Размещено на http://www.allbest.ru/

«Память истории священна» -- такова была жизненная позиция Д. С. Лихачева, реализованная в научных трудах о русской культуре, публицистике и общественной деятельности. Она отразила возрастающий интерес в общественном сознании к различным формам исторической памяти, отношение к традициям и реальным событиям прошлого, истории искусства и науки, политики и религии, техники и повседневности, памятникам и биографиям, сохраненным письмам, дневникам, фотографиям, записным книжкам и любимым вещам. Исследователи называют такие знаки памяти культурными символами, отразившими в самосознании и ментальности народа духовные ценности и коллективные представления исторической эпохи.

Историческая память -- своеобразный пантеон национальной идентичности. Она содержит знание об исторических битвах, судьбоносных событиях, жизни и творческой деятельности выдающихся деятелей политики и науки, техники и искусства. Историческая память воспроизводит непрерывность и преемственность социального Бытия.

Д. С. Лихачев писал: «Память противостоит уничтожающей силе времени.

Память -- преодоление времени, преодоление пространства. Память -- основа совести и нравственности, память -- основа культуры. Хранить память, беречь память -- это наш нравственный долг перед самим собой и перед потомками. Память наше богатство»[1]. Память как «бестелесная духовная субстанция» становится отчетливой силой, особенно во времена предельных испытаний, выпадающих на долю людей. Человеку необходимо ощущать себя в истории, понимать свое значение в современной жизни, оставить о себе добрую память. Культурная память -- необходимое условие нравственной жизни, духовной оседлости, национальной идентичности, привязанности к родным местам и патриотизма.

Однако процесс исторической памяти не означает механического повторения и воспроизведения прошлого, он отражает сложность, неоднозначность человеческих отношений, изменение духовных ценностей и личных позиций, влияние субъективных мнений. Свидетельством тому «белые пятна» и «черные дыры» в мировой и отечественной истории.

Историческая память нередко становится ареной идеологических конфликтов, душевных драм и трагедий. Переписывание истории, переоценка прошлого, свержение кумиров, ирония и насмешка разрывают хрупкую нить исторической памяти, изменяют энергетический потенциал культуры. Великие «отцы» становятся забытыми «дедами», новые памятники противоречат прежним ценностным ориентирам, мемориалы становятся бесхозными, книги оказываются ненужными. Примеров тому масса. Меняются экспозиции в музеях, восстанавливаются стертые цензурой имена на картинах и фотографиях, возрождаются старые памятники. Историки и писатели вносят вклад в возвращение исторической памяти в более полном объеме. Литературные произведения, фильмы передают современникам представления о трагических страницах российской истории. Немалое значение имеет устная история, закрепленная в воспоминаниях участников событий. Их достоверность создает особый эмоциональный канал сопричастности к прошлому. Памятники как тексты истории являются информационным и духовным ресурсом цивилизации, говорящим или молчащим свидетелем перемен и противоречивых мнений. Историческая память живет активной жизнью, она не только воссоздает образы прошлого, но и вызывает широкий спектр эмоций -- восхищения и поклонения, скорби и страдания, пренебрежения и скептицизма. Двойственная природа исторической памяти соответствует противоречивости реальной жизни.

Греческий миф о Мнемозине -- богине воображения и памяти одновременно -- очень точно представлял два лика памяти, воспроизводящей прошлое и придающей ему новые оттенки -- от почтения до цинизма.

Цивилизация опирается на достижения культуры, они составляют ее духовный каркас, фундамент и опору. Национальная и социальная идентичность определяется уважением к истории во всей противоречивости и многообразии ее проявлений. Историческая память -- своеобразный «перекресток» прошлого, настоящего и будущего. Исторические памятники -- это символы и знаки, тексты и артефакты, необходимая основа взаимопонимания поколений и диалога культур.

Альтернативные пути развития истории также отражаются в исторической памяти и воспроизводятся как нереализованные возможности. Воспоминания воссоздают контуры возможных событий, тем самым высвобождая скрытую эмоциональную энергию. Альтернативные тропинки в прошлое помогают восстановить утраченные миры. Историческая память -- источник эмоциональных и психологических переживаний человека, она вызывает чувства благоговения и радости, сострадания и величия. Отношение к истории связано с политической и идеологической ситуацией, предписанием власти о том, что следует помнить, а что надо забыть и исключить из памяти. Развитие демократии и свободы слова предполагает реализацию права личности на собственное мнение, противостояние авторитаризму. Историческое прошлое является риторическим конструктом настоящего, оно воссоздается в дискурсе, и молчание нередко становится симптомом забвения.

Историмческая паммять -- набор передаваемых из поколения в поколение исторических сообщений, мифов, субъективно преломленных рефлексий о событиях прошлого, особенно негативного опыта, угнетения, несправедливости в отношении народа.

Проявляется в привычках, быту, культуре, отношении к другим народам, политических предпочтениях, стремлении к независимости. Может содержать цивилизационные архетипы и архетипы, свойственные только этому данному этносу.

М.В. Соколова. Что такое историческая память

В современном гуманитарном знании концепция исторической памяти стала одной из самых востребованных. К ней обращаются не только историки, но также социологи, культурологи, писатели и, конечно, политики. К сожалению, должного понимания сути этого явления нет. Очень часто история и историческая память воспринимаются как синонимы, однако это не так; более того, эти два понятия иногда рассматриваются учеными как противоположные друг другу. Изучение истории направлено на наиболее точное отражение прошлого, часто на основе теорий и подходов, заимствованных из других научных дисциплин (например, социологии). Наоборот, устная традиция передачи информации о прошлом мифологична. Она характеризуется тем, что память сохраняет и «воспроизводит» сведения о прошлом на основе воображения, порожденного чувствами и ощущениями, вызванными настоящим. Воспоминания о прошлых событиях, как давно уже установили психологи, воспроизводятся через призму настоящего. Недаром, у древних греков Мнемозина была одновременно богиней памяти и воображения.

Отличие между историей и исторической памятью состоит также в том, как интерпретируются возможности познания отдаляющегося от нас времени. Хотя историк, изучающий древние эпохи, подчас сталкивается с недостатком источников, в целом доминирует представление: с течением лет, по мере того, как прошлые события утрачивают непосредственную актуальность, становится возможным дать их более объективное описание, включающее изложение причин, закономерностей и результатов, к чему и стремится историческая наука. Наоборот, с естественным уходом людей - современников исторических событий историческая память меняется, приобретает новые оттенки, становится менее достоверной и более «насыщенной» реальностями дня сегодняшнего. То есть в отличие от научного знания о прошлом историческая память как бы со временем еще больше политически и идеологически актуализируется.

Обратимся к понятиям, располагающимся «по соседству» с исторической памятью. Еще в 1920-1930-х гг. выдающиеся советские психологи Л.С. Выготский и А.Р. Лурия, разрабатывая социальную концепцию памяти, выделяли термин «культурная память». В «Этюдах по истории поведения» они писали: «Мы нарочно остановились подробнее на функции памяти, потому что она дает нам возможность на конкретном примере иллюстрировать взаимоотношение естественных, заложенных от природы, и культурных, приобретенных в процессе социального опыта, форм деятельности психики. Именно здесь мы видели, как развитие оказалось не простым созреванием, а культурными метаморфозами, культурным перевооружением. И если бы мы теперь хотели рассмотреть память взрослого культурного человека, то должны были брать ее не такой, какой создала ее природа, а такой, какой ее создала культура»[1]. Другой видный психолог А.Н. Леонтьев подчеркивал роль социальной среды как центрального фактора развития человека: «Мы видели, что память современного человека вовсе не представляет собой элементарного, чисто биологического свойства, но является чрезвычайно сложным продуктом длительного исторического развития… В результате своеобразного процесса их «вращивания» прежде внешние стимулы-средства оказываются способными превращаться в средства внутренние, наличие которых и представляет специфическую черту так называемой логической памяти»[2]. Следовательно, работа памяти связывается с деятельностью сознания, а продуктивность запоминания характеризуется как побочный результат сознательной, социально опосредованной деятельности.

Многие психологические исследования показывают, что граница между индивидуальным и коллективным в работе человеческой памяти размыта. Вслед за психологами, антропологами и социологами историки также стали шире применять понятие коллективной памяти, «обозначая им комплекс разделяемых данным сообществом мифов, традиций, верований, представлений»[3]. Л.П. Репина так пишет о соотношении понятий «коллективная память» и «историческая память»: «Коллективная память» чаще всего трактуется как «общий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о памяти поколений), или как групповая память. «Историческая память понимается как коллективная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание группы), или как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества), или в целом - как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом. Высокая востребованность понятия «историческая память» во многом объясняется как его собственной «нестрогостью» и наличием множества дефиниций, так и текучестью явления, концептуализированного в исходном понятии «память». Вся терминология памяти характеризуется многозначностью. Память может включать что угодно - от спонтанного ощущения до формализованной публичной церемонии»[4]. Обратим внимание: историческая память - не просто канал передачи сведений о прошлом, это «важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества в целом, ибо разделение оживляемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституирования и интеграции социальных групп в настоящем»[5].

На наш взгляд, именно важностью «идентификационной» функции исторической памяти объясняется растущий интерес к прошлому в современном российском обществе, и присутствующее стремление облечь его в символические и ритуальные формы (сколь бы сомнительными такие символы не показались иногда профессиональным историкам). Характерным примером такого рода является утверждение 4 ноября как праздничной даты российского календаря. Исследования социологов показывают, что наибольшее значение для сохранения единства национального самосознания для российского народа сегодня имеет историческая память о Великой Отечественной войне как память о Победе[6]. Определенный социальный смысл имеют попытки возродить память о расстрелянной царской семье, переосмысление памяти об Октябрьской революции и годах большевизма. В исторической памяти нуждаются те группы, чьи устремления, в том числе этнические, религиозные, культурные, прежде подавлялись. Совершенно неслучайным в этом отношении является интерес к памяти о православных святынях и подвижниках, находящий выражение, в частности, в форме паломничества по святым местам. Другим хорошо известным примером использования исторической памяти в интересах определенных групп является возрождение традиций казачества.

Эти примеры - далеко не исключение в нашей современной жизни, и каждый учитель истории сталкивается с ними в практической деятельности, хотя и не всегда осознает, что в основе теоретического осмысления этих явлений лежит концепция исторической памяти. Мы разделяем мнение известного немецкого историка и методиста Й. Рольфеса, который писал, что в последние десятилетия дидактика истории преодолела «границы школьной истории и обратилась к проблемам общения с историей и восприятия истории». «Школьное образование, - продолжает он, - стало при этом одной (хотя и важнейшей) формой исторического образования в целом. С некоторых пор внешкольная дидактика истории (постоянно употребляемое, но в высшей степени непривычное понятие) готовится к гигантской экспансии: история на телевидении, в музее, художественной литературе, прессе, туризме, системе свободного образования, в партиях и объединениях, в парламенте представляет существенный научный и практический интерес с точки зрения выработки целостного взгляда на ее предмет»[7].

Наконец, завершая разговор о терминологии, отметим близкое к «исторической памяти» понятие «историческое сознание». Воспользуемся определением, данным в свое время известным социологом Ю. Левадой: «Этим понятием охватывается все многообразие стихийно сложившихся или созданных наукой форм, в которых общество осознает (воспринимает и оценивает) свое прошлое, - точнее, в которых общество воспроизводит свое движение во времени»[8]. Следовательно, историческое сознание может использоваться как синоним исторической памяти, однако в целом это более широкое понятие, так как включает память как «стихийный» феномен и одновременно научно-историографические представления о прошлом. Историческое сознание предполагает наличие по меньшей мере элементов рефлексии относительно собственных представлений о прошлом. Как отмечалось выше, многозначность понятия «историческая память» является одним из факторов, определяющих его востребованность в современном гуманитарном знании.

Основателем теории исторической памяти считается французский социолог Морис Хальбвакс - погибший в фашистском концлагере автор труда «Коллективная память». Научные взгляды ученого, опередившего свое время, были в полной мере оценены только спустя несколько десятилетий после его смерти. Сущность гипотезы Хальбвакса в том, что история и историческая память во многих отношениях противоположны: «История обычно начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, когда затухает или распадается социальная память. Пока воспоминание продолжает существовать, нет необходимости фиксировать его письменно, да и вообще как-то фиксировать. Поэтому потребность написать историю того или иного периода, общества и даже человека возникает только тогда, когда они уже ушли так далеко в прошлое, что у нас мало шансов найти вокруг себя много свидетелей, сохраняющих о них какое-либо воспоминание»[9].

Коллективная историческая память отличается от истории, по Хальбваксу, двумя главными чертами. Во-первых, в ней нет строгих делений (на периоды или схемы), присущих исторической науке. Память - это непрерывный ход мыслей, и она сохраняется только в сознании той группы, которая ее поддерживает. Забвение событий и фигур вызвано не антипатией, отвращением или безразличием, а исчезновением тех групп, которые хранили память о них. Другими словами, историческая память «конечна», она «умирает» с естественным уходом тех групп, которые являлись ее непосредственными или ближайшими носителями. Во-вторых, если история как наука стремится к универсальности, и при всех делениях на национальные истории или истории по периодам, есть только одна история, то одновременно существуют несколько вариантов коллективной памяти. Это определяется одновременным существованием многих групп, и в жизни человек оказывается связанным не с одной, а многими из них. «У каждой из этих групп, - пишет Хальбвакс, - своя история. В ней можно различить фигуры и события. Но поражает нас то, что в памяти, тем не менее, на передний план выступают сходства. Рассматривая свое прошлое, группа чувствует, что она осталась той же, и осознает свою самотождественность во временном измерении… Но группа, живущая прежде всего для самой себя, стремится увековечить те чувства и образы, которые составляют материю ее мысли»[10]. Следовательно, именно Хальбвакс высказал действительно глубокую идею об исторической памяти как важнейшем факторе самоидентификации социальной или любой другой группы.

Наиболее спорным положением теории Хальбвакса является противопоставление истории и памяти. Ряд видных отечественных и зарубежных авторов (Й. Рюзен, П. Берк, Л.П. Репина и другие) считают, что история как продукт профессионального историописания можно считать частью или видом исторической памяти, поскольку и сами историки причастны к «новому мифостроительству», будучи вовлеченными в современную им культуру. Наоборот, известный французский автор Пьер Нора, развивая взгляды Хальбвакса, заявил, что «история убивает память».

Задумавшись над функционированием исторической памяти, Хальбвакс подчеркивал значение мест памяти (мнемонических мест). Современный американский автор П. Хаттон так объясняет эту идею: «Сами по себе образы памяти всегда фрагментарны и условны. Они не обладают целостным или связанным значением, пока мы не проецируем их в конкретные обстоятельства. Эти обстоятельства даются нам вместе с мнемоническими местами… Защитники традиции должны, вероятно, поддерживать ее мнемонические места посредством актов коммеморации. Коммеморация, доказывает Хальбвакс, является их целенаправленной попыткой остановить, или, по меньшей мере, скрыть процесс медленного изменения традиции. Коммеморативные мнемонические места укрепляют стереотипы нашего сознания, пробуждая специфические воспоминания о прошлом. Поэтому коммеморация столь значима политически. Этот вид деятельности увеличивает мощность мнемонических мест, предоставляя возможность укрепить стирающиеся со временем стереотипы сознания и сделать их специфическую образность более доступной»[11].

Создание Хальбваксом концепции «мест памяти» (позднее Нора назвал их территорией памяти) важно не только в контексте развития современной историографии, но и в педагогическом плане. Посещение мнемонических мест и связанные с этим ритуалы - один из самых действенных способов развития исторической памяти.

Интерес к теме исторической памяти возрос после Второй мировой войны под влиянием этого самого трагического события в истории ХХ в. Историческая память в контексте вопроса об ответственности за войну и преступления гитлеровского режима была рассмотрена одним из самых видных социологов XX в. Теодором Адорно, лидером так называемой Франкфуртской школы. После войны под влиянием трагедии Холокоста Адорно и Макс Хоркхаймер обратились к исследованию исторических корней антисемитизма и разработали теорию, по которой политическое поведение масс детерминируется социопсихологическими факторами. В условиях острых дискуссий в ФРГ о том, можно ли возлагать ответственность за деяния фашистской диктатуры на немецкий народ, Адорно стал тем ведущим интеллектуалом, чьи взгляды повлияли на молодое поколение «немецких» шестидесятников, взбунтовавшихся против «нацистских» отцов и требовавших строить новую немецкую государственность на полном отрицании национал-социализма и покаянии за его грехи.

Именно в контексте этой общественной дискуссии Адорно и обратился к концепции исторической памяти. Он отмечал, что в воспоминаниях о травматических событиях, таких, как массовые убийства или депортации, присутствует стремление использовать смягченные выражения, эвфемизмы или вообще умолчания. «Ослабленная память» сопротивляется принятию рациональной аргументации, направленной на критику фашистской диктатуры. Хотя Адорно отмечал свойственное части немецкого общества 50-60-х гг. ХХ в. стремление к «вытеснению» памяти о нацизме, он все же был оптимистом в том смысле, что видел позитивные тенденции, направленные не на забвение, а на осмысление и осуждение такого прошлого, полный разрыв с которым возможен, когда будут преодолены причины событий прошлого.

Другим, интеллектуальным фактором, повлиявшим на усиление интереса к исторической памяти, было появление такого течения в философии, как постмодернизм. Один из его создателей Мишель Фуко, в частности, отвергал традиционный взгляд на науку как на движущую силу прогресса и критиковал саму концепцию научной революции, якобы положившей начало современному рациональному представлению о человека. Для Фуко наука - одна из дисциплинарных технологий, лежащих в основе современного общества. Как школа, больница и фабрика, наука служит разделению людей на ранги и контролю над каждым членом общества. Главная стратегия ранжирования в науке - «привилегия языка», знанием которого обладают только «избранные». По отношению к истории Фуко применял понятие «контрпамять», подразумевая, что историки не стремятся к объективному знанию, а обслуживают власть, «конструируя» историю в рамках современных им дискурсов.

Постмодернистская идея о том, что реальной истории не существует, а есть только конструируемые в историографии, как некоем научном дискурсе, образы прошлого, оказывает значительное влияние на многих современных историков. Многие из тех, кто против крайностей постмодернистской методологической парадигмы, тем не менее используют понятия, ранее отвергавшиеся научной историографией. Примером может служить понятие «образ», ранее применимый только в художественном дискурсе, а нынче широко используемый в исторических трудах.

Влиянием постмодернизма отмечены труды наиболее известного историка, работающего в направлении исторической памяти, П. Нора. На протяжении ряда лет он руководил подготовкой многотомного издания «Места памяти», в котором участвовали 45 видных французских историков. (Название труда также переводят как «Территория памяти» или «Пространства памяти»)[12]. Он представляет собой нечто вроде описи формальных проявлений национальной памяти - коммеморативных монументов и святынь, национальных исторических хроник, гражданских справочников и учебников по истории, публичных архивов и музеев - созданных во имя идентичности Франции. «Места памяти» не являются местами в узком, географическом смысле, они определяются как своеобразные точки пересечения, на которых складывается и концентрируется память общества. Их главная функция - сохранение коллективной памяти: «Местами памяти могут стать люди, события, предметы, здания, традиции, легенды, географические точки, которые окружены особой символической аурой. Их роль, прежде всего, символическая, т.е. напоминание о прошлом, наполняющее смыслом жизнь в настоящем. Важной характеристикой lieux de memoire является то, что они могут нести разные значения, и эти значения могут меняться. Исследователи lieux de memoire изучают не столько материальное или историческое «ядро» места памяти, сколько его отражение в сознании и формы его восприятия. Большинство работ, включенных в изданную Нора антологию, посвящено выяснению, когда определенное место памяти получило свое символическое значение и каким образом оно изменялось с течением времени»[13].

Нора с иронией характеризует всем известную историю Франции как «героический эпос со своими вершинами и спадами, временами величия и испытаний, неисчерпаемым набором персонажей, сцен, изречений, интриг, дат, добрых и злых сил - захватывающий семейный роман, начинающийся с Верцингеторикса и битвы при Алезии и заканчивающийся победой республики и Декларацией прав человека, пройдя через крестовые походы, Людовика XIV, Просвещение, Революцию, наполеоновскую эпопею, колониальные завоевания, испытания войны 1914 года, - и наследником этой истории оказывался де Голль»[14]. Однако вера в величие и предназначение Франции оказалась подорвана в результате мировых войн и алжирской войны. Мощное движение внутренней деколонизации и эмансипации групповых идентичностей вело к тому, что каждое меньшинство на пути к национальной интеграции стремилось к собственной истории, к «своей памяти», к тому, чтобы снова «вступить во владение» ею и потребовать от нации ее признания. Примером для Нора является еврейство: еще тридцать лет назад о памяти евреев вообще не говорили, а сегодня эта тема одна из центральных, в том числе в политическом дискурсе.

Еще одна интеллектуальная предпосылка изучения исторической памяти носит историографический характер и состоит в том, что в последние десятилетия произошел поворот к изучению ментальности как системы коллективных представлений, существовавших в прошлом. Такой поворот был связан с влиянием знаменитой французской исторической школы Анналов, историки которой, заявив о синтетической истории, сделали изучение ментальностей одним из приоритетов своих исследований. Начиная с 1980-х гг., представители так называемой новой культурной истории и микроистории, возникших в США, также посвятили свои работы ментальности.

Другая линия культурно-исторических исследований, имеющих отношение к теме исторической памяти, воплощена в книге английского ученого Ф. Йейтс «Искусство памяти» (1966)[15]. В древнегреческой традиции основателем искусства памяти (как части риторики ) считался поэт Симонид Кеосский, полагавший, что для развития способности памяти надо «отобрать места и сформировать мысленные образы тех вещей, которые хотят запомнить, а затем расположить эти образы на местах так, что порядок мест будет хранить порядок вещей». Американский историк Хаттон так описывает технику развития памяти, связываемую Йейтс с классической традицией мнемоники: «Места образуют архитектурную схему, где знание, которое следует запомнить, должно быть расположено. Это были места, которые оставили глубокую печать в душе мнемоника, и которые он не мог забыть. Архитектура места, часто представляемая в виде дворца или театра, могла уподобляться сакральному пространству, к которому мнемоник испытывал интуитивную близость. Эта глубинная структура памяти, в свою очередь, приобретала более конкретный характер благодаря украшавшим ее образам. Хорошая память являлась функцией эластичного воображения, а образы отбирались по их эстетической привлекательности. Живые и красочные образы, внушавшие благоговение, считались самыми эффективными»[16]. Можно, однако, предположить, что, по крайней мере, в практическом плане искусство памяти не исчезло полностью. Любой музейный работник знает, что строгий порядок проведения экскурсии, расположения экспонатов в помещениях позволяет «организовывать» свой рассказ, «доставая» из памяти и передавая слушателям информацию о прошлом.

Труд немецкого ученого-египтолога Я. Ассмана «Культурная память» (1992), безусловно, имеет теоретическое значение, хотя базируется на конкретном исследовании древних культур, прежде всего культуры Древнего Египта. Сам автор указывает, что опирается на идеи Хальбвакса, развивая их в направлении культурологического подхода. В то же время он подчеркивает, что использует понятие памяти совершенно в ином смысле, чем Ф. Йейтс. Он вводит понятие «помнящей культуры» и замечает, что оно не имеет ничего общего с искусством запоминания. Ассман говорит о двух видах памяти - коммуникативной и культурной: к первой в той или иной степени приобщены все члены группы, знание приобретается вместе с языком и повседневной коммуникацией; вторая же всегда имеет своих носителей (шаманов, жрецов, ученых, писателей, бардов и т. д.). Культурная память в противоположность коммуникативной не распространяется сама собой, а нуждается в специальной заботе, а следовательно, подвергается контролю. По словам Ассмана, в культурной памяти прошлое «сворачивается в символические фигуры, к которым приклепляется воспоминание… Культурному воспоминанию присуще нечто сакральное. Фигуры воспоминания имеют религиозный смысл, и воскрешение их в памяти часто происходит в форме праздника. Праздник служит - кроме многих других функций - также воскрешению в памяти обосновывающего прошлого. Обосновывается через обращение к прошлому не что иное, как идентичность вспоминающей группы»[17]. Протоформой всякой культуры, по Ассману, является поминовение мертвых. Понятие прошлого возникает, когда осознается разница между вчера и сегодня, и смерть как бы является «первичным опытом» такого осознания. Воспоминания, связанные с умершими, с одной стороны, относятся к коммуникативной памяти, так как представляют некий способ общения и конструирования взаимоотношений группы со своими умершими членами, а с другой, их можно считать частью культурной памяти, поскольку она обладает устойчивыми формами, требует специальных обрядов, институтов, носителей[18].

Еще одним важнейшим историографическим источником развития концепции исторической памяти явились труды по так называемой устной истории, которая приобрела очень широкое признание во второй половине ХХ в., особенно в его два последних десятилетия. Традиционная историческая наука отдает безусловный приоритет письменным историческим источникам, уровень доверия к устным свидетельствам в ней существенно ниже. При этом, как правило, ссылаются и на погрешности памяти, и на присутствующее подчас стремление представить прошлое в выгодном для себя свете. Однако под влиянием субъективистской критики, показавшей, что любой письменный текст (в том числе первичный источник) также является интерпретацией, чертой современной историографии стало широкое использование устных свидетельств. В устной истории важнейшим способом «взаимодействия» с прошлым является собирание воспоминаний, их хранение и интерпретация. Нетрудно видеть: сами методы устной истории предполагают тесное междисциплинарное сотрудничество, в том числе с психологией, педагогикой и социологией.

Устную историю можно рассматривать как один из главнейших аспектов педагогики исторической памяти. Ограничимся, однако, несколькими краткими замечаниями. Важным фактором развития устной истории явился отход от прежнего взгляда на историю как преимущественно на историю «высокой» политики и усиливавшийся интерес к повседневности, понимание, что история - это не только сильные мира сего, но и те, о ком было принято говорить как о «молчаливом большинстве». Это большинство оставило после себя мало письменных источников, но обращение к их воспоминаниям (по меньшей мере, о событиях не столь отдаленных во времени) открыло в историографии совершенно новую перспективу. Томпсон так пишет об одном из преимуществ устной истории: «История приобретает новое измерение, как только в качестве «сырья» начинает использоваться жизненный опыт самых разных людей. Устная история дает нам источники, весьма напоминающие опубликованные автобиографии, но в гораздо более широком масштабе. Подавляющее большинство опубликованных автобиографий относится к узкой группе политических, социальных и интеллектуальных лидеров, и даже если историку посчастливится найти автобиографию, связанную с интересующим его конкретным местом, временем и социальной группой, в ней может почти или совсем не уделяться внимания изучаемой им проблеме. И напротив, специалисты по устной истории могут точно определить, кого им интервьюировать и о чем спрашивать. Интервью к тому же является методом выявления письменных источников и фотографий, которые невозможно обнаружить иным путем»[19].

Следует также сразу выделить такую черту устной истории, как ее направленность на особое, эмоциональное восприятие прошлого. Рассказывая о своей жизни в контексте событий прошлого, люди подчас находятся в таком чувственном состоянии, какое не только несет выраженный личностный оттенок, но и может разбередить незаживающие раны, вызвать гнев, ярость, слезы и другие яркие эмоциональные проявления. Это особенно проявляется в случаях, связанных с ужасами войны, репрессий, насилием, постыдными или непонятными событиями в личной жизни[20]. Но даже если не касаться таких крайний ситуаций, устная история часто бывает олицетворением социальной преемственности, связи поколений: «История семьи в особенности способна придать человеку сильное ощущение бесконечности жизни, над которой не властна даже смерть. В местной истории деревня или город ищет смысл перемен, которые переживает, а вновь прибывшему исторические знания помогают укорениться в новой среде».[21]

Примером широкого использования устной истории в проектной деятельности при обучении истории в немецких школах являются конкурсы работ немецких школьников, позволяющие восстановить трагическую память о войне, в очень многих случаях не только с использованием архивов, но на основе сбора и анализа воспоминаний. Историк А.И. Борозняк справедливо отмечает: «Многочисленные конкурсные работы немецких школьников, повествующие о трагедии советских пленных и иностранных рабочих, находились, казалось бы, в зоне любительского историописания, вдали от генерального направления исторических изысканий. Но они стали событием научного характера, и, в известной мере, вызовом, обращенным к университетскому и академическому сообществу»[22]. Дидактической основой перехода к таким формам обучения стало недовольство устаревшими способами преподавания истории, когда материал преподносится в готовом виде. В ФРГ с 70-х гг. ХХ в. получила распространение модель обучения, сопряженного с самостоятельным исследованием (вариант проектной деятельности). Такую модель историк У. Фреверт назвала «переводом идеи демократизации на язык методики школьного преподавания».

Итак, в современном гуманитарном знании историческая память является не просто отдельно взятой концепцией, но приобрела черты особой научной дисциплины, возникшей на основе междисциплинарности. Теория исторической памяти динамично развивается. Ее прикладной характер находит выражение в ряде существующих практик социального воспитания в ходе обучения истории. Принимая во внимание тезис о необходимости развития внешкольной дидактики, мы видим в концепции исторической памяти основу для разработки музейной педагогики, педагогики мнемонических мест, устной истории, проектной технологии и других способов педагогической деятельности, остро востребованных сегодня в процессе обучения истории.

Понятие «факт» в первом смысле широко использовалось в исторической литературе XIX и XX веков. Сторонником такой интерпретации понятия «факт» был русский историк А. С. Лаппо-Данилевский. Задача истории, с его точки зрения,-- изучение общественных изменений, вызываемых воздействием индивидов на «окружающую среду». Такое воздействие взаимно и обратимо. Вместе с продуктами соответствующих изменений оно и образует исторический факт. Что же, однако, делает этот факт именно историческим? «...Под историческим фактом в его наиболее характерном, специфическом значении,-- пишет А. С. Лаппо-Данилевский,-- историк преимущественно разумеет воздействие индивидуальности на среду» Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. Вып. II. Спб, 1913. Под индивидуальностью А. С. Лаппо-Данилевский понимает не только отдельного человека, но и социальную группу, а под «окружающей средой» -- культуру в целом, и, прежде всего общественное сознание. В то же время он признает и обратное воздействие среды на индивидуальность. Вследствие этого первоначальное определение понятия «факт» утрачивает четкость и превращается в нечто аморфное.

Тезис, согласно которому исторический факт строится, конструируется историком из некоего специфического сырья -- исторических свидетельств, получил в современной западной методологии истории довольно широкое распространение благодаря так называемому историческому конструктивизму. Наиболее полно эта концепция изложена Л. Голдстайном в книге «Историческое знание».

Согласно Голдстайну, «факт есть нечто, установленное в ходе какого-либо вида интеллектуальной деятельности, в ходе какого-то исследования, предпринятого с целью установления требований к знанию», При этом под требованиями к знанию понимаются соответствующие логические и эпистемологические критерии, такие, как истинность, доказательность, объективность и т. п. Разумеется, эти критерии, так же как и их реальное содержание, меняются в зависимости от общей эпистемологической и методологической позиции исследователя. Критерии, применимые в естествознании, ведут к реалистической точке зрения и уже в силу этого оказываются, по мнению Голдстайна, неприемлемыми для исторического познания. Резкое противопоставление критериев естественнонаучного и исторического познания -- характерная черта субъективистской версии исторического конструктивизма. Помимо указанных требований, решающее влияние на содержание факта оказывают методика и техника исследований.

А. Я. Гуревич, например, полагает, что факт -- это особая абстракция, сохраняющая некоторые конкретные черты зафиксированного в ней объекта. Вместе с тем факт выступает у него не как понятие, а как «научно-познавательный образ», т. е. единство абстракции и конкретно-чувственного представления об объекте. Правильность такого понимания вызывает некоторые сомнения. Не вполне ясно, какова специфика абстракций, выделяющих факт среди других типов знания; что подразумевается под «научно-познавательным образом»; как осуществляется единство абстрактного и чувственного; на каких событиях, ситуациях и процессах строятся факты, выступающие как исторические; наконец, чем отличаются они от наглядно-образных моделей, зафиксированных в чертеже или рисунке. К тому же, излагая свою концепцию, А. Я. Гуревич иногда использует понятие «факт» как синоним понятий «историческое событие» и «процесс», что создает дополнительную неясность. Однако он, безусловно, прав, рассматривая исторический факт как особую абстракцию, фиксирующую определенные черты эмпирического объекта.

Итак, исторический факт есть содержание исторических описаний, позволяющее, с одной стороны, отделять достоверные описания от недостоверных; с другой -- эмпирические описания от неэмпирических; наконец, с третьей--исторические описания как действительно значимые для понимания истории от неисторических или псевдоисторических. Однако не всякое достоверное содержание эмпирических описаний является научно обоснованным историческим фактом.

Анализ понятия «факт» обнаруживает три наиболее употребительных его значения:

1. Факт рассматривается как некоторый фрагмент действительности, объективное событие, ситуация или процесс. В этом смысле фактом является само прибытие зимой 1511-1512 года в Москву к великому князю Василию III посольства от Казанского хана.2. Факт рассматривается как особое знание о соответствующем событии, ситуации или процессе.3. Факт рассматривается как синоним истины. В этом смысле он употребляется, например, в предложении: «Бесспорным фактом является то, что зимой 1511 1512 года в Москву к Василию III прибыло посольство из Казани для заключения договора о мире и дружбе». Такое применение понятия «факт» вряд ли целесообразно, поскольку термин «истина», прочно вошедший в научную и философскую литературу, вполне компенсирует устранение этого смысла понятия «факт» без какой-либо потери исторической информации. Зато рассмотрение двух предыдущих значений открывает важные аспекты проблемы.

Понятие «факт» (от латинского factum -- «действие», «событие», «сделанное») применяется в разных смыслах. Прежде всего, факт -- конкретные проявления действительности в ее прошедшем или текущем состоянии, т. е. объективная реальность. В этом виде факты обладают рядом присущих им свойств. Другой смысл понятия «факт» связан с процессом научного познания. В нем также фигурируют факты, но уже не факты действительности как таковой, а отражение в сознании ученого изучаемой реальности. Очевидно принципиальное отличие этих двух видов фактов, и возникает естественный вопрос об их соотношении. В гносеологическом плане данный вопрос связан с кардинальной проблемой философии -- о соотношении бытия и сознания. Указанная проблема относится и к историческому факту. В решении ее выделяются существенно различные подходы.

Диалектико-материалистический подход к историческому факту, прежде всего, позволяет выделить три существенно отличные категории (типа) этих фактов:

1) факты исторической действительности, 2) факты исторического источника («сообщение источника») и 3) научно-исторические факты («факты -- знание»). Существенность различий этих категорий очевидна.

Факты исторической действительности объективны и по отношению к творцам исторических источников, и по отношению к историку. В них проявляется все многообразие человеческой деятельности и тех отношений, в которых она осуществлялась. Поскольку это факты о прошлом, об уже совершившейся материальной и духовной деятельности, постольку они являются инвариантными, однозначными и неизменными по своей пространственно-временной и сущностной завершенности при всей их содержательно-онтологической неисчерпаемости. Свойства исторической реальности безграничны; но в том виде, в каком она совершилась, эта реальность инвариантна.

Факты исторического источника представляют собой отражение фактов действительности творцом источника. Оно, как и всякое отражение, субъективно. Но в том виде, как оно совершилось, это отражение также является инвариантным, т. е. неизменным в том смысле, что каждое конкретное воспроизведение творцом источника факта действительности однозначно, хотя содержательно это воспроизведение также безгранично, как безграничны и свойства объективной реальности.

Научно-исторический факт -- это отражение историком фактов исторической действительности на основе фактов источника. Следовательно, научно-исторический факт -- в целом дважды субъективизированное отражение прошлого. Существенным отличием научно-исторического факта от факта действительности и факта источника являются его содержательная незавершенность и изменчивость, способность к обогащению в процессе исторического познания. Очевидно, что применительно к каждой из указанных категорий исторических фактов историку приходится решать целый ряд конкретно научных и методологических проблем, порождаемых особенностями этих фактов.

Примечания

исторический память факт действительность

[1] Психология памяти / Под ред. Ю.Б. Гипперейтер и В.Я. Романова. М., 1998. С. 419.

[2] Там же. С. 436.

[3] История и память / Под ред. Л.П. Репиной. М., 2006. С. 22.

[4] Репина Л.П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 42.

[5] История и память. С. 23-24.

[6] См, например: Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3; Емельянова Т.П. Социальные представления как инструмент коллективной памяти (на примере воспоминаний о Великой Отечественной войне) // Психологический журнал. 2002. № 4; http://www.polit.ru.analytics/2007/11/21/stalinism.html и др.

[7] Рольфес Й. Дидактика истории: история, понятие предмет // Преподавание истории в школе. 1999. № 7. С. 31.

[8] Цит. по: История и память. С. 16.

[9] Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. С. 22.

[10] Там же. С. 26.

[11] Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С. 203-204.

[12] Нора П. Франция-память. СПб., 1999.

[13] Хмелевская Ю.Ю. О меморизации истории и историзации памяти // Век памяти, память века. Челябинск, 2004. С. 13.

[14] Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3. С. 206-207.

[15] Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., 1997.

[16] Хаттон П. История как искусство памяти. С. 97.

[17] Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом, и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С.54-55.

[18] Арнаутова Ю.А. Культура воспоминания и история памяти // История и память. М., 2006. С. 51.

[19] Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М., 2003. С. 17-18.

[20] Там же. С. 183.

[21] Там же. С. 15.

[22] Борозняк А.И. Против забвения. Как немецкие школьники сохраняют память о трагедии советских пленных и остарбайтеров. М., 2006. С. 195.

Размещено на Allbest.ru