Новые бурятские идентичности: мифологическое и политическое содержание дискурса

Интенсивный же принцип развития экономики государств оседлой цивилизации обусловливал существование множества политий, конкурирующих между собой, в том числе и в экономической сфере. Возможность интеграции в таких условиях была более проблематичной. При всех экономических и политических выгодах, которые несло с собой сближение, возможности пространственного расширения для той или иной политии всегда зависели от силы противоположной и относительно постоянной тяги к локальной автономности. Если символом кочевой цивилизации стала легкая сборная юрта, то цивилизацию оседлую символизируют массивные городские стены или обособленные и неприступные замки. Явления раздробленности и междоусобицы в этом типе цивилизации исторически были более устойчивыми. Именно эту качественную цивилизационную особенность и, следовательно, проистекающую отсюда оборонительную слабость и обнаружили монголы XIII века. Политически интегрированные в конфедерацию племен и специализированные на военной культуре, они могли предложить или навязать своим цивилизационным визави посредничество в торговле на обширном евразийском пространстве.

Но как можно было использовать это преимущество? Было два способа. Традиционный предполагал извлечение экономических выгод путем обложения данью, торговли на выгодных для себя условиях или путем прямого грабежа при сохранении кочевого образа жизни. Создание империи предполагало иной способ взаимодействия с оседлыми государствами. В этом случае элиты кочевников получали в свои руки власть и осуществляли государственное управление. Если первый способ был более органичен для кочевников, то второй представлялся более соблазнительным (в первую очередь для родовых элит с их растущими амбициями).

Целый ряд факторов делал империи кочевников внутренне амбивалентным и неустойчивым явлением.

Во-первых, с того момента, когда в оседлых обществах назрела необходимость в устойчивых, систематических межрегиональных экономических связях, а главное, когда их техническое и военное развитие позволило преодолеть проблему разделяющего пространства с экономической выгодой и относительной безопасностью, исчезла необходимость в монгольском посредничестве.

Во-вторых, если завоевание огромных территорий, населенных конкурирующими между собой политиями, для монголов с их военным искусством и опытом было вполне решаемой задачей, то факт узурпации ими государственной власти запускал механизм консолидации прежде разрозненных политий и формирования национальной идеологии. Ликвидация господства монголов для консолидированного и враждебно настроенного населения становилась делом времени.

К такому концу вела и внутренняя эволюция господствующих кочевников:

«Номадические империи эфемерны, потому что с утратой стимула (стимула враждебного мира степи) начинает исчезать и сила. Особые качества, выработанные в условиях сурового физического окружения, неизбежно атрофируются в новых условиях, начинается деградация и упадок. С другой стороны, покоренные кочевниками племена, оправившись от шока… начинают выходить из летаргического оцепенения и постепенно восстанавливать свое нравственное самосознание. Незваные пастыри либо изгоняются, либо ассимилируются».

Глава II. Политическая идентичность бурят

В конце 80-х годов прошлого века, накануне системной трансформации советского государства, национальный вопрос приобрел для его будущности судьбоносное значение. Власть и территория стали предметом и причиной межнациональной напряженности и конфликтов в разных регионах страны, в одночасье сделавшейся империей - реликтовым пережитком прошлого. В некогда «мертвую» статью государственной конституции о самоопределении наций дух перестройки вдохнул жизнь. Вместе с этой конституционной статьей вторую жизнь стали стремительно обретать и символы этничности (самоназвание, язык, культура и пр.). Иначе говоря, актуализировались вопросы политической идентификации нацменьшинств. Одна из первых реакций демократизирующейся власти на эти процессы заключалась в том, что с высокой трибуны в духе перестроечного оптимизма было отказано в политкорректности термину «малые народы», а вместо него в политическом обиходе было предложено использовать термин «малочисленные народы». Мотивировка этой номинационной меры была такова: прежний, «неудачный» термин не соответствовал этнополитической действительности, ее фундаментальному принципу «равенства народов советского многонационального государства». Он слишком явно предъявлял замалчиваемый смысл этнополитической реальности (смысл доминации), совмещая в себе демографическую статистику и оценку незначительной роли нацменьшинств в политической и иной жизни многонационального государства. Новый же термин, будучи корректным в демографическом аспекте, как бы сохранял идею (или иллюзию) межнационального равенства и незыблемости основ союзного государства, в том числе и благодаря самой процедуре введения его в оборот. Тем не менее, в практике публичных выступлений политкорректность этого терминологического нововведения нередко сводилась к двойному употреблению обоих терминов: сначала проговаривался привычный, а после, как синонимичный, - политкорректный.

Терминологическая двойственность свидетельствовала не просто о растерянности власти, но о проблематичности отношений между теорией (идеологией) и реальностью. Теория, которую поставили над практикой (реальностью) и которая поэтому не подвергалась проверке на предмет ее соответствия реальности, разумеется, ничего не могла сказать о новой ситуации. Поэтому попытка с помощью смены терминов этнической категоризации отрегулировать назревшие проблемы не могла иметь никаких позитивных практических следствий; она была всего лишь прологом к процессам самоидентификации в постсоветской ситуации, в которой термины политической идентичности этнических сообществ приобрели собственно политическое и правовое содержание, стали предметом этнополитического самоопределения и этнополитических отношений.

Объективно реальная корректировка межнациональных отношений неизбежно вела в перспективе к политизации этнических меньшинств, к их становлению в качестве политических субъектов. Только через опыт, через политическую практику можно было избавиться от многих иллюзий, путем компромиссов выявить реальные основания согражданства, межэтнического мира.

Вхождение бурят в новую политическую реальность, начавшееся еще в период советской демократизации, происходило под знаком выбора новой политической идентичности. Эту новую идентичность составляли как культурный и геополитический компоненты - бурят-монголы, так и этнополитический - коренной государствообразующий народ.

Процесс суверенизации РБ при всей его видимой пафосности и общенациональной значимости все же имел разное значение для разных политических групп этнополитического толка. Энтузиастам этнической идеи - представителям так называемых неформальных движений и организаций он придал дополнительный импульс в оформлении их политических притязаний на доминирующую роль во властных структурах республики. Для тех же, кто уже был интегрирован в систему государственной власти, суверенизация была делом формальным. Ведь они в любом случае сохраняли за собой статус правящей элиты. По этой причине их поведение неизбежно было двусмысленным: они не могли идти против господствующих настроений в своем этническом сообществе, но и быть откровенно авангардными или следовать за авангардом, не выяснив предварительно настроений федеральной власти, тоже не могли. И все же главное, что характеризовало ситуацию, заключалось в том, что практически все политически значимые мероприятия этого периода происходили под их контролем.

В самом деле, в рамках бурятского этноареала инициатива организации всех всебурятских съездов исходила из Республики, где бурятская элита была не просто наиболее многочисленной, но и обильно представленной во власти; здесь же проводилась текущая работа представительных органов (советов) съездов. Созданная в 1991 году решением первого всебурятского съезда Всебурятская Ассоциация Развития Культуры (ВАРК) с представительством в Улан-Удэ, будучи изначально слабо обеспеченной материальными и финансовыми ресурсами, практически с момента своего образования взяла курс на сотрудничество с властью. Помощь власти - как плата за лояльность - способствовала поддержке и соответственно долголетию Ассоциации, ценой же был категорический отказ от претензий на какую-либо этнополитическую инициативу. То есть посредством создания такой политически лояльной организации, как ВАРК, была «укрощена» волна этнополитической активности бурят, нейтрализовано влияние на бурят ее радикального крыла.

2.1 Трансформация идентичностей бурят

В 1989 году среди бурятской интеллигенции и в местной прессе началась кампания за возвращение исторического названия республики и народа. Вопрос поднимался в ученых записках, коллективных обращениях в обком КПСС, в Верховный совет, Совет министров, обсуждался на сессиях Верховного совета БАССР, на совещаниях обкома КПСС. Доводы в пользу переименования были вполне резонными, выглядели в духе демократических преобразований, требований о восстановления исторической справедливости. В частности, указывалось, что название «Бурят-Монголия» - частица исторической памяти народа, отражает этнокультурную и языковую общность с другими монгольскими народами, что, собственно, не очень и нуждается в научных доказательствах, также как и то, что акт по переименованию носил исключительно волюнтаристский характер. Словом, особых препятствий для возврата исторического названия республики и народа не было, чем и объяснялась массовость и настойчивость таких обращений во властные структуры. Однако на практике все ограничилось обсуждениями, и решение о возврате старого названия республики так и не было принято.

Безрезультатный исход этой вполне безобидной кампании был предопределен тем обстоятельством, что разворачивалась она на фоне обострения национальных отношений в разных регионах СССР, все более набиравших в них силу центробежных тенденций. В такой ситуации крайней неопределенности и нестабильности - ситуации политического кризиса - любое консолидированное на национальной основе движение не могло не восприниматься властями как потенциально угрожающее. Вряд ли у кого-нибудь был тогда ясный ответ на вопрос, какие последствия повлечет за собой уступка в переименовании. Относиться же к этому вопросу как к вовсе небезобидному, но, напротив, как потенциально опасному, основания были: сам контекст момента придавал названию «Бурят-Монголия», кроме коннотаций исторической памяти, еще и дополнительные, политически проблемные, смыслы. Так, на встрече общественности с бюро обкома КПСС в Доме печати в 1989 году выступление лидера одного из неформальных движений того времени В.А. Хамутаева, по существу, уже содержало в себе будущую политическую программу, и ее ключевые положения были связаны именно с термином «Бурят-Монголия», с пересмотром этнокультурной и политической идентичности бурят. Среди прочего прозвучали следующие слова:

«Наше состояние рабской подчиненности и России, и Союзу глубоко противоестественно и противоречит объективным тенденциям интеграционных процессов. Бурятские интеграционные процессы всегда тяготели к народам Центральной Азии. Ближний родственный, языковой ареал находится не в СССР, а в Монголии. Поэтому возрождение всех сторон жизни бурят-монгольского, т. е. коренного монгольского этноса должно идти в интеграционном взаимодействии всех монголов и всех центрально-азиатских народов и культур. Диктат и волюнтаристский запрет на восстановление родственных, братских связей больше недопустимы. На арену выдвигается правосубъектность титульного народа, его право на самоопределение, на интеграцию в родственном мире и т.д.».

Опасность такого рода заявлений заключалась в том, что в данном случае В.А. Хамутаев озвучил весьма вероятный сценарий развития этнополитической ситуации в республике. Иначе говоря, вот вам политический сценарий, а вот и люди, готовые к его реализации. Уступка же в переименовании могла существенно активизировать процесс консолидации бурят вокруг идеи национального самоопределения. И если о степени радикальности такого общественного движения можно было только догадываться, то его потенциальная конфликтогенность была очевидной.

В этих условиях вопрос о названии республики, разумеется, не мог не приобрести этнополитический смысл: название стало маркером политического господства одной из этнических групп на данной территории. Ответное движение среди русскоязычного населения не заставило себя долго ждать. В глазах его сторонников уступка в переименовании могла выглядеть как картбланш для дальнейших шагов по этнизации республики. И пока на бурятских съездах и других политических мероприятиях формулировались и принимались соответствующие обращения и резолюции, у русских «державников» появились своя позиция и свои контрверсии, в которых этнической титульности противопоставлялись география: в название республики вместо определений «Бурятская» или «Бурят-Монгольская» предлагалось ввести слова «Байкальская» или «Забайкальская». Мало того, политическое углубление в топонимическую историю края породило у русских активистов стремление переименовать и город Улан-Удэ, который изначально был Верхнеудинским острогом, а впоследствии, вплоть до 1931 года, - городом Верхнеудинском. Словом, на глазах разворачивалась этническая мобилизация, росла межэтническая напряженность.

Для местных властей, не имевших опыта работы в конфликтных и предконфликтных ситуациях, ответственность за любое из двух решений (пойти навстречу требованиям о переименовании или однозначно отказать) была слишком высокой. Действительно, в сложившейся ситуации было бы крайне опрометчиво признать доводы одной из сторон справедливыми, даже просто подать какой-то знак, который мог бы быть истолкован как поддержка «сверху». Поэтому «нулевой вариант» решения спорного вопроса был единственной возможностью нейтрализовать этнополитические страсти и сохранить мир.

Сегодня сколько-нибудь значимых признаков возвращения общественного интереса к политической топонимике нет, да и вся ее символика утратила свой мобилизационный потенциал. Точка была поставлена в 1997 году, когда вопрос о переименовании возник на съезде народов Бурятии - и был отклонен его делегатами. В этом смысле весьма примечательны рассуждения ученого-этнографа, одного из активных деятелей бурятского возрождения Т.М. Михайлова:

«Сейчас распространяется понятие «россияне» … По-видимому, мы сейчас находимся на начальном этапе формирования новой нации - россияне… Бурятским деловым людям, банкирам и бизнесменам безразлична национальная принадлежность их клиентуры и их самих - лишь бы дела шли успешно. Происходит какое-то истощение факторов формирования этнической идентификации бурят. Однако буряты все еще обладают динамической силой и пассионарностью, и потому способны к возрождению и развитию».

Для самого автора приведенного суждения его смысловой акцент приходится на противопоставление «истощения факторов идентичности» и «пассионарности народа». Для нас же главное состоит не в этом акценте, а в том, что Михайлов, сетуя по поводу переживаемых обществом изменений, бессознательно проговаривает скрытую причину подъема и спада этнополитической активности бурят. Конечно же, это никакая не пассионарность, а скорее дух предпринимательства, который, не находя должных экономических и правовых условий, позволивших бы ему развернуться, временно и вынужденно включился в политику - и покинул ее, как только эти условия появились. Возникновение в обществе такого феномена, как «бурятские деловые люди, банкиры и бизнесмены» собственно и избавило политику от возни вокруг этнополитических фетишей вроде названия республики, ее столицы и народа.

Несколько меньший накал страстей был вокруг другого этнополитического идентификатора - «коренной». Появление его в словаре бурятских политиков было связано с обновлением значения этого термина в контексте новой этнополитической ситуации. Из политически нейтрального и синонимичного термину «аборигенный» он превратился в знак политических претензий на власть и доминирование.

Вопрос о легитимности этих претензий упирался в определение государственно-правового статуса бурят. Важность такого определения обусловливались тем, что буряты составляли в республике лишь четвертую часть населения, в то время как русские - около 70 %. Привилегированный статус представлялся единственно реальным законным способом добиться искомой цели. Благо, демократизация и расширение информационного пространства произвели «интеллектуальный и психологический сдвиг, движение от классового братства к поддержке свободного национального саморазвития», так что и «деление на коренных и некоренных» ныне - «объективное», и главная политическая характеристика современного движения коренных народов заключается в том, что они, «узнав свои права, берут управление в свои руки», объявляя доминирующий этнос «колонизаторами и иностранцами».

Для повышения статуса коренного народа республики предлагалось ввести принцип паритетного представительства русских и бурят в государственных структурах, законодательно оформить республиканское гражданство, ввести ценз оседлости, языковой ценз на право занимать государственные должности. Кроме того, все военные, проходящие службу на территории республики и не являющиеся ее гражданами, согласно этим планам, лишались избирательного права. Поскольку присутствие русских в республике представлялось (подобно тому, как это вначале 1990-х делалось в Прибалтике) следствием колонизационной политики, то их исход из Бурятии или существенное ограничение в гражданских правах либо молчаливо подразумевались, либо в более или менее закамуфлированном виде выдавались как торжество исторической справедливости в новых постколониальных условиях. Во всяком случае, идеология самоопределения никак не предполагала учитывать мнение русского большинства о стратегических перспективах суверенного развития республики, тем более признавать это мнение решающим.

В 1992 году на внеочередном Всебурятском съезде, собранном национал-радикалами, впервые прозвучала апелляция к принятой в 1989 году «Конвенции о коренных народах и народах, ведущих племенной образ жизни в независимых странах» (Конвенция № 169 Международной организации труда) как к политически директивному документу. Наряду с Декларацией ООН по правам коренных народов этот документ защищает права и интересы потомков тех, «кто населял страну или географическую область, частью которой является данная страна, в период ее завоевания или колонизации или в период установления существующих государственных границ, и которые, независимо от их правового положения, сохраняют некоторые или все свои социальные, экономические, культурные и политические институты». Согласно обоим документам статус коренного народа несет с собой огромное количество прав, среди которых есть право собственности на землю, защиту окружающей среды, право на контроль над использованием природных ресурсов и др.

Обладание такими полномочиями по существу составляло политическую цель национал-радикалов. Однако их апелляция к статьям международных документов носила спекулятивный характер: в них видели только то, что хотелось увидеть. Например, их нисколько не смущало, что квалифицировать бурят, давно интегрированных в индустриальное урбанизированное общество, как народ, ведущий традиционный образ жизни и традиционное хозяйство, было возможно лишь по недоразумению; более того, такая квалификация совершенно не мешала им расписывать перспективы экономического сотрудничества бурят с Японией, Южной Кореей и другими супериндустриальными странами. Производилась подмена смысла и заключалась она в том, что Конвенция и Декларация защищают традиционные общества, но отнюдь не побуждают их к борьбе за государственный суверенитет, чего, собственно, и жаждали национал-радикалы. В своем простодушии и нечувствительности к юридическим и политическим тонкостям международных правовых положений они присовокупили к понятию «коренной» еще ряд атрибутов: «коренной государствообразующий титульный народ-нация». Понятно, что изобретатели этого, прямо скажем, устрашающего термина хотели с его помощью подчеркнуть решительность и легитимность своих намерений. Эта якобы стилистическая корректировка общепринятого понятия с вполне определенным содержанием демонстрирует их неразборчивость в средствах достижения своих целей, стремление сознательно манипулировать общественным мнением.

Надо сказать, что для радикалов тактически главным тогда было повлиять своими декларациями о статусе коренного народа на законодательство о земле, местном самоуправлении, по вопросам экологии. В определенной степени они добились своей цели. В 1997 году на съезде народов Бурятии делегаты потратили немало времени на пристрастное обсуждение по существу пустого вопроса: «Кого в Бурятии называть коренными народами?». Реакция власти на такого рода спекулятивные апелляции к международным правовым документам была ожидаемой: нет предмета для легитимного обсуждения национальных вопросов на предлагаемой радикалами основе. Президент РБ Л.В. Потапов, затронув в своем выступлении на съезде народов Бурятии в 1997 году вопрос о разработке концепции национальной политики республики, подчеркнул:

«…Возник важный научный, политический вопрос о коренных и государствообразующих народах, о титульных нациях. В общероссийской Концепции сказано, что все этнические общности, сложившиеся на территории России, являются коренными народами. В ней содержится мысль, что все они ныне в равной степени выступают как государствообразующие. Что касается нашей республики, то ее коренные народы - это бурятский, эвенкийский и русский, и они же являются государствообразующими. Бурятский народ - это титульная нация, чье имя носит республика. Понятно, что эти звания и титулы не дают народам каких-то дополнительных прав. Они возлагают на них большую ответственность за судьбу республики, за ее укрепление и развитие. Целью нашей национальной политики является сохранение и возрождение древнего народа нашей земли - эвенкийского».

Нельзя не признать, что в результате этой борьбы за термины и их семантическую ревизию, предпринятую с целью встроить этнополитические процессы в русло развития гражданской нации, эвенкийский народ все же пострадал. Ведь в РБ именно он по существу является единственным, на кого реально и позитивно могла бы распространяться юрисдикция международного права (соответствующие Декларация и Конвенция) как на коренной народ.

2.2 О двух политических версиях «бурятского вопроса»

Реальные подвижки в этнополитической ситуации определялись, как и везде, поведением основной части населения. Проблемы этнокультурной идентичности в смысле возможности восстанавливать традиционную культуру, родной язык и религию приобрели для людей центральное значение. Но были и другие проблемы, например территориальная. Просьба рассмотреть вопрос о восстановлении целостности республики в границах 1937 года и о возврате территорий округов и районов («родовых земель»), входящих в состав соседних областей (Иркутская и Читинская), содержалась и в неофициальных, и официальных (после объявления года республиканского суверенитета и принятия Закона о репрессированных народах) обращениях к тогда еще союзному руководству45. Накануне распада СССР стремление интегрировать этот вопрос в политическую программу возрождения народа привело к принципиальным разногласиям, заявившим о себе на первом же Всебурятском съезде в феврале 1991 года.

В Обращении Всебурятского съезда по консолидации и духовному возрождению нации выделяются несколько важных в этом отношении моментов. О территориальной проблеме сказано: «Мы осуждаем неконституционный акт 1937 года, разделивший республику на три части и оказавший негативное влияние на процесс консолидации бурятской нации и развития ее духовной культуры, осуждаем пренебрежение родным языком, разрушение культурных ценностей, репрессии в отношении представителей национальной интеллигенции и борцов за Советскую власть»46. Фактически съезд ограничился констатацией своего осуждения акции 1937 года - и красноречиво умолчал о перспективе ее разрешения. Об отношении к советскому периоду: «Эти горькие признания не означают отрицания достижений бурятской советской культуры, ее ценностей и богатства». О политическом принципе решения культурных проблем бурят: «Нас волнуют не только проблемы бурятской культуры… Мы за то, чтобы в республике и округах и впредь успешно развивалась русская культура». Об отношении к монголоязычному миру: «Мы за то, чтобы укреплялись связи между народами в области развития языка, культуры, образования». Другими словами, эти связи не претендуют на что-то большее, выходящее за пределы гуманитарной области, и не подразумевают никакой геополитики. Более того, в главном докладе съезда, подготовленном Михайловым, содержится подробное обоснование того, почему территориальный вопрос не следует педалировать:

«Некоторые товарищи решение главной задачи видят в восстановлении Бурят-монгольской ССР в границах 1937 года, в объединении республики, округов и двух районов с бурятским населением… Считаем, что на данном этапе ее претворение нереально… Во-первых, восстановление… просто невозможно, ибо ситуация изменилась коренным образом. В-третьих, необходимо выяснить мнение населения округов, особенно небурятской его части. В Усть-Ордынском округе буряты составляют одну треть населения, и их желания недостаточно, чтобы решить вопрос».

Все эти положения несут печать полемичности, они были сформулированы, чтобы упредить и нейтрализовать возможное влияние радикально настроенных политиков.

Еще в перестроечные годы в республике появились активисты из числа творческой и научной интеллигенции, для которых вопросы межнациональных отношений и национального самоопределения составили главное содержание их политической деятельности. Главной чертой, выгодно отличавшей их от традиционного истеблишмента, как раз и была радикальность. До определенного момента это соответствовало революционному духу времени и вызывало политические симпатии довольно значительной части бурят.

По всем перечисленным пунктам национальной проблематики у национал-радикалов была совершенно иная позиция. Территориальная проблема в их понимании должна была занимать ключевое положение, так как от нее зависело решение остальных проблем, как бы высвечивался фактор иноэтнического окружения, его ассимиляционного влияния. Поэтому другим важнейшим направлением политической работы бурят должен был стать вопрос о суверенитете. И уже через год после создания ВАРК на совете этой организации лидер Движения национального единства (ДНЕ) «Нэгэдэл» Хамутаев выступил с предложением созвать внеочередной Всебурятский съезд и обсудить на нем этот вопрос:

«Бурятское руководство… по существу продолжает изменническую политику сохранения колониально-сырьевого придатка, когда всем руководит метрополия. Декларация о государственном суверенитете… у нас не работает. Идет постоянная сдача этно-бурятских интересов и прав, оттеснение, а то и вытеснение».

На том этапе все еще предполагалось различие в позициях между руководством республики и ВАРК - единственным легитимным представительным органом бурят. Исходя из этого предположения и была предпринята попытка вовлечь ВАРК в сферу политических вопросов:

«Национальные интересы нашего народа не ограничиваются фольклором и возрождением языка. Мы - государствообразующий, титульный этнос республики. Во-вторых, мы - субъект международного права как коренной народ республики и на нас распространяется юрисдикция международного права. Но разве с этих позиций права рассматриваются интересы нации республиканскими властями?»

Так в очередной раз о себе и своей решительности напомнили внесистемные активисты национального движения. И снова их предложение было проигнорировано - теперь уже официальным руководством ВАРК. Более того, в местных СМИ совет ВАРК как единственно обладающий полномочием созыва съезда орган отмежевался от идеи внеочередного съезда. Тем не менее ДНЕ «Нэгэдэл» удалось организовать и провести этот съезд. Он состоялся в ноябре 1992 года в зале оперного театра, что дополнительно указывало на значимость альтернативного ВАРК движения. А готовность людей собраться уже через год после первого съезда свидетельствовала о неудовлетворенности его работой и решениями, об актуальности альтернативной программы национального движения.

То был звездный час национал-радикалов, час, когда они заявили о себе как о политической силе, способной влиять на развитие этнополитической ситуации. Тем не менее эта их заявка была скорее эффектной, чем эффективной. Сколько-нибудь значимых последствий съезда, свидетельствовавших бы о политическом успехе его организаторов и росте их влияния, не было. А для того, чтобы оформиться организационно, им потребовалось еще пять лет.

В докладе В.А. Хамутаева «О политической ситуации в РБ, федеративном договоре и задачах дня» и была заявлена такая программа. Прозвучала критика республиканской власти, избирательной системы, образовательной политики и практики, федеративного договора, позиции федеральной власти. Гвоздем его выступления были слова:

«Мы должны понять, что без воссоединения, без восстановления единства народа не может быть и речи о каком-либо возрождении. Мы должны честно признать, что лозунг прошлогоднего съезда о консолидации есть пустой звук, преследующий лишь цель выпуска национального пара, увода от проблемы расчлененности и ассимиляции».

Кроме того, чтобы перехватить политическую инициативу и легитимно закрепить свое лидерство в национальном движении, организаторы съезда попытались ускорить и интенсифицировать его политизацию:

«С сегодняшним руководством мы упускаем драгоценное время для суверенизации. Другие республики с упоением устраивают новую суверенную жизнь. Мы же стоим, все больше вязнем в болоте лжи, пустословия, скандалов… Мы, отдав все нашим красным космополитам и краснобаям, манкуртам и маргиналам, рискуем и через 10 лет быть на этом же месте».

Попутно отметим характерную черту политического дискурса национал-радикалов: в нем практически игнорировалось и обесценивалось все позитивное, что было в советской жизни, вообще в период нахождения бурят в составе российского государства. Досоветская и советская национальная политика представлялись радикалами исключительно как политика насильственной ассимиляции и деэтнизации бурят, а ее этнокультурные последствия - катастрофическими. Во-первых, буряты усилиями России в XVII веке были отделены от братского монгольского народа, и с этого момента среди них культивировалась русификация, чинились препятствия в их отношениях с монголами. Во-вторых, за годы советской власти были окончательно подорваны основы существования бурят как достаточно крупной и полноценной нации: произошло административно-территориальное расчленение Бурят-Монгольской Автономной ССР. В довершение всего эти меры советского государства распространились и на самоназвание «бурят-монголы»: из него было исключено указание на принадлежность к монгольскому миру. Словом, пребывание бурят в составе России - это история их систематических унижений со стороны колонизаторов.

Чрезмерная самоуверенность и политическая неискушенность не позволяли национал-радикалам прочувствовать настроения и интересы простых людей, у которых отношение к советскому прошлому было далеко не столь однозначным. Ностальгические мотивы в восприятии прошлого способствовали умеренности как в постановке нацио-нальных проблем, так и в их решении; на их фоне делалась все более очевидной неисправимая прямолинейность радикалов, несоответствие их действий ожиданиям основной массы бурятского населения республики. Как следствие, очень скоро идеи и призывы национал-радикального толка стали вызывать у людей в лучшем случае равнодушие, а сами национал-радикалы оказались в положении политических маргиналов.

В 1996 году после пяти лет безрезультатных попыток на очередном (втором) Всебурятском съезде радикалы добились наконец полномочий на создание оргкомитета по формированию политической организации - Конгресса Бурятского Народа (КБН). Однако между 1991и 1996 годами настроения людей значительно изменились, да и не было все-таки ясного понимания, почему существующие проблемы нельзя решать и без КБН, вполне легитимным путем в рамках существующей системы институтов власти. В итоге присутствие КБН в политической жизни республики довольно быстро свелось к чисто символическому. Хотя в короткой политической биографии этой организации был момент, когда перед ней вроде бы забрезжила возможность сделаться ведущей оппозиционной силой. Этот краткий момент возник в 1998 году, за месяц до выборов президента РБ, в связи с вывозом Атласа тибетской медицины на выставку в США. Скандал, раздутый КБН, заставил тогда многих поволноваться, поскольку стараниями этой организации он был спроецирован в плоскость межнациональных отношений. Властям тогда пришлось обратиться к Далай-ламе XIV, чтобы тот своим разъяснением и освящением выставочного мероприятия успокоил буддистов и граждан Бурятии. Последовавшие затем выборы и провал на них представителя КБН показали всем политическую слабость Конгресса, низкий рейтинг его популярности. Примечательно, что на Третьем всебурятском съезде (февраль 2002 года) КБН даже не упоминается ни в выступлениях делегатов, ни в документах.

Однако радикалы не были бы радикалами, если бы осознание, что нет у них перспективы в рамках легитимного политического пространства, не склоняло бы их к экстремистским или не правовым методам и средствам. Во всяком случае, на уровне риторики намеки на именно такого рода поворот недвусмысленно прозвучали из уст все того же Хамутаева. В тексте его выступления на международной конференции Организации непредставленных народов (ОНН) в г. Тарту содержится следующий пассаж:

«Унизительно государственно-правовое положение коренного народа в своей Республике, в Усть-Ордынском округе в силу его этнического меньшинства, когда практически невозможно избрание на выборные руководящие должности. Такая избирательная система не только не учитывает права коренного народа, но и стимулирует его деэтнизацию, откровенную русификацию. В этих условиях бурятская общественность борется (только правовыми методами - пока) (выделено мной. - С.Б.) за паритетное представительство…».

А в интервью одной из местных газет по возвращении с этой конференции он высказал следующую мысль: «ОНН добивается, чтобы международные миротворческие силы энергично использовались в целях защиты прав народов на самоопределение.

Это крайне важно внедрять в практическую международную политику… когда шовинистические государства с доминирующей или имперской нацией, унижая колонизованные народы, пытаются закрыться от мира, от международного сообщества лозунгом «внутреннего дела» и «целостности государства».

Подводя итог, можно сказать, что динамика и направленность политического настроения бурят во многом определялась дискурсивным полем, в котором этнонациональный радикализм противостоял умеренному, осторожному этнонационализму. При этом каждое из двух направлений оперировало своим политическим идентификатором бурятского народа. Процесс развития этого поля охватывает весь период 1990-х. Начальный его этап характеризуется общенациональным подъемом активности, когда различие позиций относительно стратегии развития было практически незаметным. Дальнейшие же этапы представляют собой дифференциацию и оформление противоборствующих позиций, а затем и развязку их противостояния.

Национал-радикалы, не имея сколько-нибудь широкой социальной базы, тем не менее, оказывали ощутимое воздействие на общественное мнение, на процесс этнополитической идентификации людей. Такое возможно в ситуации открытости и неопределенности общественного сознания, подвижности присутствующих в нем точек зрения относительно разного рода проектов политической будущности и коллективной идентичности. Однако дискурсивное поле рано или поздно утрачивает свою проективную свободу, в то время как реальность постепенно обретает все более основательную категоризацию. Общественное же сознание становится все более критичным и рациональным, способным отличать политику от прожектерства. Устремленность общества к социально-политическим переменам перемещается в плоскость процедурной рациональности, а процесс этнической самоидентификации попадает почти в исключительную зависимость от психологии каждого человека, от ощущения им своей гражданской укорененности.

Литература

1. Халбай Я. Чингис-хан - гений. Улан-Удэ, 2001. С. 3.

2. Халбай Я. Указ. соч. С. 13-14.

3. Чингис-хан и судьбы народов Евразии: Материалы международной научной конференции. Улан-Удэ, 2003. С. 49.

4. Халбай Я. Указ. соч. С. 178-179.

5. Лабарт Ф., Нанси Ж.-Л. Нацистский миф. СПб, 2002. С. 40.

6. Халбай Я. Чингис-хан - гений… С. 83-84.

7. Урбанаева И.С. Человек у Байкала и мир Центральной Азии. Улан-Удэ, 1995. С. 8.

8. Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004. С. 153.

9. Урбанаева И.С. Указ. соч. С. 240.

Размещено на Allbest.ru