс органического саморазвития исторических начал.

Этими правилами руководствуются историки, вновь обратившиеся к проблеме народности в годы «великих реформ». Темы церковного раскола, казачества, самобытного Новгорода и вообще независимой от центра местной исторической жизни, казавшиеся периферийными десятилетием раньше, пользуются у ученых поколения шестидесятников, а также их читателей и слушателей, повышенной популярностью. Концептуальные поиски Н.И. Костомарова, А.П. Щапова, П.В. Павлова, К.Н. Бестужева-Рюмина и некоторых других дают даже современникам основания говорить о рождении в историографии новой школы - «федералистов».

Однако представителям этого поколения пришлось столкнуться с радикальными изменениями, затронувшими едва ли не все стороны российского историографического процесса. Обособленная область знания, какой была в середине XIX в. наука русской истории, под воздействием распространявшегося позитивизма постепенно теряла самостоятельное значение, подчиняясь социологии с ее универсалистскими притязаниями. Судьба концептуальных построений прежней эпохи зависела от того, насколько они могли быть переосмыслены в соответствии с новыми требованиями. Появление в результате «великих реформ» предпосылок для формирования профессиональной среды в сфере исторического знания превращало ученых, по разным причинам оказавшихся за ее пределами, в маргиналов. Впрочем, грань между любительством и профессионализмом в российской историографии 1870-х гг. остается весьма зыбкой: в институциональном пространстве по-прежнему жизнеспособным остается принцип покровительства и опеки научных начинаний со стороны представителей высшего чиновничества и аристократии.

Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях автора

Монография:

1. Боярченков, В. В. Историки-федералисты: Концепция местной истории в русской мысли 20 - 70-х годов XIX века : монография / В. В. Боярченков. - СПб. : Дмитрий Буланин, 2005. - 256 с.

Публикации в изданиях, входящих в Перечень ведущих рецензируемых журналов и изданий, рекомендуемых ВАК:

2. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в середине 1840-х гг. / В. В. Боярченков // Вопросы истории. - 2008. - № 4. - С. 114-121.

3. Боярченков, В. В. Каталог личных архивных фондов отечественных историков. Вып.2. Первая половина XIX в. / В. В. Боярченков // Отечественные архивы. - 2008. - № 3. - С. 103-106.

4. Боярченков, В. В. «Секретарь антикварского сословия»: О.М. Бодянский в Обществе истории и древностей российских / В. В. Боярченков // Славяноведение. - 2009. - № 2. - С. 91-102.

5. Боярченков, В. В. Аполлон Григорьев о российской историографии в эпоху «великих реформ» / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 3(96). - С. 9-17.

6. Боярченков, В. В. «Новая историческая школа» и исследовательская программа К.Д. Кавелина конца 1840-х гг. / В. В. Боярченков // Научные проблемы гуманитарных исследований. - 2009. - Вып. 6(2). - С. 21-27.

7. Боярченков, В. В. Местная история в контексте концептуальных поисков российской историографии 1820 - 1830-х гг. / В. В. Боярченков // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. - 2009. - № 8(118). - С. 9-15.

8. Боярченков, В. В. С. Г. Строганов, С. С. Уваров и «история Флетчера» 1848 г. / В. В. Боярченков // Российская история. - 2009. - №5. - С. 144-150.

Статьи и тезисы докладов и выступлений:

9. Боярченков, В. В. О генезисе земско-областной теории А.П. Щапова (по материалам ранних работ историка) / В. В. Боярченков // Региональная история в российской и зарубежной историографии: Материалы междунар. науч. конф. - Рязань, 1999. - Ч.1. - С. 145-148.

10. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в ранних работах К.Н. Бестужева-Рюмина / В. В. Боярченков // Историк и историография: Материалы науч. конф. - Саратов, 1999. - С. 40-43.

11. Боярченков, В. В. Древнерусская культура в земской концепции А.П. Щапова / В. В. Боярченков // 200 лет первому изданию «Слова о полку Игореве»: Материалы юбилейных чтений по истории и культуре древней и новой России. - Ярославль, 2001. - С. 300-304.

12. Боярченков, В. В. Попытка органического построения истории русского народа в земской теории А.П. Щапова / В. В. Боярченков // Россия в Новое время: поиск формулы национальной истории: Материалы межвузовской конф. - М., 2001. - С. 42-44.

13. Боярченков, В. В. «История Рязанского княжества» Д.И. Иловайского в оценке А.А. Григорьева / В. В. Боярченков // Материалы и исследования по рязанскому краеведению: Сб. ст. - Рязань, 2001. - Т.2. - С. 165-170.

14. Боярченков, В. В. Становление исторических взглядов А.П. Щапова (до формулировки им земской теории) / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб.ст. - Рязань, 2001. - Вып. 1. - С. 13-26.

15. Боярченков, В. В. Русский город домосковской эпохи в построениях историков рубежа 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Города европейской России конца XV - первой половины XIX века: Материалы междунар. науч. конф. - Тверь, 2002. - Ч.1. - С. 29-37.

16. Боярченков, В. В. Д.И. Иловайский: из рязанских гимназистов в московские студенты / В. В. Боярченков // Вторые Яхонтовские чтения: Материалы науч. конф. - Рязань, 2003. - С. 181-186.

17. Боярченков, В. В. Местная проблематика в славянофильской историографической традиции / В. В. Боярченков // История дореволюционной России: мысль, события, люди: Сб. ст. - Рязань, 2003. - Вып. 2. - С. 3-13.

18. Боярченков, В. В. Культурная среда рязанской школы середины XIX века в эпистолярных материалах / В. В. Боярченков // Провинциальное культурное гнездо (1778 - 1920-е годы): Сб. ст. - Рязань, 2005. - С. 68-96.

19. Боярченков, В. В. Проблема местной истории в научном наследии Д.И. Иловайского / В. В. Боярченков // Третьи Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2005. - С. 117-123.

20. Боярченков, В. В. Поиски «федеративного начала» в русской историографии середины XIX века / В. В. Боярченков // Государство и общество в России: исторические традиции и современность: Сб. ст. - Саратов, 2005. - С. 30-42.

21. Боярченков, В. В. Историки-федералисты на праздновании тысячелетия России / В. В. Боярченков // Досужий мир: Отдых как форма культурного диалога: Сб. науч. работ. - Орел, 2006. - С. 64-70.

22. Боярченков, В. В. Общество истории и древностей российских в культурном пространстве России 1850 - 1860-х гг. / В. В. Боярченков // Ломоносовские чтения-2005: Россия в XXI веке и мировые проблемы современности: Сб. докл. науч. конф. - М., 2006. - С. 543-546.

23. Боярченков, В. В. Российская археография и провинциальные архивы в 1850-е гг.: у истоков программы преобразований / В. В. Боярченков // 120 лет учреждения губернских ученых архивных комиссий в России: Материалы науч. конф. - Рязань, 2007. - С. 19-24.

24. Боярченков, В. В. «Милый братец! Вы пишите побывать на родине…» Письма И.И. Срезневскому из села Срезнево В. В. Боярченков // Четвертые Яхонтовские чтения: Материалы межрегиональной конф. - Рязань, 2008. - С. 95-105.

25. Боярченков, В. В. Журнальный поединок О.М. Бодянского с В.Г. Тизенгаузеном (к истокам полемики филолога-слависта и нумизмата-ориенталиста в 1866 г.) / В. В. Боярченков // Историографическое наследие провинции: Сб. ст. - Рязань, 2009. - С. 174-180.

Размещено на Allbest.ur