О специфике советского востоковедения как науки

Размещено на http://www.allbest.ru/

О СПЕЦИФИКЕ СОВЕТСКОГО ВОСТОКОВЕДЕНИЯ КАК НАУКИ Основная часть данного текста опубликована. См. Бюллетень (Newsletter) Общества востоковедов Российской Академии наук. 10. - М.: ИВ РАН, 2004.- С. 7-22

Л.Б. Алаев

г. Москва

Советский период существования российской науки представляет собой интересный объект исследования. Ему были присущи некоторые весьма характерные черты, связанные с особыми условиями, в которых находилась вся страна, в том числе и наука. Представляется, что это не просто этап в развитии отечественной науки, а особый феномен, отчасти разрывающий предыдущую традицию и в то же время демонстрирующий общие закономерности развития науки, в каких бы условиях она ни жила.

Сейчас тоже мы ощущаем разрыв постепенности. Идет процесс переоценки теоретических постулатов, лежавших в основе советских исследований. Наблюдается как нигилистическое отношение ко всему тому, что было сделано в тот период, так и стойкое сохранение привязанности исследователей к прежним теоретическим конструкциям, выработанным в совершенно иных, чем ныне, условиях работы.

Изучение характерной для советского периода тематики и проблематики научных работ, системы взаимосвязанных постулатов, в пределах которых мы работали, необходимо для развития нашего самосознания как научного сообщества. Собственно, этозадача любого историографического исследования, однако применительно к советскому периоду это особенно насущно, поскольку он, повторюсь, весьма специфичен и, кроме того, явно закончился и представляет собой цельный период, который может быть четко отграничен от предыдущих и от нынешнего.

Лишь анализ условий существования и механизма функционирования феномена советской науки, а также прежней системы постулатов даст возможность осознать произошедшие изменения и составить представление о наших возможностях и задачах, как организационных, так и творческих. Следует отметить, что подобная работа в других отраслях гуманитарного знания уже началась (Например, Советская историография. М., РГГУ, 1996).

Особая насущность безотлагательного развертывания работы по изучению советской науки диктуется тем, что сохранились кадры, которые работали в советский период, и они знают тогдашние условия работы «изнутри», испытали совершенные в то время научные прорывы и попадали в характерные теоретические тупики. Они могли бы рассказать «в лицах» о перипетиях тех лет, о которых последующим поколением невозможно будет узнать из сохранившихся документов. Одна из особенностей советской жизни заключалась в том, что многое весьма существенное происходило на уровне индивидуального сознания, не находило отражения не только в официальных документах, но и в устных и письменных высказываниях участников событий. Многие «все понимали», но ничего не говорили. Было очень много неписаных «правил поведения», не фиксируемых вербально. Одни следовали этим правилам вполне сознательно, считая их естественными, другие подчинялись им, считая непреодолимыми. Многие остались несамостоятельными даже сейчас, в своих мемуарах, когда, казалось бы, можно быть вполне откровенными. «Внутренние цензоры» работали в душе каждого ученого, и об этой «работе» может рассказать только сам ученый. Но поколение советских ученых уходит. Некоторые из них оставили более или менее полные воспоминания, которые послужат источниками для будущих историографов, но далеко не все.

Примером информативного материала для этой цели служит книга Я.А. Певзнера «Вторая жизнь» (М.,1995). Полезны, хотя и в совершенно ином смысле, книги типа воспоминаний работника ЦК КПСС К.Н.Брутенца «Тридцать лет на Старой площади» (М.,1998). Из его книги, в частности, можно узнать о взаимоотношениях «инстанций» с элитной (с точки зрения властей) частью востоковедов, о «социальных заказах», которые инстанции посылали научной общественности, что в значительной мере определяло mainstream в исследованиях современности, которые заняли ведущее положение в комплексе востоковедения (об этой особенности советского востоковедения поговорим ниже). Те же особенности «смычки» власти и научной общественности, но с другой стороны, освещены в ряде публикаций Г.И. Мирского.

Не претендуя на освещение проблем всего комплекса востоковедных дисциплин, поскольку меньше знаком с такими направлениями, как литературоведение и лингвистика, я буду базироваться прежде всего на исторических, политологических и, отчасти, экономических исследованиях. Буду рассуждать о советском периоде в целом, это необходимо для общей постановки проблемы, хотя прекрасно понимаю, что советская наука проходила разные периоды. Их выделение - задача будущих историографов.

Советская наука имела как сильные, так и слабые стороны, причем ее недостатки являлись продолжением ее достоинств, а достижения часто смазывались из-за влияния на нее вненаучных факторов. Это была именно наука, т.е. искренние поиски объективной истины, и в то же время каждый советский ученый более или менее осознавал, что его поиски не могут выходить за определенные рамки, установленные господствующей идеологией или, еще более конкретно, - постановлениями руководящих органов. Как уживались поиски истины - и жесткие методологические схемы? Советский гуманитарий мыслил - и в этом смысле был свободен; он же был зашторен рядом аксиом - и не воспринимал их в качестве шор. После XX съезда шаг вправо и шаг влево уже не считались побегом, всего только выходом из строя, за который полагалось некоторое наказание, но уже не расстрел. Более того, даже несколько шагов в сторону можно было сделать без особых последствий, в худшем случае приобретя репутацию «путаника» и статус «невыездного» Но все мы кожей чувствовали, что нашу расширившуюся дорогу с обеих сторон ограждают невидимые заборы, перепрыгнуть которые для большинства из нас было немыслимо.

Помню, как в юности мы выдвигали новые идеи на основе фактического материала - и в то же время - «на основе» цитат из «классиков». Сейчас, когда цитата основоположников единственно правильного учения никого не может убедить, основанный на ней вывод порой кажется смешным. И все же в нашем «коридоре возможностей» было сделано много такого, за что не стыдно и что останется.

В качестве предмета для дальнейшего обсуждения выделяю особенности, или характерные черты советской исторической школы.

Логически следует начать с теории марксизма, которая, по крайней мере на словах, провозглашалась теоретической основой всех советских исследований. Однако марксизм - довольно сложное явление. Он возник на базе европейской науки соответствующего времени и впитал в себя основные ее тогдашние достижения. Это хорошо известно. Его представления о единстве исторического процесса, о его объективности и независимости от воли и сознания людей, его этапности и неизбежности прогресса унаследованы от Гегеля и эволюционистских теорий, восходящих к Дарвину. Эти представления можно ставить под сомнение, но их отрицание означает разрыв со всей европейской научной традицией и практически, я убежден, в рамках нашего менталитета невозможно.

Марксистские новации заключались в экономическом детерминизме, представлении о производительных силах и производственных отношениях как о движущих силах прогресса и факторах, определяющих все остальные проявления социальной жизни, и в классовом подходе к анализу всех послепервобытных обществ, преимущественном внимании к проблемам эксплуатации и любым формам протеста. К характерным чертам марксистской историософии относят также признание насилия как движущей силы истории и метода решения исторических задач. Однако оригинальность последнего постулата можно поставить под сомнение, достаточно вспомнить философскую систему Ницше, которая также оказала на Маркса определенное влияние.

Собственно марксистские постулаты морально и историографически устарели и требуют пересмотра. Дело не в том, что экономоцентрический подход ущербен как таковой. Он не хуже, хотя и не лучше, любого другого монистического подхода, скажем, придания структурообразующей роли культуре или религии. Точно так же классовый анализ вполне продуктивен, но лишь как один из подходов к объяснение исторического процесса. Совершенно неприемлемо в наше время лишь позитивное отношение к насилию.

«Советский марксизм» отличался от классического тем, что собственно марксистские постулаты были догматизированы, была предписана «единственно правильная» схема формаций (самый яркий пример - конструирование единой для всех народов рабовладельческой формации), благотворность насилия в истории стала пониматься как абсолютная. По сути, мы усваивали не марксизм, а цитатник из произведений Маркса, Энгельса и Ленина, к тому же любезно подобранный для нас Сталиным.

Но самое главное - за «марксизм» стало выдаваться представление о том, что Советский Союз идет в авангарде человечества, рассмотрение всех событий с точки зрения интересов СССР и мирового коммунистического движения, отсюда - антизападничество, тенденция моральной поддержки всего, что мешало развитым странам совершенствовать свою экономику и политическую систему (демократию) и преобразовывать мир, идеология «холодной войны». В отношении изучения колониальных и зависимых стран, а затем стран «третьего мира», это выражалось в откровенном антиимпериализме, пафосном разоблачении колониальной эксплуатации, безусловной моральной поддержке любого антизападного и национально-освободительного движения.

1а. Специально следует остановиться на направлении в творческой жизни, возникшем после XX съезда КПСС, которое можно назвать «творческим марксизмом». Ряд ученых, вдохновленных призывом партии «возвратиться к Ленинским нормам», решили «вернуться к Марксу», изучить его глубже, чем нам его преподавали в институтах. Стали пытаться аналитически определить такие понятия, как «производительные силы», «производственные отношения», «способ производства» и иные, на которых строится исторический материализм. Стремление усовершенствовать принятую схему формаций, с тем чтобы она пришла в большее соответствие с многообразием исторической реальности, вызвало к жизни возврат к идее «азиатского способа производства» и разработку теории многоукладности. Упоминаю об этих историософских проблемах потому, что в их разработке значительную роль сыграли именно востоковеды. Это искреннее желание освоить «настоящий марксизм» и развить заложенные Марксом основы теории встретило яростное сопротивление научных властей, которые не хотели развития теории, а хотели лишь, чтобы все повторяли азбучные истины, не задумываясь о смысле терминов.

Этот сюжет ярко показывает, что «советский марксизм» играл роль охранительной идеологии, а не научной методологии.

Замечу попутно, что попытки наполнить марксистские категории теоретическим содержанием, а также «улучшить» схему формаций показали, что это невозможно. При внимательном изучении они расплывались в нечто трудно определяемое. Но это другая тема.

1. Таким образом, не марксизм как таковой, а его интерпретация и использование в качестве имперской идеологии можно считать характерной чертой советской науки. Она была именно имперской наукой по структуре и функциям. Империя - особое государственное образование, которое отличается от национальных государств, в частности, тем, что почитает себя единственным, достойным существования на земле, избранным Богом (как бы он ни назывался) для выполнения вселенской миссии и потому стремящимся к мировому господству. Этой задаче посвящены все материальные и духовные средства, в том числе и наука. Отсюда вытекала структура научных исследований в советский период.

Чем была наука в советском государстве? Ясно, что целью советской системы не было всестороннее развитие личности. Наука как одно из проявлений творческой личности не могла интересовать власти. Но известно, что на науку отпускались средства, может быть и не столь большие, но все же значительные для того, чтобы она развивалась экстенсивно, а в некоторых областях - даже интенсивно. В качестве предварительных размышлений, основанных не на документальном изучении материала, а на личных впечатлениях, хотелось бы сформулировать «пять источников и пять составных частей» науки в СССР.

Во-первых, пользовались всеобъемлющей поддержкой и безразмерным финансированием прикладные отрасли, связанные с производством вооружений.

Во-вторых, история создания атомной бомбы убедила власти в том, что и фундаментальная наука, не имеющая практического выхода, может оказаться полезной для «обороны», т.е. для войны, поэтому «на всякий случай» ее приходилось финансировать.

В третьих, необходимо было идеологическое обоснование политики «партии и правительства», т.е. поддержка отдельных направлений гуманитарных наук.

В-четвертых, поддерживалось изучение зарубежных стран, чтобы впоследствии «помочь» им построить социализм.

Наконец, в-пятых, некоторые отрасли необходимо было поддерживать или, по крайней мере, сохранять, чтобы украшать фасад государства как покровителя наук вообще (например, изучение Древнего Востока или издание исторических памятников. Правда, памятники отбирались тщательно: нельзя было публиковать религиозную литературу и, например, «Камасутру»).

Список финансировавшихся отраслей науки, как видим, довольно длинен. Это создавало иллюзию (разделяемую сейчас многими, в том числе и учеными), что Советское правительство поддерживало «науку вообще». Но мы знаем и о значительных «прорехах» в промежутках между указанными «точками роста». Так, даже прикладные исследования, но не имевшие военного применения, оставались в забвении. Достаточно упомянуть мытарства советских изобретателей и отставание медицины. Уничтожение генетики стало последствием другого фактора - глубокого невежества наших вождей, особенно главного Вождя. Ненужными считались все науки, направленные на изучение человека, общества, особенно советского общества - психология, социология, политология. Все вопросы в этих отраслях считались решенными марксистско-ленинской философией.

Считалось, что все научные исследования должны быть «актуальны» и ориентированы на внедрение в «практику». Пережитком этого чисто советского подхода является сохранившееся требование ВАКа обязательно указывать в диссертациях на «актуальность» темы и возможность «практического применения» научных выводов. Впрочем, мы сумели еще в советский период ввести в обиход выражение «научная актуальность», под которую можно было подвести любое научное достижение, а также научились составлять формальные отписки по поводу «практического применения».

В условиях, когда происходило сокращение государственного финансирования, распространились бесхитростные представления о том, что советские правители «понимали значение науки», в то время как нынешние правители этого «не понимают». Дело гораздо сложнее. Ситуация в науке сейчас примерно такая же, как и в других областях нашей жизни. Прежняя структура взаимодействия и приоритетов сломана, новая же система возникает с большим трудом.

В сфере востоковедения имперскость нашей науки проявилась в том, что резко расширился территориальный спектр исследований.

Российское дореволюционное востоковедение в основном ограничивалось исламоведением, тюркологией, иранистикой, китаеведением, буддологией, т.е. изучением культур и стран, непосредственно граничивших с Российской империей или включенных в нее. Я бы не внес в этот перечень японоведение: оно было развито значительно слабее. Видимо, значение Японии как нашего соседа недооценивалось. После революции сюда добавились как японо- ведение, так и индология, африканистика, изучение Юго-Восточной Азии. Государству пролетариев всех стран нужно было знать все, что происходит в самых удаленных уголках Земли, поскольку надо было быть готовыми «строить социализм» повсюду. С точки зрения науки этот процесс расширения территориальных рамок исследований оказался благотворным. Правда, тематика работ в пределах всех этих дисциплин страдала ограниченностью, но это уже другой вопрос, который мы разберем ниже.

Произошла изоляция советской науки от мировой. Приверженность советских ученых одной научной парадигме имела следствием нигилистическое отношение к теоретическим позициям зарубежных ученых. Все они были «буржуазными», и идеи их тоже были «буржуазными», а потому заведомо неприемлемыми. Довольно широко пользуясь фактическим материалом, почерпнутым из монографий западных коллег, советские ученые не только критиковали их интерпретации, но зачастую просто не обращали внимания на чуждые им оригинальные мысли. Выбрасывая ребенка, пользовались водой. Пресловутый «языковый барьер» заключался не только в том, что многие советские ученые плохо знали иностранные языки (я встречал весьма уважаемых коллег, которые и не желали их знать), но и в расхождении научных языков отечественных и зарубежных ученых.

Имперская наука по определению должна быть «лучшей в мире». Убеждение в том, что советские ученые обладают единственно правильной научной методологией как нельзя лучше отвечало имперской идеологии. Это питало снисходительное отношение к зарубежной науке.

Здесь следует заметить, что отказ от узких рамок советско- марксистского подхода к истории и расширившееся изучение западных теорий, наблюдающиеся в настоящее время, - в принципе весьма отрадные явления. Однако они сопровождаются неоправданной эйфорией в отношении «новых» идей и крайней неразборчивостью в их усвоении и пропаганде. Создалась ситуация «вседозволенности», когда можно, например, бессистемно перемешивать материалистический и идеалистический подходы или наукообразно рассуждать о «духе народов» и пр. Только в качестве примера упомяну так наз. «цивилизационный подход», вошедший сейчас в моду. Он был последним словом европейской теоретической мысли начала XX века! И уже успел показать свою ограниченность. Главное же в том, что стадиальный (формационный - лишь его разновидность) и цивилизационный подходы можно сочетать, но нельзя смешивать.

После революции востоковедение в целом приобрело практический уклон как изучение прежде всего современных вопросов. Практическое востоковедение существовало и до революции. Но оно не считалось академической наукой и было сосредоточено в МИДе, военном ведомстве и т.п. После революции это разделение некоторое время сохранялось. Практическое востоковедение процветало в институтах и публикациях Коминтерна, Профинтерна и т.п., созданный же в 1930 г. Институт востоковедения АН СССР представлял востоковедение «классического цикла». Но постепенно изучение современных политическиих и экономических проблем стало приобретать статус академической дисциплины. советский наука востоковедение постулат

Как показывает развитие мирового востоковедения за последние десятилетия, этот уклон в современность и в изучение национально-освободительного движения, положения крестьянства и рабочего класса, политических процессов в независимых странах, является объективной тенденцией. На Международных конгрессах востоковедов, издавна являвшихся форумами «классических» ориенталистов, современная тематика завоевывает все большее место. Именно сейчас в западных (и восточных) странах выходит много монографий, посвященных «рабочему вопросу». Можно сказать, что советские ученые, работая в 20-30-е гг. по «социальному заказу» Коминтерна, опередили мировую науку.

Конечно, идеологические установки тех лет делали подобные работы поверхностными и тенденциозными. Основной вопрос, на которой искали ответ советские ученые, занимавшиеся современными проблемами, - «на каком этапе революции» находится изучаемая страна. То, что тот или иной «этап революции» развертывается, сомнению не подлежало. Если страна была экономически развита в доколониальный период, а колониализм, по определению, это развитие ускорил, то революция будет «пролетарской», а если до колониализма в стране господствовали «патриархальные» или «феодальные» отношения, то революция ожидалась «буржуазная». От решения подобного вопроса зависела тактика создававшихся в то время во всех странах коммунистических партий. Споры об «этапе революции» велись с ожесточением, со взаимными политическими обвинениями, а нередко и с оргвыводами. Недостаток имевшихся в распоряжении диспутантов исторических фактов никого не смущал. Эта ожесточенность еще усилилась, когда многие из участников дискуссий оказались репрессированными или «разоблаченными» как «троцкисты» или «агенты империализма». Оставшиеся пока на свободе участники научного спора были принуждены моментально менять свои взгляды и усиливать ругательную риторику в отношении высказываний, оказавшихся заведомо «неправильными» и «вредными».

Позже, когда идея «мировой социалистической революции» отошла в прошлое, сохранилось убеждение в неминуемой «победе социализма в мировом масштабе». Все явления в изучаемых странах стали рассматриваться под углом зрения того, насколько они приближают или отдаляют переход страны к социализму, хотя бы «некапиталистическим» путем. Любые национализации или ограничения капитала рассматривались как «прогрессивные», любые формы сотрудничества с западными странами или иностранным капиталом - как «реакционные». Политические силы и партии обязательно нужно было разложить по полочкам: «буржуазно-помещичьи», «буржуазные», «мелкобуржуазные», «пролетарские» Это сокращало аналитические возможности исследователей.

В области литературоведения к восточным литераторам прикладывались шаблоны «реализма» или «критического реализма», а не вписывавшиеся в эти шаблоны писатели и поэты записывались во второй сорт. Их творчество не считалось достойным изучения.

В восточной философии надо было искать «материализм» или хотя бы «зародыши материализма», а также диалектики, остальные философские школы записывались в «идеалистические», т.е. заведомо несостоятельные.

Сохранялось, конечно, и прямое влияние политической конъюнктуры. Индологи в этом отношении находились в более благоприятном положении, чем, например, китаисты. Отношения с Китаем были сначала дружественными («братскими») - и не допускалась какая-либо критика политики правительства КНР и ситуации в этой стране. Затем отношения стали враждебными, - и стало невозможно писать о положительных сторонах развития Китая. Индия же, хотя и дружественная, была все же, по терминологии того времени, «буржуазной» страной, и можно было как отмечать положительные черты ее социального развития, так и указывать на недостатки в политике и на трудности в ее проведении, т.е. занимать в какой-то мере объективную позицию.

Повышенное внимание к «прогрессивным» социальным силам и движениям приводило к преувеличению роли в общественной жизни рабочего и коммунистического движения, степени «пробуждения» народных масс, недооценке сохранявшихся традиционалистских институтов, самоидентификаций и политических сил. Считалось, что они изживаются и в перспективе не будут иметь значения.

Странным образом умилительное отношение к Востоку как «резерву мировой революции» и тенденция «разоблачения» всего западного не сопровождалось реальным повышением внимания к Востоку, его культуре и истории. Преподавание истории и литературы в школе оставалось сугубо европоцентристским. Советские юноши и девушки получали крайне куцые сведения о народах, которые по идеологическим установкам были нашими «товарищами по борьбе» с империализмом. Общая необразованность населения в этих вопросах сейчас создает благодатную среду для распространения самых фантастических измышлений о «восточной духовности» и пр.

Тематика востоковедных исследований в советский период отличалась значительной узостью. В области древней и средневековой истории ученых интересовали прежде всего производственные отношения и отношения собственности на землю, а также народные восстания. В новое время - «уровень развития» стран Востока накануне колониального порабощения, колониальная эксплуатация и национально-освободительное движение. В новейшее время, как уже говорилось, - борьба «прогрессивных сил» против «реакционных» и против «империализма». Главы по истории той или иной страны в учебниках содержали почти исключительно очерки «социально-экономических отношений» и перечисление восстаний. Исключительно важным считалось сформулировать «формационную принадлежность» того или иного общества, желательно с перечислением «социально-экономических укладов» и выделением среди них «формационнообразующего».

Не уделялось должного внимания духовным процессам, в том числе истории религий, проблемам государственного устройства, развитию права и судебной системы. Все события истории, включая любые мятежи и дворцовые перевороты, интерпретировались как проявления классовой борьбы. Как уже говорилось, «реакционные» партии, деятели, мыслители считались объектами, недостойными изучения.

Узость «фронта работ», конечно, не может быть признана позитивным фактором. Отказ от комплексного изучения общества неизбежно искажает результаты конкретных исследований узких проблем. Однако положительные последствия такой узости также имелись. Например, поиски «рабовладельческой формации» на Востоке, даже оказавшиеся в конце концов тщетными, привели к серии ценных исследований по хозяйственной структуре древневосточных цивилизаций, которые составили (и, по- моему, до сих пор составляют) золотой фонд науки в данной области. Гораздо глубже, чем в западной науке, разработаны у нас проблемы собственности на землю и роли сельской общины в древний и средневековый периоды. Классовый подход ко многим движениям также оказался конструктивным и находит сейчас понимание в мировой науке, хотя в то же время выяснилось, что классовое содержание этих и других движений было либо преувеличено, либо вообще примыслено.

И все же узость тематики и в целом однобокий подход к истории стали причинами драматического положения, в котором оказалось отечественное востоковедение в последние годы. Стойкое игнорирование «пережитков» в социальной и культурной областях, недостаточное изучение религий и религиозных ситуаций, невнимание к «реакционным» силам привели к тому, что мы оказались не готовы к наблюдающемуся сейчас всплеску религиозной нетерпимости и радикализма, к резкому усилению процессов национальной идентификации, к тому, что получило сейчас образное выражение «столкновение цивилизаций». А мне кажется, что долг востоковедов разбираться в этих вопросах лучше, чем кто бы то ни было другой.

Отдельная тема: потери науки в результате репрессий. Несколько лет назад в журнале «Восток» был опубликован список репрессированных востоковедов. Более полные данные о репрессиях против востоковедов содержатся в сборнике «Репрессированное востоковедение», подготовленном петербургскими коллегами. Надо было бы проанализировать эти данные и наглядно показать, какие отрасли востоковедения понесли особенно серьезные утраты, какие из них были практически полностью пресечены в результате физического уничтожения специалистов.

В качестве обобщения сказанного выше можно было бы сформулировать тезис: советское востоковедение представляло собой амальгаму науки и ненауки. То, что мешало ему развиваться свободно и тем самым быть только наукой, я попытался изложить выше. Но как общество в целом нельзя полностью регламентировать при помощи инструкций, правил и даже террора, так и наука, в какие бы тесные рамки ее ни поставили, возникнув, имеет свою логику развития. Постепенное удушение классического востоковедения в 20-30-е гг. не помешало его возрождению сразу после войны, еще до XX съезда. Новое востоковедение, ориентированное на современность, начавшись как насквозь идеологизированное идейное подкрепление политики ВКП(б) и Коминтерна, также уже с начала 50-х гг. становилось все более научно содержательным. Ослабевал, конечно, и идеологический гнет. Но он ослабевал не сам по себе, или не только сам по себе, но и в результате работы гуманитариев, которые по сути своей работы вынуждены были раздвигать теоретические рамки и ставить вопросы, вытекавшие не из указаний партии и правительства, а из изучения источников и логики рассуждений. Провозглашение марксизма-ленинизма «методологической основой» и опора на цитаты классиков становились все более ритуальными и неискренними.

Хочется надеяться, что будут предприняты исследования, имеющие целью показать, как это происходило в различных дисциплинах востоковедения, как происходило приращение (прорастание) знаний сквозь идеологическую шелуху. Возможно, мы придем также к обобщениям, которые подтвердят, разовьют или опровергнут тезисы, представленные в данном материале.

Размещено на Allbest.ru