Рыночный социализм

Реферат

Рыночный социализм

В то время как поляки занимались философскими и отчасти политическими вопросами, в Венгрии и Чехословакии начинают ставиться вопросы об экономической реформе. Позднее аналогичная дискуссия захватывает Польшу и Советский Союз.

С точки зрения классического либерализма такой экономический порядок, как в Советском Союзе, вообще не должен был бы существовать. Не в том дело, что у него была низкая эффективность или что в конечном итоге он обречен был на крах, а в том, что он, если верить данной теории, вообще не мог бы функционировать, как утюг - плавать. Но наш утюг плавал, хоть и не слишком хорошо.

Либералам, для которых рынок является не просто оптимальной, но и единственно рациональной и, так сказать, естественной формой организации экономики, непонятно, как вообще что-то может производиться, если его нет. В ранней советологии шли безуспешные поиски некоего тайного рынка, который где-то в СССР спрятан и таким образом позволяет производству работать. Естественно, ничего, или почти ничего, не нашли.

Если теперь, задним числом, либеральные экономисты могут сказать: «СССР рухнул потому, что его экономика никогда и не могла нормально функционировать», то в 1956 году сказать такое было невозможно. Было совершенно очевидно, что система работает. Экономика растет, производство развивается, причем более высокими темпами, нежели на Западе. Проблема только в том, что она развивается несколько своеобразно.

Когда Сталина спрашивали, а почему не были отменены деньги в СССР, он давал собственную интерпретацию товарно-денежных отношений при социализме. Ведь там, где есть деньги, есть свобода выбора у покупателя, значит, есть и какой-то рынок, хотя бы для индивидуального потребителя. Есть товарно-денежные отношения. Не противоречит ли это социализму?

В Советском Союзе мы имели элементарный кризис перепроизводства в некоторых отраслях, при этом дефицит в других. Значит, рынок все же работал. Но он был скорее деструктивным элементом в системе, в лучшем случае выявлял се слабости, не помогая их преодолеть.

Сталина волновали подобные вопросы. Отвечал он так: колхозники и рабочие - разные классы, у колхозников другое отношение к собственности, у них групповая собственность, а потому свои товары они иначе как за деньги не отдают.

Подобная интерпретация имела мало общего с реальностью советских колхозов сталинского времени. Ведь именно в колхозах деньги практически отсутствовали, преобладала натуральная оплата в виде знаменитых «трудодней». Да и вообще, колхозники в 1930-1940-е годы находились в крайне закрепощенном состоянии и работали почти бесплатно. Тем более не было у них и самостоятельной политической воли, которую им приписывал Сталин.

Товарно-денежные отношения развивались именно в городе, на потребительском рынке, который деревню практически не затрагивал. Но в системе совершенно явно существовала потребность в товарно-денежных отношениях, потому что это была форма согласования интересов через товарный обмен. Раз существовал товарный обмен, существовал и рыночный фактор в советской экономике (за исключением периода «военного коммунизма»). Даже при «военном коммунизме» существовал натуральный мировой рынок, и в этом плане объективное наличие противоречивых интересов как раз и являлось причиной того, что товарно-денежные отношения были востребованными и их роль вырастала.

Однако рыночный фактор отнюдь не был в советском хозяйстве доминирующим - по крайней мере, не во времена Сталина и Хрущева. А ведь именно в этот период советская экономика добилась наибольших успехов.

В самом классическом марксизме нет полной ясности относительно того, как видели его теоретики судьбу рынка после пролетарской революции. С одной стороны, для Маркса и Энгельса достаточно важно, что социализм «нетоварен». Что совершенно логично. Ведь, хотя рыночные отношения существовали до капитализма, именно капитализм доводит их до максимального развития, делает их универсальными, всеобщими. Соответственно, социалистические преобразования направлены против диктатуры рынка, против превращения людей в товар. В противном случае не было бы оснований бороться с капитализмом. В рамках рыночной экономики вся левая политика сводится к реформированию капитализма. Принципы, которые лежат в основе социалистического производства, по Марксу, лежат вне сферы товарных отношений.

Для Маркса здесь принципиальное различие между производством и обменом. С его точки зрения, рынок - это система, которая подчиняет производство обмену. Не потреблению, а именно обмену. Рынок - это не сфера потребления, а сфера обмена. Это не диктатура потребителя (как утверждают либералы), а господство покупателя. Потребитель, лишенный денег или не имеющий достаточных средств, не может диктовать свою волю рынку. Его рынок просто не видит. Его потребности не учитываются. На рынке человек не получает то, что может купить. Рынок - это одна из форм распределения. По Марксу, это то, что производство подчинено платежеспособному спросу, следовательно - механизму обмена. Это одна из основ его критики капитализма. Преодоление социализмом ограниченности рыночной экономики состоит в том, что производство начинает ориентироваться не на спрос, а именно на человеческие потребности - как индивидуальные, так и коллективные, общественные.

Но каков механизм выявления этих потребностей? Именно здесь и возникает поле для дискуссии.

С точки зрения Маркса, потребность при социализме возникает уже из организации промышленного производства. Отсюда знаменитая идея Ленина о том, что социализм есть общество, организованное как одна большая фабрика. Ведь внутри предприятия нет рыночных отношений. Там господствуют отношения не обмена, а потребления. Один цех потребляет продукцию другого и может ничего не давать взамен. Все просто работают на один общий результат. Технологическая цепочка проста и понятна, она не нуждается для своего функционирования в рыночных отношениях.

Но, с другой стороны, слова Ленина про общество, которое работает как одна большая фабрика, можно интерпретировать так, что все общество организовано как одна большая капиталистическая фабрика. Ведь форма организации производства на капиталистической фабрике тоже специфична именно для капитализма. Восточноевропейский «ревизионизм» столкнулся с тем очевидным фактом, что советское предприятие функционирует в точности так же, как и американское предприятие.

Естественно, напрашивался вопрос: а является ли это предприятие социалистическим? Однако большинство «ревизионистов» в Восточной Европе склонны были говорить о вещах более практических. Главным их выводом из анализа производственной системы обществ советского типа была реабилитация рынка.

В их анализе потребление и обмен в значительной мере отождествляются. Такой возврат к либеральному взгляду на рынок вызван разочарованием в практических результатах коммунистического хозяйствования. Выяснилось, что ориентация на непосредственное потребление в этой системе лишь декларирована, но не реализована. Мы говорим, что производим продукцию не для рынка, а для потребления, не для платежеспособного спроса, а для реальных потребностей трудящихся. Но нет механизма, позволяющего узнать потребности трудящихся. Можно, конечно, подсчитать, сколько нужно пар ботинок на одного среднестатистического человека, но как мы вычислим, какая будет мода?! В итоге всех оденут в одинаковые ботинки. Все будут правильно одеты, обуви будет столько, сколько надо. Стаптывать ее за год среднестатистический человек будет в соответствии с прогнозом. Но счастья не будет.

Предельный пример подобного подхода можно было наблюдать в Китае при Мао. Все были одеты одинаково, у всех был примерно одинаковый рацион питания. Все это больше походило на огромный трудовой лагерь, чем на общество свободных людей, обещанное Марксом. Что касается Советского Союза, то здесь, как ни парадоксально, даже в 1930-е годы провозглашалась ориентация на индивидуальное потребление и, больше того, на индивидуальное счастье. Знаменитая формула Сталина - «жить стало лучше, жить стало веселей». Но, открыто провозглашая это своей целью, система тем более не могла скрыть неспособности справиться с собственными же задачами. Запустить космический корабль оказывалось проще, чем удовлетворить потребности модниц…

С методологической точки зрения, разделив обмен и потребление, сталинская школа экономической мысли сама себе создала проблему, поскольку не предложила критериев того, что обществу потребно, а что нет. Где-то, как-то люди должны выразить свою потребность.

При рыночном капитализме люди несут свои потребности на рынок. Такая система, как уже говорилось, приводит к искажению реальной картины общественных и частных потребностей, поскольку все должно пройти через узкое горлышко платежеспособного спроса. А корпорации создают целую систему манипуляции человеческими потребностями - через рекламу, массовое искусство и т.д.

Но проблема при советской системе не решалась даже таким несовершенным способом. Именно поэтому, кстати, советский человек постоянно ориентировался на западную модель потребления. Не потому, что та модель была хороша, что она оптимально соответствовала его потребностям, а потому, что своей собственной он выработать был не в состоянии. Хуже того, на западную потребительскую модель - по той же самой причине - начинали понемногу ориентироваться и плановые органы.

Распределительная система пыталась симулировать результаты работы рынка. Результаты, как мы только что видели, достаточно несовершенные. Но если рынок искажает систему потребностей, то распределительная советская система искажала (и никоим образом не исправляла) результаты рынка, причем - иностранного! Получается что-то вроде «отражения» в философии Платона. Нагромождение ошибок.

При этом система неустанно провозглашала, что ориентирована на потребности людей. Поскольку же экономика была товарной, у людей были деньги и индивидуальный потребитель мог все же «голосовать рублем» (злотым, левом, чешской кроной), то это голосование неизбежно оказывалось отрицательным. Индивидуальный потребитель своим поведением лишь вносил в систему дополнительную дезорганизацию.

Ему давали достаточно денег, чтобы он купил определенное количество товаров. Но он эти товары не покупал. У него накапливались «лишние» деньги. Благодаря этим средствам начинал функционировать «черный рынок», а на складах пылились горы нереализованной продукции. А некоторые изделия вдруг становились дефицитом. Возникала потребительская истерия, когда люди бессмысленно бросались вдруг скупать какой-то товар, на который возник повышенный спрос.

Причем количество денег, необходимое для жизни в данном обществе, было рассчитано правильно, иными словами, деньги у всех были. Точно так же было правильно подсчитано количество простых, базовых товаров, необходимых для физического выживания, - хлеба, молока и т.д. Хотя порой перебои случались и с такими продуктами, но это скорее аномалия.

Выяснилось, что, если наши потребности определяет бюрократия, масштабы отчуждения могут вырасти. И рост благосостояния к концу советской эпохи не снимал проблему, а, наоборот, обострял ее.

В начале 1960-х годов появляется новое направление, получившее название рыночного социализма. На самом деле подобные концепции начали разрабатываться гораздо раньше. Уже в начале XX века немарксистскими экономистами выдвигались идеи совместимости рынка и социализма. Среди марксистов одним из первых подобные идеи стал развивать польский экономист Оскар Ланге (1904-1965). Будучи членом Польской социалистической партии (1928-47), он, после того как его страна вступила в коммунистический блок, вступил в 1948-м в Польскую объединенную рабочую партию, которая должна была заменить ликвидированную Сталиным компартию Польши. Хотя он и стал членом ЦК ПОРП, важных политических постов он не занимал, предпочтя должность ректора Главной школы планирования и статистики, а потом профессора Варшавского университета. Он участвовал в разработке планов экономического развития Индии, Цейлона, Египта и Ирака как советник по экономическим вопросам.

Идеи Ланге о необходимости совмещения плана и рынка формально относились не к развивающимся странам. Но их применимость для Восточной Европы была изначально очевидна.

Идея рыночного социализма получила разные интерпретации. Прежде всего, вспоминаются ранние работы - Яноша Корнаи. В 1957 году он назвал свою диссертацию «Сверхцентрализация в экономических системах», которая стала теоретическим манифестом рыночного социализма. По-английски был тогда же издан ее реферат, который был доступен и советским специалистам. Это очень интересный реферат, дающий качественное описание того, как реально функционировала советская система планирования. Описание модели планирования показывает, что цели, ставящиеся верхами системы, не совпадают с тем, как интерпретируют свои задачи средние и нижние ее звенья. В итоге поставленные цели оказываются в принципе недостижимы. Цель может быть совершенно реальная, но она недостижима в данной системе. Почему? Ведь, чтобы дойти до исполнителей, цель должна быть переформулирована в виде ряда конкретных задач, которые в свою очередь, доводятся до исполнителей в виде системы показателей. Сталинская система, кстати, не была сверхцентрализованной. Она была централизована авторитарно и не была столь же бюрократизирована, как система планирования, сложившаяся позднее. Товарищ Сталин или Серго Орджоникидзе могли просто вызвать к себе кого-то из директоров заводов и сказать: «Мне нужны такие самолеты, они должны так летать и так стрелять». Тот уже сам ломал голову, как это делать. Цель была ясна исполнителю, между ним и руководством было взаимопонимание на интуитивном уровне. К тому же было ясно: если с продукцией что-то будет не так, расплачиваться придется собственной головой. Это очень способствовало пониманию. Но в сверхцентрализованной бюрократической системе 1950-х годов все по-другому. Управлять большой многосекторной экономикой нельзя, как во времена начала индустриализации. Теперь центр формирует некую задачу, эта задача сначала дезинтегрируется - разделяется на ряд показателей, которые должны быть выполнены конкретными исполнителями. От них задания распределяются дальше, вниз. Так вы проходите еще три, четыре звена. После этого выясняется, что участники процесса работают не на выполнение первоначальной целостной задачи, а на реализацию тех конкретных показателей, которые вы им спустили. Никакой целостной задачи для них не существует. Потом начинается обратный процесс, информация возвращается назад и агрегируется. По мере того как мы узнаем о выполнении поставленных задач, обнаруживаются странные вещи. Получается не совсем то, что было задумано. Все показатели вроде бы формально достигнуты, а результат не соответствует поставленной цели.

В СССР был популярен анекдот про работницу завода швейных машинок. Когда она пыталась собрать из деталей свою продукцию в домашних условиях, почему-то всегда получался пулемет. Но с экономикой советского типа именно так и получалось. И руководители страны бывали обескуражены результатами выполнения своих планов не меньше, чем та работница из анекдота. Происходит классический процесс искажения информации. Чем больше у вас звеньев, тем больше будет искажение. В процессе формализации достигается уже не исходная целостная задача, а нечто такое, что специально никто не планировал. Это своего рода диалектика централизации.

Например, если показатели производства продукции устанавливаются в тоннах, все изделия будут чрезмерно тяжелыми. Потому что я не буду производить станки, я буду производить тонны. И чем тяжелее у меня получится станок, тем лучше. Японцы даже специально покупали советские станки на металлолом: в них была огромная станина, сооруженная с единственной целью - утяжелить продукцию.

Потом, когда стало ясно, к чему ведет такая практика, задания стали определять в рублях. В итоге вы получаете те же станки, только они почему-то становятся все дороже. Вы совмещаете показатели цены и веса - становится еще хуже: сразу и тяжело, и дорого. На протяжении всей советской истории плановики бились над «оптимальными показателями», да так ничего и не выходило, поскольку порок здесь в самом методе.

По мере того как единая система распадается на ряд подсистем, имеющих различные задачи, сформулированные в виде плановых показателей, начинают возникать и специфические интересы. Экономика начинает жить своей жизнью, становится все менее управляемой. Но она по-своему функциональна. Ее элементы взаимосвязаны. Нарушается не целостность экономики, а целеполагание. То есть отрицается тот самый изначальный социалистический идеал, согласно которому экономика должна быть подчинена неким осознанным и рационально сформированным целям, соответствующим коллективным интересам общества. Вот этот принцип как раз и нарушается. Маркс не писал про эффективность системы. Он прекрасно понимал, что эффективность - понятие относительное, что в каждой системе свои критерии эффективности.

Но Маркс, как и Вебер, исходит из того, что в системе должно быть рациональное целеполагание. Именно оно является коллективной демократической функцией общества.

А в экономике, которую описывает Корнаи, как раз эта главная функция, ради которой и нужно было устраивать все революции, полностью отменена. Система начинает жить своей жизнью по совершенно другим законам. Почему нужно сдавать металл? Потому что системе нужны килограммы! Люди получают работу, и управленческий механизм себя поддерживает, соответственно, уже работают реальные интересы.

Легко догадаться, что Корнаи предлагает снять возникшие противоречия с помощью рынка. Однако это чисто управленческое обоснование, которое исходит не из потребностей общества, а из того, как повысить эффективность и рациональность в этой довольно странной системе. Неудивительно, что Корнаи эволюционировал в сторону либерализма. Иными словами, от пропаганды рынка как эффективной системы обмена он перешел к апологии рынка как оптимальной системы обратной связи и, наконец, к рынку как системе универсального контроля. А это и есть либеральное ведение экономики. Но так было значительно позже. В 1950-е и 1960-е годы сформировалась целая школа рыночных социалистов, таких как Ота Шик в Чехословакии, Влодзимеж Брус и Тадеуш Кавалик в Польше. Одна часть из них постепенно эволюционировала в сторону либерализма, другая критиковала не только бюрократическую централизацию, но и свободный рынок, в котором видела другую крайность, столь же иррациональную, как и бюрократическая централизация. Эта группа эволюционировала в сторону идей Дж.М. Кейнса об управляемом рынке, но пыталась соединить Кейнса с Марксом. В том же духе рассуждали и левые кейнсианцы, такие как Дж. Робинсон, М. Калецки и др.

Ота Шик выступал за то, чтобы соединить социалистический рынок с развитием самоуправления и демократией трудящихся. Он пытался доказать, что рынок является местом согласования интересов, но сам плюрализм интересов порождается внерыночными факторами. Разное общество создает разный рынок. Это очень важный момент с точки зрения марксистской теории.

Либерализм учит, что наличие множества покупателей и конкурентов на рынке и есть источник плюрализма, противоречия интересов. Потому без рынка не может быть плюрализма и демократии. Противоречия рыночных интересов продолжаются в политике, в обществе, в социальной системе. А через обмен мы выявляем различие интересов (одни хотят продать подороже, другие купить подешевле), и через этот акт обмена мы формируем некие коллективные, групповые интересы. Такой плюрализм интересов в обществе делает необходимым политическую демократию. Вот либеральная трактовка сюжета. Ота Шик утверждает, что все обстоит как раз наоборот. Плюрализм интересов образуется естественным образом из общественного разделения труда, из иерархии власти и собственности, из системы управления, а также из необходимости распределять ограниченные ресурсы между целым рядом участников экономического механизма. Распределение этих ресурсов может происходить как рыночным, так и внерыночным способом (например, в формах бюрократического распределения, карточной темы, в форме коррупции). В конце концов, зачем нужен рыночный механизм, если можно просто принести секретарше начальника коробку конфет, чтобы получить желаемое?

С точки зрения Шика, рынок сам не порождает никакого плюрализма интересов, он лишь является тем местом, где можно найти определенное разрешение этих противоречий, вызванных плюрализмом реально сложившихся интересов.

В данном случае Шик резко отмежевывается как от либеральной, так и от сталинской традиции. И в первом, и во втором случае рынок трактуется внеисторически.

Легко догадаться, что ревизионисты попытались решить проблему за счет максимального включения рыночных методов. Во всяком случае, это должно было придать системе какую-то рациональность. К тому же очевидно, что рынок не противоречит государственной собственности. Пусть будет общественная собственность, но одновременно пусть будет и рынок. В Югославии, где экономические идеи ревизионистов получили одобрение на уровне официальной партийной верхушки, решено было пойти еще дальше. Наряду с государственной собственностью и рынком начало развиваться рабочее самоуправление.

Демократия рабочих коллективов должна была, во-первых, смягчить отрицательные последствия рыночных отношений для трудящихся, а во-вторых, породить новую модель предприятия, отличную от пресловутой капиталистической фабрики. Однако последующий исторический опыт показал, что в столкновении со свободным рынком система самоуправления в конце концов разрушилась.

Что касается идеологии рыночного социализма, то она в разных формах получила развитие в Чехословакии, Венгрии, Польше и даже в СССР. Позднее эти же идеи легли в основу экономических реформ в Китае. Официальное советское руководство относилось к идеям рыночного социализма двойственно. Формально они были отвергнуты. На практике ими интересовались.

В 1964-1965 годах началась экономическая реформа, которая, однако, вскоре затормозилась. Среди специалистов по политической экономии шли длительные, абстрактные и догматические дискуссии о природе социализма. Одни говорили, что он «товарен», другие, наоборот, что он «не товарен». Соответственно, получилось две школы - «товарников» и «антитоварников». С позиции сегодняшнего дня все это сильно напоминает дискуссии об ангелах в средневековых университетах. Одновременно появилась целая волна журналистских публикаций, пропагандировавших идеи экономической реформы. Статьи написаны были ярко, читались легко и сформировали в среде интеллигенции твердую убежденность в преимуществах рынка. Самостоятельной теоретической ценности подобная публицистика, разумеется, не имела.

Лишь под самый занавес советской истории появились работы Александра Бузгалина и Андрея Колганова, которые скептически оценивали перспективы рынка, но признавали и реальные противоречия централизованной бюрократической системы, сложившейся в СССР.

В Чехословакии очень быстро от экономических экспериментов перешли к политическим, «ревизионистские» теории дали толчок движению «коммунистов-реформаторов», которое овладело руководящими позициями в правящей партии. Советский Союз вмешался, движение было подавлено. Ота Шик и другие теоретики «рыночной» школы вынуждены были эмигрировать или замолчать. В 1968 году вторжение советских войск кладет конец любым дискуссиям. Зато в Венгрии экономические реформы поощрялись - в той мере, в какой оказывались совместимы с сохранением партийного контроля над политической жизнью.