Отечественная война и русское общество 1812 г. Война и цензура

Размещено на http://www.allbest.ru/

Отечественная война и русское общество 1812-1912: Война и цензура

Обыкновенно считают, что положение нашей печати в начале царствования Александра I значительно изменилось к лучшему. Действительно, если обратиться к цензурному уставу 1804 г., то он может казаться довольно либеральным. Но положение печати лишь отчасти регулировалось уставом 1804 года: в гораздо большей степени оно определялось различными административными распоряжениями, по частям изменявшими его. Это признает и официальный историк царствования Александра I, г. Богданович, который говорит (т. V, стр. 193), что «умеренное направление нашего цензурного устава (1804 г.) было изменено произвольным толкованием важнейших параграфов его». Помимо этого, устав 1804 г. подвергался изменениям и в законодательном порядке, мало-помалу вытравившем из него значительную часть его либерализма.

Еще заметнее было отступление от основных положений устава 1804 г. в повседневной административной практике. Ст. 15-я этого устава говорила, что цензура наблюдает лишь за тем, чтобы в рассматриваемых произведениях «не было ничего противного закону Божию, правлению и нравственности и личной чести какого-либо гражданина», а, тем не менее, наблюдающие цензоры находили и другие поводы к конфискации книг. Особенно ее благосклонное внимание привлекали книги, касающиеся «политических отношений России к другим державам». В 1802 г., например, в продаже свободно обращались книги «Histoire de Bonaparte» и «Du commerce francais dans l'etat actuel de l'Europe», с напыщенными похвалами Наполеону и изображавшие его господство, как спасение для всей Европы, а в начале 1807 г. с. - петербургский генерал-губернатор Вязмитинов препроводил их к председателю цензурного комитета Новосильцову, и комитет «во уважение нынешних обстоятельств» (шла еще война с Францией) нашел их «недозволительными». Автор первой, по донесению комитета, «вообще обнаруживает себя попеременно то почитателем революции и всех ее ужасов, то подлым обожателем хищников трона». «Сверх того, - писал комитет, - сочинитель этой книги от начала до конца превозносит Бонапарта как некое божество, расточает ему самые подлые ласкательства, представляет все его властолюбивые деяния в самом благовидном виде; все его несправедливые присвоения и хищничества представляет праведными и законными». Во второй книге было усмотрено «порицание английского правительства, будто оно золотом своим подкупает прочие европейские державы (а, следовательно, рассуждал комитет, и Россию) к союзу против Франции»; «будто Англия есть единственная причина всякой войны в Европе» и проч. В виду всего этого, вопреки уставу 1804 г., книги было постановлено изъять из продажи, но оказалось, что первая вся распродана - поэтому воспретили ее второе издание, а вторая - слишком специальна, а потому имеет малое распространение и, значит, не опасна; таким образом, лишь благодаря этим обстоятельствам издатели не понесли убытков за разрешенные ранее цензурой книги. Но после Тильзитского мира нужно было, наоборот, хвалить Наполеона, и потому, когда Глинка в «Русском Вестнике» стал нападать на него, то министр народного просвещения выразил по этому поводу неудовольствие председателю цензурного комитета: «Таковые выражения, - писал министр 19 апр. 1808 г. по поводу статей Глинки, - неприличны и предосудительны настоящему положению, в каком находится Россия и Франция. Почему строжайшим образом предписать цензурному комитету, дабы воздержался позволять в периодических и других сочинениях оскорбительные рассуждения и проходил бы издания с наибольшей строгостью по материям политическим, которых близко не могут видеть сочинители (курсив наш), и, увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных».

Вслед за тем всем учебным округам было предписано, чтобы «цензоры не пропускали никаких артикулов, содержащих известия и рассуждения политические», при чем объяснялось, что обо всем, касающемся правительства, можно писать только по воле самого правительства, которому лучше известно, что и когда сообщить публике[96]. Но перед войной 1812 года отношение правительства к Наполеону опять изменилось, и деятельность Глинки не только перестала встречать препятствия, но он даже получил орден Владимира 4 степени, а гр. Ростопчин сказал ему: «Развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки - на триста тысяч экстраординарной суммы».

Злоключения печати не исчерпывались, однако, замечаниями, предупреждениями и запрещениями обсуждать тот или иной вопрос: за период 1804-1811 гг. было немало случаев конфискации книг по разным причинам и поводам. Так, в сентябре 1807 г. (т. е. после Тильзитского мира) было отобрано 5 тыс. экземпляров сочинения «Тайная история нового французского двора», которое было переведено с немецкого в 1806 г. с дозволения петербургского цензурного комитета. Вслед за этим петербургский генерал-губернатор приказал «истребить огнем» эту книгу. Тогда издатель потребовал возмещения убытков, и ему выдали 6.500 руб. Другой случай был такой. В 1806 году к книгопродавцу Динеману было привезено из-за границы несколько экземпляров сочинения: «Feldlzug von 1805 г.», неблагоприятного для нашей армии. Тогда упомянутый уже ген. Вязмитинов послал петербургскому губернатору такое предписание: «По высочайшему его императорского величества повелению, препровождаемого при сем книгопродавца Динемана благоволите приказать выслать за границу». Подвергались гонению и книги религиозного содержания. Сначала преследовали масонские и мистические книги, допуская их к печатанию со значительными ограничениями; потом с них сняли опалу, но стали преследовать книги, враждебные цели библейских обществ[97].

Уже этих фактов достаточно, чтобы видеть, насколько была далека от свободы наша печать начала царствования Александра I. Проявление какой-либо оппозиции правительству, какая-либо критика внутренней или внешней политики правительства, - все это было совершенно невозможно при том толковании устава 1804 г., какое он получил в повседневных действиях администрации.

Тем не менее, перед самой войной комитет министров еще раз занялся по одному частному случаю вопросом о печати, и результатом этого было новое ограничение ее прав. 12 апреля 1812 г. министр народного просвещения представил в комитет записку о политических статьях, помещаемых в русских газетах. Поводом к этому послужило представление попечителя Дерптского университета о том, может ли «цензурный комитет сего университета позволять издателям лифляндских и курляндских газет помещать в оные известия о движении иностранных войск к нашим границам и других подобных предметах, касающихся до настоящих отношений России к другим государствам, заимствуя известия сии из иностранных газет, которые почтовой цензурой пропущены и, следственно, имеют уже в публике обращение». Рассматривая этот вопрос, комитет министров согласился с мнением министра народного просвещения, который, «принимая со своей стороны в рассуждение, что иностранные газеты находятся в руках невеликого числа особ, а печатаемые в России ведомости обращаются в большем количестве и даже между людьми самых низких состояний; также, что публика к известиям иногда вовсе ложным, помещаемым в иностранных газетах, не может иметь полной доверенности, между тем как помещением оных в наших газетах они почитаются некоторым образом признанными нашим правительством, находим, что полезно было бы в настоящих обстоятельствах постановить, чтобы издатели всех газет в государстве, в коих помещаются политические статьи, почерпали из иностранных газет только такие известия, которые до России вовсе не касаются, а имеющие некоторую связь с нынешним нашим политическим положением заимствовали единственно из „С.-Петербургских Ведомостей“, которые издаются под ближайшим присмотром»[98]. Но так как «С.-Петербургские Ведомости» не считали нужным оповещать публику о грядущих событиях, то и частные газеты должны были молчать о том, чего скрыть было нельзя и что у всех было на языке уже с 1811 года - приближение войны с Францией. Как говорит А. Н. Попов[99], «народ уверен был, что будет война, хотя газеты и в марте месяце (1812 года) сообщали известия от февраля о стуже в Неаполе, карнавале в Париже, маскараде в Тюльери, разливе Рейна, дозволении из Швеции в Норвегию вывозить сырые кожи и т. п., и ни слова не говорили о военных приготовлениях». По словам современника А. Бестужева-Рюмина, уже в половине 1811 года стали поговаривать о разрыве тильзитского мира, но «ничего не было приметно, и все оставалось спокойно», а «С.-Петербургские и Московские Ведомости» даже продолжали именовать Наполеона великим; только из иностранных газет, получавшихся в греческих гостиницах, он узнавал, что «что-то неладное между нами и французами», но мало этому верил, считая, «что и иностранные газеты часто наполняются всякими неосновательными слухами», и лишь когда некоторые №№ этих газет были задержаны, он решил, что «что-нибудь да есть»; «однако ж, - добавляет он потом, - 1812 год начался весьма спокойно и, благодаря Бога, Москва ничем возмущена не была: масленицу провели очень весело, не подозревая никаких опасностей, и не думали даже о них»[100]. Та же неосведомленность о происходящих событиях была в обществе и во время войны. Маракуев в одном месте своих записок, относящемся к августу 1812 г., сообщает, что «печатного от правительства почти ничего не было»[101].

Если мы теперь поставим вопрос, знало ли русское общество в 1812 г., и притом своевременно, правду о происходивших военных действиях, то уже на основании приведенных данных можем дать отрицательный ответ, и потому признать неправильным утверждение С. Творогова в письме к Аракчееву, полученном последним 1 июня 1812 г., что «публика знает обо всем, что происходит»[102]. Впрочем, надо иметь в виду, что причиной этой неполной и неправильной осведомленности были не только цензурные стеснения.

Неизвестный автор книги «Исторические сведения о цензуре в России» говорит (стр. 12), что в 1812 году общественная мысль[103] приняла такое направление, которое оставляло мало пищи цензуре: появились патриотические стихи, основывались периодические издания с патриотической целью. По словам Михайловского-Данилевского, автора записок о войне 1812 года, в то время «стихотворцы гремели на лирах бранные песни, на театрах представляли „Дмитрия Донского“ и „Пожарского“». Правительство, естественно, не только не противодействовало всему этому, но прямо поощряло (вспомним хотя бы орден, полученный Глинкой), однако пыл и задор патриотической прессы скоро стали таковы, что самому правительству вскоре пришлось их сдерживать, и в 1814 году председатель цензурного комитета Уваров писал: «Журналисты, писавшие в 1812 г., должны иначе писать в 1815 году, мало-помалу согласуясь с намерениями правительства, и содействовать распространению мирных сношений, следуя, таким образом, общему стремлению к новому и прочному порядку вещей». При этом он рекомендовал комитету «обратить свое внимание на выписки из листов и речи членов оппозиции в английском парламенте», помещаемые в наших журналах, и смягчать «грубый тон в суждениях о других народах, стоящих ныне в совершенно иных отношениях к нам». В том же успокоительном духе действовал на воинственный патриотизм и министр гр. Разумовский.

Но это было в 1814 году, а в 1812 году правительство держалось противоположной политики. Учитывая настроение высших кругов общества, проникнутых сильной неприязнью к французам, и понимая важное значение повременной печати, правительство решило сделать ее орудием своих целей. В этих видах, например, 4 окт. 1812 г. «русскому немцу» Гречу было дано через гр. Разумовского разрешение на издание «Сына Отечества». Вскоре после этого император, «узнав, как сказано в письме т. с. Оленина к гр. Разумовскому, что издатель недостаточен», велел выдать ему из кабинета 1.000 руб. Греч ожесточенно ругал в своем журнале Наполеона и его маршалов, и, по-видимому, журнал имел тогда успех и нравился, как нравились многим писания Глинки и гр. Ростопчина.

Литературная пропаганда против Наполеона велась, по-видимому, при деятельном участии Штейна[104]. С этой целью был вызван из Германии Э. М. Арндт, известный немецкий патриот. В Петербурге Арндт, работая под руководством Штейна, занимался, между прочим, составлением политических памфлетов и книжек, а также принимал некоторое участие в «Сыне Отечества». Был и другой, тоже рекомендованный Штейном, публицист Фабер, трудами которого воспользовалось русское правительство.

Таким образом русское общество или совсем ничего не знало о современном положении дел или получало известия, сильно прикрашенные, преломленные сквозь призму воинственного патриотизма и «обезвреженные» цензурой; проверять же известия, касающиеся военных действий, газеты не имели права, да и возможности, так как не держали на театре военных действий своих корреспондентов и не могли прибегать к иностранным газетам. Волей-неволей приходилось довольствоваться официальными сведениями, о доброкачественности которых нагляднее всего свидетельствуют знаменитые ростопчинские афиши, полные заносчивости и хвастливости.

Цензурный экземпляр картины, изображающей инвалида 1812 г. (Ориг. в Ист. музее)

Основанием для этих афиш служили донесения из главной квартиры, а оттуда, например, за июнь и июль месяцы возвещалось только о победах и о взятии в плен французов, об отступлении же и его причинах не говорилось ни слова. О наших потерях или ничего не сообщалось или доносилось, например, что 11 июля в сражении у Дашковки урон неприятеля равен 5 тыс. человек, у нас же - не более 600 чел.; о сражении под Кобриным ген. Тормасов доносил: «потеря же с нашей стороны не весьма значительна». Отдача Смоленска объяснялась только тем, что он был объят пламенем и что войска наши заняли позиции от Днепра к Дорогобужу, о жителях же сообщалось, что они «несколько дней до сражения вышли из города».

Эту систему вполне усвоил гр. Ростопчин, переводя только официальные реляции на свой своеобразный жаргон и произвольно изменяя их[105]. Такое же искажение официальных известий из армии практиковалось и в Петербурге. Так, донесение Кутузова от 27 августа было прочтено кн. Горчаковым в Невском монастыре перед молебном и напечатано в «Северной Почте», но из донесения были выпущены строки, которые могли произвести неблагоприятное впечатление[106]. Точно так же при опубликовании в «Северной Почте» в № от 18 (сентября) донесения фельдмаршала от 4 сент. по поводу занятия Москвы Наполеоном были выпущены заключительные слова донесения: «с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал» (в августе, после потери Смоленска)[107].

Официальное «известие из Москвы от 17 сентября» прямо утверждало, что французы сами жгли Москву и разбивали ядрами дома. («Записки» Шишкова, стр. 46.)

Результатом такой политики замалчивания и даже искажения истинных фактов, рисующих положение дел, была, конечно, полная неосведомленность населения, невозможность приготовиться к грядущим событиям и потому напрасные жертвы людьми и имуществом. Михайловский-Данилевский в своих записках о войне 1812 года пишет, что 29 августа в Москве не знали еще, что неприятель близко. «В Москве, - пишет он, - полагали французов за Можайском и думали, что сей город, в который они уже вступили за два дня, пребывал еще во власти нашей». «Я, - прибавляет он, - не имел ни духа, ни намерения их разуверять». Однако из его дальнейших слов видно, что «народ не верил уже более печатным листкам, в которых гр. Ростопчин истощал всю силу площадного красноречия своего, чтобы ободрить его». Не лучше была осведомлена о действительном положении вещей и сама армия. Г. Богданович пишет (т. III, стр. 334), что «солдаты, проходя через Москву, не знали, куда идут, думая, что их ведут окольным путем против французов».

На почве неосведомленности общества о том, что происходит, естественно, возникала масса слухов и толков, часто совершенно фантастических.

цензура пропаганда война 1812

Партизаны. «Не замай, дай подойти». (Верещагина)

Уже в 1809 году в Петербурге «праздными людьми» распространялись слухи на темы[108]: «Восстанет ли война в пределах от России отдаленных? Одержана ли войсками нашими победа? Появится ли неприятельский флот в Балтийском море?» При этом «предвидели уже раздробление наших провинций, бунты, возмущения». Распространялись слухи и о наших внутренних делах. Официоз «С.-Петербургские Ведомости» предостерегал от доверия к таким слухам и обещал предать всеобщему посмеянию имена их распространителей, а харьковский губернатор предписал предводителям дворянства ознакомить с этой выпиской из официоза дворян своего уезда. Иначе - проще и грубее, боролся с такими слухами и их распространителями в 1812 г. гр. Ростопчин (сам, однако, принадлежавший к их числу, как было указано выше). Об этих упрощенных приемах цензуры устного слова он сам сообщает в своих письмах. В письме Балашеву от 23 июля 1812 г. он сообщает, например[109], что после отъезда из Москвы императора, бывший студент Урусов, «не пьяный», «в трактире стал доказывать, что приход Наполеона в Москву возможен и послужит к общему благополучию». В трактире он был избит, а потом взят полицией, но «так как он, - говорит Ростопчин, - и после у меня говорил то же, что в трактире, то я, дабы увериться, не сумасшедший ли он, приказал его посадить на день в дом умалишенных». В том же письме он сообщает об аресте по подозрению «священника-иностранца Буффа» и о намерении выслать из Москвы «за бредни» «хромого Солового». О подобных же случаях он сообщает в письмах от 26 июля, 4 августа 1812 г., от 6 января 1813 г. и проч. В своих записках[110] Ростопчин так описывает свою расправу с «болтунами»: «Время от времени полиция забирала кой-каких появлявшихся болтунов, но так как я не желал оглашать подобные истории, то вместо того, чтобы предавать суду этих людей, которые сами по себе не имели значения, я отсылал их в дом умалишенных, где их подвергали последовательному лечению, т. е. всякий день делали им холодные души, а по субботам заставляли глотать микстуру». Так же действовал новгородский, тверской и ярославский ген.-губернатор, принц Ольденбургский, который в сентябре сажал в Ярославле в тюрьму тех, которые говорили, что Москва взята французами.

Был еще один источник проникновения в общество известий, неблагоприятных правительству - это частная переписка и сообщение с заграницей. Но и против этого были приняты меры. Особенно следили за письмами военнопленных, и из переписки министра внутренних дел Козодавлева с витебским губернатором, ген.-губернатором Петербурга Вязмитиновым и императором в 1813 году[111] мы знаем, что перлюстрация писем была в то время самым обычным явлением. Что же касается вопросов о выезде из России за границу и об обратном въезде, то они были предметом неоднократного обсуждения в комитете министров (в апреле и мае 1812 г.), и как выезд, так и въезд были почти совершенно воспрещены - почти всегда требовалось для разрешения особое высочайшее повеление. Все иностранцы, живущие в России, были взяты на учет, многих выслали или сослали.

Все это вместе взятое вело к тому, что русское общество в 1812 году было очень плохо осведомлено о том, что происходило на театре военных действий; с одной стороны - противоречивые, фантастические, но зато чрезвычайно обильные, слухи, на которые было падко общество, с другой - краткие официальные извещения, которые прежде всего стремились «успокоить умы», но явно и быстро опровергались всем ходом событий.

«Речка хвасту… шка село вралиха…». (Ист. муз.)

Размещено на Allbest.ru