Парламентская Фронда (1648-1649 гг.). Кризис абсолютной монархии во Франции

Д'Эмери обращается теперь к последнему ресурсу, полетте - введённому ещё во времена царствования Генриха IV, как известно этот налог, ежегодно уплачивался всеми лицами, пользовавшимися правом наследственных должностей. Каждые девять лет он пересматривался перед своим возобновлением, и теперь, в 1648 г., наступал новый срок такого пересмотра.

Вопрос по поводу возобновления полетты не решался больше 3 месяцев. В итоге, в апреле 1648 г. Регентским советом окончательно было принято решение о восстановлении полетты. Губер сообщает: «Было принято решение о восстановлении годового налога на девять лет при условии, что три высших суда из четырёх будут получать жалованье четыре года, а не девять лет; четвёртым судом был парламент». Т.е. для судейских полетта оставалась без изменений. Но данное решение привело к обострению затянувшегося кризиса.

Кардинал де Рец пишет: «Две палаты... не удовлетворились тем, что устами своих первых президентов решительно возражали герцогу Орлеанскому и принцу де Конти, тотчас вслед за этим Палата косвенных сборов отрядила посланцев в Счётную палату, чтобы предложить ей союз для реформы управления государством. Счётная палата приняла предложение. Обе палаты заручились поддержкой Большого совета, втроем они пригласили Парламент к ним присоединиться, тот с охотою согласился, и палаты немедля собрались в зале Дворца Правосудия, именуемом палатой Людовика Святого».

Напротив, парламент 13 мая 1648 г. заключил союз с другими королевскими судами и решил послать депутатов на конференцию в палату Св. Людовика. Губер отмечает: «Решение о союзе (13 мая А.П.), которое многие историки считают отправной точкой "Парламентской Фронды". Начинание и впрямь было необычным, и почти экстравагантным. Оно заставило королеву действовать очень быстро: было отменено право годового налога, запрещены неверный шаг любые собрания».

Первый, или парламентский, период Фронды до известной степени заслуживает уважения. Среди толпы чиновников, буйных дворян, шумных буржуа встречались люди, представлявшие собой лучший тип горожанина, которых не могли запугать ни Анна Австрийская, ни парижская толпа и которых не мог обойти сам Мазарини. Хотя всякое насилие, пошлость, эгоизм и смута сопутствовали этому движению, и всякая мысль о благосостоянии страны была поглощена чувством ненависти к Мазарини, тем не менее, ему принадлежит заслуга первого нападения на разорительную систему налогов и на безумную расточительность администрации.

Заседания Палаты Св. Людовика открылась 30 июня. Она состояла из 32 делегатов (14 от парламента и по 6 от трёх остальных союзных палат). Среди судейских было только двое советников Большой палаты и ни одного президента. Плодом её творчества были т.н. «27 статей», опубликованные в том же году в «Журнале Парламента».

Делегаты громко заявляли о своём праве контролировать все отрасли администрации. Руководимые правильным инстинктом, они первым делом напали на интендантов, назначением которых Ришелье нанёс такой жестокий удар местным интересам и привилегиям. Они требовали удаления этих лиц и передачи их обязанностей 5 тыс. мелких чиновников, которых они заменили. Потом они пожелали уменьшить на одну четверть талью, вместе с прощением всех недоимок по её уплате с 1647 г., упразднения всех контрактов с финансистами, касающихся его, и чтобы все деньги, полученные этим путём, расходовались только для военных целей. Предполагалось также учредить особую судебную палату для расследования жалоб по вымогательствам сборщиков податей. Предложение, чтобы в будущем не мог взиматься ни один налог, если он не утверждён палатой, как и требование, чтобы никто до суда не мог быть задержан в тюрьме долее 24 часов. Буржуазия требовала уничтожения всяких монополий и злоупотреблений при продаже жизненных продуктов, а также покровительства отечественной промышленности. Никакие новые должности не должны были учреждаться без согласия парламента, не допускалось уменьшение существующих окладов. Все эти требования палаты, изложенные и представленные парламентом, прямо противоречили учению, что законодательная власть принадлежит только одной короне. Де Рец пишет: «В палате Людовика Святого обсуждено было семь предложений, из которых даже наименее решительное оказалось именно такого свойства. Первым из них, с которого начались прения, стало отозвание интендантов».

Страшно возмущённая дерзостью делегатов, Анна Австрийская вначале не хотела и слушать об этих требованиях. Но Мазарини, теперь хорошо сознававший опасность и особенно шаткость собственного положения, убедил её действовать в примирительном духе. Д'Эмери был уволен. Все интендантства, за исключением трёх, были упразднены. Было предложено уменьшение тальи на одну восьмую, в декларации не было упомянуто о созыве Палаты правосудия. Последние назначения, возбудившие столько зависти, были отменены, уменьшенные оклады возвышены до прежнего размера и полетта возобновлена. Кроме того, было признано право парламента утверждать финансовые эдикты. В обмен на эти уступки двор требовал роспуска Палаты Св. Людовика и чтобы парламент возвратился к своим прежним судебным функциям. Декларация была оглашена в парламенте 31 июля.

Покидая Дворец Правосудия, королева в личной беседе сказала Моле: «...она ожидает от него повиновения приказам короля и [того,] что он не допустит дальнейший общих собраний Парламента».

Королевскую декларацию д'Ормессон оценил весьма положительно: «Она должна удовлетворять разумных людей; подобной ей нельзя было ожидать месяц назад, и она всегда будет предметом гордости для людей мантии». Однако многие парламентарии негативно отнеслись к данной декларации, они считали её «обманом и надувательством, сводящим на нет всё, что сделала палата для облегчения общества». Уже 1 августа советники апелляционных палат решительно потребовали провести общее собрание для постатейного обсуждения декларации.

Малов отмечает: «4 августа такое собрание открылось. Самым радикальным было мнение Пьера Брусселя, советника Большой палаты Парижского парламента и лидера радикального крыла Парламентской Фронды: не только готовиться к подготовке ремонстрации по декларации 31 июля и продолжить разбор статей Палаты Святого Людовика».

Парламент приступил к обсуждению декларации, критикуя все её статьи, и в особенности ту из них, которая запрещала продолжать ассамблеи в Палате Св. Людовика. Не имела она успеха также ни в Палате косвенных сборов, ни в Счётной палате, первые президенты которых обратились с весьма энергическими речами к герцогу Орлеанскому и принцу де Конти. Первый несколько дней подряд являлся в парламент, чтобы принудить его ничего не менять в декларации. Он грозил, упрашивал и, наконец, ценой неимоверных усилий добился того, чтобы отложить обсуждение до 17 августа, а потом уже обсуждать без перерыва как королевскую декларацию, так и предложения, сделанные в Палате Св. Людовика. «Так и вышло. Парламент внимательно изучил статью за статьёй, и решение его насчёт третьей из них привело двор в ярость. В нём во изменение декларации говорилось, что все налоги, объявленные королевскими декларациями, не зарегистрированными Парламентом, отныне недействительны».

Мазарини писал своему верному другу Абелю Сервьену: «Парламенты королевства, подражая парижскому, считают своим долгом и правом, не опасаясь наказания, принимать выгодные для себя решения, нижестоящие трибуналы тоже осмеливаются с них обезьянничать. Отовсюду только и слышно о неповиновении и покушениях на королевских откупщиков и тех, кому они поручили собирать их деньги. Народу начинает нравится послабление и злонамеренно внушаемые ему надежды, что он не будет платить почти ничего, и единственным лекарством от этой болезни может быть только насилие, которое подчас бывает гораздо хуже самой болезни». Это показывает, насколько кардинал был обеспокоен ситуацией, связанной с провинциальными парламентами. После обсуждения Парижским парламентом декларации, начавшегося 17 августа, было принято решение, означавшее прямое противостояние с правительством.

Между тем, Мазарини обращал тревожные взоры за границу и с нетерпением ожидал, чтобы какой-нибудь блестящий военный успех опять дал ему необходимую поддержку. В конце августа пришло важное известие. Герцог Энгиенский, получивший после смерти отца титул принца Конде, одержал блестящую победу над испанцами при Лансе.

Мазарини учитывал, что сила парламента заключалась в поддержке, которую последнему оказывали широкие слои парижан. Он выжидал благоприятного момента для того, чтобы вырвать из рядов парламента тех его членов, кто пользовался популярностью в Париже. В первую очередь это относилось к 73летнему Брусселю. Не менее правительства всем происходившим была встревожена парламентская верхушка. Она, как и правительство, опасалась угрозы перерастания народного движения в вооружённое восстание, которое оказалось бы направлено против абсолютизма.

На 26 августа был назначен большой благодарственный молебен в НотрДам в честь победы Конде, но не о празднике думали министры. Малов указывает: «Вечером, 25 августа, Узкий совет принял решение арестовать лидеров парламентской оппозиции. Президентов парламента Рене Потье де Бланмениля (президент Первой апелляционной палаты) и Луи Шартона (президента Первой палаты прошений) и советника Большой палаты 73-летнего Брусселя». «И вот, выбрав день, когда все сословия собрались в Нотр-Дам, чтобы прослушать Те Deum (благодарственный молебен А.П.), Кардинал, едва король с королевой вышли за двери собора, распорядился арестовать президента Бланмениля, Брусселя и некоторых других, особенно рьяно противившихся его новым указам и чреватым общественными бедствиями распоряжениям. Но этот шаг не оправдал ожиданий Кардинала: народ взялся за оружие».

Брусселя арестовали в его доме, т.к. он не участвовал в торжествах. Несомненно, он был наиболее популярной парламентской фигурой в Париже, чему содействовал и его личный образ жизни. Бруссель жил с большой семьёй на скромную ренту на улице Сен-Ландри в окружении «маленьких людей», оказывая им своё покровительство. Он стоял за монархию, ограниченную контролем парламента. Красноречивый оратор, он обычно нападал на произвол министров, действовавших, по его мнению, в союзе с финансистами. Существовал скорее как средний буржуа-рантье, чем как влиятельный парламентарий. Малов отмечает: «Особую популярность создавала ему принятая на себя роль парламентского комиссара по проверке налогов. Образ "доброго мсье Брусселя", который хочет освободить народ от всех неправедных поборов, укоренился в со-

знании парижан. И данный арест защитника законности означал гибель надежды».

Интересная информация о начале народных волнений в Париже есть в мемуарах Ги Жоли (советник Шатле, ставший активным фрондёром, сподвижником кардинала де Реца). Первыми поднялись «вооружённые своими баграми грузчики; там к ним присоединились местные лодочники и много других людей, привлечённых набатом церкви Сен-Ландри; потрясая алебардами и старыми шпагами, они погнались за каретой лейтенанта личной гвардии королевы Комменжа с криками "Бей! Бей"». И так на улице Сен-Ландри начались волнения. Потом волнения перекинулись и на другие улицы города. «Улицы перегородили цепями; повсюду выросли баррикады; королю и королеве пришлось выдержать осаду в Палэ-Рояле (так в тексте. А.П.), и они оказались вынужденными отпустить арестованных, выдачи которых потребовали посланцы Парламента. В разгар этих волнений кардинал де Рец, до той поры стоявший в стороне от государственных дел, но жаждавший к ним приобщиться, воспользовался этой возможностью предложить королеве свои услуги и, взяв на себя посредничество, способствовать усмирению мятежа, но к его рвению отнеслись явно неодобрительно, и, больше того, его усердие было осмеяно».

Что касается Бланмениля, то он также был арестован и отправлен в Венсеннский замок. Лишь Шартону удалось скрыться от ареста. Это подтверждает Рец: «Лейтенант личной гвардии Королевы Комменж втолкнул в закрытую карету советника Большой палаты старика Брусселя и увёз его в Сен-Жермен. Бланмениль, президент Апелляционной палаты, был в то же время схвачен у себя дома и доставлен в Венсеннский замок». Восстание охватывало всё больше кварталов города. В невероятно короткий срок Париж уже представлял собой неприступный лагерь. Весь город восстал с оружием в руках. «Бунт оказался подобен пожару, внезапному и неукротимому, который от Нового моста распространился по всему городу. За оружие взялись все без исключения. Дети пяти-шести лет ходили с кинжалами, которые матери сами им доставляли. Менее чем за два часа в Париже выросло более тысячи двухсот баррикад». Генеральный адвокат Омер Талон отмечает: «Солдаты Полка французской гвардии громко говорили, что они не будут воевать против горожан и сложат перед ними оружие».

В продолжение двух дней толпа не складывала оружия; были убитые; королевские офицеры были оскорбляемы и подвергались нападению. Парламентарии прошли по запруженным толпой улицам, чтобы просить об освобождении заключённых. Два раза королева с гневом отвергала его просьбу. «Первый президент обратился к Королеве с той прямотой, какой требовало положение дел. Он без обиняков рассказал ей, для какого обмана использовали при каждом удобном случае королевское слово, посредством какой постыдной и даже ребяческой лжи тысячекратно нарушались самые полезные и даже самые необходимые для блага государства постановления; он в энергических выражениях описал ей опасность, грозящую обществу, беспорядочно и поголовно вооружённому. Королева, которая ничего не боялась, потому что слишком мало знала, вспыхнула и объявила тоном, в котором слышался уже не гнев, а бешенство: "Мне известно, что в городе бунт, но вы мне за него ответите, господа судейские, вы сами, ваши жёны и дети"».

В третий раз президент Моле сообщил королеве, что если она будет продолжать упорствовать, то он не отвечает за последствия. Узнав о том, что французские гвардейцы намерены отказаться от борьбы с восставшими, Анна Австрийская обещала удовлетворить требование парламента при условии, что парламент откажется от вмешательства в государственные дела. Наконец, сдавшись на просьбы Мазарини и герцога Орлеанского, она согласилась на компромисс. Парламент с небольшими исключениями отказался от вмешательства в государственные дела; за это Бруссель был освобождён. Его въезд в Париж походил на триумфальное шествие; народ, в опьянении восторга от своей победы, бросился к его ногам и называл его своим спасителем и защитником. После благодарственного молебна в Нотр-Дам его провели в сопровождении эскорта в палату, где он принимал поздравления парламента. Лихорадочный припадок, охвативший народ, прошёл также быстро, как и начался.

Все эти события, по мнению Ларошфуко привели к тому, что «Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он считал, в лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в котором королева не решилась, осмелел ещё больше. Самые влиятельные и чувствовавшие себя в опасности представители этого учреждения помышляли о том, как бы спастись от злобы Кардинала и упредить его месть».

После возвращения Брусселя на время наступило затишье. Население столицы, согласно парламентскому постановлению, начало складывать оружие, разбирать баррикады, открывать лавки. Так закончились потрясшую всю Францию Дни Баррикад. Восстание в августе 1648 г., по существу, являлось революционным взрывом, реакцией демократических масс Парижа на фискальный гнёт. Оно было вызвано не столько арестом Брусселя, сколько тяжёлым положением населения Парижа, которому его подвергало правительство Мазарини в условиях Тридцатилетней войны. Восстание было выражением борьбы третьего сословия столицы против налоговой системы абсолютизма и её конкретных носителей.

Вскоре после окончания Дней Баррикад, Мазарини стал фигурой осмеяния в т.н. мазаринадах, крамольных стихах как анонимных авторов, так и крупных поэтов Франции первой половины XVII в., которые печатались в Париже. В частности, можно упомянуть мазаринаду «Прогоревший министр» Сирано де Бержерака (1619-1655). В ней обличается политика Мазарини. Его называют грабителем Франции и, в первую очередь, это связано с фискальной политикой и ухудшением жизни населения Франции.

Поборы и долги кругом. Исходят горькими слезами Надежды наши и добром Распорядились вы с умом: Суму волочим дни за днями; И лопнул мыльным пузырём Наш кошелек, надутый вами. А регентский совет сейчас Нас обдирает, словно липку; Он за указом шлёт указ,

Он разлучить стремится нас

С последнею надеждой зыбкой; Он вместо хлеба нам припас

Лишь страх - томительный и липкий.

Мазаринады были своего рода гласом народа, они выражали настроения населения.

Попытка правительства разгромить оппозицию неожиданным силовым приёмом потерпела полный провал. Ни на какую капитуляцию парламент не пошёл. Дни Баррикад имели ещё одно следствие, очень неприятное для правительства. До сих пор министры и аристократы были в целом едины в противостоянии парламентской оппозиции, не связывая с её поддержкой личные планы борьбы за власть. Но теперь, когда парламент показал свою силу, он стал ценным и важным союзником. Однако, с точки зрения Кожокина, «прежде всего, было необходимо усмирить бунт Парижского парламента, для чего его надо было лишить народной поддержки. Народ защищал Брусселя и парламент, уповая на то, что парламентарии добьются снижения налогов, рассуждал Мазарини, но как только простой люд узнает, что король собирается его наказать за поддержку парламента, он отвернётся от прежних кумиров... Отъезд короля из Парижа таков может быть первый удар по парламенту».

Теперь Мазарини привёл в исполнение свой план. В 6 часов утра 13 сентября двор выехал из Парижа в Рюэль, бывшую загородную резиденцию Ришелье, находившуюся в десяти милях от столицы, где к нему присоединились Гастон Орлеанский, принц Конде и герцог де Лонгвиль. За этим последовало увольнение маркиза Шатонефа (1580-1653) и арест сьера де Шавиньи (16081652), бывшего старого соперника Мазарини, который участвовал в заговоре против него вместе с недовольными членами парламента. Но этот удар не устрашил их, а только усилил раздражение собрания. Парламентскую оппозицию возглавил де Рец после того, как Шавиньи был заключён в Венсеннский замок.

Также Мазарини удалось привлечь на свою сторону недавно вернувшегося из армии принца Конде. Это был нелёгкий труд из-за переменчивого характера Конде. Но принц всё ещё не забыл, что он принадлежит к королевскому дому, и в нём говорило «кастовое» презрение к парламентариям, которые желали руководить королем Франции. Кроме того, его собственные интересы ещё не побуждали его действовать против двора. Конде подчинился льстивым словам королевы и уверениям Мазарини, что ничего не будет сделано в управлении страной без его совета.

Парламент выступал против политики Мазарини. К королеве была послана депутация с просьбой об освобождении Шавиньи, возвращении двора и чтобы в заседаниях парламента участвовали принцы крови, а также отвести от столицы стягивающиеся к ней войска. Эти требования были с негодованием отвергнуты, причём выдавался своей грубостью принца Конде. Постановления парламента были отменены Королевским советом; решено было заменить это собрание королевской комиссией. Парламент, со своей стороны, приготовился к обороне. Все дела были приостановлены, город приготовился к осаде, для чего были сделаны запасы провизии.

Королева категорически отказалась возвращаться с королём в Париж. Кожокин отмечает: «Постановление парламента было кассировано королем. Принцу Конде она (королева. А.П.) предложила, использовав четырёхтысячную армию, имевшуюся в её распоряжении в тот момент, захватить Париж. Конде, как и большинство других членов Верховного совета, предпочёл переговоры». В конце сентября в Сен-Жермене (куда двор накануне переехал из Рюэля) начались обсуждения между принцами (Гастон Орлеанский, Конде, Конти, Лонгвиль) и депутацией парламента о декларации Палаты Св. Людовика. Королевской власти предстояло открыто определить своё отношение к важнейшей юридической новации, к «правилу 24 часов» пункту, который стал именоваться статьёй об «общей безопасности». Это было главным предметом споров. Сегье произнёс большую речь в защиту монаршей прерогативы арестовывать тех, «чьи преступления не должны быть известны публике», подчёркивая разницу между государственными и частными преступлениями. «Если в сфере частных преступлений лучше, чтобы сто виновных избежали наказания, чем чтобы погиб один невинный, то в делах государственного управления, пусть лучше страдает сотня невинных, чем по вине одного лица погибнет государство».

Фактическое запрещение превентивных арестов, ограничение 24 часами заключения без суда вызвали наибольшие возражения королевы. Она считала, что нельзя отнять у монарха права содержать без суда под арестом важных государственных преступников. Как замечает Кожокин: «Но делегация парламента отличалась непреклонностью. Дело шло к срыву переговоров, но истинный дипломат Мазарини обескураживающим цинизмом своих доводов убедил королеву. Его мысль была проста: если королева решила ни в коем случае не соблюдать условий декларации палаты Святого Людовика, то большого вреда не будет от её формального одобрения».

Декларация 22 октября 1648 г. была важнейшим актом наступления парламентской оппозиции. Она не только оформила договорённости по конкретным вопросам финансовой политики, но и приобрела значение некоего «конституционного» документа бессрочного действия, за соблюдением которого предстояло следить парламенту. Таким образом, декларация Палаты Св. Людовика в итоге обрела силу закона. Но коренная идея декларации - о неоспоримости лично объявленных королём решений была сохранна в праве держать lit de justice (заседание парламента в присутствие короля А.П.). Что же касается произвольных арестов, то от Анны могли добиться только словесных обещаний, которые она никогда не думала исполнять.

В то же время, как пишет Кожокин, «в ходе сен-жерменских переговоров были внесены лишь два существенных изменения, но именно они свидетельство непрочности коалиции оппозиционных сил. Пункт о "lettres de cachet", о запрете произвольных арестов на основе запечатанных писем, первоначально касался всех подданных французского короля. В редакции, принятой в декларации 22 октября, говорилось уже только о чиновниках. Было допущено отступление и в вопросе о выплате жалованья различным категориям чиновничества: определялось, что пока длится война, члены суверенных судов будут получать три четверти своего обычного жалованья, все остальные чиновники половину. Подобного неравенства в требованиях палаты Святого Людовика не было. В конце октября Шавиньи был отпущен на свободу, Шатонеф вернулся из изгнания, а королева торжественно въехала в Париж».

Полуторамесячный кризис окончился. Он показал, что Париж нельзя запугать, им можно овладеть только силой. Андре д'Ормессон-отец внёс 28 октября в свой дневник высокую оценку вырванной парламентом королевской декларации: «Королевскую власть она приводит к должному состоянию, ограничивая её. Все здравомыслящие люди считают эту декларацию творением не простых смертных, а делом рук нашего господа бога. Верховному совету не хватало благоразумия, и парламент совершил то, что первоначально не собирался совершать благодаря народной поддержке в день баррикад он возвысился над Верховным советом и принял власть на время малолетства короля. В ходе своих заседаний парламент отобрал у Верховного совета всё, что он посчитал нужным, и г-н Матьё Моле возвысился над г-ном канцлером Сегье, который не посмел сопротивляться, видя, что весь народ и все парламенты готовы защищать парламент Парижа, который приводит в движение всё королевство и который облегчил положение народа и установил лучший порядок в управлении государством».

Однако это не лишает восстание 1648 г. большого политического значения. Августовское восстание, непосредственно угрожавшее Анне Австрийской и её правительству, представляло собой одно из наиболее серьёзных городских движений в начальный период Фронды. Можно сказать, что Дни Баррикад - одно из наиболее серьёзных движений в длинном ряду восстаний первой половины XVII в. Подобно последним, оно было направлено против господства финансистов в налоговой политике феодально-абсолютистской монархии.

Таким образом, программа традиционного чиновничества официально была утверждена, оставалось самое сложное добиться её реализации. Палата Св.

Людовика, единственный организационный центр общий для всех суверенных судов Парижа, была распущена ещё в конце лета. Парижский парламент пользовался лишь моральным авторитетом во всей стране, национальным институтом он не являлся, исполнительной властью обладал лишь в своём округе, и власти этой было явно недостаточно для реализации подобной программы. Парламентарии добились победы, опираясь на широкое социальное движение буржуа и простонародья. Их сила была в короле, а не в народе, во всяком случае, так думали сами парламентарии.

Победа завела Парламентскую Фронду в тупик, в высшем взлёте активности парламента уже начала проглядывать историческая обречённость этого института власти.

2.2 Парижская война