Советское руководство и европейская интеграция (40-е — начало 50-х годов)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советское руководство и европейская интеграция (40-е -- начало 50-х годов)

А.М. Филитов

Отрицательное отношение Сталина, как, впрочем, и его последователей, к идее и практике строительства единой Европы достаточно хорошо известно. В общем довольно точно определены и мотивы, которыми советские лидеры при этом руководствовались. Справедливо указывается на влияние известных антиинтеграционных установок, которые содержались в ленинской работе «О лозунге Соединённых Штатов Европы», на то, что в конкретной обстановке послевоенного времени проекты европейского объединения воспринимались советским руководством либо как продукт и частное проявление «буржуазного космополитизма», стимулируемого американскими империалистами, либо как проявление тенденций к установлению «англо-французского кондоминиума» в Европе. Корректно отмечается и то обстоятельство, что на оценку интеграционных планов Запада существенно влиял «германский фактор», поскольку осуществление этих планов было связано с углублением раскола Германии и включением западной её части в военный блок, направленный против СССР1.

Вместе с тем, было бы очевидным упрощением считать, что восприятие советским руководством «европейской идеи» оставалось всегда статичным, неизменным, не допускавшим каких-либо отклонений, нюансов и корректив, хотя бы тактического свойства. В этой связи привлекают внимание замечания А.О.Чубарьяна, касающиеся как пресловутой статьи Ленина (в принципе там не было абсолютного отрицания идей СШЕ, коль скоро речь о них шла «в контексте мировой или европейской революции»), так и реалий 40 -- 50-х годов: вначале в советских политических кругах считалось, что главную опасность в Европе будут представлять акции Англии и Франции, роль США считалась второстепенной; лишь позднее «американский фактор» вышел на авансцену, а Великобритания с её «евроскепсисом» стала рассматриваться даже в более позитивном свете2. Новые архивные материалы -- опубликованные и неопубликованные -- позволяют более подробно рассмотреть вопрос о соотношении догмы и реализма, преемственности и изменений в том, как в СССР реагировали на первые шаги европейской интеграции в послевоенном мире.

* * *

По-видимому, впервые советское руководство официально высказалось по поводу общеевропейского проекта во время визита в СССР министра иностранных дел Великобритании А.Идена в декабре 1941 г. Обычно внимание исследователей привлекали те пункты в изложенной Сталиным программе послевоенного устройства в Европе, которые касались вопросов границ, репараций, политических союзов и военных баз. Между тем, последний, 19-й пункт «Дополнительного протокола» к проекту советско-английского договора, предложенному советской стороной, содержал весьма недвусмысленную формулу, которая в принципе могла бы удовлетворить самых крайних приверженцев европеизма:

«Признается необходимым создание Европейского Совета как международной организации, в распоряжении которой в качестве орудия сохранения мира в Европе должно находиться определенное количество войск»3.

Как известно, даже сейчас Организация европейской безопасности и сотрудничества (ОБСЕ) не располагает собственной силовой компонентой, и европейцы для наведения порядка в собственном доме вынуждены полагаться на механизмы ООН (далеко не всегда эффективные) либо НАТО (достаточно эффективные, но явно не отражающие баланса интересов всех европейских стран). Таким образом, модель, намётки которой воплотились в вышеназванном пункте советского проекта от 16 декабря 1941 г., можно было бы считать даже более последовательной в сравнении с теми, что возникли в Европе впоследствии -- не только в период «холодной войны», но и после неё.

Разумеется, для включения этой модели в категорию «упущенных возможностей» следует вначале выяснить, насколько серьёзно она мыслилась, не шла ли речь просто о дипломатическом манёвре, рассчитанном на то, чтобы «подыграть» партнёру по переговорам, приняв его точку зрения по одному из вопросов, дабы понудить его пойти на ответные уступки по другому. Многое говорит как раз в пользу последней трактовки советского демарша: идея «Европейского Совета» была высказана британским премьером У.Черчиллем в беседе с советским послом И.М.Майским 5 декабря 1941 г., о чём последний незамедлительно информировал руководство в Москве. Центральное место в шкале советских приоритетов в то время занимали вопросы открытия второго фронта и договорной фиксации западных границ СССР; ради того, чтобы добиться благоприятной реакции Лондона по этим приоритетным вопросам, с точки зрения практической дипломатии было вполне логично отреагировать в позитивном духе на те пункты из программных установок Черчилля, которые тот считал приоритетными для себя и которые, вместе с тем, относились к более отдалённому будущему; последнее обстоятельство предоставляло к тому же советской стороне достаточно возможностей пересмотреть затем позицию с вполне корректной ссылкой на изменившиеся обстоятельства.

Кстати сказать, именно так советские руководители повели себя в вопросе о расчленении Германии: впервые именно Черчилль проявил интерес к этому методу устранения «германской угрозы» (в той же беседе с Майским 5 декабря 1941 г.), Сталин более или менее явно поддержал эту идею британского премьера на декабрьских переговорах 1941 г., а затем началась настоящая игра в «кошки-мышки». В феврале 1942 г. Сталин публично заявляет о приверженности принципу единства Германии; год спустя вначале Молотов, а потом и Сталин в беседе с британским послом практически дезавуируют все то, что говорилось на переговорах с Иденом в 1941 г.; на Московской конференции Молотов уходит от вопроса о том, какой он представляет себе Германию -- единой или разделённой на ряд отдельных государств; на Тегеранской конференции Сталин выражается по этому поводу весьма двусмысленно; в Ялте советская сторона настаивает на расчленении, а в марте 1945 г. резко меняет свою позицию; 9 мая 1945 г. Сталин говорит, что СССР «не собирается ни уничтожать, ни расчленять Германию». Можно по-разному оценивать мотивы таких зигзагов советской дипломатии, однако трудно отрицать, что проблема расчленения Германии играла в ней явно подчинённую, инструментальную роль.

Есть ли основания считать, что проблема «европеизма» играла какую-то иную роль в советском внешнеполитическом планировании? Тот факт, что после декабрьских переговоров 1941 г. в советских проектах, представляемых на обсуждение форумов антигитлеровской коалиции, ни разу не появлялось ничего похожего на пункт 19-й из документа от 16 декабря, допускает в принципе двоякое толкование: либо речь шла о принципиальной незаинтересованности в постановке и обсуждении «интеграционной» (а по существу даже и наднациональной!) схемы для Европы, либо, напротив, о том, что соответствующая тематика рассматривалась советской стороной слишком серьёзной для того, чтобы превращать её в разменную монету для политического торга. Автор данных строк в прошлом достаточно однозначно придерживался первого варианта ответа: речь шла о чисто тактическом «европеистском» ходе Сталина, классическом примере его виртуозной риторики по общим и малоактуальным проблемам, с какой он умел если не очаровывать своих партнёров по переговорам, то, во всяком случае, как-то воздействовать на них в нужном ему направлении -- по тем вопросам, которые считал первостепенными4.

Результаты новых исследований вынуждают несколько ослабить категоричность этого вывода. Немецкий историк В.Лот, в частности, справедливо обратил внимание на тот факт, что после того, как в марте 1943 г. Черчилль в послании очередному конгрессу «панъевропейцев» во главе с Куденхове-Калерги вновь выдвинул план создания «Совета Европы» (наряду с «Советом Америки» и «Советом Азии»), Сталин «не отверг в принципе» эту концепцию, высказавшись лишь за вхождение США и Советского Союза как в «Совет Азии», так и в «Совет Европы»5. Сюда можно добавить, что на Тегеранской конференции, где впервые на высшем уровне обсуждалась схема Черчилля, Сталин выступил с интересной инициативой о создании сети «стратегических пунктов» на территории Европы, на которые должна была опираться система предупреждения и санкций в отношении возможных нарушителей европейского мира6. Заслуживают упоминания также и упорные попытки советской делегации на конференции в Думбартон-Оксе продвинуть вопрос о создании «международного военно-воздушного корпуса» по поддержанию мира7 (в данном случае речь шла о глобальном плане, выходящем за пределы европейской территории, однако характерно, что он базировался на основе фактического признания принципа наднациональности). Очень сомнительно, чтобы и в данном случае речь шла о чистой демагогии. Очевидно, что с советской стороны заинтересованность была главным образом в том, чтобы обеспечить себе постоянный доступ к достижениям западной технологии в области авиастроения и эксплуатации современной авиационной техники, но это лишь подтверждает серьёзность соответствующих проектов, которые отражались, кстати, не только в ходе переговоров в Думбартон-Оксе, но и в работе созданной при НКИД Комиссии по вопросам послевоенного мирного урегулирования («Комиссия Литвинова»).

Обычно доказательство абсолютного и неизменного «антиевропеизма» советской концепции послевоенного мира усматривают в том, что в ней не было места для проектов региональных межгосударственных объединений федеративного или конфедеративного характера, на создании которых особенно настаивали англичане, соответствующим образом настраивая эмигрантские правительства, прежде всего, государств Восточной и Юго-Восточной Европы. Более того, пойдя вначале (во время переговоров с Иденом в декабре 1941 г.) на включение в проект советско-британского договора упоминания о возможности создания таких объединений, советская дипломатия впоследствии делала всё, чтобы «похоронить» соответствующие проекты, добившись в конце концов на Московской конференции министров иностранных дел трёх держав практического их дезавуирования.

Всё это верно, но можно ли делать отсюда вывод о принципиальной оппозиции советской стороны идее общеевропейского сотрудничества, которое включало бы в себя даже определённые элементы интеграционизма? На наш взгляд, такой вывод был бы слишком категоричен. Дело в том, что даже самые последовательные «интеграционисты» (типа, например, известного английского пацифиста Г.Брейлсфорда) рассматривали проекты региональных федераций как нечто похожее на отвлекающий манёвр противников общеевропейской идеологии, как помеху на пути к подлинно единой Европе. Тот же Брейлсфорд, по существу, соглашался с одним из основных пунктов советской пропаганды против создания региональных межгосударственных объединений, который сводился к тому, что они означали бы реставрацию «санитарного кордона» на западных границах СССР8. Кстати, и те, кто особенно активно выступал за такие объединения, не скрывали, что главной их функцией они считают создание «барьера», который защитил бы Запад от «советского империализма». Особенно откровенно на этот счёт высказывались представители польских правых кругов -- как в эмигрантской, так и в нелегальной печати, издававшейся в оккупированной Польше. Это, в частности, объясняет особую заострённость советской контрпропаганды именно против проекта польско-чехословацкой конфедерации/федерации. К идее региональных федераций в Европе весьма скептическое отношение было и в Вашингтоне: не случайно американская делегация на Московской конференции, по существу, поддержала советскую точку зрения о снятии вопроса о европейских региональных объединениях с повестки дня союзнических переговоров.

Определило ли советское руководство каким-то образом своё отношение к идеям надрегиональной, общеевропейской интеграции? До недавнего времени был известен только один документ, который традиционно приводился как отражающий такое отношение, причём однозначно отрицательное. Речь идет о небольшой заметке, опубликованной 9 июня 1944 г. в нелегальной «Юманите» -- органе действовавшей в подполье Коммунистической партии Франции. Заметка представляла собой изложение некоего документа ФКП, датированного 25 апреля того же года, в котором содержалась критика проекта внешнеполитической программы движения Сопротивления, распространённого несколько ранее, 11 декабря 1943 г., Исполкомом французской социалистической партии (СФИО). Формально, таким образом, речь не идёт о документе советского происхождения, однако, думается, многое говорит в поддержку мнения, высказанного первым его публикатором -- известным историком «европейского движения» В.Липгенсом: «Немыслимо, чтобы столь основательный, острый и чёткий документ был сформулирован без соответствующей директивы из Москвы» (хотя, разумеется, это ещё требует доказательства)9. Основные положения заметки в «Юманите» сводились к следующему.

«...Создание "сверхгосударства" на базе предлагаемых условий (настоящее правительство, армия, более сильная, чем остальные, собственные налоги), другими словами, на основе отказа от национального суверенитета, в случае своего осуществления было бы чревато крайне серьёзной опасностью, особенно для государств, которые, подобно Франции, не принадлежат к числу тех, которые -- справедливо или нет -- признаются лидерами в борьбе против Гитлера.

Мы требуем от движения Сопротивления прямо заявить, что независимость Франции и восстановление её величия в соответствии со священной волей всех её героических сынов являются первостепенным и ведущим принципом её будущей внешней политики»10.

Общий вывод документа -- проект СФИО никуда не годится и должен быть отвергнут. Упомянутый В.ёЛипгенс ещё во введении к своей публикации выносит довольно строгий приговор в адрес тех, кто определял тогдашнюю линию политики СССР и международного коммунистического движения (основываясь, кстати, не только на опубликованном им документе ФКП, но и на некоторых материалах из тогдашней советской печати). По его мнению, если в конце 20-х -- начале 30-х годов XX в. у СССР были определённые основания говорить о «буржуазном» и даже «интервенционистском» характере планов «пан-Европы», то за время войны содержание их кардинально изменилось: за «европейскую федерацию» отныне выступали уже левые силы, чуждые антисоветизму; советские лидеры либо «не поняли», либо «намеренно исказили» эту истину11.

При всём уважении к одному из зачинателей научного изучения движения за единую Европу и, безусловно, лучшему его знатоку, трудно безоговорочно принять эту его мысль. Прежде всего, фактом было то, что за единую Европу выступали в период Второй мировой войны отнюдь не только левые силы. Соответствующие лозунги активно муссировались геббельсовской пропагандой; в частности, создание легионов СС из ненемецкого населения оккупированных фашистской Германией стран как раз шло под маркой «европейского объединения». В цитированном сборнике, составленном и откомментированном В.Липгенсом, содержатся факты, противоречащие его концепции. Как раз в 1943 -- 1944 гг. к французскому Сопротивлению в его «европеистской» ипостаси стали примыкать лица весьма правых взглядов, ранее прямо или косвенно поддерживавшие фашистский режим; объясняли они изменение своей ориентации очень просто: они были за Гитлера, потому что надеялись, что он объединит Европу; теперь они против него, потому что это ему не удалось12. А близкий к голлистам публицист Л.Амон прямо объяснил своё неприятие идеи «единой Европы» тем обстоятельством, что за неё активнее всех ратуют «Гитлер и Виши» (а кроме того, тем, что утрата европейскими государствами своего суверенитета откроет двери для неограниченной американской экспансии)13.

Сложная борьба по вопросу, поддерживать или не поддерживать идею «Соединённых Штатов Европы», шла в Великобритании. За неё выступал, например, С.Криппс, деятель довольно левого толка, против -- видный дипломат консерватор Г.Джебб: «...объединённая Европа, -- аргументировал он, -- окажется фактически германской Европой»14. Казалось, это подтверждает мысль о размежевании «левых» и «правых» как её формулирует В.Липгенс: первые -- за интеграцию, вторые -- против. Но вот ещё один факт: специальная комиссия, созданная лейбористской партией для обсуждения проектов послевоенного мира (возглавлял X.Дальтон), после консультаций с представителями других социалистических партий Европы пришла к выводу о нежелательности создания «интегрированного» и «федерированного» объединения стран континента -- тем более на «наднациональной основе»15. Если же говорить о настроениях не в элите, а в «низах», то там вообще идея каких-то надгосударственных объединений не пользовалась какой-либо популярностью. Это мнение высказывает, в частности, прямо полемизируя с Липгенсом, другой немецкий историк -- Т.Шидер, и с ним можно согласиться; возражение вызывает лишь то, что этот массовый настрой он несколько презрительно именует выражением «примитивного патриотизма»16.

В недавно вышедшем сборнике по истории советской политики в германском вопросе опубликована запись беседы Сталина и Черчилля 17 октября 1944 г., во время визита последнего в Москву. Там, в частности, впервые приведён весьма любопытный обмен мнениями по вопросу о будущем Европы:

«Черчилль заявляет, что зло в Европе заключалось в том, что существовало 10 -- 15 различных валют, несколько дюжин таможен. Все это мешало торговле. Он, Черчилль, хочет видеть Европу процветающей, и потому представляется целесообразным найти некоторую форму экономического объединения государств Европы в виде, например, таможенного союза.

Тов. Сталин заявляет, что в первые три-четыре года после войны в Венгрии, Чехословакии и Польше будут преобладать настроения национализма. Первым желанием этих народов будет желание устроить по-своему свою национальную жизнь. Эти народы будут противиться ущемлению их прав путем объединения их с другими странами. Поэтому едва ли народы европейских стран согласятся на создание таможенных союзов. До какой степени режим Гитлера развил национальные чувства, показывает пример Югославии, где не только хорваты, но и черногорцы, словены и сербы и мелкие национальности -- все хотят иметь свою автономию. В первые годы после войны над другими желаниями народов будет превалировать желание пожить полной национальной жизнью без помех. После прошлой мировой войны были созданы некоторые несостоятельные государства, и они потерпели банкротство, так как их создание было малообоснованно. Но теперь было бы опасно кинуться в другую крайность и заставлять малые народы объединяться друг с другом. Трудно представить себе, чтобы чехи и венгры, даже чехи и поляки нашли общий язык. Поэтому он, тов. Сталин, считает, что сейчас невозможно думать об объединениях, хотя в будущем они не исключены»17.

Сравнивая высказывания обоих собеседников, поневоле приходишь к контрастному суждению: Черчилль -- прожектёр-утопист, Сталин -- трезвый реалист. Разумеется, если выйти за рамки этого диалога и вспомнить, что тот же Сталин при других случаях говорил совсем иное -- например, о желательности «создать из Болгарии и Югославии двуединое государство», о «союзе славянских народов»18, то вывод о его реализме окажется далеко не очевидным. Тем более, если вспомнить практику создания им «социалистического лагеря», где суверенитет отдельных входивших в него стран оказывался чистой формальностью. Однако, насчёт того, что к моменту окончания войны Европа ещё не «дозрела» до интеграции как актуальной задачи дня, во всяком случае с точки зрения массовой психологии её народов, -- в этом Сталин, пожалуй, был прав.

Другое дело -- было ли это соображение главной и решающей причиной оппозиции руководства Советского Союза (как и следовавших за ним компартий) планам и проектам в духе «европейской идеи»? В этом позволительно усомниться. Общественное мнение никогда не играло для Сталина и его окружения роли ограничителя их мыслей и действий. На наш взгляд, более существенным фактором, определившим отрицательное отношение советского руководства к европейской интеграции, было то обстоятельство, что ни один из её проектантов не предполагал участия в ней Советского Союза, и, более того, такая интеграция означала фактически противопоставление всей, или почти всей, Европы Советскому Союзу. Об этом редко говорилось; пожалуй, из многочисленных проповедников европейской идеи прямо высказался лишь упоминавшийся выше Г.Брейлсфорд, причём в довольно специфическом контексте: Советский Союз был поставлен на одну доску с... фашистской Испанией; ни та ни другая страна, давал понять Брейлсфорд, не может стать членом единой Европы, пока не изменит своего внутреннего строя19.

В принципе, если стоять на почве тождества «единая Европа = демократическая Европа», против этой аргументации было бы трудно что-либо возразить. Но столь же ясно, что советское руководство такую аргументацию принять никак не могло, поскольку, помимо прочего, она подразумевала, что Советский Союз останется в Европе один, без союзников, перед лицом «единого капиталистического фронта». В лучшем случае из этого «фронта» выпадала бы только Испания, но это было небольшим утешением. Столь же мало оптимизма могла внушить программа демократических и даже антимонополистических преобразований, которую Брейлсфорд рисовал как непременное условие создания подлинно единой Европы; выглядело это вполне утопично -- таким и оказалось в действительности. Вывод, с точки зрения обитателей Кремля, был очевиден: европейская интеграция была и остаётся орудием антисоветчиков, а тот, кто это высказал со всей ясностью, заслуживает соответствующей кары. Она и последовала -- в виде бичующего памфлета Ильи Эренбурга, в котором Г.Брейлсфорд назван «бесчеловечным человеколюбцем», правда, не за европеизм, а за слишком мягкое отношение к немцам (кстати, побеждённую Германию он действительно считал -- в отличие от победоносного Советского Союза -- подходящим кандидатом в «единую Европу»)20.

Но, может быть, Брейлсфорд был исключением из «европеистов» и В.Липгенс был всё-таки прав, когда упрекал советских лидеров в чрезмерной подозрительности? Увы, это не так. Действительно, авторы различных европеистских проектов, как правило, вставляли в них дежурные фразы типа того, что они «не мыслят международного сообщества без равноправного, лояльного и основанного на доверии сотрудничества с СССР», как это говорилось в вышеназванном документе СФИО21, что «социалистическая внешняя политика должна проводиться в теснейшем взаимодействии с Союзом Социалистических Советских Республик», как было торжественно декларировано в «Бухенвальдском манифесте» от 13 апреля 1945 г., учредительном документе «Союза демократических социалистов» Германии22. Последний документ, кстати сказать, часто интерпретируется как ярчайшее выражение идеологии «третьей силы» -- европейского неучастия в блоковом противостоянии, которая могла бы предотвратить «холодную войну», если бы не была лишена жизненной силы действиями США и СССР, а поскольку «Союз демократических социалистов» был задавлен совместными усилиями немецких коммунистов и советских оккупационных властей, то в данном случае вина однозначно возлагается на «Восток».

Можно ли, однако, считать «Бухенвальдский манифест» (рассмотрим его как пример левых, но некоммунистических концепций) программой «третьей силы»? Ведь идея «взаимодействия» с СССР осталась на уровне простой декларации, а конкретно программа «социалистической внешней политики» предусматривала только «примирение немцев с поляками и французами» (как будто только эти две нации стали жертвой нацистской агрессии!) и «вхождение Германии в англо-саксонский культурный круг»23. Это не так уж далеко от идей будущей фултонской речи Черчилля. Ничего похожего на «третью силу» здесь обнаружить невозможно.

Не лучший вариант избрало и официальное руководство воссозданной социал-демократической партии Германии во главе с Гротеволем, Гниффке и Дарендорфом. Чтобы обойти «слева» коммунистов, они выдвинули лозунг «восточной ориентации», что подорвало их кредит и у Запада, и у большинства немцев и вдобавок отнюдь не спасло от потери самостоятельности в рамках вскоре образованной СЕПГ.

Если оценивать действия тогдашнего советского руководства, то ему, разумеется, можно предъявить немало претензий и упрёков: идейную борьбу оно подменяло окриками и грубыми административными мерами (история создания той же СЕПГ -- показательный пример, если говорить о германских делах). Но, по нашему мнению, было бы вряд ли правомерно добавлять сюда ещё один упрёк -- что со стороны СССР не было оказано должной поддержки европейским левым, выступавшим за единую Европу в виде «третьей силы». Увы, левые не смогли или не захотели создать убедительную концепцию такого рода (если говорить о коммунистах, то с ними вопрос был ясен -- они, конечно, не хотели), так что поддерживать-то, по существу, было нечего, а соглашаться на «европейский проект» как на простое распространение «англо-саксонского культурного круга» -- это явно противоречило национальным интересам СССР, даже если отвлечься от императивов коммунистической идеологии. Другое дело -- насколько адекватно были найдены методы ответа на вызов европейской (вернее, западноевропейской) интеграции со стороны СССР в ситуации, когда он уже возглавлял «социалистический лагерь». Об этом -- во второй части статьи.

* * *

Первым практическим шагом европейской интеграции стал так называемый «план Шумана»: на его основе было создано «Европейское объединение угля и стали», являвшее собой первую в Европе наднациональную организацию, в управление которой перешла тяжёлая промышленность шести стран -- ФРГ, Франции, Италии, Бельгии, Голландии и Люксембурга. План был обнародован в виде декларации французского правительства от 9 мая и стал предметом обсуждения на Лондонской конференции министров иностранных дел США, Англии и Франции, проходившей с 11 по 13 мая 1950 г.

Первая реакция советских аналитиков на этот план появилась необычайно быстро, можно сказать, почти мгновенно. В «Краткой справке» по итогам Лондонской конференции, составленной четырьмя авторами, представлявшими, очевидно, некий мозговой центр тогдашнего МИДа (Г.Ф.Саксин, В.Г.Трухановский, Н.Ф.Луньков, Г.А.Ратиани), по поводу «предложения Шумана» прежде всего категорически заявлено, что оно «внесено им по указанию американского правительства»24. Далее столь же категорично утверждается, что «основной смысл этого предложения заключается в том, чтобы под руководством американских правящих кругов создать в Западной Европе военно-промышленную базу для агрессивного западного блока». По сути, единственным доводом в пользу тезиса об «американском плане» стало то, что в его разработке «активное участие принимал Моне (так в тексте; правильно Моннэ. -- А.Ф.), французский миллиардер, тесно связанный с американскими финансовыми кругами».

В справке отмечается, кроме того, что планируемое объединение («слияние») индустриальных мощностей Франции и ФРГ будет «конкурентом» Великобритании, в связи с чем английский министр иностранных дел Э.Бевин занял по отношению к французской инициативе «осторожную позицию». Контрастом подчёркнуто позитивное отношение к ней со стороны ФРГ, хотя выбранный для подтверждения этого тезиса пассаж из выступления канцлера Аденауэра 11 мая (в изложении четвёрки: «осуществление этого проекта предоставит возможность германским капиталистам проникнуть во французские колонии в Африке»), разумеется, отражает не главное в интересе западногерманских кругов к «плану Шумана». Заканчивается раздел (и вся справка) изложением «демагогического заявления» Шумана о «возможном участии СССР и стран Восточной Европы в его плане»: мол, русские в принципе могут претендовать на «право контроля над Лотарингией и английскими промышленными центрами», но лишь в том случае, если западные державы получат право контроля над «индустриальными бассейнами Урала и Кавказа»25.

Оценивая эту первую советскую реакцию на «план Шумана» и сравнивая её с прогнозами, которые ранее давались МИДом относительно возможной повестки дня и решений Лондонской конференции, можно отметить известное снижение алармистского тона. В справке от 26 апреля, например, предрекалось, что три державы «выдвинут демагогическое предложение о проведении общегерманских выборов или плебисцита об объединении Германии», поставят вопрос о включении Западного Берлина в ФРГ в качестве 12-й земли и даже примут «совместную декларацию, требующую возвращения Германии находящихся сейчас под управлением Польши территорий за линией Одер-Нейсе»26. Ни один из этих крайне неприятных для советской стороны сюжетов в Лондоне не был затронут, и этот факт был воспринят аналитиками МИДа с чувством явного облегчения. В этом контексте «план Шумана» был воспринят скорее как некое отступление Запада от крайне агрессивного курса, если и грозящее чем-то, то лишь в долгосрочной, но никак не в краткосрочной перспективе. Соответственно если справка от 26 апреля завершалась изложением развёрнутой программы «ответных мер», то в документе от 14 мая ничего подобного уже не было. Вряд ли это было упущение авторов, вызванное спешкой или атмосферой выходного дня. В целом первая реакция на «план Шумана» была спокойной.

Тот же тон характерен для аналитических материалов МИДа в последующий период. Обострение международной обстановки в связи с началом войны в Корее вызвало некоторое увеличение записок и справок по вопросу о «ремилитаризации Западной Германии», однако на первом месте в них фигурировали цифры (крайне противоречивые и малообоснованные) о немецких «военных формированиях» и о военном производстве, фамилии «бывших гитлеровских генералов», используемых в качестве «советников» западных оккупационных властей, факты о репрессиях против коммунистов и т.д. Не делалось никакого различия между «атлантизмом» и «европеизмом»; характерной была формула о «вовлечении ФРГ в "европейское содружество", т.е. в Североатлантический пакт», причём по труднообъяснимой логике в первую очередь критика обращалась против «Европейского Совета» (правильно «Совет Европы». -- А.Ф.), который занимался чисто гуманитарными вопросами, и лишь во вторую, невнятной скороговоркой -- против планов экономической интеграции (впрочем, сам такой термин ещё не употреблялся). Характерно, что в документе 3-го Европейского отдела МИД СССР от 5 сентября 1950 г., направленном за подписью его начальника М.Г.Грибанова министру иностранных дел СССР А.Я.Вышинскому, содержится рекомендация отложить посылку каких-либо официальных протестов западным державам по поводу ремилитаризации Западной Германии, равно как и развёртывание соответствующей кампании в прессе.

Ситуация изменилась, когда переговоры по «плану Шумана» завершились достижением согласованной позиции всех его участников и был вначале парафирован, а затем и подписан договор об образовании ЕОУС (соответственно, 19 марта и 18 апреля 1951 г.). В МИДе развернулась лихорадочная работа по подготовке справок и рекомендаций для руководства. Результаты, как уже отмечалось в нашей историографии, были весьма скудными: речь шла не об анализе, а скорее, о «разоблачении», подготовке аргументов для контрпропаганды. Пиком этой кампании стали советская нота правительству Франции от 11 сентября 1951 г. и статья Ю.Жукова в «Правде» от 22 сентября с её характерной концовкой: «План Шумана -- это война! План Шумана -- это безработица, нищета, голод!»27

Что касается пропаганды «друзей», то она, выходя за рамки не только фактов, но и элементарной логики, подрывала порой даже единственно имевший отношение к реальности лозунг советской дипломатии и «движения сторонников мира» в Европе -- об угрозе возрождения германского милитаризма. В самом деле, если, как утверждалось в одном из документов правительства ГДР, «к настоящему времени самым ужасным и зловещим мероприятием правительства Аденауэра по ремилитаризации Западной Германии является участие в плане Шумана»28, то выходило, что консервация структур вермахта, создание военных баз, засилье в госаппарате бывших нацистов, репрессии против антифашистов -- всё это нечто второстепенное, а вот истинная угроза исходит от... французов и тех немцев, которые хотят с ними сотрудничать в сфере экономики.

Впрочем, может быть, в советском руководстве (как и в МИДовском сообществе) искренне заблуждались насчёт «военной компоненты» ЕОУС? А может быть, и не заблуждались вовсе, а она, эта компонента, действительно там имманентно присутствовала, так что критика «плана Шумана» и участия в нем ФРГ была в принципе оправдана, хотя и не в такой утрированной форме, как это практиковалось в ГДР? Интересно, что единственный, пожалуй, российский историк, поставивший себе задачу серьёзно, на основании первоисточников исследовать отношение СССР к «плану Шумана», К.П.Зуева, как раз на эти вопросы ясного ответа не даёт. С одной стороны, она пишет, что «представители стран Запада и сами нередко давали повод для подозрений относительно связи "плана Шумана" с ремилитаризацией Западной Германии». С другой стороны, отмечая «односторонность» записки по этому поводу, составленной «ведущим экономистом МИДа», она, тем не менее, утверждает, что её автор «не без основания указывал, что "план Шумана" имеет своей целью восстановление и военного потенциала Западной Германии, что, собственно, не скрывали и его творцы»29.

Думается, пора всё-таки поставить все точки над i. «Повод» -- это одно, «основания» -- совсем другое; если Шуман говорил: «ЕОУС сможет открыть путь для военного сотрудничества между заинтересованными странами», -- из этого не следует, что такое сотрудничество было его целью (и тем более основной); если Франция предложила ликвидировать Международный орган по Руру, то это никак не довод в пользу тезиса о потворстве западногерманскому милитаризму -- иначе придётся обвинить в этом и... СССР, который всегда выступал против этого органа. Словом, называть советскую критику «плана Шумана» «односторонней» -- это, по нашему мнению, слишком щадящая характеристика; налицо было стопроцентно фальшивая и неубедительная пропаганда30. Заметим вдобавок: неубедительная и для тех, кто её санкционировал. Во всяком случае, на полях одного из первых проектов ноты французскому правительству по вопросу о «плане Шумана» (он был подготовлен в 1-м Европейском отделе) против стандартных пассажей типа: «план Шумана» превращает Западную Германию в «военно-промышленный арсенал Североатлантического союза» и является «не чем иным, как стремлением сорвать подготовку мирного договора с Германией», -- стоят ремарки: в первом случае -- «Не доказано!», во втором -- «Доказать!»31. Ремарки, по-видимому, сделаны В.М.Молотовым, которому был направлен данный проект. Разумеется, доказать ничего не удалось, и в конечном виде содержание ноты мало чем отличалось от первоначального варианта.

Можно ли найти в архивных документах МИДа признаки альтернативного подхода к планам европейской интеграции, которые проводили бы различие между экономическими и военнополитическими её аспектами и не рассматривали бы связь этих аспектов как нечто заранее предопределённое и неизбежное, в которых, наконец, можно было бы усмотреть какую-то симпатию к идее «третьей силы» в Европе?

На определённые размышления в этом плане может натолкнуть анализ предыстории известной «сталинской ноты» 1952 г. по германскому вопросу. Рассмотрим соответствующие факты. Уже в одном из первых проектов «основных положений мирного договора с Германией» (он был составлен руководителем 3-го Европейского отдела Грибановым и главой Миссии СССР в ГДР Г.М.Пушкиным и представлен руководству МИДа 15 сентября 1951 г.) содержится формулировка, достаточно явно направленная против ЕОУС:

«Угольная и сталелитейная промышленность Германии не должна включаться ни в какие всемирные или европейские объединения, связанные с реализацией агрессивных планов участников этих объединений, создающих угрозу миру и безопасности народов»32.

Проект этот был переработан, несколько по-иному структурирован; цитированная выше и фигурировавшая ранее в пункте 16 проекта фраза, стала частью пункта 3 раздела «Экономические положения», сохранившись, однако, в первозданном виде. Новый вариант 30 сентября 1951 г. был представлен В.М.Молотову, которому в тогдашней системе партийно-государственной иерархии принадлежало право определять, выносить ли тот или иной внешнеполитический документ на обсуждение «Инстанции» и в каком виде (это не делало его ключевой фигурой в принятии решений -- ею оставался Сталин, и на них, возможно, могли влиять и другие члены Политбюро33, однако значение исполняемой Молотовым первоначальной экспертизы «входящих сигналов» не следует недооценивать). Проект был обсуждён в тот же день (или, вероятно, вечер) и возвращён в 3-й Европейский отдел с карандашными пометами в тексте и на полях. Мы не знаем, кто присутствовал при обсуждении (скорее всего, министр Вышинский и, вероятно, кто-то из Внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б), поскольку на сопроводительном письме к проекту имеется исходящий номер с аббревиатурой «ВК»34), однако вполне очевидно, что пометы, кто бы их ни сделал, отражали замечания лица, руководившего обсуждением, -- Молотова. Помимо прочих тезисов проекта, его внимание привлёк и тот, что касался «угольной и сталелитейной промышленности Германии» и фиксировал крайне негативное отношение к европейской экономической интеграции. Против соответствующей фразы (приведённой выше) на полях стоит: «Это по газет.», т.е. «по-газетному», в слишком агитпроповском стиле, не подходящем для дипломатического демарша.

19 октября Грибанов посылает министру новый проект, «исправленный» в соответствии с его «указаниями». Пункт 4 «Экономических положений» в нём объединён с предшествующим, где шла речь о Руре как «неотъемлемой части Германии» и об упразднении органов, созданных «до вступления в силу мирного договора с иностранными державами по контролю над Руром», однако полностью сохранилась формулировка, вызвавшая замечание Молотова; оно было, видимо, сочтено несущественным.

«Антиинтеграционная» формула осталась и в новом проекте 3-го Европейского отдела, датированном 20 января 1952 г.35, но в подписанном заместителем министра иностранных дел А.А.Громыко пакете документов для «Инстанции» (с традиционным наименованием адресата «Товарищу Сталину И.В.»), очевидно просмотренном и одобренном Молотовым, она уже отсутствует. Нет её и в тексте «Основ мирного договора с Германией», приложенном к нотам правительствам США, Англии и Франции, которые Громыко вручил послам этих стран 10 марта 1952 г.

Нота вызвала почти единодушную реакцию отторжения в ведущих органах СМИ Запада, что отразило объективное состояние тогдашних отношений Восток-Запад. Пожалуй, одим из немногих диссонансом прозвучал комментарий «Франс пресс»: агентство, отражавшее позиции официальных французских кругов, намекало, что советское предложение о внеблоковом статусе объединённой Германии можно было бы обсудить, если бы с советской стороны ясно дали понять, что оно не распространяется на немецкое участие в Совете Европы и «плане Шумана»36. Понятно, что если бы советская программа, как это первоначально предусматривалось, однозначно исключила такое участие, то никаких «диссонансов» в западном лагере вообще не появилось бы. Отсутствие «антиинтеграционного» мотива в окончательной редакции советской ноты может в этом контексте трактоваться как чисто тактический шаг, направленный на стимулирование «межимпериалистических противоречий», а не как свидетельство принципиальных подвижек в советском отношении к строительству «единой Европы».

Это, по-видимому, самое правдоподобное объяснение, но не единственно возможное. Дело в том, что в последний год своей жизни Сталин всё больше склонялся к идее о неизбежности в будущем глубокого конфликта между США и Западной Европой, и это в значительной мере обусловливало довольно благодушное отношение с его стороны к перспективе усиления милитаристских и даже неонацистских тенденций в ФРГ. Многие исследователи обнаруживают в той же мартовской ноте 1952 г. явную апелляцию к немецкому национализму. И дело не в субъективных аберрациях одного Сталина. Ещё ранее, на Пражском совещании восьми министров иностранных дел «восточного блока», глава советской делегации В.М.Молотов, видимо, немало удивил присутствующих «друзей», когда призвал не ставить на одну доску всех гитлеровских генералов и не очень нападать на правительство Аденауэра, чтобы не упустить из виду главного врага -- Америку37. Конечно, такой поворот в сторону «германской ориентации» был связан с крупными издержками: он мог ослабить антифашистский мотив в советской политике и пропаганде, в принципе весьма эффективный. Апелляция к антиамериканскому «европеизму» была бы более логичным вариантом. Трудно сказать, рассматривался ли подобный поворот в кругах высшего советского руководства. Пожалуй, единственным доводом в пользу этого тезиса может служить интересный факт, отмеченный в исследовании К.П.Зуевой: негативное упоминание о «плане Шумана» присутствовало в докладе Л.П.Берии по поводу 34-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября 1951 г., однако в Отчётном докладе XIX съезду партии (октябрь 1952 г.) об этом плане нет ни слова38. В сочетании с изъятием соответствующего пассажа из текста готовившейся мартовской ноты 1952 г. по германскому вопросу это уже можно интерпретировать как тенденцию.

Тенденция эта если и была, то вскоре прервалась. Послесталинское руководство СССР взяло вначале курс на установление предпочтительных отношений с США, что ярко проявилось уже на Берлинской конференции министров иностранных дел четырёх держав в январе-феврале 1954 г. Глава советской делегации В.М.Молотов, продолжая метать громы и молнии по поводу планов создания Европейского оборонительного сообщества, неожиданно продемонстрировал поистине революционное изменение традиционной советской позиции в отношении НАТО -- вплоть до намёков о возможности присоединения к нему39, что позднее получило официальное подтверждение в ноте Советского правительства правительствам западных держав от 31 марта 1954 г. Вопрос о серьёзности этого демарша требует, разумеется, дополнительного изучения, но в аспекте нашей темы важнее то, что ревизия отношения к НАТО не сопровождалась каким-либо смягчением полемики против европейских интеграционных планов, которые тогда вылились в проект «Европейского оборонительного сообщества» (ЕОС). Многие западные авторы недоумённо гадают над «странностью» советской политики: ценность ЕОС как военной организации, даже если бы её удалось создать, была очень сомнительной, тогда как НАТО представлял собой уже в те годы достаточно эффективно действовавший механизм, так что с точки зрения оборонных интересов СССР именно против НАТО следовало направлять главный удар в дипломатии и пропаганде. В действительности, ситуация была обратной. Более того: когда после провала ЕОС была осуществлена модель прямого вступления ФРГ в НАТО, причём с менее жёсткими мерами контроля в отношении создаваемого бундесвера, чем это предусматривалось в отношении западногерманского контингента в планировавшемся ЕОС, это не вызвало особо резкой реакции со стороны СССР. Пропаганда, естественно, бушевала и грозила всяческими «тяжёлыми последствиями» для тех, кто «потворствует немецкому реваншизму и милитаризму», однако в реальной политике всё выглядело по-иному: началось массированное сокращение вооружённых сил, был заключён Государственный договор с Австрией и, наконец, главного «реваншиста» Аденауэра с поклоном пригласили посетить Москву в целях нормализации двусторонних отношений. Судя по всему, вариант «атлантической интеграции» (ЗЕС-НАТО) устроил советское руководство куда больше, чем «европеистский» проект.

Некоторый интерес к «европеистским» моделям безопасности как более приемлемой альтернативе НАТО обнаружился, когда в преддверии визита Аденауэра в Москву со стороны его неофициальных эмиссаров (или тех, кого в советском руководстве считали таковыми) стали выдвигаться идеи о «совмещении» концепции ЗЕС и советского плана общеевропейской безопасности, выдвинутого ранее, на Берлинской конференции 1954 г. (об этом шла речь в беседе советского дипломата А.Г.Ковалёва с главным редактором «Ди вельт» Г.Церером 11 июня 1955 г.)40.

Подобные идеи, очевидно, присутствовали и у западногерманских социал-демократов; во всяком случае, в одной из плановых разработок МИДа к предполагавшейся встрече с делегацией СДПГ в перечне возможных вопросов со стороны гостей назывался такой: «Как относится СССР к плану СДП по созданию европейской системы безопасности путем вступления желающих европейских стран в ЗЕС?» Характерен и рекомендуемый ответ: «Предложение СДП можно было бы принять во внимание, если бы ЗЕС не носил подчиненного характера НАТО. Этот вопрос можно было бы обсудить, если ЗЕС не будет подчинен НАТО»41. Интересное совпадение: данная разработка датирована тем же днём -- 11 июня 1955 г., когда имела место беседа Ковалёв-Церер.

Все эти идеи остались, однако, на уровне информационно-плановой работы и в практической дипломатии оказались невостребованными. Причин тому можно привести немало. Оформление жёсткой блоковой структуры в тогдашней Европе (в ответ на вступление ФРГ в НАТО был создан Варшавский пакт) снижало, если вообще не сводило на нет, реалистичность общеевропейской модели безопасности. Согласилось ли бы, положим, тогдашнее советское руководство с тем, чтобы «отпустить» кого-либо из «желающих» членов ОВД в ЗЕС, даже если бы последний был реформирован в сторону отделения от НАТО? Согласились ли бы в НАТО на такую «расцепку»? Были ли в Европе достаточно влиятельные силы, чтобы добиться такой эволюции ЗЕС и НАТО? Очень и очень сомнительно.

Заметим и ещё один момент: если в концептуальном плане советские оценки военно-политического аспекта европейской интеграции могли меняться, то отношение к принципу наднациональности и его воплощению в экономической сфере (ЕОУС -- Общий рынок -- ЕЭС) оставалось неизменно отрицательным, хотя именно от экономического аспекта движения за «единую Европу» угрозы безопасности для СССР было менее всего. Более того, опыт Западной Европы мог бы стать полезным образцом для более органичной интеграции в рамках «социалистического содружества». Конечно, остается спорным вопрос, была ли такая интеграция возможна в принципе.

Невостребованные в прошлом и ставшие историей политические проекты и инициативы могут обрести новую жизнь в ситуации, когда исчезают факторы, обрекавшие их ранее на неудачу. Именно такова нынешняя ситуация в Европе. В этом отношении анализ исторического прошлого, сложного процесса развития доктрины и практики внешней политики нашей страны, приобретает особую актуальность. Тем более, что там были не только издержки и ошибки, но и, как мы старались показать, определённые выходы на более объективные оценки и менее идеологизированные варианты решений.

Примечания

европейский интеграция советский внешнеполитический

См.: Чубарьян А.О. Советское руководство и некоторые вопросы европейской интеграции в начале 50-х годов // История европейской интеграции (1945 -- 1994) / Под ред. А.С.Намазовой и Б.Эмерсон. М., 1995. С. 108 -- 117; Зуева К.П. «План Шумана» и Советский Союз // Там же. С. 55 -- 67; Размеров В.В. Брюссельский пакт и план Плевена в советской внешнеполитической пропаганде // Там же. С. 129 -- 140. См. также работы зарубежных авторов, которые начали заниматься данной тематикой гораздо раньше: Toernudd К. Soviet attitudes toward non-military regional co-operation. Kobenhavn; Helsinki, 1961; Dutoit B. L'Union Sovietique face a 1'integration europeenne. Lausanne, 1964; Zellentin G. Die Kommunisten und die Einigung Europas. Frankfurt a. M, 1964; Schulz E. Moskau und die europaische Integration. Mьnchen, 1977.

Чубарьян А.О. Указ. соч. С. 110, 115.

Цит. по: Ржешевский О.А. Война и дипломатия: Документы, комментарии (1941 -- 1942). М., 1997. С. 28.

Филитов A.M. Европа в советских планах послевоенного устройства // История европейской интеграции. С. 17.

Лот В. Планы военного времени и обсуждение условий европейского союза // Там же. С. 11.

Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны 1941 -- 1945 гг. Тегеранская конференция руководителей трех союзных держав -- СССР, США и Великобритании, 28 ноября -- 1 декабря 1943 г. М., 1984. С. 105.

Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны 1941 -- 1945 гг. Конференция представителей СССР, США и Великобритании в Думбартон-Оксе (21 августа -- 28 сентября 1944 г.). М., 1984. С. 100, 124 -- 126.

См.: Мир/Peace: Альтернативы войне от античности до конца второй мировой войны: Антология / Отв. ред. Ч. Чэтфилд, P.M. Илюхина, М., 1993. С. 317.

Автор опросил широкий круг российских франковедов, пытаясь выяснить, известно ли им что-либо о такой «директиве» или обсуждении данного вопроса между представителями Отдела международной информации (организации -- наследника и продолжателя Коминтерна) и французскими коммунистами. Ответы были однозначно отрицательными.

Europa-Foderationsplane der Widerstandsbewegungen, 1940 -- 1954 / Eine Dokumentation gesammelt und eingeleitet von W. Lipgens. Mьnchen, 1968. S. 240.

Ibid. S. 22.

Ibid. S. 191.

Ibid. S. 203.

Kettenacker L. Grossbritannien und die zukunftige Kontrolle Deutschlands // Britische Deutschlands- und Bestzungspolitik, 1945 -- 1949 / Hrsg. J. Foschepoth, R. Steininger. Paderbom, 1985. S. 33.

Grantham J.T. Hugh Dalton and the international post-war settlement: Labor Party foreign policy formulations 1943/1944 // Journal of Contemporary History. 1979. N 4. P. 717.

Schieder Th. Handbuch der europaischen Geschichte. Stuttgart, 1979. Bd. 7/1. S. 324.

СССР и германский вопрос, 1941 -- 1949. Т. 1: 22 июня 1941 г. -- 8 мая 1945 г. М., 1996. С. 563 -- 564.

См.: Марьина В.В. Дневник Г. Димитрова // Вопросы истории. 2000. № 7. С. 46.

См.: Мир/Peace. С. 317.

См.: Эренбург И. Адвокат дьявола // Война и рабочий класс. 1944. № 15. С. 25 -- 27.

Europa-Foderationsplane... S. 207.

Overesch M. Deutschland, 1945 -- 1949: Ein Lietfaden in Darstellung und Dokumenten. Dusseldorf, 1979. S. 174.

Ibid. S. 175.

Архив внешней политики Российской Федерации. Ф. 082. Оп. 37. Д. 10. П. 200. Л. 52. (Далее -- АВП РФ). Вся справка содержит 8 страниц текста (л. 47 -- 54), причём «плану Шумана» посвящён последний, самый большой раздел (л. 51 -- 54). Она была подготовлена 14 мая, уже на следующий день после закрытия Лондонской конференции (!). Видимо, для того, чтобы подчеркнуть оперативность своей работы и своё служебное рвение, авторы перед датой весьма необычным образом обозначили ещё и день недели -- «воскресенье».