Переселенческое движение в Сибирь во второй половине XIX – начале XX вв.: опыт альтернативного прочтения

Традиционная схема в трактовке причин переселений и отношения к переселенческому движению, в основном сложилась в исторической науке к концу XIX века, когда земледельческое освоение новых территорий, лежащих за уральской грядой, стало статистически заметным явлением. За пределы европейских губерний, в период с 1885 по 1904 гг., выселилось 1491,5 тысяч лиц земледельческого сословия, а в последующие 10 лет - число таких переселенцев достигло 3139 тысяч человек [1].

Для современников происходящих событий - историков, экономистов, этнографов, стабильно возрастающая миграционная активность сельского населения связывалась, прежде всего, с факторами демографического и экономического свойства: стремительным ростом населения, возникшим на этом фоне крестьянским малоземельем, неудобным расположением земельных угодий [2]. Главным макроэкономическим стимулом к выселению сформировавшегося излишка населения, большинство исследователей склонно было считать устойчивую традицию экстенсивного земледелия при минимальном уровне агротехнической оснащенности сельскохозяйственного производителя. Данный подход, практически в неизменном виде «перекочевал» в исследовательские схемы советского и российского периода отечественной историографии, трансформировавшись в теорию аграрного кризиса, логично объяснявшую причины экономических катаклизмов, разразившихся в России на рубеже XIX-XX столетий со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая интенсивные миграции сельского населения [3].

Подобная оценка причин возникновения кризисных явлений в сельском хозяйстве, а также переселенческого движения земледельцев на малоосвоенные восточные окраины страны, не лишена здравого смысла и безусловно заслуживает внимания. Вместе с тем, экономический, деперсонифицированный подход к такому значительному явлению в аграрной истории страны, как переселение, чреват пониманием крестьянских миграций только в виде элементарного механического перемещения бесформенной массы земледельцев, искавших спасения от голодной смерти во вновь колонизуемых районах Российской империи.

Английский философ XVI - начала XVII вв. Фрэнсис Бэкон, разработавший учение об «идолах», полагал, что человек по обыкновению свойственному его природе не удовлетворяется простым жизненным опытом, предпочитая засорять его разнообразными предрассудками. В этой связи, вне предрассудков не оказалась и историческая наука, представители которой не всегда были готовы преодолеть искушение «подгонки» фактов под теорию. В отношении крестьянских переселений, таким интерпретированным опытом стало универсальное утверждение о плачевном экономическом положении земледельцев, принявших решение о переселении. Однако, если крестьянство, участвовавшее в переселенческом движении, было поголовно беднейшим и малообеспеченным, чем тогда ском движении, было поголовно беднейшим и малообеспеченным, чем тогда можно объяснить тот факт, что в Сибирь направлялись не только хлебопашцы великорусских губерний, испытывавшие жесточайшее малоземелье, но и выходцы из Киевской, Харьковской, Витебской губерний, не знавшие земельных переделов и незнакомые с проблемой недостатка земельных угодий? Выборочный опрос 1002 семей переселенцев в 1907 году, показал, что не имели земли на родине лишь 25,1%; тогда как участками до 3 десятин владел 21,8%; от 3 до 6 десятин 34,9%; от 7 до 20 десятин 17,4% [4]. Аналогичный опрос переселенцев, касающийся наличных средств, проведенный рязанским земством, убедительно продемонстрировал, что при установленном правительством в 1894 году имущественном цензе в 300 рублей, 41% переселяющихся ему соответствовал [5].

Таким образом, экономический фактор в принятие крестьянами решений о переселении первостепенной роли не играл. Более того, признание приоритетности в миграционном процессе экономических обстоятельств в концептуальном смысле означает, что массовый земледельческий исход на новые земли, осуществлялся потенциальными изгоями, вытесненными в результате экономической конкуренции с соотечественниками из своей экологической ниши, полностью дезадаптированными людьми. Данному утверждению противоречат реальные факты, к числу которых можно отнести экономический успех в колонизуемом регионе «потенциальных изгоев» иноэтничного происхождения - немцев, латышей, литовцев, эстонцев, а также отдельных крестьянских хозяйств черноземных губерний Российской империи, приобретших ко второй половине XIX века богатейший миграционный опыт в процессе участия в отхожих промыслах и заслуживших лестные оценки правительственных чиновников, непосредственных организаторов переселенческого дела в Сибири. Так, А.А. Чарушин, характеризуя курских переселенцев, свидетельствовал: «Курские переселенцы, за малым исключением, пришли на участок со своими средствами, устроились и в настоящее время обладают продовольственными средствами вполне достаточными. Из 28 семей в этом поселке 27 имеют свои дома, 86 штук рабочего и рогатого скота, засеяли под озимые по 15 десятин, заготовили сена 4700 копен, т.е. на 2000 копен больше, чем необходимо для продовольствия собственного скота» [6]. Все это позволяет предположить, что «человек мигрирующий» по большей части не был вытеснен из своей экологической и социальной ниши в качестве наименее приспособленного, а напротив, он зачастую превосходил по своим адаптационным возможностям соотечественников.

В общей трактовке причин переселенческого движения, необходимо иметь в виду и то, что не последнюю роль в принятие крестьянами решений о переселении сыграло традиционное понимание ими базовой функции в жизнеобеспечении. Резко негативное отношение образованных исследователей к экстенсивной модели экономического бытия, для среднестатистического крестьянина, с его приверженностью традиции и прикладным менталитетом, являлось пустым звуком. С этой точки зрения, экологическое понимание назначения и измерения предстоящего пути у скотовода, собирателя, охотника, нуждающихся в кочевье и земледельца, кровно заинтересованного в расширении пахотных угодий - практически идентично, одноприродно. Соответственно и опыт экстенсивного земледелия, складывавшийся в России веками, естественным образом продолжался, дублировался в полном соответствии с правилами традиционного общества, клишированной культуры, адепты которой чаще всего руководствовались простым принципом: «Все, что нам нужно, наши предки нам дали!». В результате, то, что одними исследователями комментировалось как «бегство крестьянина от культуры» [7], в устах других именовалось «дос - тижительной мотивацией», а носители этой мотивации превращались в «self-made-man» [8].

С некоторой долей уверенности можно говорить и о том, что переселения, миграционный процесс имели своим следствием консервацию, а в частных случаях и усиление модели традиционных отношений в рамках крестьянской семьи, что являлось позитивным явлением, так как в доиндустриальном обществе именно семья и церковь выполняют важную стабилизирующую функцию. Пополнение сибирских губерний переселенческим элементом, в определенной мере сдерживало процесс девальвации семейных ценностей, которым была на стыке XIX-XX вв. охвачена старожильческая часть сибирского общества, формировавшаяся в обстановке земельного простора, отсутствия влияния крепостного права и, как следствие, большей внутрисемейной разобщенности. Крепость семейных уз в сообществе переселенцев объяснялась различными факторами.

Во-первых, необходимостью повышенной дисциплины в пути, большей зависимостью детей от родителей в связи с постоянным изменением миграционной обстановки, так как переселение, связанное с трудностями дороги, как экономического, так и технического свойства, требовало поддержания жесткой семейной иерархии, беспрекословного подчинения всех членов семьи «большаку»; вероятно, что мобилизацией усилий в рамках семейного организма, объясняются и отдельные случаи успеха, достигнутого переселенческой «голытьбой», противопоставившей отсутствию или недостатку средств собственную организованность и общую заряженность на достижение цели.

Во-вторых, близостью к переселенческому элементу церковной организации и как следствие, государства, приглушающего в сознании крестьянства «анархическую» стихию. В то время как старожилы, разбросанные по отдаленным углам Сибири, по словам В.П. Семенова-Тян-Шанского «…постепенно отвыкали от церкви и отвыкли, в конечном счете, настолько, что не стеснялись хоронить своих покойников в лесах без отпевания» для переселенца, водворяющегося в той или иной местности региона, отсутствие церкви часто становилось поводом для отказа водворяться в предлагаемом чиновниками населенном пункте. Так, в 1885 году, определяя незаселенные участки в Алтайском горном округе, переселенческие чиновники сообщали воронежскому генерал-губернатору, что наибольшее количество свободных долей пригодных для заселения, приходится на те местности (Малышевский лог, Ануйская волость), где церкви расположены в отдалении от очагов цивилизации на 40-60 верст [10]. Переселенческое управление в 1897 году сообщало томскому губернатору о необходимости предоставления переселенческому населению Сибири больших возможностей по удовлетворению духовных нужд путем устройства в отдаленных населенных пунктах передвижных церквей или временных командировок в такие поселки белого и черного духовенства [11].

Непосредственным результатом укрепления семейных связей, влияния церковной и государственной организаций, стала постепенная структурная перестройка сознания крестьян-переселенцев, его демифологизация и регионализация. Стереотипы восприятия региона вселения, сформированные в местах выхода под влиянием неформальных источников информации и поэтому крайне путанные и противоречивые (в Сибири пшеница в два человека ростом; холодно там и голодно, люди дикие живут, девок в лес утаскивают [12]), в процессе контактов с аборигенным и старожилым населением качественно менялись, так как конкретному крестьянскому сознанию свойственно было воспринимать столь же конкретные, реальные предметы и явления. Приобретая стабильный опыт в границах нового локального и этнического мира, новоприходцу становились понятны обычные и циклические феномены, происходящие в пределах территории водворения: климатические катаклизмы, особенности ландшафта, а также истоки социальных установлений.

Общеизвестно, что в ходе производственных и бытовых контактов, переселенцы часто отказывались от привезенных с собой орудий труда в пользу зарекомендовавших себя в практическом сельскохозяйственном деле орудий труда старожилов. Нередкими были и факты найма новоселов в старожильческие хозяйства. По изысканиям В.А. Зверева, из 72 семей, заселивших в 1888-1893 гг. поселок Владимирский Боготольской волости Мариинского округа Томской губернии, сразу же завело самостоятельное хозяйство только 12 [13]. Изменения охватывали и другие сферы жизни, например быт, когда по прошествии нескольких лет переселенцы начинали строить дома по типу старожильческих, устраивать свадебные обряды в соответствии с традициями старожилов. Старожильческое сообщество также пропитывалась элементами культуры, заимствованными у переселенцев. В ходе контактов, происходило взаимное культурное обогащение, взаимоадаптация, превратившие в итоге Сибирь в своеобразное и неповторимое социально-экономическое и этнокультурное пространство.

Важным являлось и то, что удачный опыт совместного существования старожилов и переселенцев, отвлекал последних от мучительных воспоминаний об оставленной родине, жизнь, в границах которой переселенцы, как правило, идеализировали и противопоставляли новым условиям обитания, именуя Сибирь другой страной, иным государством. В одном из крестьянских прошений, датированным 1888 годом, переселенец сообщал: «Со дня отбытия нашего из границ родной стороны Российской империи… Имеем честь просить здешнее (сибирское правительство).» [14]. В конечном счете, вписавшись в новую среду, переселенцы обретали и новую родину, получая тем самым благоприятные возможности для успешного ведения хозяйственных дел.

Подводя итог, необходимо отметить следующие концептуальные моменты:

• всякое государственно-территориальное образование в своем развитии изначально поставлено в конкретные, четко заданные, обусловленные геополитическими, природно-географическими и природно-климатическими обстоятельствами, рамки;

• модели экономического развития - экстенсивный / интенсивный пути, также предопределены этими первоначальными условиями, являются неизменными, и в ходе исторического процесса формируют адекватные, устойчивые представления о них у населения, побуждая следовать этим моделям безотчетно;

• потенциальная переселенческая активность лиц крестьянского сословия России, вылившаяся во второй половине XIX - начале XX вв. в массовое вольнонародное движение в Сибирь, в меньшей степени была подчинена экономическим возможностям земледельцев, и в большей степени таким факторам, как настроения в крестьянской среде, наличие миграционного опыта, а также моральная готовность к преодолению трудностей переселения с целью сохранения незыблемости традиционного жизненного уклада, свойственного крестьянской ментальности.

переселение крестьянин сельский движение

Размещено на Allbest.ru