проблема македония этноязыковое своеобразие

Рассматривается дискутируемая в научном сообществе проблема македонского языкового своеобразия, которая давно переросла свои лингвистические границы и превратилась в предмет внимания историков и политологов, поскольку напрямую связана с вопросом этнонациональной индивидуальности как прошлых, так и современных поколений македонских славян.

Тема македонского языкового своеобразия без преувеличения является одной из наиболее сложных и часто дискутируемых как в македонских, так и в болгарских научных кругах. Она давно уже переросла свои филологические границы и превратилась в предмет внимания историков и политологов, поскольку тесно и напрямую связана с вопросом славяно-македонской идентичности, или, иными словами, с вопросом этнонациональной индивидуальности как современных, так и прошлых поколений македонских славян.

В отечественной историографии и этнографии македонские диалекты стали предметом изучения с 40-х гг. XIX в. Русский ученый В. И. Григорович, посетивший Македонию в 1845 г., впервые с использованием научных аргументов определил, что мизийско-фракийские и македонские славянские говоры являются двумя диалектными языковыми группами единого болгарского языка [см.: Григорович, 1877]. Его выводы в основных чертах были подтверждены и большинством последующих исследователей. Крупный вклад в исследование македонской диалектологии внес известный русский этнограф и историк первой половины XX в. А. М. Селищев. Ему, в частности, удалось на основе всестороннего анализа македонских говоров, а также данных топонимики показать, что македонские диалектные особенности формировались в Средние века во многом под воздействием сербского языка [см.: Селищев, 1918]. С таким заключением в то время согласились и многие болгарские лингвисты. Однако главный вывод Селищева, защищаемый им во всех своих трудах, заключался в следующем: несмотря на известную степень самостоятельности македонских славянских диалектов, они все же составляли неотъемлемую часть единого болгарского этноязыкового пространства [см.: Бернштейн, 1987].

Подобный вывод нашел отражение и в советской историографии 60-х гг. XX в. В появившемся в 1963 г. первом томе двухтомной «Истории Югославии» (в главе, посвященной Македонии и написанной ведущим специалистом по истории этой области К. Л. Струковой) политкорректно указывалось: «В результате изменений в составе населения, проходивших на территории Македонии на протяжении столетий, к концу XVIII в. преобладавшей среди славянского населения являлась группа, говорившая на местных диалектах, близких по своему строю к болгарскому языку» [История Югославии, 1963, 368]. Этот, как нам кажется, в целом верный тезис был развит Струковой в неопубликованной при ее жизни и увидевшей свет лишь в 2004 г. монографии, посвященной общественно-политическому развитию Македонии в 50--70-х гг. XIX в., где, в частности, подчеркивалось: «Основная масса населения Македонии представляла собой рыхлую народную общность, в национальном отношении полностью не сложившуюся, но в большинстве своем эволюционировавшую в сторону становления здесь болгарского национального самосознания. Трудно предугадать, как протекали бы процессы формирования национального самосознания славянского населения Македонии, если бы не было решений Берлинского конгресса» [Струкова, 2004, 201].

Берлинский конгресс, проходивший с 1(13) июня по 1(13) июля 1878 г., действительно поставил крест на реализации болгарской национальной программы. Как писал болгарский историк и общественный деятель первой половины XX в., выходец из Западной Македонии Симеон Радев, «ни один народ не испытывал такого быстрого перехода от упоения от сбывшейся мечты к ужасу катастрофы: целокупная Болгария, осуществленная за один миг в Сан-Стефано, была раздроблена сейчас на три части» [Радев, 1911]. Впереди были отчаянные сражения некогда безропотной страны, не желающей возвращаться под османское рабство, вошедшие в историю как Кресненско-Разложское восстание, впереди была ильинденская эпопея, три отечественных войны и две национальных катастрофы, но никогда уже болгарам не суждено было претворить в жизнь мечту о целокупном отечестве. Политическое разделение болгарской этноязыковой общности, казалось, оправдывало и углубление дезинтеграционных этнокультурных процессов, приведших в итоге к созданию особой македонской нации. На долгие годы развитие отечественной македонистики определил следующий вывод К. Л. Струковой: «Берлинский конгресс оставил для Македонии один путь -- дальнейшее углубление диалектных, этнографических и психических особенностей (здесь и далее в цитатах разрядка наша. -- Д. Л.) и постепенный переход этих количественных факторов в качественные» [Струкова, 2004, 201]. Этот практически ничем не обоснованный априорный вывод был необходим в то время в первую очередь по политическим и идеологическим причинам, иначе пришлось бы объяснять появление македонской нации резолюцией Коминтерна 1934 г. В «Истории Югославии» этот вывод Струковой звучал следующим образом: «После Берлинского конгресса развитие болгарских и македонских земель шло в различных политических и экономических условиях. Стали создаваться предпосылки для постепенного обособления славянского населения Македонии в самостоятельную нацию» [История Югославии, 1963, 625].

Этот тезис с легкой руки современных российских исследователей, ориентированных преимущественно на выводы официальных македонских историков, почти без изменений перекочевал в современную отечественную историографию, хотя до сих пор остается бездоказательным. Так, Л. И. Жила указывает на «сложные этносоциальные процессы, положившие в последней трети XIX в. начало складыванию македонской нации» [История южных и западных славян, 2001, 519]. О. Н. Исаева обращает внимание на распространение среди «значительной части македонских славян» (вывод, на наш взгляд, весьма смелый) в указанный период особого македонского национального самосознания, что является верным признаком формирования нации. «Эта тенденция, -- пишет она, -- проявилась после отделения в 1878 г. Македонии от Болгарии, которое ослабило их прежние связи и предопределило новое развитие края. …Специфическое развитие Македонии, усиление культурного и языкового своеобразия вело к вызреванию элементов македонской нации» [Исаева, 1999, 77; см. также: Исаева, 2002; 2003].

Что касается «специфического развития» Македонии, расхождения политических и экономических условий развития болгарских и македонских земель после 1878 г., то они, конечно же, имели место. Это неоднократно признавали и македонские болгары, и болгары из Княжества, и независимые наблюдатели. С. Радев, как известно, своим сверстникам, рожденным в Болгарии, любил говорить: «Вы росли в жарком климате болгарской партийной борьбы, я же рос в атмосфере [болгарского] Возрождения», -- подчеркивая тем самым расхождение исторических судеб Македонии и Болгарии [Радев, 1994]. Будущий «начальник всех чет в Македонии» Гоце Делчев, приехавший в 1891 г. из Македонии на учебу в Софийское юнкерское училище, был разочарован тем, насколько свобода изменила болгарское общество, насколько оно непохоже на ту рабскую страну, которую он оставил [см.: Яворов, 1904].

Позволим себе даже предположить, что у некоторых болгаро-македонских деятелей под влиянием этих различий могло формироваться представление об особой в будущем исторической судьбе македонских болгар, отличной от судьбы болгар в самой Болгарии ¹ .

Все это так. И тем не менее специфическое развитие Македонии отнюдь не означало ни ослабления ее прежних связей с Болгарией, ни углубления диалектно-языковых особенностей македонских славян. И уж тем более нельзя понимание македонцами своих особых задач в освободительном движении (это действительно имело место и нашло отражение в начале XX в. в доктрине македонского политического сепаратизма) подводить под один знаменатель с пониманием своей самобытности, этнической обособленности. Это две совершенно разные вещи, которые в нашей историографии постоянно пытаются слить воедино ² .

Данные македонской действительности конца XIX -- начала XX в. свидетельствуют об одном: несмотря на политическое разделение и разницу экономических и общественно-политических условий развития, в этнокультурном плане происходило сближение Македонии и Болгарии, не столь интенсивное, каким оно могло бы быть в рамках сан-стефанской Болгарии, но более интенсивное и успешное, чем до 1878 г. Этот процесс сближения распадался на две составляющие.

Во-первых, отмеченный К. Л. Струковой закономерный исторически обусловленный процесс эволюции македонских славян в сторону становления у них болгарского национального самосознания не только не прекратился, но и усилился. Не стоит останавливаться на многочисленных свидетельствах того, что в период болгарского национально-культурного Возрождения «чувство истинного народного самосознания» у македонских болгар проявлялось очень слабо. К. Л. Струкова в своей работе приводит их в достаточном количестве [Струкова, 2004, 86--88]. Известно и горькое признание видного восточно-болгарского возрожденца П. Славейкова в 1871 г.: «В Македонии, земле милой всякому болгарину, чувства самосознания нет у большинства наших» [цит. по: Там же, 88]. К началу же Балканских войн 1912--1913 гг. картина была совсем иной. Достаточно будет хотя бы привести слова корреспондента «Русского богатства» в 1903 г.: «Не подлежит ни малейшему сомнению, что македонцы с неуклонным постоянством превращаются на наших глазах в болгар» [И. К., 1903, 47]. Как и многие другие независимые наблюдатели, указанный корреспондент отмечал, что после «освобождения Болгарии… Македония, еще так недавно казавшаяся окончательно погреченною и потерянною для славянства, быстро, на глазах становилась болгарскою не только по языку и внешним этнографическим признакам, но и по своим национальным стремлениям, по все более ясному и глубокому сознанию своего национально-исторического единства с свободными братьями “по ту строну Рила и Родопов”» [Там же, 41].

Залогом успеха болгарской национальной идеи в Македонии в эти годы явилась достаточно широкая национально-культурная автономия болгар в рамках Турции, завоеванная еще в 1870 г. с учреждением особой болгарской церковной области -- Экзархии. Национальная церковь и национальная школа были главными атрибутами этой автономии. Именно они являлись основными проводниками болгарской национальной идеи и лежали в основе складывающейся нации. Между тем до восточного кризиса 1875--1878 гг. болгарских церковно-школьных общин в Македонии было немного, процесс отделения их от эллино-патриархистских общин еще не завершился, а национальные болгарские школы и вовсе только начинали создаваться. И лишь с обретением болгарами собственного государства появилась возможность с привлечением серьезных финансовых ресурсов организовать стройную систему светского народного образования для болгар, еще остававшихся за пределами Болгарии, т. е. наполнить понятие национально-культурной автономии конкретным содержанием. Напомним, что к 1912 г. в пределах Европейской Турции насчитывалось около 1400 болгарских учебных заведений (13 гимназий, 87 прогимназий с 2--4 классами и 1 273 начальных школы) [Църква, 2003, 121--122], финансируемых Экзархией, болгарским правительством или самостоятельными болгаро-македонскими общинами. Причем плотность этих учебных заведений на душу населения почти не уступала той, что была в самой Болгарии. Так, например, болгарские начальные школы были открыты почти во всех крупных болгарских селах в Македонии и Фракии. В конце 1913 г. в болгарских учебных заведениях в Европейской Турции насчитывалось 2 266 учителей и 78 854 ученика [см.: Там же, 122], что составляло около 10 % всего болгарского населения там. Еще большим был процент тех, кто уже получил образование в болгарских школах. Развитие национального самосознания македонских болгар являлось одной из центральных задач политики Болгарии, и в этом направлении ею были достигнуты огромные успехи, несмотря на противодействие сербской и греческой национальной пропаганды.

Во-вторых, под влиянием болгарского литературного языка падало значение местных македонских диалектов. Множество свидетельств позволяет установить, что после 1878 г. наблюдался процесс постепенного стирания диалектно-языковых различий между македонскими и восточными болгарами, что определялось главным образом ростом у первых, как мы уже упоминали, болгарского национального самосознания.

Борьба вокруг проблемы македонского диалектного своеобразия, как известно, уходит корнями в эпоху болгарского Возрождения, когда в ходе пробуждения молодой болгарской нации происходило культурное сближение разных частей одного этнического целого -- Мизии, Фракии и Македонии -- и остро встал вопрос о выборе диалектной основы для единого болгарского литературного языка.

Тогда по вопросам языка болгаро-македонским просветителям удалось дать настоящий бой возрожденцам из восточно-болгарских земель. П. Зографский впервые привлек внимание болгарской общественности к тому, что болгарский язык делится на два главных наречия -- восточно-болгарское и македонское. В конце 50-х гг. XIX в. он выступил с предложением положить в основу новоболгарского языка именно македонское «наречие», представленное его юго-западными говорами [см.: Струкова, 2004, 119--120]. В идее македонизированного болгарского языка он тогда видел единственное спасение для общеболгарского единства.

Другой болгаро-македонский возрожденец Р. Жинзифов в 1863 г. выдвинул временную компромиссную формулу «два литературных наречия -- одна нация». По его мнению, не было ничего страшного в самостоятельном литературном развитии двух болгарских диалектов, так как оно отвечало интересам болгарского народа и на западе, и на востоке и никоим образом не могло привести к тому, что болгары в Македонии вдруг перестанут быть болгарами. Согласно ему, болгаро-македонское наречие должно было быть наряду с болгарским языком представлено как равноправный член среди других славянских языков [см.: Там же, 121--122]. При этом Жинзифов верил, что когда-нибудь будет создан единый общеболгарский литературный язык. «Но когда -- неизвестно; а пока довольно и того, что мы вполне понимаем друг друга, когда пишем», -- указывал он [Македония, 1980, 201].

Пик практической реализации предложенной Жинзифовым формулы пришелся на конец 60-х -- начало 70-х гг. XIX в., когда Д. Македонский, Д. Узунов и К. Шапкарев издали серию учебников на македонском диалекте ³ , а В. Мачуковский в 1872 г. поставил вопрос о необходимости издания «Болгарской грамматики на македонском наречии», объясняя это тем, что болгарская грамматика -- «один из самых сложных предметов для учеников в силу ее несообразности с грамматическими формами македонского наречия». Впервые, таким образом, речь шла о кодификации «македонского наречия» как языка обучения в македонских школах. Как писал сам Мачуковский, он намеревался это «наречие подвести под грамматические формы и правила» [Ристовски, 1999б, 26].

Именно тогда (а не после 1878 г.) впервые столь серьезному испытанию подверглась идея этноязыкового единства целокупного болгарского народа от Албании до Черного моря и со всей очевидностью проявилось столь ужасное для восточно-болгарских земель пугало «македонского сепаратизма». Формула «два литературных наречия -- одна нация» была изначально неприемлема для восточно-болгарской элиты, видевшей в ней угрозу общеболгарскому единству. Даже наиболее либерально настроенный П. Славейков, не раз подчеркивавший, что он не призывает македонцев отказываться от родного диалекта, в 1871 г. вынужден был признать: «Мы никогда не стали бы говорить по этому вопросу, если бы он состоял только в отделении учебных книг, потому что мы не видим вреда в том, что некоторые хотят учить детей на родном наречии» [цит. по: Струкова, 2004, 125]. Еще более ясно выразилась редакция болгарской константинопольской газеты «День» в 1875 г. в ответ на письмо из Охрида, где утверждалось, что учебники на македонском диалекте нужны лишь для того, «чтобы дети легче могли усваивать учебный материал и не теряли столько времени, как сейчас»: «Сегодня буквари, завтра другие учебные книги, и вдруг ты видишь, что уже вывели и составили и некую историю македонского народа и т. д.» [Ристовски, 2001, 225--226].

Хорошо известно, что вопрос о языке тесно переплетался с вопросом о духовном и политическом центре объединения болгарского народа, и македонские болгары отнюдь не желали отдавать пальму первенства в этом вопросе восточно-болгарским землям. Так, в конце 60-х гг. XIX в. в Македонии очень сильным было движение за восстановление Охридской архиепископии как канонической автокефальной церкви всего болгарского народа, а после создания Экзархии в 1870 г. раздавались голоса в защиту того, чтобы резиденцией болгарского экзарха стал Охрид [см.: Струкова, 2004, 90--92], высказывалось недовольство подчиненным положением македонских епархий в рамках Экзархии.

Некоторые македонские деятели пошли еще дальше, встав на позиции так называемого македонизма и заявив о самобытности македонских славян, ведущих свою историю от античных македонцев, об их превосходстве над болгарами. Как раз о них говорил П. Славейков в 1871 г. в статье «Македонский вопрос»: «Много раз мы слышали от македонцев, что они не болгары, а македонцы, потомки древних македонцев… Македонисты упорствуют в своем македонском происхождении!» [цит. по: Там же, 125]. Славейков в своем письме из Македонии в январе 1874 г. весьма точно подмечал: «Из-за неразумных проповедей ограниченных и недальновидных здешних патриотов зародилось некое нерасположение здешних болгар к болгарам из Дунайского и Адрианопольского вилайетов и некая зависть к их более раннему пробуждению и очевидному преобладанию их языка в литературе… Указанное нерасположение легко переросло в недоверие… и породило у здешних патриотов пагубную мысль о необходимости самостоятельной деятельности по развитию своего собственного местного наречия, а в дальнейшем по созданию своей особой, собственной македонской иерархии» [цит. по: Ристовски, 1999б, 36]. Он отмечал, что подобные настроения македонцев искусно использовала в своих целях сербская и греческая пропаганда в Македонии: «К тем немногим честолюбивым болгарам из Македонии, которые от тесной любви к своей родине и по непонятному преклонению перед родным словом соблазнились работать над его преобладанием, напоследок присоединилась сербская и греческая пропаганда, которая, скрывая от населения свои истинные цели, внушает ему очень пагубные идеи, например, что они не болгары, а македонцы, т. е. некто стоящие выше других болгар (потомки Александра!), что они могут и должны занимать главенствующее место среди болгарского народа… Такие проповеди иностранцев, поддержанные и нашими неразумными соплеменниками… ведут к пагубному пути отделения, а первым результатом этих проповедей является недоверие к Экзархии и тайное сопротивление ее усилиям объединить (население. -- Д. Л.) в церковном отношении» [цит. по: Ристовски, 1999б, 40].

Несмотря на то, что данный македонизм в те годы оставался маргинальным явлением, а его истинными приверженцами становились лишь единицы, выбравшие путь сотрудничества с сербской пропагандой (Д. Баджов, Г. Пулевский [см.: Ристовски, 2001, 208] и др.), угрозу дезинтеграционных процессов осознавали тогда многие как в Македонии, так и в Болгарии. Известному болгаро-македонскому просветителю К. Шапкареву, всерьез осознавшему опасность отдаления друг от друга двух основных болгарских диалектов и вычленения некоего «особенного македонского наречия», что было бы гибельно для языка, пришлось даже оправдываться в 1868 г., что он и не мыслил об этом особенном македонском наречии, «как некоторые из наших восточных братьев совсем напрасно боятся», и специально не назвал язык своих работ «македонским». В отличие от Р. Жинзифова он призывал перевести процесс литературного объединения западных и восточных болгар в практическую плоскость, настаивая лишь на том, чтобы восточно-болгарские издатели «во имя доброго дела в будущих своих изданиях пошли на некую уступку и в знак уважения к своим македонским братьям добавили в свое наречие и немного сольцы македонской, дабы потомки Кирилла и Климента встречали меньше трудностей в изучении родного языка». «Это, -- продолжал Шапкарев, -- также послужит сближению и соединению двух главных болгарских наречий -- верхнеболгарского и македонского -- в один общий болгарский письменный язык» [Голъма Българска читанка, 1868, 4--6].

Как и К. Шапкарев, многие болгаро-македонские просветители доказывали, что не являются македонистами, и не мыслили об отдельном македонском языке или народе, а лишь пытались добиться отображения в общеболгарских масштабах македонской областнической специфики. Их надеждам не суждено было сбыться. Закономерный, исторически обусловленный процесс складывания болгарского литературного языка на основе восточно-болгарских диалектов повернуть вспять было уже невозможно. Литературное объединение болгарского народа, казалось, легче достичь путем простого навязывания македонским болгарам восточно-болгарского языкового стандарта. Тем более, что в руках восточно-болгарской элиты в 1870 г. оказался такой мощный инструмент влияния, как Экзархия, в диоцез которой уже в 1874 г. вошла почти вся территория современной Македонии. Несмотря на известное сопротивление болгаро-македонских общин стремлению Экзархии подчинить своему контролю их деятельность в школьном вопросе, унифицировать школьную программу и навязать единый языковой стандарт, уже в 70-е гг. XIX в. болгарский литературный язык начал распространяться и в Македонии. Примечательно, что на первом общемакедонском съезде учителей в Прилепе в 1871 г., имеющем целью унификацию учебного процесса, было решено, что «преподавание и учебники в училищах должны быть на болгарском литературном языке, а не на местном наречии» [Ристовски, 1999б, 21].

С возникновением же в 1878 г. самостоятельного Болгарского княжества вопрос о диалектной основе новоболгарского языка получил свое окончательное решение: восточно-болгарский стандарт правописания получил признание и на государственном уровне. Этому выбору, освященному авторитетом Болгарского государства, безоговорочно пришлось подчиниться многим болгаро-македонским лидерам. Отголоски прежней литературной полемики имели место, но они уже не имели того значения, как во времена Возрождения. Известны выступления македонского болгарина С. Гулапчева в 1887 г., напоминавшего, что «и македонские болгары имеют право понимать болгарскую письменность, а не только мизийские и фракийские» [Ристовски, 1999б, 129]. В 1892 г. с требованием реформы болгарского правописания, дабы «болгарский литературный язык был так же понятен на берегах Вардара, как и на берегах Марицы», выступило Молодое македонское литературное объединение с печатным органом «Лоза» [см.: Пандев, 2000, 68--70], а в 1894 г. один из основателей ВМОРО П. Попарсов в книге «Стамболовщина в Македонии» от имени «молодой болгаро-македонской партии» протестовал против нивелировки Экзархией болгаро-македонской специфики, называя ее учебный отдел в Константинополе «северо-болгарским иезуитским орденом с известной задачей… создавать в Македонии болгар» [цит. по: Струкова, 2004, 132]. Однако все эти инициативы, как правило, не имели продолжения: следующим шагом наверняка должен был бы стать отказ от болгарской идентичности, а на это македонская интеллектуальная элита в большинстве своем не могла пойти. Отношение ее к македонскому «национальному сепаратизму» хорошо известно: от него старались открещиваться, называли его «безнравственным» [Македония, 1980, 474], а немногочисленных македонистов проклинали как сербских агентов. При этом в качестве этнонима зачастую употреблялись понятия «болгаромакедонцы», «македонские болгары», «болгарский македонский народ» или просто «македонский народ», которые всегда обозначали лишь отдельную часть единой болгарской нации.

Не менее важным является и вопрос об изменении восприятия простыми македонскими болгарами диалектно-языковых различий между ними и восточными болгарами. Потребность в учебных пособиях на македонском диалекте в конце 50-х гг. XIX в. объяснялась простой причиной: язык учебников, вполне адаптированных к потребностям простых болгар в Мизии и Фракии, оказался не совсем понятным для простых болгар в Македонии, особенно в западной ее части. К. Шапкарев по этому поводу замечал в 1869 г., что в Македонии «никто от самого маленького до самого большого не умеет читать по-болгарски». Он подчеркивал, что в представлении македонских болгар «нынешнее восточно-болгарское наречие было “шопским”, а шоп у нас означал самого тупоголового простака». Поэтому, по его свидетельству, многие македонцы, реагируя на распространение восточно-болгарской учебной литературы в Македонии, в недоумении вопрошали: «Так что, нам шопами становиться?» [Ристовски, 1999б, 23].

Известно также, что, когда македонские болгары смогли ознакомиться с учебными пособиями Шапкарева, в Македонии появился «глухой ропот против верхнеболгарского наречия». Были случаи возврата восточно-болгарских учебников и покупки вместо них пособий Шапкарева, а когда тот превратился в объект нападок со стороны восточно-болгарской печати, из разных частей Македонии в газеты стали поступать заметки в его защиту [см.: Струкова, 2004,123].

Многочисленные свидетельства позволяют установить, что культурное знакомство западных (македонских) болгар с восточными в период Возрождения привело к некоему отторжению их друг от друга. Упоминаемое П. Славейковым «нерасположение здешних болгар», «зависть» и «недоверие» к восточным болгарам действительно имели место. Последних македонские болгары именовали презрительным названием «шопы», а себя считали настоящими, истинными болгарами. Вот характерные примеры. В 1868 г. одна ученица из болгарской школы в Охриде сказала: «О госпожа учительница! Вы все из Верхней Болгарии много обязаны нам, македонским [болгарам], так как известно, что от нас взяли вы православную христианскую веру, а не от греков» [цит. по: Струкова, 2004, 128]. Славейкову повезло меньше: в 1873 г. в Велесе ему напомнили о его «шопском» происхождении и о том, чтобы «попридержал свои советы для своих шопов», когда тот попытался урегулировать спор за место главного учителя в местной школе между ставленником Экзархии В. Поповичем и македонским болгарином И. Ковачевым [см.: Струкова, 2004, 102--103]. В свою очередь, К. Шапкарев в своих воспоминаниях приводит примеры «гордости некоторых наших верхних болгар и презрения, с которым они относились к своим македонским братьям» [Шапкарев, 1984, 211].

Деление болгар на македонцев и шопов сохранялось и в дальнейшем. Так, например, сербский журналист С. Гопчевич, пытавшийся в 1889 г. объяснить жителям Тиквеша, что они совсем не походят на болгар, услышал следующий ответ: «Ты, очевидно, смешиваешь болгар с шопами! Мы не шопы из Тырнова или Пловдива, мы все македонские болгары» [Гопчевич, 1899, 37--38] ⁴ . Сохранялись и весьма ощутимые диалектные различия между «шопами» и македонскими болгарами. С. Радев, в частности, вспоминал, что в 1898 г., когда он, закончив Галатасарайский лицей, приехал в Софию и занялся литературной и журналистской деятельностью, многие были удивлены тем, как хорошо он знал болгарский литературный язык и спрашивали его: «Когда ты был ребенком, знал только свой диалект и после учился у турецких и французских учителей, как же ты так хорошо выучил болгарский литературный язык?» [Радев, 1994] Македонским болгарам тогда приходилось именно «учить» болгарский язык.

Однако отношение к этим различиям в Македонии менялось. В 80--90-е гг. XIX в. уже уходило в прошлое имевшее прежде место презрительное отношение македонских болгар ко всему шопскому. Молодое Болгарское княжество начинало восприниматься македонцами как национальный очаг, который должен стать центром объединения остальных болгарских земель. Побывавший в Македонии в 1902--1903 гг. известный болгарский публицист и революционер П. Яворов наглядно описал наивно-трогательные представления простых македонских болгар о «нашей Бугарии», где все «наше, бугарское», где «говорят по нашему, по-бугарски», от которой ждали защиты и освобождения от непосильного мусульманского ига [см.: Яворов, 1909]. Примечательно в этом плане широкое добровольческое движение среди македонцев в защиту Княжества в период румелийского кризиса. Сотни македонских болгар сражались в рядах болгарской армии в ходе Сербо-болгарской войны 1885--1886 гг.

Свободное болгарское общество при этом становилось для македонцев образцом для подражания, а изучение болгарского литературного языка воспринималось многими как должное. Употребление македонских диалектов в некоторых случаях даже считалось признаком неграмотности.

Характерный случай находим у серба С. Гопчевича, который в своем этнографическом труде приводит разговор с одной болгарской семьей из южной Македонии. Родители, простые люди, отправившие своего сына на учебу в салоникскую болгарскую гимназию, хвалятся, что он теперь «хорошо знает по-болгарски», но замечают: «Когда он говорит “по-болгарски”, мы с трудом его понимаем, но он утверждает, что это происходит оттого, что мы говорим испорченным наречием, тогда как он выучился говорить по-болгарски правильно» [Гопчевич, 1899, 57].

С. Радев вспоминал о плохом болгарском у преподавателя по географии, французскому и болгарскому языку в битольской болгарской гимназии Гёрче Петрова, который более известен как один из лидеров ВМОРО: «...Не был хорошим преподавателем. Французский сам плохо знал, да и в болгарском языке не мог оторваться от своего прилепского наречия. …Мы его не любили» ⁵ . Но тут же добавлял: «Но его уроки по географии нас привлекали. Они позволили нам усвоить представление о пределах болгарского отечества. Всякий раз он возбужденно обращал наше внимание на неотделимость Македонии от болгарской целостности» [Радев, 1994]. Последнее как раз демонстрирует, что употребление македонскими болгарами в конце XIX -- начале XX в. македонских диалектов отнюдь не означало отказа их от болгарской национальной идеи.

Свидетельство престижности восточно-болгарского («шопского») наречия у простых македонских болгар на рубеже XIX--XX вв. находим также у известного македонского четника и историка македоно-одринского освободительного движения Христо Силянова. Описывая своего боевого учителя -- легендарного четнического воеводу Марко Леринского, действовавшего в Юго-Западной Македонии, его заслуги по боевой подготовке и обучению четников, его высокий авторитет среди простого населения, Силянов мимоходом отмечает и следующий крайне важный для нас факт: «Даже его восточное наречие, к которому он не примешивал ни одного местного слова, оказывало влияние на неграмотных четников и более сознательных крестьян». Очевидно, что в восприятии местных македонцев это было признаком высокого статуса Марко, повышало авторитет и уважение к нему. Воевода воспринимался как высокий и солидный начальник, говоривший грамотной («официальной») речью, не доступной тогда еще для многих македонцев, но вполне понятной. «При таком высоком и опытном начальнике нетрудно было и учителям примириться с положением простых четников», -- продолжает Силянов [1983, 136]. Примечательно, что с той же целью литературный язык в своих проповедях перед болгаро-македонским населением сознательно употреблял сам Гоце Делчев. При этом некоторые, хотя и с трудом понимали его речь, все же восхищались, как «красиво он говорит» [Материали…, 1927а, 140].

Как известно, оформившееся в начале XX в. не без помощи Сербии самостоятельное «славяно-македонское» течение, призывавшее к национально-культурному возрождению македонских славян как отдельной нации, в основу своей идеологии положило квазинаучное представление о равноудаленности центрального македонского диалекта и от сербского, и от болгарского языков. Диалектные особенности македонских славян, по мысли лидеров этого течения, свидетельствовали о наличии македонской этнической идентичности как почвы, на которой возможно создание македонской нации. Эта нация существовала для них в потенциале, реализовать который они надеялись через создание своего литературного языка и распространение македонского самосознания, что и провозглашалось главными целями «славяно-македонского» возрождения [см.: Лабаури, 2005, 148--154]. При этом если упоминаемые выше издатели «Лозы» высказывали мнение, что «македонские наречия никогда не представят почву для образования отдельного, самостоятельного литературного языка», поскольку отсутствует как необходимая близость между ними, так и «некие специальные отличия от современного болгарского литературного языка» [Църнушанов, 1992, 50--51], то «славяно-македонцы» в своем первом программном меморандуме от 12 ноября 1902 г., ратуя за «введение одного из македонских наречий в степень македонского литературного языка», указывали, что «намеренно можно любому говору дать всеобщее литературное употребление, если для этого существуют достаточные основания», в том числе и политические [Ристовский, 1999а, 45--48]. В данном случае в суждении как первых, так и вторых превалировали именно политические мотивы, которые определялись их разным национальным самосознанием: лозари, желая во что бы то ни стало сохранить общеболгарское единство, стремились принизить македонское диалектное своеобразие, а «славяно-македонцы», у которых просыпалось македонское национальное чувство, пытались, наоборот, как можно больше отдалиться от Болгарии, используя при этом не совсем научные аргументы.

Тем не менее, как показывают данные, лозари были объективно ближе к истине. В достаточной мере интенсивный процесс усвоения македонцами болгарского литературного языка в конце XIX -- начале XX в. был обязан не в последнюю очередь именно тому факту, что, как выразились лозари, «столь часто упоминаемое» в литературе «македонское наречие» в действительности не существовало как нечто единое, и литературный язык, таким образом, «явился своего рода примирителем между враждующими сторонами» [Църнушанов, 1992, 50--51]. Многочисленные дошедшие до нас воспоминания македонских болгар о годах своей учебы в Македонии в конце XIX в. служат прекрасным тому свидетельством, показывая, что в Македонии в тот период в условиях подобной диалектной «раздробленности» попросту отсутствовала диалектная группа, которая объективно могла бы послужить объединительным началом для македонских славян, на чем настаивали сторонники самостоятельного развития македонского народа.

Так, Павел Шатев, один из немногих выживших террористов-гемиджиев, вспоминал о своем первом (1892/93) учебном годе в скопской прогимназии следующее: «Другая обстановка, новые друзья и знакомые, собранные почти со всех городов и некоторых сел Скопского вилайета… Собранные из разных краев, еще различающихся по диалектным особенностям в говоре… в пансионе, вопреки нашему разделению по возрасту и классам, мы общались по группам, по землячествам. Группа паланчан, группа кратовцев, велешан, тетовцев, кумановцев, штипян и т. д.… Вопреки тому, что мы были в одном и том же учебном заведении, в общении, в жизни, в играх мы разбивались, если так можно сказать, на отдельные родовые группы» [Шатев, 1983]. Эти слова перекликаются и с воспоминаниями С. Радева об учебе в битольской гимназии в начале 90-х гг. XIX в.: «Ученики в битольском пансионе были со всей Юго-Западной Македонии, от Прилепа до Костура и от Костура до Струги… Влияние диалектов сильно чувствовалось в нашей речи. Особенно выделялось басистое произношение Прилепа и певучий акцент Костура». Однако тут же он добавляет: «Но… мы старались говорить на чистом, литературном языке». Радев наглядно показывает, что для македонских болгар, особенно для молодого поколения, главным сплачивающим началом в тот период являлись именно болгарский литературный язык и болгарская национальная идея: «Мы [ученики] были из разных социальных слоев, из разных краев, с различным темпераментом и с различными, приобретенными в семьях понятиями, одно нас связывало, как будто в некую священную связь, -- фанатичная любовь к отечеству. Народность была нашим “верую”. Болгарский дух был у всех высок…» [Радев, 1994].

Болгарские учебные заведения в Македонии в те годы являлись, как уже упоминалось, не только проводниками болгарской национальной идеи, но и важным инструментом формирования у македонских болгар навыков правильной болгарской речи. Как верно подмечал С. Гопчевич, «в болгарской гимназии молодые македоняне уже совсем оболгарились и стыдятся говорить своим родным языком» [Гопчевич, 1899, 58].

Другим важным источником распространения болгарского литературного языка в Македонии в конце XIX -- начале XX в. являлся массовый уход македонских болгар на сезонные заработки в Болгарию, где они усваивали правильную болгарскую речь и затем использовали ее уже у себя в Македонии ⁶ . Благодаря этому некоторые македонские села начинали говорить на чистом болгарском литературном языке. Об одном из таких сел -- селе Вранештица на западе Македонии -- свидетельствует македонский болгарин Тома Николов, который в 1903 г. находился в составе большой четы ВМОРО под командованием офицера действующей болгарской армии Томы Давидова, который был родом из восточно-болгарских земель. Т. Николов вспоминал: «Поскольку многие из крестьян, которые бывали в Софии, говорили на литературном болгарском, Давидов почувствовал себя как в Софии» [Николов, 1989].

При общей тенденции на рубеже XIX--XX вв. к использованию македонскими болгарами литературного языка все же стоит отметить, что окончательного отказа от македонских говоров не происходило. Естественно, не могло быть и речи о прежней литературной полемике, однако многочисленные свидетельства позволяют предположить, что в болгарском обществе (как в свободной, так и в несвободной его частях) возобладало отношение к македонскому диалектному своеобразию как к общеболгарскому культурному наследию, которое стоит поддерживать, изучать и развивать.

Подобно тому, как некогда русский славянофил А. С. Хомяков, воспринимавший малорусский диалект «одним из наречий русского народа» и общерусским культурным наследием, призывал изучать и развивать его [см.: Егоров, 1994,24], в Болгарии в начале XX в. македонские говоры становились предметом этнографических исследований, использовались в диалогах в литературе. В 1900 г. македонец Войдан Чернодринский впервые выступил в Софии со своей знаменитой пьесой («на македонском говоре о македонской жизни») «Македонская кровавая свадьба». Примечательно, что если реплики персонажей, которые должны были симулировать аутентичный македонский говор, были составлены на македонском диалекте, то все предисловия, авторские ремарки и пояснения к тексту написаны согласно литературной болгарской языковой норме, что свидетельствует о том, что автор полностью принимал литературный язык и использовал родной диалект лишь для того, чтобы полнее передать свои представления о македонской действительности. И случай Чернодринского не единственный.

Жизнь, конечно, оказывалась намного сложнее, не вписываясь в строгие рамки и сухие схемы. Разумеется, не вся македонская «рыхлая народная общность» включалась в болгарское национальное движение. Организатор македонистской деятельности Сербии Стоян Новакович в 1888 г. имел все основания обратить внимание своего внешнеполитического ведомства на «одно явление, которое нельзя упускать из виду», а именно «стремление македонцев остаться самими собою, поиски ими среднего пути» между греческой, болгарской и сербской национальными идеями [см., в частности: Документы, 1985, 308; Џамбазовски, 1963--1965, 138]. Явление это действительно имело место, его отмечали очень многие, но едва ли найдутся хотя бы малейшие основания утверждать, что оно было доминирующим в развитии Македонии после Берлинского конгресса.

На наш взгляд, совершенно логичным выглядит вывод, утвердившийся в болгарской историографии: «С точки зрения исторической закономерности болгары и македонцы имели реальный шанс утвердиться в качестве одной нации… на основе осознания общей этнической принадлежности» [Иванова, 1997]. К счастью или к сожалению, но этот закономерный интеграционный процесс был прерван искусственно в результате вмешательства политического фактора. Первый серьезный удар этому процессу был нанесен поражением Болгарии в Первой мировой войне, когда болгарское население Вардарской Македонии, утеряв не только национально-культурную автономию, но даже и право на собственное национальное имя, на долгие годы оказалось в составе Королевства сербов, хорватов и словенцев и испытало на себе все прелести насильственной сербизации. Второй удар был нанесен уже в рамках титовской Югославии провозглашением пресловутого лозунга «Македонию помакедончить» [Џамбазовски, 1960].

Один из лидеров славяномакедонцев Крсте Мисирков в 1903 г. откровенно признавал: «Самая большая наша беда кроется в том, что нет у нас местного македонского патриотизма… до сих пор мы не жили как отдельная национально-религиозная единица… почва (для ее создания. -- Д. Л.) есть, но нет желания (ее создавать. -- Д. Л.)» [Мисирков, 1903,37, 40--41, 97--98]. В середине XX в., как показала история, все поменялось: недостаточная подготовка почвы компенсировалась избытком желания.

Размещено на Allbest.ru