Дело Веры Засулич

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Дело Веры Засулич

Вера Ивановна Засулич (партийные и литературные псевдонимы - Велика, Велика Дмитриевна, Вера Ивановна, Иванов В., Карелин Н., Старшая сестра, Тётка, В.И. и др.; 27 сентября (8 октября) 1849 - 8 мая 1919, Петроград) - деятель российского и международного социалистического движения, народница, террористка, писательница.

Вера Засулич родилась в деревне Михайловка Гжатского уезда Смоленской губернии в обедневшей дворянской семье. Три года (1852) спустя умер её отец, отставной офицер; мать была вынуждена отправить Веру как одну из трёх сестёр к материально более обеспеченным родственникам (Макулич) в деревню Бяколово близ Гжатска. В 1864 году была отдана в московский частный пансион. По окончании пансиона получила диплом домашней учительницы (1867). Около года служила письмоводительницей у мирового судьи в Серпухове (1867-1868). С начала 1868 года в Санкт-Петербурге устроилась переплётчицей и занималась самообразованием.

Приняла участие в революционных кружках. В мае 1869 года была арестована и в 1869-1871 годах находилась в заключении в связи с нечаевским делом, затем - в ссылке в Новгородской губернии, затем в Твери. Вновь была арестована за распространение запрещённой литературы и выслана в Солигалич Костромской губернии.

С конца 1873 года в Харькове училась на акушерских курсах. С 1875 жила под надзором полиции, увлекшись учением М.А. Бакунина, вошла в кружок «Южные бунтари» (создан в Киеве, но имел филиалы по всей Украине, объединяя около 25 бывших участников «хождения в народ»; в эту группу входил и Л.Г. Дейч). Вместе с другими «бунтарями» - бакунистами пыталась с помощью фальшивых царских манифестов поднять крестьянское восстание под лозунгом уравнительного передела земли. Жила в дер. Цебулёвке. Когда замысел «бунтарей» осуществить не удалось, Засулич выехала, спасаясь от преследований полиции, в столицу, где было легче затеряться.

Дело Веры Засулич тесно связано с тремя событиями: 6 декабря 1876 г. состоялась демонстрация молодежи на площади у Казанского собора в Петербурге, где был арестован и затем приговорен к каторжным работам студент А.С. Боголюбов; 13 июля 1877 г. по распоряжению петербургского градоначальника генерала Трепова арестант Боголюбов был избит розгами в доме предварительного заключения: 24 января 1878 г. Вера Засулич выстрелила в генерала Трепова.

13 июля 1877 г. в дом предварительного заключения в Петербурге, где в очень тяжелых условиях содержались подозреваемые по «делу 193-х», приехал градоначальник Трепов. Здесь находились люди, многие из которых уже отсидели за решеткой по три и четыре года и были больны.

Один из арестантов вспоминал: по тюрьме разнеслась весть, что приехал петербургский градоначальник Трепов. В окнах и во дворе появились заключенные. В однообразии тюремной жизни всякий приезд начальства был развлечением. Чем-то недовольный Трепов, очевидно, распекал на ходу семенившую за ним тюремную администрацию. Войдя во двор, Трепов повстречался с тремя или четырьмя заключенными, среди которых находился и Боголюбов. Все они были в тюремных одеждах и, поравнявшись с Треповым, сняли шапки и поклонились. Трепов не обратил на них внимания, повернулся к заведующему тюрьмой майору Курнееву и гневно сделал замечание, что подсудимые гуляют вместе. Тогда остановившийся возле него Боголюбов сказал: «Я по другому делу». Трепов закричал: «Молчать! Не с тобою говорят!» Узнав от майора Курнеева, что Боголюбов уже осужден, Тренов добавил: «В карцер его», - и пошел дальше. Растерявшаяся администрация не сразу исполнила приказание.

Боголюбов с товарищами пошел дальше и, обогнув здание, вновь встретился с Треповым и решил второй раз уже не здороваться. Вдруг Трепов обратился к Боголюбову и закричал: «В карцер! Шапку долой!» - и сделал движение, намереваясь сбить с головы Боголюбова фуражку. Боголюбов машинально отшатнулся, и от быстрого движения фуражка свалилась с его головы. Большинство смотревших на это решили, что Трепов ударил Боголюбова. Начались крики, стук в окна, произошел тюремный бунт. Трепов, потрясая кулаками, что-то кричал. После этого появился майор Курнеев, призывая всех замолчать, и сказал при этом: «Из-за вас теперь Боголюбова приказано сечь». Боголюбову дали 25 розог. Тюрьма несколько дней негодовала. Весть об этом быстро облетела весь Петербург. Поползли даже слухи, что Боголюбову дали не 25 розог, а секли до потери сознания и что в тюрьме было целое побоище. О событиях 13 июля появились сообщения в газетах.

Реакция заключенных была мгновенной. Из тюремных решеток бросали все, что можно было бросить, и все это летело в Трепова. Один из видных деятелей революционного движения 1870-1880-х годов - сторонник терроризма Н.А. Морозов, вспоминая о своих переживаниях, связанных с наказанием Боголюбова, писал: «За это надо отомстить, решил я… Если никто другой не отомстит до тех пор, то отомщу я, когда меня выпустят, и отомщу не как собака, кусающая палку, которой ее бьют. Я отомщу не Трепову, а назначающим таких людей».

В разных местах и разными людьми готовилось покушение на Трепова. 13 июля А.Ф. Кони был в Петергофе.»… В Нижнем саду, - вспоминал он, - было так заманчиво хорошо… а день был воскресный, что я решился остаться до часа… Когда я вернулся домой, в здание Министерства юстиции, мне сказали, что у меня два раза был Трепов, поджидал довольно подолгу и, наконец, уехал, оставив записку: «Жду вас, ежели возможно, сегодня в пять часов откушать ко мне». Трепов, несомненно, представлял себе, что инцидент с Боголюбовым может иметь серьезные последствия, и решил посоветоваться с авторитетным юристом в интимной обстановке. Но вскоре после того, как А.Ф. Кони прочел записку Трепова с приглашением «откушать», к нему явились его сотрудники и рассказали о случившемся в доме предварительного заключения.

Известие произвело на А.Ф. Кони подавляющее впечатление. «Я ясно сознавал, - писал он позднее, - что все это вызовет бесконечное ожесточение в молодежи, что сечение Боголюбова будет эксплуатироваться различными агитаторами в их целях с необыкновенным успехом и что в политических процессах с 13 июля начинает выступать на сцену новый ингредиент: между судом и политическими преступниками резко вторгается грубая рука административного произвола… Я пережил в этот печальный день тяжкие минуты, перечувствовал те ощущения отчаяния и бессильного негодования, которые должны были овладеть невольными свидетелями истязания Боголюбова при виде грубого надругательства силы и власти над беззащитным человеком…».

На следующий день, 14 июля, к Анатолию Федоровичу приехал Трепов, чтобы узнать, почему тот не пожелал у него обедать. Кони откровенно высказал ему свое возмущение его действиями в доме предварительного заключения в отношении не только Боголюбова, но и всех других содержавшихся там заключенных. Трепов не стал защищаться и уверял, что сомневался в законности своих действий и потому не сразу велел высечь Боголюбова, который ему будто бы нагрубил, а сначала зашел к Кони, чтобы посоветоваться с ним, как со старым прокурором, но, не дождавшись его, пошел к графу Палену, который и дал разрешение высечь Боголюбова. Выслушав возмущенного Кони, Трепов заявил, что если бы Пален сказал ему хоть часть того, что сообщил Кони, то он, Трепов, ни в коем случае не отдал бы распоряжения сечь Боголюбова. Далее в свое оправдание Трепов сказал: «Боголюбова я перевел в Литовский замок. Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен был пример. Я ему послал чаю и сахару».

Комментируя это заявление, А.Ф. Кони писал: «Я не знаю, пил ли Боголюбов треповский чай и действительно ли он - студент университета - чувствовал себя хорошо после треповских розог, но достоверно то, что через два года он умер в госпитале центральной тюрьмы в Ново-Белгороде в состоянии мрачного помешательства».

Обстановка в России и без того была крайне напряженной, а шедшая тогда русско-турецкая война (1877-1878), первые неудачи русских войск под Плевной вызывали еще большую неуверенность в своих силах; вместе с тем росли оппозиционные настроения. «Осень 1877 года, - писал А.Ф. Кони, - застала общество в самом удрученном состоянии. Хвастливые надежды, возлагавшиеся на нашу боевую силу… не осуществились… Политический кредит России за границей падал, а во внутренней ее жизни все замолкло, как будто всякая общественная деятельность прекратилась. Но в этой тишине Министерство юстиции торопливо ставило на подмостки судебной сцены громадный политический процесс по жихаревскому делу. Обвинительный акт, над составлением которого товарищ обер-прокурора Желеховский прохлаждался ровно год, был окончен и отпечатан». Следствие тянулось три года. В октябре 1877 г. предстояло разбирательство «дела 193-х», раздутого «спасителями отечества» до чудовищных размеров. Взятые в одиночку со всей России, как правило, незнакомые друг с другом, они раньше отделались бы умеренным наказанием, но, соединенные вместе, изображались как политическая партия, опасная для государства.

В конце 1877 г. А.Ф. Кони был назначен председателем Петербургского окружного суда и 24 января 1878 г. вступил в должность. Однако судьбе было угодно сложиться так, что именно в этот день, т.е. в день вступления на новую должность, 24 января, произошло событие, в связи с которым имя А.Ф. Кони стало достоянием истории России.

Вступление А.Ф. Кони в должность началось со знакомства с сотрудниками суда и отдачи неотложных распоряжений. В ходе этой работы Анатолию Федоровичу доложили, что утром выстрелом из пистолета ранен градоначальник Трепов. Закончив неотложные дела, А.Ф. Кони поехал к Трепову.

«Я, - вспоминал он позднее, - нашел у него в приемной массу чиновного и военного народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на повторение его затем, пуля осталась неизвлеченною, что давало впоследствии Салтыкову-Щедрину, жившему с ним на одной лестнице, повод ругаться, говоря, что при встречах с Треповым он боится, что тот в него «выстрелит». Старик был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в приемной, за длинным столом, против следователя… и начальника сыскной полиции… сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами… Это была Вера Засулич… В толпе, теснившейся вокруг и смотревшей на нее, покуда только с любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина… назначенного прокурором палаты…».

В тот же день Трепова навестил Александр II, которому, однако, очень не понравились слова Трепова: «Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас».

Событие 24 января произвело большое впечатление на всю Россию. Различные слои общества по-разному отнеслись к Засулич и Трепову. Большинство не любивших Трепова и обвинявших его в продажности, в подавлении городского самоуправления радовались покушению: «Поделом досталось!» А другие еще прибавляли: «Старому вору». Даже многие чины полиции затаенно злорадствовали против «Федьки», как они называли Трепова между собой. Сочувствия к Трепову было мало, а злорадства и насмешек - сколько угодно.

С. Глаголь, проходивший в качестве подсудимого «по делу 193-х», а впоследствии выступивший свидетелем на процессе Веры Засулич, в статье «Процесс первой русской террористки» писал: «Впечатление от этого первого террористического акта было в Петербурге необычайно сильно, по крайней мере в либеральной его части. Все чувствовали, что этот выстрел кладет начало целой новой полосе революционной деятельности подпольных партий, и много надежд повсюду возлагалось на эту полосу».

На второй день после покушения Лопухину вручили телеграмму прокурора Одесской палаты, в которой сообщалось, что, по агентурным данным, «преступницу», стрелявшую в Трепова, зовут Засулич, а не Козловой, из чего следовало, что одесским революционным кружкам уже заранее было известно, кто должен был совершить покушение на Трепова. Но телеграмма была скрыта от следствия и суда. Министерство юстиции и органы следствия были настолько уверены в осуждении Засулич, что не приобщили к делу материалы о ее прошлом, в том числе о ее десятилетнем участии в тайных обществах.

А.Ф. Кони писал по этому поводу, что в тупой голове Палена и в легкомысленном мозгу Лопухина, стоявшего во главе петербургской прокуратуры, образовалась навязчивая идея - вести это дело судом присяжных… «Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся… с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором и, быть может, обманываемый Лопухиным, он уже затруднялся дать делу другое направление… из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок… Лопухин кричал всюду, что министр юстиции столь уверен в суде присяжных, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления… с легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений».

Большинство одобряло передаваемые тогда из рук в руки стихи, тем самым выражая свои симпатии к Вере Засулич:

Грянул выстрел-отомститель,

Опустился божий бич,

И упал градоправитель,

Как подстреленная дичь!

В высших слоях общества не без умысла распространялись слухи, будто Засулич - любовница Боголюбова и ее покушение на Трепова - личная месть. На самом же деле Боголюбов даже не был знаком с нею.

«Мнения, - писал А.Ф. Кони, - горячо дебатируемые, разделялись: одни рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли, но никто не видел в Засулич «мерзавку», и, рассуждая разно о ее преступлении, никто, однако, не швырял грязью в преступницу и не обдавал ее злобной пеной всевозможных измышлений об ее отношениях к Боголюбову. Сечение его, принятое в свое время довольно индифферентно, было вновь вызвано к жизни пред равнодушным вообще, но впечатлительным в частностях обществом. Оно - это сечение - оживало со всеми подробностями, комментировалось как грубейшее проявление произвола, стояло перед глазами втайне пристыженного общества, как вчера совершенное, и горело на многих слабых, но честных сердцах, как свеженанесенная рана».

Следствие по делу Засулич велось в быстром темпе и к концу февраля было окончено. Вскоре А.Ф. Кони через Лопухина получил распоряжение министра юстиции назначить дело к рассмотрению на 31 марта с участием присяжных заседателей. В кругах, близких к самодержавию, были и другие суждения, в частности высказывалось опасение, что присяжные очень чувствительны к отголоскам общественного мнения и что поспешное проведение процесса, вся нетвердость и переменчивость действий властей отразятся на присяжных. Верный столп русского самодержавия, наставник и воспитатель будущего императора Александра III К.П. Победоносцов писал наследнику: «Идти на суд присяжных с таким делом, в такую минуту, посреди такого общества, как петербургское, - это не шуточное дело».

К началу процесса Трепов поправился и приступил к исполнению своих обязанностей. Больше того, он ездил в коляске по городу и всюду рассказывал, что высек Боголюбова по поручению министра юстиции Палена, и лицемерно заявлял, что не только не желает зла Засулич, но даже будет рад, если она будет оправдана. Палена это злило, но решительно опровергнуть это он не смел.

В середине марта в связи с вступлением А.Ф. Кони в должность председателя Петербургского окружного суда не без специальных намерений было организовано представление его императору, хотя до этого данная должность не входила в номенклатуру тех, при назначении на которые следовало представление царю.

Кони вынашивал идею высказать свои сомнения по поводу возможного исхода дела Засулич, но аудиенция была настолько короткой, что он успел ответить лишь на один вопрос: «Где работал до этого?» Остальные представлявшиеся не были удостоены и этой чести. Министр же юстиции Пален рассчитывал, что рукопожатие императора усмирит либерального судью и что дело Засулич он «проведет успешно», т.е. Засулич будет осуждена.

Уголовное дело поступило в суд. Был определен состав суда, началась подготовка к слушанию дела. Сложнее было с назначением обвинителя. Его подбором занимался прокурор палаты Лопухин. Он сразу же остановил свой выбор на В.И. Жуковском, товарище прокурора окружного суда, в прошлом костромском губернском прокуроре, которого А.Ф. Кони характеризовал как работника умного, образованного и талантливого - «Мефистофеля петербургской прокуратуры», очень сильного и опасного обвинителя. Ему принадлежала фраза о различии между прокуратурой и администрацией: «Мы всегда бьем стоячего, а она всегда - лежачего…». В.И. Жуковскому не понравилось предложение быть обвинителем на этом процессе, и он, ссылаясь на то, что преступление Засулич имеет политический характер и что, обвиняя ее, он, Жуковский, поставит в трудное и неприятное положение своего брата - эмигранта, живущего в Женеве, наотрез отказался от этой роли.

Другой кандидатурой оказался не менее авторитетный и весьма талантливый юрист и поэт С.А. Андреевский. На предложение выступить обвинителем по делу Засулич он ответил вопросом о том, может ли он в своей речи признать действия Трепова неправильными? Ему ответили, что этого делать нельзя. В таком случае, заявил С.А. Андреевский, «я вынужден отказаться от обвинения Засулич… так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу…». Никакие уговоры не могли склонить С.А. Андреевского к принятию им на себя миссии обвинителя по делу Засулич.

Наконец, для этой роли нашелся исполнитель: им был товарищ прокурора Петербургского окружного суда К.И. Кессель, который быстро включился в дело. А.Ф. Кони знал Кесселя, защищал его от нападок начальников, способствовал его продвижению по службе. «По странной аберрации чувства, - писал Кони, - я питал совершенно незаслуженную симпатию к этому угрюмому человеку. Мне думалось, что за его болезненным самолюбием скрываются добрые нравственные качества и чувство собственного достоинства. Но я никогда не делал себе иллюзий относительно его обвинительных способностей».

Вопрос о выборе защитника решился проще и без всяких осложнений. Вначале В. Засулич не хотела приглашать защитника и собиралась защищать себя сама. Но при получении 23 марта обвинительного акта она сделала официальное заявление, что избирает своим защитником присяжного поверенного Александрова.

Пока Министерство юстиции решало вопрос о назначении обвинителя, в кругах адвокатов в отличие от прокуроров не было человека, который не мечтал бы взять на себя защиту Засулич. Стремился к этому и бывший прокурор судебной палаты Петр Акимович Александров (1836-1893). До этого он уже успешно выступал на процессе по «делу 193-х». Своим коллегам Александров говорил: «Передайте мне защиту Веры Засулич, я сделаю все возможное и невозможное для ее оправдания, я почти уверен в успехе».

Фабула дела была для него совершенно ясна. Опыт прокурорской и адвокатской деятельности подсказывали ему, что решающая роль в исходе процесса, конечно, будет принадлежать присяжным. Он отчетливо представлял, как поведет себя на процессе прокурор Кессель. Знал он хорошо и председательствующего А.Ф. Кони и был твердо убежден, что он проведет процесс в точном соответствии с законом, и потому ему, Александрову, как защитнику принадлежит почти что решающая роль. Но именно… «почти». Одной защитительной речи мало, надо сделать все, чтобы быть уверенным в объективности присяжных заседателей. И у Александрова созревает мысль об использовании своего права на отвод присяжных. Он начинает действовать. Ежедневно посещает все судебные заседания в окружном суде, где с участием присяжных разбирались уголовные дела, и, сидя среди публики, тщательно изучает их поведение. Он обращает внимание на то, кто из них непреклонен и жесток, кто мягок и податлив, кто честен. Собранными таким образом данными он потом умело воспользовался 31 марта.

Сразу же после открытия судебного заседания, когда началось формирование присутствия присяжных заседателей, Александров приступил к реализации своих намерений. Из явившихся 29 присяжных защитник имел право отвести шестерых. Такое же число мог отвести обвинитель, но он отказался от этого своего права и тем самым облегчил положение защитника: закон предоставлял и обвинителю, и защитнику, если одна сторона не реализовывала свое право на отвод присяжных целиком или частично, право отвести не только «своих» шестерых, но и остальных шестерых присяжных. Защитник Александров отвел 11 присяжных, причем по закону отвод производился без объяснения причин. Таким образом, осталось 18 присяжных заседателей.

При подготовке процесса возник вопрос о допуске публики в зал судебного заседания. Стала поступать масса просьб о предоставлении возможности присутствовать на процессе. 26 марта в газете «Русский мир» появилось следующее сообщение: «Число публики, желающей присутствовать на предстоящем в нашем окружном суде процессе о покушении на жизнь градоначальника, уже в настоящее время настолько значительно, что оказывается возможным удовлетворить не более одной четверти обращающихся с просьбами о допущении в заседание суда по этому делу».

Казалось, к проведению процесса уже все было готово. Но все ли? Недоставало еще одного - последнего напутствия министра юстиции графа Палена. Он, конечно, начал понимать, что поступил легкомысленно, передав дело Засулич на рассмотрение суда с участием присяжных заседателей, и ощущал эту свою оплошность все отчетливее. Временами его охватывал страх за свой опрометчивый шаг. Его волновало, как отнесутся присяжные к поступку В. Засулич, но не меньше он беспокоился о том, как проведет процесс А.Ф. Кони. 27 марта Пален пригласил его к себе по какому-то маловажному делу, что, конечно, служило лишь предлогом.

Все ждали 31 марта. Бушевали страсти. Готовила модные наряды петербургская знать, получившая билеты на процесс. Волновались присяжные заседатели. Репетировали свои речи защитник и прокурор. А в одиночной камере дома предварительного заключения проводила тревожную ночь Вера Засулич.

С беспокойством ждал этого дня и А.Ф. Кони. «Вечером 30 марта, - вспоминал он впоследствии, - пойдя пройтись, я зашел посмотреть, исполнены ли мои приказания относительно вентиляции и приведения залы суда в порядок для многолюдного заседания… Смеркалось, зала смотрела мрачно, и бог знает, что предстояло назавтра. С мыслями об этом завтра вернулся я домой и с ними провел почти бессонную ночь…»

Один из тех, кому представилась возможность присутствовать на процессе Веры Засулич, отметил в своих воспоминаниях, что, уже подходя к зданию суда, он увидел, что процесс обещает разыграться в нечто необычное; кругом было полно публики, много генералов, сановных лиц, шикарно одетых дам, представителей прессы и литературы, а также чинов юстиции. Казалось, весь Петербург спешил на процесс.

1 апреля 1878 г. все газеты поместили информацию о суде над Верой Засулич. Суворинская газета «Новое время» писала: «31 марта в первом отделении окружного суда слушалось дело о покушении на убийство С.-Петербургского градоначальника». Газета информировала своих читателей, что еще ни один процесс не привлекал в залы суда такой многочисленной и такой избранной публики. В числе посетителей был, между прочим, и канцлер князь Горчаков. Заседание открылось в 11 часов утра под председательством А.Ф. Кони при участии судей Сербиновича и Дена. В состав присяжных вошли 9 чиновников, 1 дворянин, 1 купец, 1 свободный художник; старшиной присяжных был избран надворный советник А.И. Лохов. Газета «Русские ведомости» (№85) отмечала, что в зал окружного суда публики собралось столько, сколько могло вместиться, причем зал начал заполняться еще до 10 часов утра. В местах для публики сидели преимущественно, дамы, принадлежавшие к высшему обществу; за судьями, на стульях, поставленных в два ряда, помещались должностные лица судебного ведомства, представители высшей администрации. Особые места были отведены для представителей литературы. Сообщалось о присутствии на процессе писателя Ф.М. Достоевского.

Председательствующий объявил, что слушанию суда подлежит дело о дочери капитана Вере Засулич, обвиняемой в покушении на убийство, и отдал распоряжение ввести подсудимую. Затем были уточнены ее биографические данные. Судебный пристав доложил, что не явились свидетели: со стороны обвинения генерал-адъютант Трепов, а со стороны защиты - Куприянов и Волховский. Секретарь суда доложил, что 26 марта от Трепова поступило заявление, что он по состоянию здоровья не может явиться в суд, а также подвергаться допросу на дому без явного вреда для здоровья. В подтверждение было оглашено медицинское свидетельство, выданное профессором Н.В. Склифосовским и другими врачами.

Учитывая, что присяжные заседатели исполняют свои обязанности не в первый раз, председатель ограничился напоминанием о принятой ими присяге, но особо обратил внимание на то, что присяга содержит указание на их нравственные обязанности. Он просил присяжных приложить всю силу своего разумения и отнестись с полным вниманием к делу, не упуская подробностей, кажущихся несущественными, но в своей совокупности в значительной степени объясняющих дело и его действительное значение. Он напомнил также, что присяжные обязаны учитывать все обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие подсудимую, и что все это надо рассматривать беспристрастно и помнить, что они высказывают не просто мнение, а приговор.

«…Вы должны припомнить, - обращался Кони к заседателям, - что, быть может, по настоящему делу, которое произвело большое впечатление в обществе, вам приходилось слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в другую сторону, - я бы советовал вам забыть их; вы должны помнить только то, что увидите и услышите на суде, и помнить, что то, что вы слышали вне стен суда, были мнения, а то, что вы скажете, будет приговор; то, что вы слышали вне стен суда, не налагает на вас нравственной ответственности, а ваш приговор налагает на вас огромную ответственность перед обществом и перед подсуди-мою, судьба которой в ваших руках… вы обязуетесь судить по убеждению совести, не по впечатлению, а по долгому, обдуманному соображению всех обстоятельств дела; вы не должны поддаваться мимолетным впечатлениям, вы должны смотреть во всех обстоятельствах дела на их сущность».

Эти слова прозвучали в помещении, заполненном до отказа. Взоры всех были устремлены к двум лицам - к подсудимой, имя которой с 24 января не сходило с уст петербуржцев, и к председательствующему А.Ф. Кони, который вел процесс. В зале находились и «особо уполномоченные» лица, фиксировавшие каждое действие председательствующего.

Оглашается обвинительный акт. Деяние В. Засулич было квалифицировано в нем по ст. 1454 Уложения о наказаниях, которая предусматривала лишение всех прав состояния и ссылку в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет, а потому она, говорилось в акте, согласно 201-й статье Устава уголовного судопроизводства подлежит суду С. - Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей.

Следствие в точности исполнило решение графа Палена: в обвинительном акте не было и намека на политический характер преступления, и тем не менее кара за содеянное предложена была весьма жесткая. На такую кару и рассчитывал министр юстиции, передавая дело суду присяжных заседателей. Он, конечно, великолепно помнил день 13 июля 1877 г. и санкцию, данную им тогда Трепову, - сечь Боголюбова. Сам Пален не присутствовал на суде, но его ежечасно информировали о ходе процесса.

Началось судебное следствие. На вопрос председательствующего, признает ли В. Засулич себя виновной, она ответила: «Я признаю, что стреляла в генерала Тренева, причем, могла ли последовать от этого рана или смерть, для меня было безразлично». А на предложение рассказать, вследствие чего она совершила покушение на Трепова, подсудимая ответила, что просила бы позволить ей объяснить мотивы после допроса свидетелей.

После допроса свидетелей, бывших очевидцами события 24 января, было зачитано письменное показание Трепова от той же даты: «Сегодня, в 10 утра, во время приема просителей в приемной комнате находилось несколько просителей… Раздался выстрел, которого, однако, я не слышал, и я упал раненный в левый бок. Майор Курнеев бросился на стрелявшую женщину, и между ними завязалась борьба, причем женщина не отдавала упорно револьвера и желала произвести второй выстрел. Женщину эту я до сих пор не знал и не знаю, что была за причина, которая побудила ее покушаться на мою жизнь». Председательствующий тут же уточняет у подсудимой, хотела ли она стрелять второй раз. В. Засулич отрицает это: «Я тотчас же бросила револьвер, потому что боялась, что, когда па меня бросятся, он может выстрелить и во второй раз, потому что курок у него был очень слаб, а я этого не желала».

После окончания заслушивания свидетельских показаний слово предоставляется В. Засулич. Она говорит, что ей было известно о происшествии 13 июля: слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а били его до тех пор, пока не перестал кричать. В. Засулич сказала:

«Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение. А большинство из содержавшихся в то время в доме предварительного заключения политических арестантов просидело уже по три и три с половиной года, уже многие из них с ума посходили, самоубийством покончили. Я могла живо вообразить, какое адское впечатление должна была произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех, кто сам подвергся сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было иметь для того, чтобы заставить их все это вынести по поводу неснятой при вторичной встрече шапки. На меня все это произвело впечатление не наказания, а надругательства, вызванного какой-то личною злобой. Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова. и ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы - ведь так легко забыть при вторичной встрече шапку снять, так легко найти другой, подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью…».

В. Засулич была настолько взволнована, что не могла продолжать. Председатель пригласил ее отдохнуть и успокоиться; немного погодя она продолжала: «Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Я не видела другого способа… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать».

На вопрос о том, целилась ли она, когда стреляла, последовал ответ: «Нет, я стреляла наудачу, так, как вынула револьвер, не целясь; тотчас же спустила курок, если бы я была больше ростом или градоначальник меньше, то выстрел пришелся бы иначе, и я бы, может быть, убила его».

По просьбе председательствующего дали свое заключение эксперты-медики: выстрел был произведен в упор, а рана принадлежит к разряду тяжких.

Судебное следствие не внесло ничего нового в характеристику состава преступления, но перед судом предстала живая картина событий двух дней -13 июля 1877 г. и 24 января 1878 г. После рассказа Верой Засулич своей биографии председатель объявил, что судебное следствие окончено и суд приступает к прениям сторон. Первым, естественно, по долгу службы выступил К.И. Кессель.

Он заявил, что обвиняет подсудимую в том, что она имела заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Тренева и что 24 января, придя с этой целью к нему на квартиру, выстрелила в него из револьвера. Кроме того, Кессель утверждал, что Засулич сделала все, чтобы привести свое намерение в исполнение. Он обратил внимание суда на то, что обвинение несколько разнится от того сознания, которое судьи слышали от обвиняемой. В подтверждение своих слов Кессель добавил, что уже один взгляд на оружие, которым совершено преступление, наводит на мысль, что у Засулич было намерение не только ранить, но и убить Трепова. Обвинитель подкреплял эту свою мысль и тем, что подсудимая искала и нашла именно такой револьвер, которым можно было убить человека. Вторую часть своей обвинительной речи Кессель посвятил выгораживанию поступка Трепова 13 июля и сказал, что суд не должен ни порицать, ни оправдывать действия градоначальника. По общему признанию, речь обвинителя была бесцветной.

Напротив, речь защитника Александрова явилась крупным событием общественной жизни. Люди, хорошо его знавшие, пришли к единодушному мнению, что ни до этого, ни после он никогда не произносил таких блестящих и потрясающих речей. Александров сказал, что совершенно согласен со многим сказанным обвинителем и что они расходятся в весьма немногом. Дело это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что, если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Готовя свою речь, Александров был твердо убежден в том, что событие 24 января явилось следствием того, что произошло 13 июля. Эту мысль он и проводил.

Это событие не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно гак связано с фактом, совершившимся в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения, произведенного В. Засулич, то его можно уяснить, только сопоставляя покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в доме предварительного заключения… Нет сомнения, что распоряжение генерала Трепова было должностным распоряжением. И в связи с этим защита не может касаться действий должностною лица и обсуждать их так, как они обсуждаются, когда это должностное лицо предстоит в качестве подсудимого. Но из того затруднительного положения, в котором находится защита в этом деле, можно выйти, если рассматривать всякое должностное лицо в виде двуликого Януса, поставленного в храме на горе: одна его сторона обращена к закону, к начальству, к суду, она ими освещается и обсуждается; другая сторона обращена к простым смертным, стоящим под горой.

Эта сторона бывает не всегда одинаково освещена для нас, мы к ней подходим иногда только с простым фонарем, с грошовою свечкою, многое для нас темно, многое наводит нас на такие суждения, которые не согласуются со взглядами начальства, суда. Но, когда действия должностного лица становятся мотивом для действий, за которые мы судимся и должны нести ответственность, тогда важно иметь в виду не только то, правильны или неправильны действия должностного лица с точки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны - они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями. Чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы отразились в наших понятиях.

И здесь Александров предупреждал, что в его оценке событий 13 июля не будет обсуждения действия должностного лица, а будет только разъяснение того, как отразилось оно на взглядах и убеждениях Веры Засулич. В этих пределах, говорил он, я не буду судьей действий должностного лица и надеюсь, что в этих пределах мне будет дана законная свобода слова и будет оказано снисхождение, если я с некоторой подробностью остановлюсь на таких обстоятельствах, которые с первого взгляда могут и не казаться прямо относящимися к делу. Далее Александров подробно проследил ту связь, которая имелась между событиями 13 июля и 24 января.

Да позволено мне будет, сказал Александров, прежде чем перейти к этому вопросу, сделать еще маленькую экскурсию в область розги.

Вера Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить уже тогда, когда наступили новые порядки, когда розги июшли в область преданий. До 17 апреля 1863 г. розга царила везде. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, - 17 апреля 1863 г. (отмена телесных наказаний), и розга отошла в область истории. Правда, не совсем. Она не была совершенно уничтожена, но была крайне ограничена. В то время многие опасались за полное уничтожение розги. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой. Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность. Думаю, что она осталась как бы в виде сувенира после умершего лица.

Но через 15 лет после отмены розог над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мысли В. Засулич, Сечение Боголюбова произвело на нее подавляющее впечатление. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство человеческого достоинства. Человек по своему рождению, воспитанию и образованию чужд розги. Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства. Засулич оценивала наказание Боголюбова не с точки зрения формальностей закона. Для нее было совершенно ясным из газетных известий, что Боголюбов хотя и был осужден в каторжные работы, но еще не поступил в разряд ссыльно-каторжных, что над ним не было исполнено все то, что по фикции закона отнимает у человека честь, разрывает всякую связь его с прошедшим и низводит его на положение лишенного всех прав.

Анализируя преступление Боголюбова, связанное с манифестацией 6 декабря 1876 г. на площади Казанского собора, Александров доказывал, что «физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Это регулируется правом».

Но есть сфера, которая не поддается праву: сфера умственного и нравственного развития, сфера убеждений, чувствований, вкусов, сфера всего того, что составляет умственное и нравственное достоинство человека. С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова. Она не знала и никогда не видела этого человека. Для нее он был политический арестант, и в этом слове было для нее все. Политический арестант был для Засулич - она сама, ее горькое прошлое, ее собственная история - история безвозвратно погубленных лет, это ее собственные страдания. Засулич негодовала: разве можно применить такое жестокое наказание к арестанту, как розги, только за не снятие шапки при повторной встрече с почетным посетителем? Нет, это невероятно. Засулич сомневалась в достоверности этого, но когда она в сентябре переехала в Петербург, то узнала от очевидцев всю правду о событии 13 июля 1877 г.

Александров ничего не опровергал, ничего не оспаривал, он просто объяснял, как и почему у подсудимой могла возникнуть мысль о мести. В зале раздалась буря аплодисментов, громкие крики: «Браво!» Плачет подсудимая Вера Засулич, слышится плач и в зале.

Председатель А.Ф. Кони прерывает защитника и обращается к публике: «Поведение публики должно выражаться в уважении к суду. Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу». Но в душе председатель суда восхищался блестящей речью Александрова. Ведь сам он, будучи не менее прекрасным оратором, хорошо представлял себе, на что способен Александров, и ранее, не скрывая этого, дважды напоминал министру юстиции о незаурядных способностях защитника.

После предупреждения председателя, адресованного публике, Александров продолжил защитительную речь. Сведения, полученные Засулич о сечении Боголюбова, говорил он, были подробны, обстоятельны, достоверны. Встал роковой вопрос: кто вступится за поруганную честь беспомощного каторжанина? Кто смоет тот позор, который навсегда болью будет напоминать о себе несчастному? Засулич терзал и другой вопрос: где же гарантия против повторения подобного случая? В беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем - и ночью, среди занятий и без дела она не могла оторваться от мысли о Боголюбове.

Обращаясь к присяжным заседателям, Александров сказал:

«Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, свершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах божественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно признать кару законною, тогда да свершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Немного страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратят возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва».

«Да, - сказал Александров, завершая свою речь, - она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления».

В. Засулич отказывается от последнего слова. Прения объявлены оконченными. С согласия сторон А.Ф. Кони поставил перед присяжными три вопроса:

«Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что, решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших».

Итак, решение вопроса о вине подсудимой было поставлено председателем суда в непосредственную связь с фактом, происшедшим 13 июля, т.е. с распоряжением Трепова о сечении Боголюбова. Здесь А.Ф. Кони остался верен своим принципам и выразил их в вопросах, на которые должны были дать ответы присяжные. Сформулировав перечень вопросов заседателям, А.Ф. Кони произнес резюме председателя.

В спокойных тонах был проведен мастерский разбор сути рассматриваемого дела. Резюме Кони было тщательным разбором материалов дела применительно к тем вопросам, которые были поставлены перед присяжными. При этом он подчеркнул, что ответ на первый вопрос пе представляет особых трудностей. Обращаясь к присяжным, А.Ф. Кони сказал:

«Вам была предоставлена возможность всесторонне рассмотреть настоящее дело, пред вами были открыты все обстоятельства, которые, по мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния подсудимой, - и суд имеет основание ожидать от вас приговора обдуманного и основанного на серьезной оценке имеющегося у вас материала».

Свое резюме Кони завершил так:

«Указания, которые я вам делал теперь, есть не что иное, как советы, могущие облегчить вам разбор данных дела и приведение их в систему. Они для вас нисколько не обязательны. Вы можете их забыть, вы можете их принять во внимание. Вы произнесете решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновною по первому или по всем трем вопросам, то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. К ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность виновного. Эти обстоятельства всегда имеют значение, так как вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее которого всегда прямо или косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич».

Выступление председателя нацеливало присяжных на те выводы, которые вытекали из речи защитника.

Обращаясь к старшине присяжных заседателей, А.Ф. Кони сказал:

«Получите опросный лист. Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре вашем скажется тот «дух правды», которым должны быть проникнуты все действия людей, исполняющих священные обязанности судьи».

С этим напутствием присяжные ушли на совещание. Вскоре было сообщено, что они завершили свое совещание и готовы доложить его результаты. Царь и министр юстиции требовали от А.Ф. Копи любыми путями добиться обвинительного приговора. Но Кони в своем напутствии присяжным, по существу, подсказал оправдательный приговор, и в этом проявилась его боевая натура. Идя этим путем, он отчетливо представлял себе все те невзгоды, которые были связаны с оправданием В. Засулич, но это его не страшило.

Наступила мертвая тишина… Все притаили дыхание. Прошло немного времени, и старшина присяжных заседателей дрожащей рукой подал председателю опросный лист. Против первого вопроса крупным почерком было написано: «Нет, не виновна!» Посмотрев опросный лист, А.Ф. Кони передал его старшине для оглашения. Тот успел только сказать «Нет! Не вин…» и продолжать уже не мог.

Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы «Браво! Ура! Молодцы!» - все слилось в один треск, и стоп, и вопль, все было возбуждено, все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости…

После того как зал стих, А. Ф Копи объявил Засулич, что она оправдана. Боясь отдать ее в руки восторженной и возбужденной толпы, он сказал: «Отправьтесь в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи: приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!»

Публика с шумом хлынула внутрь. чала заседаний. Многие обнимали друг друга, целовались, лезли через перила к Александрову и Засулич и поздравляли их. Адвоката качали, а затем на руках вынесли из зала суда и пронесли до Литейной улицы.

Вскоре Засулич выпустили из дома предварительного заключения. Она попала прямо в объятия толпы. Раздавались радостные крики, освобожденную подбрасывали вверх. В толпу вклинилась полиция, началась перестрелка… Засулич успела скрыться на конспиративной квартире и вскоре, чтобы избежать повторного ареста, была переправлена к своим друзьям в Швецию.

Весть об оправдании В. Засулич с большим интересом была встречена не только в стране, но и за рубежом. Газеты Франции, Германии, Англии, США, Италии и многих других стран дали подробную информацию о процессе. Во всех этих сообщениях наряду с Верой Засулич неизменно упоминались имена адвоката П.А. Александрова и председательствовавшего в процессе А.Ф. Кони.

Энергично реагировало на оправдание Засулич русское революционное народничество. Союз «Земля и воля» опубликовал прокламацию «К русскому обществу по поводу оправдания В.И. Засулич». В прокламации говорилось:

«31 марта 1878 г. для России начался пролог той великой исторической драмы, которая называется судом народа над правительством. Обвинительный акт - это вся русская история, на страницах не представляющая ничего, кроме батожья, палок, плетей и шпицрутенов, с одной стороны, и «ради государственных доходов» - с другой… В этот день разрыв русского общества с правительством выразился defacto в здании окружного суда оправдательным приговором присяжных и поведением публики, аплодировавшей приговору. Присяжные отказались обвинить ту, которая решилась противопоставить насилию насилие, они отказались. подписаться под политикою душения всякого самостоятельного проявления общественной мысли и жизни, - они открыто признали невиновность врагов существовавшего порядка. Этим ознаменовалось пробуждение нашей общественной жизни, а полиция и жандармерия не думали изменять своего обращения с публикой».

В статье «Два заседания комитета министров», опубликованной 8 апреля 1878 г., отмечалось: «31 марта проснулась и заговорила совесть в русском обществе, пробудилось в нем чувство человеческого достоинства» [18]. В этой же связи Н.К. Михайловский писал: «Историческое движение задержать нельзя. Общественные дела должны быть переданы в общественные руки».

На второй день после суда последовало приглашение А.Ф. Кони к министру.