Верхнепалеолитическая революция: география, хронология, причины

Ни на одном хорошо изученном памятнике Центральной Европы не зафиксировано интерстратификации слоев с селетом или богунисьеном с ориньякскими слоями. В тех немногочисленных случаях, когда эти индустрии представлены в одной культурно-стратиграфической колонке (как, например, в Странска Скале IIIa или Подградем), ориньяк неизменно залегает выше. Правда, между двумя основными слоями Селеты были, как будто, встречены ориньякские изделия, включая костяной наконечник с расщепленным основанием, но материал этот в основном происходит из раскопок начала века и надежная стратиграфическая привязка возможна не более чем для 10% находок (Svoboda, Siman 1989: 301). Радиоуглеродный возраст ранних ориньякских комплексов в Центральной Европе, как правило, не превышает 33-35 тыс. лет (Холенштайн-Штадель, Фогельхерд, Вильдшойер, Подградем, Странска Скала IIIа, слой 3, Странска Скала IIIb, слой 4, Странска Скала II, слой 4, верхний слой Ишталлошко, Дивье Бабе и др.). Более древние даты имеются только для нижнего слоя пещеры Ишталлошко (Венгрия), слоя 3 Виллендорфа II (Австрия) и слоев III и II пещеры Гейсенклостерле (юго-запад Германии), но во всех трех случаях под сомнение ставится либо связь продатированных образцов с ориньякским материалом, либо правомерность определения материала в качестве ориньякского, либо, наконец, и то и другое.

В Ишталлошко возраст нижнего слоя, согласно двум радиоуглеродным определениям, может быть порядка 40-45 тыс. л. н. Однако, орудия из этого слоя недостаточны для культурной аттрибуции индустрии (Svoboda 1993: 30, Svoboda & Siman 1989: 311), а связь костяных наконечников с расщепленным основанием с образцами, послужившими для датирования, некоторыми исследователями категорически отрицается (Svoboda et al. 1996, цит. по Zilhгo & d'Errico 1999: 42). Древность 3-го слоя Виллендорфа II, установленная АМС и обычным радиоуглеродным датированием, составляет 38-39 тыс. л. н. (Damblon et al. 1996: 182, 184), но происходящий отсюда инвентарь очень беден и, за исключением скребков высокой формы, не содержит изделий, которые позволяли бы проводить параллели с ориньяком. Й. Хан не называл слой 3 ориньякским, а лишь отмечал его «бoльшую ориньякоидность» по сравнению с материалом нижележащего слоя 2, давшего «неопределимую ранневерхнепалеолитическую» индустрию (Hahn 1993: 69). Несомненный ориньяк начинается в Виллендорфе со слоя 4, возраст которого около 32 тыс. лет. Непроста ситуация и в Гейсенклостерле, где так называемый «протоориньякский» слой III с ТЛ и АМС датами от 37 до 43 тыс. л. н. дал трудноопределимый и, возможно, смешанный материал, а ориньяк слоя II датируется (также АМС и ТЛ) временем от 33 до 36 тыс. л. н. при наличии одной ТЛ даты около 38 тыс. л. н. (см подробный анализ датировок в Zilhгo & d'Errico 1999: 34-39).

Находки костей и зубов гоминид в слое 7а Кульны (поздний микок), в Шубалюке (позднее мустье), а также в Джерава Скале и Марьяремете-Фелсо (янковичьен) однозначно свидетельствуют о связи индустрий конца среднего палеолита с неандертальцами. Скелетных остатков людей на памятниках селета и богунисьена пока не найдено, но, если относить к селету янковичьен, как это делает Ф. Олсворс-Джоунс (Allsworth-Jones 1990: 162), то вопрос о носителях этой индустрии, по крайней мере, на раннем ее этапе решается к удовольствию тех многочисленных авторов, кто вслед за Л. Вертешем, считает создателями селетских традиций неандертальцев (Allsworth-Jones 1986: 208). Костные останки, обнаруживаемые в ориньякских комплексах Центральной Европы, всегда принадлежат людям современного физического типа, но возраст их, даже если брать крайние значения датировок с учетом стандартного отклонения, ни в одном случае не превышает 32 тыс. лет. Бoльшую древность имеет только лобная кость из Ханоферсэнда, для которой прямым датированием двумя методами (С14 и аминокислотная рацемизация) была получена дата 36 тыс. л. н., но эта находка, во-первых, не может быть связана с какой-либо палеолитической индустрией, а во-вторых, обладает рядом признаков, свойственных, скорее, неандертальцам, чем Homo sapiens sapiens (Brauer 1981). Важные антропологические находки из пещеры Младеч (Чехия), связываемые с ориньяком, не имеют стратиграфической привязки и возраст их может быть определен лишь прямым датированием.

Русская равнина.

На огромной территории Русской равнины имеется не более десятка представительных в археологическом отношении комплексов, с уверенностью датируемых временем начальной поры верхнего палеолита (древнее 30 тыс. л. н.), причем почти все они сосредоточены в пределах одного села (Костенки). Не лучше обстоит пока дело и с памятниками конца среднего палеолита, которые известны лишь на юге и западе региона, да и там малочисленны и плохо датированы (за одним-двумя исключениями). Отличительной чертой раннего верхнего палеолита Русской равнины является его индустриальное разнообразие. Памятники, возраст которых превышает 30 тыс. л.н., отнесены к нескольким археологическим культурам, и дело здесь явно не в «чересчур рьяном классифицировании», а в очевидной специфичности технико-типологических характеристик каменного инвентаря. Еще одна особенность региона, отличающая его от всех других частей Европы -- это отсутствие среди индустрий рассматриваемого периода ориньяка, который представлен на Русской равнине только поздними комплексами (в частности, Костенки 3, слой III).

Наиболее ранние памятники в Костенках датируются по С14 временем от 32 до 36/37 тыс. л. н. (Синицын и др. 1997), попадая, таким образом, как раз в тот хронологический интервал, внутри которого «надежное упорядочение событий посредством радиоуглеродных определений невозможно» (см. статью Э. Маркса и К. Монигал в этом номере). Однако, залегание ряда комплексов в ископаемой почве под прослоем вулканического пепла позволяет связывать их с кашинским интерстадиалом (Аникович 1993: 13) и говорить о том, что они древнее 35 тыс. л.н. (Синицын и др. 1997, Синицын 1999; Anikovich 1999; см также статью М.В. Аниковича в этом номере), а возможно, даже 38 тыс. л. н. (Hoffecker 1999:137). Большинство этих древнейших памятников относят к двум культурам: спицынской (Костенки 17, слой II, Костенки 12, слой II) и стрелецкой (Костенки 12, слой III, Костенки 6, возможно, Костенки 1, слой V), которым несколько уступает в возрасте тоже довольно ранняя городцовская культура (Костенки 15, Костенки 14, слой II). Особняком стоит пока IVб слой Костенок 14 с его развитой костяной индустрией (см. статью А.А. Синицына в этом номере) и еще несколько комплексов, давших недостаточный для культурной атрибуции материал.

Стрелецкая культура (Рогачев 1957; Рогачев, Аникович 1984: 179-181; см. также статью М.В. Аниковича в этом номере) выделяется, прежде всего, по бифасиальным треугольным наконечникам, часто имеющим вогнутое основание (Bradley et al. 1995; Аникович и др. 1998). В ее инвентаре сочетаются средне- и верхнепалеолитические черты, причем первые ощутимы не только в самых ранних, но и в поздних стрелецких комплексах, датируемых временем порядка 25 тыс. л. н. и известных далеко к югу (Бирючья Балка 2 на Северском Донце) и северу (Сунгирь на Клязьме, возможно, Гарчи в Предуралье) от Костенок. Спицынская культура, в отличие от стрелецкой, известна только в Костенках, представлена только памятниками «из-под пепла» и лишена, как считается, каких бы то ни было архаичных черт. Ее иногда относят к древнейшим ориньякоидным комплексам Европы (Аникович 1999: 74), хотя уместность применения термина «ориньякоидный» в данном случае небесспорна. Городцовские памятники отличаются обилием изделий с чешуйчатой подтеской, а главное, необычайно развитым для столь раннего времени костяным инвентарем.

Отсутствие в центре Русской равнины сколько-нибудь представительных комплексов среднего палеолита с давних пор и поныне вынуждает археологов, ищущих истоки ранних костенковских культур, обращать свои взоры далеко на юг, к предгорьям Кавказа и в Крым (Рогачев 1957: 132; Chmielewski 1972: 176; Anikovich 1999), а то и на восток, в Приуралье и даже за Уральский хребет (Гладилин, Демиденко 1989). В частности, для городцовской культуры предполагается генетическая связь с индустрией Ильской стоянки (Северный Кавказ), а для стрелецкой с крымским микоком, хотя некоторые исследователи, основываясь на результатах недавних работ в Буран-Кае III (см. ниже), последнюю гипотезу категорически отвергают (Маркс, Чабай 1998; Чабай и др. 1998: 38; см. также статью В.П. Чабая в этом номере). Выделяемая в спицынскую культуру индустрия нижнего слоя Костенок 17 не имеет явных аналогий в памятниках предшествующего периода, и относительно ее генезиса трудно сказать что-либо определенное.

Кроме стоянок первой хронологической группы Костенок к периоду, соответствующему интерстадиалу Хенгело, на Русской равнине относят слои 10а и 10б Молодовы 5 и слой 10 Кормани 4, но в археологическом отношении эти комплексы столь бедны, что не всегда даже можно с уверенностью сказать, являются ли они верхнепалеолитическими. В других случаях, наоборот, инвентарь памятников богат и выразителен, и позволяет допускать их значительную древность в рамках верхнего палеолита, но многочисленные абсолютные датировки свидетельствуют об относительно молодом возрасте (Брынзены 1, слой 3). Пожалуй, за пределами Костенок на Русской равнине лишь 7-й слой Бирючьей Балки 1в (устье Северского Донца), залегавший в суглинках под почвой, связываемой с брянским потеплением (Matioukhine 1998, Матюхин 1999), и 3-й слой Куличивки (Волынь), имеющий радиоуглеродную дату 31 тыс. л. н. и не противоречащую ей стратиграфическую позицию (Савич 1987), могут более или менее уверенно рассматриваться как комплексы начальной поры верхнего палеолита, хотя возраст их еще нуждается в уточнении. Первый из этих памятников, давший бифасиальные треугольные наконечники, тяготеет к стрелецкой культуре, а второй по ряду черт в технологии и типологии сближается с богунисьеном (см. статью В. Коэна и В. Степанчука в этом номере). Следует упомянуть еще известную крупными листовидными бифасами стоянку Непряхино в саратовском Заволжье, возраст нижних слоев которой определяется ее исследователем как «финальномустьерский -- ранне-верхнепалеолитический» (Захариков 1999).

Антропологические материалы по палеолиту Русской равнины очень скудны. Для среднего палеолита их, практически, нет (за исключением трудноопределимого зуба из четвертого слоя Рожка 1 в Приазовье и ряда находок не совсем ясного происхождения и таксономического статуса, вроде бедра «палеоантропа» из Романкова), а для верхнего палеолита они хотя и есть, но немногочисленны и сосредоточены почти исключительно только в Костенках и Сунгире. Считается, что носителями всех верхнепалеолитических культур региона были люди современного физического типа, но следует иметь в виду, что для спицынской культуры это заключение базируется на изучении одного-единственного зуба, найденного в нижнем слое Костенок 17, а для стрелецкой на хотя и богатых, но хронологически довольно поздних скелетных материалах из Сунгиря, для которых к тому же отмечается наличие некоторых неандерталоидных черт. Костяк неоантропа из погребения на Маркиной горе (Костенки 14), если последнее не впущено из слоя 3, должен быть древнее этого слоя, то есть иметь возраст более 31 тыс. л. н., а скелетные остатки из погребения в Костенках 15 могут, как и культурный слой этого памятника, датироваться временем от 27 до 32 тыс. л. н.

Крым.

Исследователи, ведущие раскопки в Крыму, сейчас единодушны во мнении, что средний палеолит, представленный мустье и микоком, «дожил» здесь до весьма позднего времени (порядка 28 тыс. л. н.) и в течение более или менее продолжительного периода сосуществовал с верхним палеолитом. Эти выводы базируются на анализе весьма обширного корпуса данных по абсолютной и относительной хронологии целого ряда памятников, среди которых особенно важное значение имеют Заскальная V и VI, Староселье, Кабази II, Буран-Кая III и Сюрень I (Маркс, Чабай 1998; Чабай и др. 1998; Marks & Chabai 1998; Демиденко 1999; см. также статьи Э. Маркса и К. Монигал, В.П. Чабая, Ю.Э. Демиденко в этом номере). Аргументы, приводимые в пользу изложенной позиции, в целом весьма убедительны, но многое, естественно, еще нуждается в дальнейшем обосновании или уточнении. Во-первых, даты, имеющиеся для комплексов конца среднего-начала верхнего палеолита, практически во всех случаях взаимопротиворечивы, и, хотя при любом их истолковании заключение об относительно молодом возрасте финального микока и/или мустье Крыма останется непоколебленным, уверенности в том, что эти индустрии (или одна из них) существовали здесь «вплоть до 28-27 тыс. л. н.» (Маркс, Чабай 1998: 434) быть пока не может. Датировки верхних слоев Кабази (мустье), Староселья и обеих Заскальных (микок) не исключают и древность порядка 35 тыс. л. н., а относительно возраста слоя В Буран-Каи определенно можно сказать лишь, что он моложе слоя С, который сформировался где-то в диапазоне от 32 до 36/37 тыс. л. н. Во-вторых, есть ряд недостаточно проясненных моментов в описании стратиграфии такого важного памятника, как Буран-Кая III. Это касается, прежде всего, соотношения слоев В и С. На опубликованных разрезах они изображаются слитно, а в описании упоминается, что выявлены они в одном и том же «геологическом подгоризонте» IVa, представляющем собой линзу, разделяющую слой III. Возникают вопросы: Каково взаиморасположение слоев В и С в плане? Разделены ли они стерильной прослойкой и, если нет, то как производилось расчленение материала на два комплекса? Каково, наконец, происхождение линзы? В-третьих, остается не совсем понятным, почему инвентарь слоя Е Буран-Каи определяется как верхнепалеолитический. Краткие описания и немногочисленные рисунки не убеждают в безальтернативности такой его атрибуции, а между тем она чрезвычайно важна.

Несмотря на эти и некоторые другие спорные или не ясные моменты, не вызывает сомнения, что средний палеолит исчез в Крыму довольно поздно. Когда появился верхний палеолит, пока сказать нельзя, но точно известно, что ориньяк проник сюда как минимум 30 тыс. л. н. (Сюрень I), а минимальный возраст не имеющей аналогий индустрии с геометрическими микролитами (трапециями), тонкими листовидными наконечниками и костяным инвентарем (Буран-Кая III, слой С) 32 тыс. л. н. Утверждать на основании имеющихся данных, что верхний и средний палеолит в Крыму сосуществовали на протяжении 5-10 тыс. лет (Маркс, Чабай 1998: 436), наверно, все же преждевременно, но, по крайней мере, эпизодическое сосуществование, похоже, действительно имело место, на что указывают материалы Буран-Каи III и, как показал Ю.Э. Демиденко (см. его статью в этом номере), Сюрени I.

Средний палеолит Крыма в его микокской разновидности определенно связывается с неандертальцами (Заскальная V и VI, Киик-Коба). Материалов для суждения об антропологическом типе носителей самых ранних верхнепалеолитических традиций, представленных в слое С Буран-Каи III, пока нет. В Сюрени I вместе с ориньякскими материалами был найден зуб, принадлежавший, как сообщается, Homo sapiens.

Кавказ.

Несмотря на то, что и Северный Кавказ и особенно Закавказье богаты памятниками верхнего палеолита, среди которых, несомненно, есть и комплексы, относящиеся к ранним стадиям этой эпохи (пещеры Мезмайская, Каменномостская, Ортвала-Клде и др.), объем достоверной и доступной информации о них пока крайне ограничен (Формозов 1971; Амирханов 1986; Любин 1989; Тушабрамишвили 1994; Голованова и др. 1998; Golovanova et al. 1999; см. также статью Л.В. Головановой в этом номере). Возможно, ситуация несколько изменится после опубликования результатов работ, ведущихся в последние годы исследователями из разных стран в Грузии, но сейчас сказать что-либо определенное о характере перехода к верхнему палеолиту на Кавказе чрезвычайно трудно. Можно лишь предполагать, что процесс этот завершился здесь сравнительно поздно, о чем свидетельствует, прежде всего, довольно молодой возраст ряда памятников среднего палеолита. Радиоуглеродные даты, полученные для верхних мустьерских слоев таких северокавказских пещер, как Воронцовская, Мезмайская (АМС) и Мыштулагты-Лагат (АМС), практически, идентичны -- около 36 тыс. л. н. Такова же, судя по торий-урановой датировке, и древность самого позднего мустьерского комплекса в Ахштырской пещере (Любин 1989: 74). Возраст нижнего верхнепалеолитического слоя в Мезмайской пещере, согласно единственной АМС дате, 32 тыс. лет (Golovanova et al. 1999). Анализ стратиграфии и комплексов каменного инвентаря пещеры Ортвала-клде также приводит к заключению, что переход к верхнему палеолиту произошел здесь сравнительно поздно и притом внезапно (Adler et al. 2000). Судя по довольно многочисленным, хотя в большинстве своем очень фрагментарным, антропологическим находкам, среднепалеолитические памятники Кавказа были оставлены неандертальцами (Баракаевская, Мезмайская, Матузка, Джручула, Ортвала-Клде, Сакажиа и др.), а физический тип носителей ранних верхнепалеолитических традиций пока неизвестен.

Средняя Азия.

На территории бывшей советской Средней Азии и Казахстана верхнепалеолитических памятников известно пока очень немного, на порядок меньше, чем среднепалеолитических (Вишняцкий 1996). В западных районах (Прикаспий) их, по-существу, нет вообще (по крайней мере, достоверных), в северных (Центральный Казахстан) не решена проблема их идентификации, и лишь на востоке и юго-востоке (Тянь-Шань и Памир) верхний палеолит может быть выделен с уверенностью (Самаркандская стоянка, Ходжамазгиль, Сиабча, верхние слои Кульбулака, первый и второй слои Шугноу, Карасу, Шульбинка и несколько других, менее представительных, комплексов). Однако, что касается его генезиса, то на этот счет, ввиду крайней скудости добротных археологических и естественнонаучных данных и практически полного отсутствия внушающих доверие датировок, сейчас невозможны не только выводы, но даже и сколько-нибудь далеко идущие предположения. Можно отметить лишь, что для большинства известных индустрий, таких как Кульбулак, Карасу, Шугноу, характерно переживание в технике и/или типологии выраженных среднепалеолитических элементов, что дает некоторые основания осторожно допускать возможность их формирования на местной мустьерской основе, без резких перерывов постепенности развития.

Большое значение для прояснения рассматриваемой проблемы могло бы иметь решение вопроса о статусе индустрии грота Оби-Рахмат, материалы которого, по мнению одних авторов, являют картину постепенного превращения мустьерской индустрии в верхнепалеолитическую (Сулейманов 1972; Ранов 1977: 214; Деревянко и др. 1998: 128), а по мнению других, мало различаются по слоям и в целом не выходят за рамки технико-типологической вариабельности, свойственной среднему палеолиту (Вишняцкий 1996: 126; Schдfer & Ranov 1998: 794). Чтобы установить истину, в данном случае было бы желательно не только заново проанализировать все старые коллекции, но и провести новые полевые исследования памятника, поскольку информация о характере залегания его геологических и культурных слоев крайне ограничена, а две старых урановых даты сильно расходятся между собой и не привязаны к каким-то определенным комплексам находок. В последнее время было также предложено рассматривать в качестве переходной индустрию Худжи (Schafer & Ranov 1998: 796-797), для которой имеется радиоуглеродная дата около 38 тыс. л.н., но чем вызван пересмотр прежней оценки этого комплекса, долгое время считавшегося всеми мустьерским, пока не совсем понятно.

Антропологических материалов, которые можно было бы с уверенностью связывать с комплексами верхнего палеолита, в Средней Азии нет. Мустьерские памятники, судя по находке в Тешик-Таше, были оставлены неандертальцами.

Южная Сибирь

На Алтае и в ряде других райнов Южной Сибири в последние годы было выявлено несколько ранних верхнепалеолитических памятников, возраст которых в ряде случаев достигает и даже, возможно, превышает 35 тыс. лет (Деревянко и др. 1998; см. также статью С.А. Васильева в этом номере). Особенное значение имеет обнаруженная на стоянке Кара-Бом (Алтай) переходная индустрия, близкая и по возрасту, и по общим технико-типологическим характеристикам переходным комплексам Ближнего Востока. Материалы, составляющие эту индустрию, происходят из так называемых уровней обитания 5 и 6, имеющих две близкие радиоуглеродных даты порядка 43 тыс. л. н.. Пластины здесь составляют более половины всех сколов, но техника их получения, судя по обилию фасетированных (около 40%) и вообще широких (т.е. не точечных и не линейных) площадок все еще в основном среднепалеолитическая. В орудийном наборе хорошо представлены выразительные скребки на пластинах, а также угловые резцы.

Интересно, что, судя по имеющимся датировкам, на Алтае некоторые мустьерские индустрии (пещера Окладникова) должны были сосуществовать с ранними верхнепалеолитическими (Derevianko & Markin 1999: 163). Не исключена такая возможность и для некоторых смежных регионов, где имеются довольно поздние среднепалеолитические памятники (Мохово II, Куртак IV).

Антропологические находки есть лишь для мустье. Зубы из Денисовой пещеры и пещеры Окладникова были описаны как неандертальские (Turner 1990).

II. Становление первых верхнепалеолитических индустрий: полицентризм, моноцентризм, аккультурация

Региональные сценарии, представленные в предыдущем разделе, являются частями большой и сложной картины перехода к верхнему палеолиту. В нынешнем состоянии ее можно рассматривать как своего рода мозаику, многие фрагменты которой отсутствуют, или, точнее, еще не найдены. Из имеющихся сейчас фрагментов, в большинстве своем весьма аморфных, законченную общую картину сложить невозможно, и все же попытка их соединения позволяет наметить, по крайней мере, ее контуры. При сопоставлении изложенных выше данных по разным регионам с достаточной степенью очевидности начинают вырисовываться определенные регулярности хронологического и географического плана, на которые можно опереться при решении ряда поднятых выше вопросов, касающихся становления и распространения первых верхнепалеолитических индустрий. Наиболее важные для последующего анализа обобщения могут быть сформулированы следующим образом:

1. Ареал распространения раннего верхнего палеолита, как уже отмечали некоторые авторы (Carbonell & Vaquero 1998: 392), почти в точности совпадает с ареалом расселения неандертальцев. Единственным возможным исключением из этого правила является Северная Африка, где достоверные останки неандертальцев пока не обнаружены, но ведь и ранний верхний палеолит здесь представлен всего лишь тремя памятниками, находящимися к тому же в смежных с Ближним Востоком районах и, очевидно, имеющими ближневосточные корни. Что касается Русской равнины, где есть ранний верхний палеолит, но присутствие неандертальцев не документировано антропологически, то здесь это, скорее всего, следствие разреженного и прерывистого характера заселения большей части региона в среднепалеолитическое время. Кроме того, сказались, видимо, и неблагоприятные тафономические условия, то есть отсутствие пещер. Наличие мустье и микока, носителями которых в соседних областях (Крым, Кавказ, Центральная Европа) были именно неандертальцы, практически не оставляет сомнений в том, что и на Русской равнине они жили, и что обнаружение их останков лишь вопрос времени. В регионах, где в позднем плейстоцене неандертальцев не было, но обитали гоминиды иных типов, верхнего палеолита либо нет вообще (Восточная и Юго-Восточная Азия, Австралия), либо он представлен только поздними памятниками (Индостан, большая часть Северной Азии), несмотря даже на очень раннее и длительное присутствие людей современного физического типа (Африка южнее Сахары).

2. Неандертальцы жили в Европе гораздо дольше, чем это было принято думать еще недавно. В ряде областей они продержались, по крайней мере, вплоть до начала граветтского времени. Прямые свидетельства этого, т.е. очень молодые костные останки Homo neanderthalensis, обнаружены на Иберийском полуострове и на Балканах, а косвенные, в виде столь же молодых мустьерских и микокских памятников, и еще в ряде регионов (см. также статью О. Соффер в этом номере). Не исключено, что аналогичная ситуация имела место и за пределами Европы, на восточных окраинах ареала расселения неандертальцев, на что может указывать довольно поздний возраст некоторых среднепалеолитических комплексов Южной Сибири.

3. Нет прямых свидетельств присутствия на европейском континенте людей современного физического типа ранее 36/37 тыс. л. н. Более того, единственная антропологическая находка в Западной и Центральной Европе, достоверно датируемая временем древнее 32 тыс. л. н. и относимая к Homo sapiens, обладает рядом отчетливых неандерталоидных признаков (лобная кость из Ханоферсэнд), а самая древняя из восточноевропейских находок такого рода весьма фрагментарна (зуб из слоя II Костенок XVII). На Ближнем Востоке, несмотря на весьма раннее появление здесь людей современного или близкого к таковому физического типа, их костные останки также неизвестны для периода от примерно 80 до примерно 38-40 тыс. л. н.

4. Специфические изменения в составе орудийного набора и технологии обработки камня, маркирующие первую стадию процесса перехода к верхнему палеолиту, начались примерно одновременно в ряде подчас весьма удаленных друг от друга регионов Африки, Азии и Европы. В период от 43 до 38 тыс. л. н. индустрии переходного типа и/или начального верхнего палеолита наверняка уже существовали в Северной Африке (атер, даббан), на Ближнем Востоке, в Западной Европе (шательперрон), Центральной Европе (селет, богунисьен), на Балканах (бачокирьен), в Южной Сибири (карабомовский пласт), причем нет сомнений, что большинство их формировалось на местной основе. Не исключено, что где-то они появились даже несколько раньше (особенно это вероятно для Северной Африки и Ближнего Востока), но в целом начало культурных трансформаций в перечисленных регионах можно считать синхронным.

5. Проводниками столь схожих по своему содержанию и направлению инноваций выступали гоминиды, по меньшей мере, двух разновидностей. В Северной Африке (атер) это были люди современного или близкого к таковому физического типа, а в Западной Европе (шательперрон) -- неандертальцы. Для четырех остальных регионов прямые данные об анатомическом облике носителей переходных и начальных верхнепалеолитических индустрий отсутствуют, хотя относительно Центральной Европы, где неандертальцы в рассматриваемый период времени еще процветали, а следов пребывания неоантропов нет, вывод напрашивается сам собой.

6. Вторая и последняя стадия перехода, основное содержание которой составляет распространение ориньяка и других чисто верхнепалеолитических культур, не имеющих видимых корней в индустриях предшествующего периода, в отличие от первой, начинается в разных регионах в разное время. Раньше всего, порядка 38/39 тыс. л. н., она фиксируется в Передней Азии (барадост) и на Ближнем Востоке (ахмариан), затем, примерно 1-2 тыс. лет. спустя, на Русской равнине (нижние слои Костенок 14 и 17), в Центральной Европе (ориньяк) и на севере Западной Европы (ориньяк), затем, еще через 2-3 тыс. лет, на Балканах, Апеннинах и на Кавказе (ориньяк и другие индустрии) и, наконец, около 30 тыс. л. н., на Иберийском полуострове к западу от р.Эбро и в Крыму (ориньяк). В Европе, таким образом, распространение индустрий второй стадии перехода, представленных, преимущественно, ориньяком, идет, скорее, с севера на юг, чем наоборот, что еще больше запутывает вопрос об их происхождении, делая гипотезу азиатских корней малоправдоподобной.

7. Надежных прямых данных о таксономическом статусе носителей тех верхнепалеолитических традиций, распространение которых рассматривается здесь как вторая стадия перехода, почти нет. Исключенние представляет собой только ахмариан, уже самую раннюю стадию которого, благодаря находкам из слоя XVII Кзар Акил, можно определенно связывать с Homo sapiens. Достоверные антропологические материалы по барадосту отсутствуют, а по ориньяку имеются лишь для относительно поздних стадий его существования. Хотя эти поздние материалы определяются как останки людей современного физического типа, наверняка можно сказать лишь, что последние были носителями ориньяка в период после 32/31 тыс. л. н. (Straus 1993/1994: 197). Только на Русской равнине связь самого раннего верхнего палеолита с Homo sapiens можно считать установленной документально, хотя и здесь приходится делать некоторые оговорки: обильный антропологический материал из Костенок 14 не имеет определимого культурного контекста, а имеющий такой контекст материал из Костенок 17 представлен одним-единственным зубом.

Теперь, подведя итоги сделанному обзору данных, можно вновь обратиться к дилемме полицентризм/моноцентризм и к проблеме аккультурации. Как известно, их решение тем или иным автором часто во многом зависит от того, как он представляет себе происхождение людей современного физического типа, является ли он сторонником так называемой мультирегиональной модели, предполагающей постепенную преемственную эволюцию гоминид Африки, Европы и Азии, начиная, по крайней мере, с Homo erectus, или же сторонником противоположных ей взглядов, согласно которым люди нашего вида появились первоначально где-то в одном регионе (в Африке южнее Сахары или в восточном/южном Средиземноморье), откуда впоследствии стали расселяться по всей планете, замещая и, возможно, в какой-то мере ассимилируя гоминид иных видов, обитавших за пределами исторической прародины Homo sapiens. Хотя на самом деле пути биологического и культурного развития не обязательно должны были совпадать, и полицентристский образ эволюции в одной из этих сфер вполне мог сочетаться с моноцентристским образом в другой, постулаты мультирегионализма (локальная преемственность) гораздо легче совместимы с полицентристской моделью перехода к верхнему палеолиту, а постулаты биологического моноцентризма (замещение коренного населения большинства регионов пришлым), естественно, много легче увязать с моноцентристской моделью. Поскольку же теории африканского или африканско-ближневосточного происхождения людей современного физического типа, получившие в последние 20 лет очень серьезное обоснование данными самых разных наук (обзоры и литературу см.: Вишняцкий 1990, 1999), имеют сейчас гораздо больше сторонников, чем мультирегионализм, то, соответственно, и в представлениях о характере культурной эволюции в эпоху перехода моноцентризм возобладал над полицентризмом.

Суть моноцентристской модели, при всех возможных вариациях в изображении деталей, определяется простой и старой идеей, согласно которой верхнепалеолитическая культура возникла в одном из районов первоначального расселения людей современного физического типа, а затем, по мере продвижения последних в другие регионы, распространялась вместе с ними. Когда стало известно о высокой вероятности связи шательперрона и селета с неандертальцами, в арсенал моноцентризма была включена гипотеза аккультурации, объясняющая становление этих и им подобных индустрий контактами автохтонного неандертальского населения соответствующих регионов с пришлыми носителями высокоразвитой культуры, в качестве которой, естественно, рассматривался и рассматривается ориньяк или ориньякоидный технокомплекс (Allsworth-Jones 1986, 1990; Demars 1990; Kozlowski 1992; Mellars 1996, 1996a). Истоки ориньяка, согласно опять таки давней традиции, при этом обычно ищут на западе Азии -- на Ближнем Востоке (Mellars 1996: 410), в Анатолии (Kozlowski 1992: 13), или в районе Иранского нагорья (Olszewski & Dibble 1994), а Европе -- «заповеднику неандертальцев» -- отводится роль пассивного реципиента замечательных достижений «ориньякцев». Здесь, как считается, «становление верхнего палеолита проходило как аккультурационный процесс: местное население воспринимало и развивало новые культурные традиции под влиянием пришлого населения, принесшего уже сложившиеся верхнепалеолитические традиции (ориньякоидный технокомплекс)» (Аникович 1999: 74).

Очевидно, что как моноцентристская модель в целом, так и являющееся ее составной частью аккультурационистское объяснение происхождения ряда культур первой стадии перехода к верхнему палеолиту вступают в явное противоречие с изложенными выше фактами. Во-первых, и шательперрон, и селет, и богунисьен появляются в Западной и Центральной Европе раньше, чем в этих регионах (и где бы то ни было вообще) появляется ориньяк. Абсолютные датировки, указывающие на это, при желании еще можно поставить под сомнение, ссылаясь на известные проблемы с радиоуглеродным методом датирования, но данные о стратиграфической последовательности комплексов однозначно свидетельствуют о том же. Во-вторых, пока нет доказательств присутствия в Европе людей современного физического типа ранее 36/37 тыс. л. н., и поэтому совершенно непонятно, кто мог осуществлять аккультурацию. Неизвестно, и кто были носители хронологически раннего (до 32/31 тыс. л. н.) ориньяка (Frayer 1992:12; Rigaud 1997: 167; Straus 1997:244-245), и хотя трудно разделить уверенность некоторых исследователей в неандертальском «авторстве» этой индустрии (Wolpoff 1996: 57), безоговорочно связывать ее с Homo sapiens тоже было бы преждевременно. В-третьих, внеевропейское происхождение ориньяка или ориньякоидного технокомплекса -- теоретически вполне возможное и даже вероятное -- ни в коей мере не является доказанным. Более того, отмеченная выше тенденция убывания возраста ориньякских памятников Европы с севера на юг является аргументом против выведения его из Западной Азии. Наконец, в четвертых, -- и это, пожалуй, самое главное -- среди основных черт большинства европейских индустрий первой стадии перехода нет таких, которые можно было бы рассматривать как наглядное свидетельство воздействия ориньяка. Особенно хорошо этот вопрос изучен сейчас для шательперрона, каменная и костяная индустрия которого совершенно оригинальны (Pelegrin 1995; d'Errico et al. 1998). В сущности, из всех областей Европы лишь на Русской равнине пока хронология древнейших верхнепалеолитических памятников не противоречит аккультурационной модели, а антропологические даные даже подкрепляют ее (Аникович 1991, 1994, 1999), но собственно археологический аспект проблемы здесь не разработан, т.е. не показано, в чем конкретно выразилось воздействие «ориньякского технокомплекса» на местный мустьерский субстрат и какие из черт инвентаря, например, стрелецкой культуры могли появиться в результате контактов, скажем, с культурой спицынской.

Гораздо лучше соответствует имеющимся фактам полицентристский сценарий начала верхнего палеолита. Как уже было сказано, индустрии первой стадии перехода формируются примерно в одно и то же время, причем происходит это в таких удаленных друг от друга регионах (Северная Африка, Ближний Восток, Западная Европа, Центральная Европа и Южная Сибирь) и дает такие взаимонепохожие результаты (атер, эмиран, шательперрон, селет), что сомневаться в независимом генезисе переходных комплексов вряд ли приходится. Не приходится сомневаться и в том, что к некоторым из них люди современного физического типа не имели никакого отношения, и что, по крайней мере, в Европе первые шаги перехода делали неандертальцы. Последняя возможность, пока не доказано обратное, сохраняется также для Южной Сибири и Ближнего Востока. Сторонники гипотезы аккультурации, оспаривая независимое происхождение переходных и верхнепалеолитических индустрий рассматриваемого периода, ссылаются не на противоречащие этой гипотезе факты (их просто нет), а на малую, по их мнению, вероятность синхронного и спонтанного начала процесса перехода в разных регионах и среди разных видов гоминид (Mellars 1996: 416-417; 1998; Gamble 1999). Однако, как станет видно из следующего раздела, подобное совпадение не является чем-то необъяснимым и было, скорее всего, не случайным (как не была случайной, кстати, и примерная одновременность перехода к производящему хозяйству в ряде удаленных районов Азии и Америки).

Труднее решить дилемму моноцентризм/полицентризм применительно к индустриям второй стадии перехода. Если с ахмарианом ситуация в общем-то ясная -- он вырастает из начального верхнего палеолита Ближнего Востока, -- то о генезисе ориньяка или ориньякоидного технокомплекса нельзя сейчас сказать ничего определенного. С одной стороны, общее сходство ориньякских комплексов, особенно бросающееся в глаза на пестром культурном фоне предшествующего периода, свидетельствует в пользу их монофилетического происхождения (Kozlowski 1988; Mellars 1996: 405-406). С другой стороны, несмотря на столетнюю историю исследований по этой теме, ни доказать генетическую связь ориньяка с какой-то одной среднепалеолитической или переходной индустрией, ни обнаружить исходный центр его формирования пока не удалось. Если даже подтвердится ранний возраст барадоста (что вполне вероятно), или будет найден очень древний ориньяк в Малой Азии (на что многие возлагают большие надежды), это не решит проблему окончательно, поскольку в Европе ориньякские комплексы распространялись, как кажется, не с юга на север и востока на запад, а наоборот. Таким образом, с версией полицентрического происхождения ориньяка, имеющей немало сторонников (Oliva 1993: 48-49; Straus 1997: 243-244; Carbonell & Vaquero 1998), также пока приходится считаться.

Хотя ориньяк, как уже говорилось, не оказал, скорее всего, никакого влияния на становление первых верхнепалеолитических индустрий в Европе, он почти наверняка имел отношение к исчезновению некоторых из них, в частности, шательперрона. Распространение ориньяка в период после 37 тыс. л. н. привело, фактически, к появлению «первой пан-европейской культуры» (Cabrera Valdes & de Quiros 1996: 253).

III. Возможные объяснения причин «верхнепалеолитической революции»

Решить проблему перехода к верхнему палеолиту -- значит не только выяснить происхождение индустрий и культур, маркирующих начало этой эпохи и установить их хронологию, генетические корни и биологический субстрат. Это значит еще понять, в чем причины наблюдаемых в рассматриваемый период культурных изменений, т.е. почему вообще появилось и распространилось то новое, что определяет верхний палеолит как особую стадию культурного развития и отделяет его от стадии предшествующей. Рассмотрение этого вопроса лучше всего начать с анализа предлагавшихся объяснений «верхнепалеолитической революции».

Биологическое объяснение.

Согласно одной из наиболее распространенных точек зрения, переход к верхнему палеолиту был прямым следствием появления людей современного физического типа. В качестве единственного фактора, ограничивавшего культурный прогресс у предшественников неоантропов, при этом мыслится биологически обусловленный недостаток у них интеллектуальных, моторных и иных психофизических способностей. Однако, тот несомненный факт, что физическая организация задавала и задает определенный «потолок» потенциально возможных культурных достижений, вовсе не означает, что степень культурного развития была или явлется простой функцией степени развития биологического. Подобное утверждение было бы неверно даже применительно к самым древним гоминидам, и тем более непригодно оно для объяснения изменений, имевших место при переходе от среднего палеолита к верхнему. В результате антропологических и археологических открытий последних лет, а также применения новых методов датирования выяснилось, что, во-первых, возраст наиболее древних костных останков людей современного физического типа намного превосходит возраст первых верхнепалеолитических памятников, а, во-вторых, что, по крайней мере в Европе, неандертальцы были создателями не только мустьерских, но и некоторых ранних верхнепалеолитических индустрий (см. выше). Из этого следует, что отсутствие признаков тех или иных культурных достижений в те или иные эпохи древнего каменного века далеко не всегда может быть объяснено биологическими ограничениями, и что переход к верхнему палеолиту совершался, скорее всего, вне прямой зависимости от эволюции человека. Кроме того, следует также иметь в виду, что, как уже говорилось в предыдущих разделах, до сих пор еще точно не известно ни с гоминидами какого типа связан генезис древнейших индустрий верхнего палеолита на Ближнем Востоке, ни даже кому мы обязаны происхождением ориньяка.

Аккумулятивизм.

Часто развитие культуры в преистории, особенно в период после появления людей современного физического типа, рассматривают просто как результат постепенного накопления знаний и опыта, изобретений и открытий. В таком духе объясняли и иногда объясняют до сих пор даже «неолитическую революцию», не говоря уже о менее масштабных инновациях. Что касается изменений в технологиях обработки камня и кости, знаменующих переход к верхнему палеолиту, то здесь аккумулятивистское объяснение может сочетаться с биологическим, а может выступать самостоятельно. И в том и в другом случае суть его остается одной и той же: предполагается, что новое появилось потому, что люди, наконец, стали способны, научились это новое делать.

Рассмотрим этот тезис сначала применительно к обработке кости и рога. Как известно, на ряде средне- и даже нижнепалеолитических памятников костяные изделия встречены в довольно больших количествах, но в подавляющем большинстве случаев они представляют собой либо лишь незначительно модифицированные предметы, либо орудия, морфологически идентичные каменным артефактам, и изготовленные с помощью оббивки и ретуши. Последнее обстоятельство, т.е. применение к кости тех же приемов обработки, что и к камню, может быть истолковано как доказательство отсутствия в технологическом багаже доверхнепалеолитических культур таких методов работы с костью, как резание, строгание, шлифовка, сверление. Однако появляется все больше фактов, заставляющих усомниться в справедливости столь прямолинейного заключения.

Во-первых, не вызывает сомнения, что перечисленные методы использовались для изготовления деревянных предметов и были хорошо знакомы людям задолго до верхнего палеолита. Кроме известных, но принимаемых с оговорками, находок в Лерингене, Каламбо Фоллз и на ряде других памятников, об этом свидетельствуют -- и свидетельствуют со всей очевидностью -- несколько сделанных из ели копий и другие деревянные орудия, обнаруженные недавно на нижнепалеолитической стоянке Шенинген в Германии (Thieme 1997). Хорошо сохранившиеся в торфяниковых отложениях, копья изготовлены по одному стандарту, имеют тщательно заостренные (против волокон) концы и примерно одинаковую длину (около или чуть больше 2 м у целых экземпляров). Геологические условия залегания находок не оставляют сомнений в том, что возраст их составляет не менее 300 тысяч лет.

Во-вторых, в среднем палеолите теперь известны и костяные изделия, по своему совершенству и сложности изготовления ничуть не уступающие верхнепалеолитическим. Таковы, прежде всего, 7 наконечников с зазубренным краем, открытые в 1990 г. на расположенных в близком соседстве стоянках Катанда 9, 2 и 16 (Заир). Наконечники изготовлены из ребер и трубчатых костей крупных млекопитающих посредством абразивной подготовки корпуса с последующим вырезанием шипов. Морфологически они идентичны однорядным мадленским гарпунам. Обнаружены также два наконечника без шипов и крупное кинжаловидное орудие неясного назначения. Возраст находок, судя по результатам ЭПР и ТЛ датирования, составляет от 80 до 155 тысяч лет, и даже если он завышен, связь описанных костяных изделий со средним палеолитом подтверждает характер сопровождающей их каменной индустрии (Yellen et al. 1995; Yellen 1998). Еще несколько весьма совершенных костяных орудий, и в том числе как минимум два симметричных округлых в сечении наконечника, созданных посредством шлифовки, найдены в 1993 и 1997 гг. в среднепалеолитических (древнее 40 тыс. лет) слоях пещеры Бломбос в ЮАР (Henshilwood & Sealy 1997). В Европе наиболее выразительные находки костяных изделий среднепалеолитического возраста (более 46 тыс. л.н.), изготовленных посредством строгания и шлифовки, происходят с памятника Сальзгиттер-Лебенштедт в северной Германии (Gaudzinski 1999). Судя по палинологическим данным, слой, где были найдены эти вещи, формировался в период господства в регионе тундровых ландшафтов, что могло обусловить дефицит древесного поделочного материала и вызвать необходимость замены его костью (ibid.: 140). Перечисленные факты дают достаточно веские основания полагать, что люди были способны изготавливать костяные орудия, аналогичные ориньякским и мадленским, уже задолго до времени перехода к верхнему палеолиту (Hayden 1993:117). Почему же, напрашивается вопрос, материалы, подтверждающие это, столь малочисленны? Если редкость находок деревянных изделий легко объяснить тафономическими причинами, то для кости, которая сохраняется гораздо лучше, такое объяснение явно не годится. По-видимому, возможность переноса методов обработки дерева на кость, будучи вполне доступной, просто долгое время не использовалась (или использовалась лишь в исключительных случаях), поскольку не было практического смысла заменять один материал другим, менее податливым и требовавшим гораздо больших затрат труда и времени.

Сходным образом обстоит дело и с производством пластин и орудий на пластинах. Известно немало случаев, когда в среднепалеолитических и даже нижнепалеолитических индустриях пластины на какое-то время вдруг становились основным видом заготовок, а изготовленные на этих заготовках скребки, резцы, ножи с обушком (близкие или идентичные ножам шательперрон), и изделия геометрических форм (или просто с притупленным ретушью краем) начинали играть весьма заметную, а то и ведущую роль в орудийном наборе (краткий обзор и литературу см.: Вишняцкий 1993). При этом нужно подчеркнуть, что для получения пластин могли применяться технологии довольно близкие верхнепалеолитическим (Meignen 1994; Revillion 1994, 1995; Texier 1996:309-311). Пластинчатые индустрии такого рода свидетельствуют о том, что и в области обработки камня технический потенциал, необходимый для перехода к верхнему палеолиту, имелся в основном уже задолго до того, как 45-40 тысяч лет назад начались его интенсивная реализация на практике и, как следствие, дальнейшее развитие.

Таким образом, аккумулятивистское объяснение, как и биологическое, не способно объяснить многие факты. Очевидно, что, пытаясь объяснить те или иные изменения в культуре, имевшие место в палеолите вообще и при переходе от среднего палеолита к верхнему, в частности, нельзя исходить из посылки, что они были прямым и немедленным следствием появления соответствующих биологических или каких-то иных (открытие, изобретение, заимствование) возможностей. Имевшиеся возможности могли долгое время существовать в рецессивном, если использовать генетический термин, состоянии, оставаясь «непроявленными» вплоть до появления такой необходимости. Объяснить распространение пластинчатых индустрий или костяных наконечников значит объяснить, прежде всего, не почему эти новации стали возможны, а почему они стали необходимы, почему понадобилась замена старых, многие десятки и сотни тысяч лет вполне себя оправдывавших технологий обработки камня и кости, новыми, зачастую более сложными и требующими бoльших зарат времени и энергии. Именно этот вопрос составляет суть проблемы перехода к верхнему палеолиту, и, не ответив на него, проблему не решить.

Технологическое объяснение.

Идея о том, что перводвигателем культурных изменений, начиная с преисторических времен, являлся технологический прогресс или вообще развитие производства, была и остается весьма популярной, особенно среди марксистски ориентированных исследователей (White 1959; Семенов 1993). Никто из них, однако, не сумел объяснить, что же вызывало изменения в самой технологической (производственной) сфере. Такой вопрос обычно просто не ставится, а если ставится, то решается в аккумулятивистском духе. Применительно к «верхнепалеолитической революции» технологическое объяснение попытался развить А.Гилман, но, как выясняется в самом конце его статьи, посвященной этой проблеме (Gilman 1984), причины совершенствования технологии он понимает так же, как Б.Хэйден, а модель Хэйдена (Hayden 1981) представляет собой образчик чисто экологического объяснения (см. ниже).

Социологическое объяснение.

Некоторые исследователи первопричину изменений, имевших место при переходе к верхнему палеолиту, видят в перестройке общественных (внутри и/или межгрупповых) отношений. Как правило, авторы, прибегающие к этой гипотезе, ограничиваются одной ее краткой формулировкой, не вдаваясь в подробности (White 1982), но есть и попытки подкрепить ее развернутой аргументацией. Одна из наиболее интересных попыток такого рода была предпринята О.Соффер, которая опирается в своих построениях, главным образом, на антропологические данные (Soffer 1992, 1994). Данные эти, однако, говорят лишь о том, что в рассматриваемый период устройство общества действительно, скорее всего, претерпело некие преобразования, но явились ли социальные трансформации причиной или только следствием изменений в иных сферах культуры, остается неясным. Более того, даже если допустить, что они были именно причиной, то все равно остается без ответа вопрос, почему они сами произошли (разве что мы опять прибегнем к биологическому или аккумулятивистскому объяснению), а также почему они повлекли за собой изменения, например, в технологии. Таким образом, и в данном случае проблему причинности никак нельзя считать решенной.

Лингвистическое объяснение.

Согласно одному из наиболее популярных в современной литературе (особенно англоязычной) объяснений перехода к верхнему палеолиту, главной причиной этого события явилось обретение людьми языка, или, как иногда пишут, «современной формы языка», «развитого синтаксического языка» (Clark 1970:146-147, 1995; Noble & Davidson 1991; Mellars 1996:390-391, 1996b), который якобы явился катализатором социальных и иных изменений. Однако, во-первых, нет никаких прямых данных, которые подтверждали бы эту гипотезу (т.е. что язык появился или приобрел современую форму именно в рассматриваемый период), так что она остается пока «чисто спекулятивной» (Straus 1997:244), а во-вторых, лингвистическое объяснение, подобно технологическому и социологическому, выдвигая одну из сфер культуры в качестве ключевой для понимания всех трансформаций, имевших место при переходе к верхнему палеолиту, не отвечает на вопрос о причинах сдвигов в самой этой сфере (если в качестве такой причины указывают на произошедшее якобы усложнение мозга и/или речевых органов, то это превращает лингвистическое объяснение в биологическое).