Капитализм, собственность, социализм

В «Коммунистическом манифесте» есть знаменитая фраза о том, что если суммировать требования и цели коммунистов, то главное - это уничтожение частной собственности. Для критиков марксизма и для части марксистской интеллигенции характерно обвинение в адрес не столько классического, сколько ортодоксального марксизма в том, что ему присущ некий «фетишизм собственности».

Действительно, в целом ряде текстов, особенно начиная с 1920-х годов и вообще в советском марксизме, можно обнаружить, что вопрос о производственных отношениях и общественной системе часто сводится к вопросу о собственности, к тому же понимаемой совершенно формально, юридически. Между тем сам же Маркс неоднократно писал, что, когда говорит о собственности, он имеет в виду не просто бумажки с печатями, подтверждающие чьи-то имущественные права, а собственность как общественное отношение. Причем речь идет не об отношении людей с вещами, а об отношении людей между собой.

Можно сказать, что в вульгарных толкованиях марксизма мы и в самом деле получили фетишизацию собственности. Но гораздо интересней понять, что реально имел в виду Карл Маркс, каково значение собственности при капитализме и как на практике преодолеть институт частной собственности.

Проблема собственности

Маркс прекрасно знает, что проблема собственности свойственна не только капитализму. Маркс никогда не характеризует капитализм именно как систему, основанную на частной собственности. Он лишь отмечает, что частная собственность получает наибольшее развитие и последовательное выражение в эпоху господства капитала. Принцип частной собственности торжествует при капитализме. Маркс хорошо знает, что частная собственность не есть изобретение буржуазии. Но чем же тогда отличается именно капиталистический режим и почему уничтожение частной собственности так важно для коммунистов и социалистов?

Для Маркса важно понятие производственных отношений. Отношения собственности, по Марксу, есть только одно из выражений совокупной системы производственных отношений. Это юридическая форма оформления и закрепления определенной системы производственных отношений.

Производственные отношения, в свою очередь, должны отражать определенный уровень развития производственных сил. Когда они вступают в противоречие с развитием производственных сил, неизбежны перемены. Надо менять организацию производства, методы управления экономикой и в конечном счете организацию общества в целом. Система должна соответствовать достигнутому уровню технологического развития, иначе она погружается в кризис. Трансформация докапиталистической частной собственности в капиталистическую была очень болезненным процессом, сопровождавшимся экспроприацией мелких собственников. Отсюда знаменитый тезис об экспроприации экспроприаторов. Буржуазия, которая постоянно говорит о священном и нерушимом праве собственности, сама строит свое состояние на безжалостном, грабительском захвате чужого имущества - крестьянского, феодального, позднее государственного, народного.

Мы все хорошо знаем про разграбление советской государственной собственности, помним знаменитое словечко «прихватизация». Чего не понимает современный обыватель (как отечественный, так и западный), так это того, что в Европе и Америке классическая буржуазная собственность формировалась ровно такими же методами, зачастую даже более жестокими и сомнительными с точки зрения законности. В этом была суть первоначального накопления капитала.

Грабили, конечно, и до капитализма - в древности, в Средние века. Грабили кого могли и как могли. Тем не менее грабеж капиталистический имеет совершенно другую природу. Капитализм - это система, которая подчиняет производство и обмен логике накопления капитала. Правящий класс в любом обществе контролирует прибавочный продукт. Но как он его контролирует? Для древности, будь то даже Древний Рим с весьма развитым товарным производством, накопление капитала не было сутью экономики. Стремились не к накоплению, а к богатству. Тем более это относится к Средневековью. В такой системе прибавочный продукт изымается для того, чтобы обеспечить содержание правящего класса и государства. В этом смысле капитализм отличается качественно от других систем, потому что он изымает прибавочный продукт не для того, чтобы содержать капиталистов, не для потребления правящего класса, даже не для того, чтобы содержать государство. Это скорее является побочным моментом. Государство нужно содержать для того, чтобы оно поддерживало капитализм, а не наоборот. Главное - накопление капитала, которое становится самоцелью.

Производство, которое, конечно, первично по отношению к обмену (если бы не было производства - нечего было бы обменивать), оказывается функционально подчинено обмену, а обмен стратегически подчинен накоплению.

В данном случае мы не видим особых различий между Вебером и Марксом. Вебер, когда пишет про протестантизм и дух капитализма, тоже подчеркивает, что частная собственность и частное предпринимательство существовали задолго до буржуазного порядка. Он называет это примитивным капитализмом. Однако эти структуры не порождали капитализм в современном смысле слова.

Был торговый капитал (его можно обнаружить и в средневековой Италии и в Древнем Риме, в восточных городах), но он не порождал капитализма как системы. По Веберу, переворот происходит тогда, когда приходит протестантская этика, требующая скромности, подчинения предпринимателя интересам своего предприятия, ответственности, рационализма. На первый план у Вебера выдвигается культурный момент и факторы, связанные с культурной организацией общества. На самом деле, на мой взгляд, Вебер лишь дополняет Маркса. Этика скромности, воздержания, рациональности становится необходима именно потому, что буржуазия начинает эволюционировать, превращаясь из сословия торговцев и ремесленников в класс капиталистов. Собственник становится предпринимателем. Новая мораль позволяет высвободить средства для накопления. Протестантская буржуазная религия, в сущности, благословляет накопление. Фатализм протестантской религии предполагает полное предопределение. Тем самым предприниматель подчиняет себя предприятию, связывает свою судьбу с судьбой своего дела и заранее отдает себя на волю не контролируемых им рыночных сил, которые выступают как орудие божественного предопределения. Невидимая рука рынка у Адама Смита не более чем способ рациональным языком описать ту самую протестантскую веру в предопределение.

Когда складывается капитализм монополистический, действуют уже крупные концерны, контролирующие или делящие рынок, капиталист уже может позволить себе личное потребление. Тут работают уже такие огромные капиталы, что растратить их в казино или на любовниц невозможно. Зато выдвигаются на первый план такие понятия, как власть, контроль.

Легко заметить, что буржуазная идеология, не обращаясь непосредственно к теме капитала и собственности, полностью подчиняет им индивида. Когда Маркс призывает уничтожить частную собственность, он, прежде всего, заботится об освобождении личности. Неприятие частной собственности у Маркса имеет глубокие философские корни и несводимо к его политическим или даже экономическим взглядам. Речь идет об освобождении личности от тирании капитала, об освобождении живого от власти мертвого.

В конце советского периода было сделано несколько попыток реабилитировать частную собственность в рамках ортодоксальной марксистской идеологии, однако, как показала, в частности, комичная дискуссия вокруг русского перевода слова Aufhebung, из этого ничего не получается. Другое дело, что призыв к уничтожению частной собственности у Маркса обусловлен определенными историческими обстоятельствами. Не потому уничтожить, что вообще частная собственность есть зло, а потому, что она исчерпала или, во всяком случае, на определенном этапе истории исчерпает себя как инструмент развития человеческого общества. Структура собственности должна быть адекватна производительным силам. Она должна быть адекватна не только технологии, но и задачам, которые ставит перед собой общество.

С 20-х годов идет дискуссия о том, изжила себя частная собственность для решения задач общества в XX веке или нет. Какова альтернатива частной собственности? И главное, поможет ли эта альтернатива более эффективно решать стоящие перед обществом задачи?

Уже в 1920-е годы начинается спор о рыночном социализме. Одним из первых, кто говорил о возможности создания экономики без частной собственности, но на основе рынка, был итальянский исследователь Бароне, которого никак нельзя отнести к марксистам. Он математически рассчитал, что после того, как марксисты ликвидируют частную собственность, основной единицей экономического развития станет предприятие, а не фирма. Если рыночные или хотя бы товарно-денежные отношения сохранятся, то эти предприятия могут оказаться, и скорее всего, окажутся, в конкурентных отношениях между собой. Предприятия, а не капиталистические фирмы, в этом принципиальная разница. Получается своеобразная система, где без конкуренции капиталов сохраняется конкуренция товаров, соревнование между предприятиями.

С другой стороны, либералами был приведен аргумент, который мы можем услышать даже сейчас: частное предприятие всегда эффективней любой формы государственного предпринимательства. Предполагается, что государственный чиновник управляет не своими деньгами, а предприниматель управляет своими собственными, поэтому предприниматель ответственен, эффективен, а государственный чиновник безответственен и неэффективен. К этому добавляют второй аргумент: частное предприятие живет на свои деньги, а государственное может получать дотации, субсидии. И к тому же всегда существует политическое давление на правительство, чтобы оно поддерживало компании общественного сектора - тем самым решало проблемы безработицы, социального развития и т.д. А они решаются за счет эффективности.

То, что решения, принимаемые государственными чиновниками, часто неэффективны, этим никого не удивишь. Другое дело, что история частного бизнеса, особенно в XX веке, полна примерами безумной неэффективности. И что особенно важно, на протяжении XX века нарастает количество примеров, когда неэффективное решение очень долго не наказывается рынком. Это относится как к государственным неэффективным решениям, так и к неэффективным решениям в частном секторе. Наказание наступает тогда, когда ситуация уже абсолютно выходит из-под контроля, и тогда за ошибки, совершенные частными инвесторами, расплачивается все общество, потому что проблема становится столь большой, что необходима мобилизация общественных фондов для ее решения. За счет конкретного предпринимателя, совершившего ошибку, исправить ситуацию нельзя, платит государство. Классическим примером была история с банкротствами инвестиционных фондов в США. Один из таких фондов занимался скупкой и продажей акций других компаний, в масштабах уже всей планеты, он накопил долгов столько, что это превосходило в совокупности существовавший на тот момент долг России, Венгрии и Польши, Болгарии, Румынии и еще полдюжины стран «третьего мира». После российского дефолта он обанкротился. Но поскольку корпоративный крах таких масштабов означал бы уже крушение всей мировой банковской системы и фактически ликвидацию мировой экономики, то все мировое финансовое сообщество разбиралось с долгами одной фирмы. Государственные структуры принудили крупнейшие частные банки, европейские и японские прежде всего, чтобы те отдали часть своих активов на решение проблемы. Большая часть этих долгов была погашена, частично списана, частично выплачена. Ситуация стабилизировалась. Иными словами, ошибку совершают одни, а расплачиваются совершенно другие. Причем расплачиваются те, кто был более ответственен. И расплачиваются именно своими деньгами. Это как раз типично для современного капитализма: прибыли приватизируются, издержки и убытки социализируются.

Почему это происходит? Потому что либеральная аргументация не имеет никакого отношения к экономической реальности XX века. Известный американский экономист Дж.К. Гэлбрейт в 1960-е годы написал про «революцию менеджеров». Компании стали слишком велики, капитал огромен и деперсонифицирован. Даже если речь идет о Билле Гейтсе и других богатейших людях планеты, которые в теории сами контролируют свой капитал, они просто физически не могут сами принимать все основные решения. На это не хватит жизни одного человека. Лично принимают решения лишь финансовые спекулянты, играющие на бирже, не вкладывающие средства в долгосрочные стратегические проекты. Вот они чаще всего и ошибаются, во всяком случае именно на их совести большая часть знаменитых катастроф и крахов последних 80 лет.

Самый большой и неприятный секрет либеральной экономики состоит в том, что основными потребителями всевозможных дотаций и субсидий являются не государственные, а как раз частные предприятия. Иначе и не может быть в рамках буржуазной системы: правящий класс использует свои привилегии и политическое влияние для того, чтобы поправить свое материальное положение. Вопрос о дотациях и субсидиях легко поддается решению на законодательном уровне. Однако именно корпоративное лобби, которое неизменно возмущается субсидированием жилищного сектора, образования, здравоохранения или тратой государственных средств на социальные программы, категорически возражает против того, чтобы государство прекратило субсидировать частное производство и развитие за свой счет инфраструктуры, которую потом может бесплатно использовать бизнес.

Корпорации вынуждены создавать менеджерские, технократические, а на самом деле - бюрократические структуры. Никто уже не работает только со своими деньгами. Менеджеры работают с деньгами капиталистов, предприниматели работают с деньгами банков, а банки с деньгами клиентов. И вообще, вопрос об эффективности решений в сложной системе уже никак не соотносится с тем, работают люди со своими деньгами или с чужими.

Монополистический капитализм

Еще в начале XX века стало заметно, что капитализм свободной конкуренции уходит в прошлое. Концентрация капитала привела к формированию крупных корпораций. «Инвестиционный порог» для входа на рынок стал столь высок, что новички практически не могли выступать серьезными соперниками старых компаний. Разумеется, в периоды технологических новаций положение меняется, но, в конечном счете, пополнившись одной-двумя новыми компаниями-лидерами, корпоративный мир становится еще более закрытым.

Появление монополий не исключает конкуренции между ними - в конечном счете, бороться за рынок могут три-четыре корпорации не менее ожесточенно, нежели три-четыре десятка небольших фирм. Однако механизм конкуренции резко меняется.

Вся концепция «невидимой руки рынка», выработанная Адамом Смитом и многократно повторенная либеральной политической экономией, основывается на том, что одновременно действуют сотни, если не тысячи независимых друг от друга предприятий, которые не могут ни проследить, ни предсказать действия друг друга. В итоге рыночные цены становятся единственным достоверным источником информации, и рынок начинает действовать как обезличенная математическая машина.

В условиях монополистического капитала ничего подобного не происходит. Компании сами могут манипулировать ценами, создавая ложные сигналы для мелких производителей и потребителей. Они более или менее информированы о действиях и планах друг друга, пытаясь строить перспективу собственного развития на годы, если не на десятилетия вперед.

Рынок и конкуренция не исчезают, но их природа меняется. Они становятся инструментами, с помощью которых корпорации диктуют свою волю обществу. А конкуренция все менее осуществляется посредством цен или борьбы за качество. Вместо этого она начинает принимать форму борьбы за влияние на государственную бюрократию либо пропагандистской кампании по обработке индивидуального и массового сознания.

Рудольф Гильфердинг был одним из первых, кто обратил внимание на происходящую эволюцию капитализма, а затем Ленин написал свою знаменитую работу об империализме, показав, что господство крупных корпораций радикальным образом меняет политические и экономические расклады.

Термин «империализм» быстро приобрел ругательный оттенок. Обычно, говоря об империализме, имеют в виду захватническую политику, стремление крупных держав подчинить своему влиянию более слабые страны. Однако в теоретических работах Ленина речь шла о совершенно ином. Крупные европейские державы были не менее агрессивны и XVIII и XIX веках, чем в начале XX столетия. Однако в эпоху империализма наступление капитала на новые рынки оказалось тесно связано с его новой корпоративной организацией.

Монополизация капитала сопровождается концентрацией грандиозных ресурсов и позволяет в течение длительного времени проводить неэффективную и безответственную политику. А политическое влияние компаний делает корпоративные приоритеты государственными и глобальными.

Империалистическая политика на протяжении большей части XX века осуществлялась через государственные институты крупнейших (имперских) стран - откуда, собственно, и пошел термин «империализм». Однако на рубеже XX и XXI столетий на передний план вышли межгосударственные организмы - Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд, Мировой банк. Впрочем, роль государственного аппарата крупнейших держав отнюдь не сходит на нет.

Между тем уже Ленин подчеркивал, что, достигая беспрецедентных масштабов, становясь как бы государством в государстве, частная корпорация готовит почву для обобществления. Капитал «созревает» для экспроприации.

Аппарат частной корпорации функционирует на тех же основах, что и государственный аппарат, и это правильно, потому что перед огромными корпорациями, обладающими гигантским капиталом, встает огромное количество вопросов и задач, как и перед государством. Если бы капиталист единолично принимал все решения, от которых зависит его инвестиционная деятельность, это было бы ужасно. Он ошибался бы на каждом шагу. Он должен передавать часть своих функций техноструктуре.

А техноструктура работает по тем же принципам рациональной бюрократии, которые описаны Вебером и которые лежат в основе государственного аппарата. С другой стороны, в начале XXI века мы имеем дело с крупными корпорациями типа Газпрома, «Microsoft», «Русского алюминия», «Сибирского алюминия» и т.д. По размерам своего бюджета они сопоставимы с небольшими, а порой и средней величины государствами. И вопрос о том, как будут использоваться эти средства, давно уже перерос масштабы частного интереса. Это как раз принципиальный рост непосредственного общественного интереса, причем нередко - глобального. По мере того как развивается производство и мировая экономика, происходит обобществление производства. Предприятие перестает быть делом конкретного частного предпринимателя, его личным бизнесом. Конкретные предприятия становятся фактором, зачастую формирующим социальную структуру в масштабах значительно больших, чем предполагают сотрудники данной организации. Оставить этот процесс в рамках частного интереса - значит превратить общество и человечество в заложников.

Тезис Маркса о связи организации производства и формы собственности приобретает некоторое прямое подтверждение. Капитал давно перерос рамки частного накопления и стал непосредственно общественным институтом. Следовательно, он созрел для экспроприации. Больше того, в условиях экологического кризиса и нерационального, хищнического использования ресурсов частными корпорациями переход капитала под непосредственный контроль общества становится вопросом выживания если не человечества как биологического вида, то уж нашей цивилизации наверняка.

Экспроприация экспроприаторов назрела. Однако возникает целый комплекс вопросов, вызывающих бурные дискуссии, начиная еще с русской революции. Все, что говорилось о крупных корпорациях, вполне логично. Но как быть с мелким частным производством? С лавочниками? С полуремесленными предприятиями, которые никак не вышли за рамки частного интереса - ни технологически, ни организационно, ни финансово. Широкомасштабная национализация, как показал уже опыт 1917 года, может не остановиться на крупных компаниях. А с другой стороны, если мелкий и средний бизнес остается нетронутым (это в наши дни подчеркивают большинство программ левых партий и организаций), то сохраняется и рыночная экономика со всеми вытекающими последствиями.

Технически мелкий и средний бизнес может даже выиграть от экспроприации крупного. Конкурентная среда становится менее жесткой, появляется возможность получать дешевый кредит в общественном секторе. В современном капитализме мелкий бизнес постоянно и жестоко эксплуатируется корпорациями. Так что он вполне может выступить на стороне левых, поддержать даже весьма радикальные меры против крупного капитала (что, кстати, на практике нередко и случается). Проблема в другом. Насколько можно будет построить новую систему экономических отношений, не затрагивая интересов мелкого предпринимателя?

Это вопрос, который встанет перед любым правительством, серьезно пытающимся провести социалистические преобразования. Тактически он может быть решен легко, но на уровне стратегии все равно возникнут проблемы. Противоречие между рыночным и плановым (демократическим, коммунистическим) началами в рамках экономики все равно неизбежно. Оно будет порождать проблемы, конфликты, в том числе и политические. Однако это противоречие может стимулировать развитие новых форм общественной организации, двигать вперед демократический процесс. Короче, оно может быть разрешено только на практике и только в процессе становления нового общества.

Государственный сектор

Если на левом фланге постоянно существовал соблазн всеобщей национализации, периодически делались попытки обобществить чистильщиков обуви или продавцов квашеной капусты, то на правом фланге регулярно звучали заявления о том, что можно изменить экономику, не затрагивая отношений собственности.

Подобный призыв внешне согласуется с логикой Маркса. Ведь если отношения собственности лишь юридически закрепляют реальные производственные отношения, значит, в принципе можно реформировать эти отношения, не посягая формально на институт частной собственности. Правда, сразу же напрашивается наивный вопрос: а почему в таком случае нельзя изменить и формальные отношения собственности, тем более что они уже не соответствуют реальным производственным отношениям? Ответ прост и неприятен: юридическая собственность имеет значение. Не изменив режим собственности на юридическом уровне, никакие перемены нельзя закрепить. Именно поэтому буржуазия всегда самым энергичным образом выступает против национализации.

А с другой стороны, всякая ли государственная собственность приближает нас к социализму. Советский Союз объявлял себя социалистическим на том основании, что в нем было ликвидировано частное предпринимательство. Это не помешало захвату реального контроля над производством бюрократией, а затем и прямому восстановлению капитализма, причем реставрации (это принципиально важно), навязанной обществу сверху, в значительной мере насильственно, силами того самого советского политического аппарата, который, по утверждению своих создателей, должен был защищать социализм. И разве не то же самое затем стало происходить в коммунистическом Китае?

Ситуация с собственностью в марксистской теории заставляет вспомнить классическую формулу логики: всякая селедка - рыба, но не всякая рыба - селедка. Далеко не всякая национализация есть социализм (уже Маркс применительно к Пруссии писал про государственную собственность, ничего общего с социализмом не имеющую). Но невозможна социалистическая экономика, не прошедшая национализацию.

Лев Троцкий в «Преданной революции» рассказал притчу о гусенице, которая должна окуклиться в кокон, чтобы стать бабочкой. Кокон - это еще не бабочка. Миллионы коконов погибают, так и не став бабочками. Но если не будет кокона, не будет и бабочки.

Что вылупилось из советского кокона - тема особой дискуссии. Во всяком случае, можно уверенно утверждать, что социалистическое общество в понимании Маркса успешно построено на территории СССР не было.

И все же от национализации никуда не денешься. Это необходимый этап, который надо пройти со всеми его проблемами и противоречиями, включая угрозу бюрократизации и неэффективности.

Что же делает национализированную собственность социалистической? Все зависит от классовой сущности государства, от его структуры и социальной природы. Ленин не случайно говорил, что невозможен социализм, не осуществляющий полной демократии. Это не политический лозунг и не обещание. Без демократии социализм не получится (как не получилось социализма в Советском Союзе), ибо через демократию общество обретает контроль над «своей» собственностью. Если нет демократии, значит, никакое планирование, никакое управление в государственном секторе не является непосредственно общественным.

Польский экономист Влодзимеж Брус писал в 1970-е годы, что между формальным и реальным обобществлением собственности существует разрыв. Ликвидировать этот разрыв - и есть основная задача социалистического общественного преобразования. Акт национализации, однако, создает условия для развития бюрократии, которая непосредственно заинтересована, чтобы процесс шел в прямо противоположном направлении. Бюрократия заполняет собой разрыв между формальным и подлинным обобществлением, затем увеличивает его, беря на себя функции управления, контроля и целеполагания.

Мы имеем дело с бюрократией, которая присваивает себе права общества, отчуждая его от собственности. Социализм должен преодолеть это отчуждение, сделав средства производства (и капитал в первую очередь) достоянием всего общества. А это на практике реализуется через демократическое участие в принятии экономических решений.

В свою очередь социализм ставит вопрос о производственной демократии. Причем не только в смысле самоуправления трудящихся на производстве (как предполагают анархо-синдикалисты), но и в плане участия общества в процессе принятия решений.

Производственные советы должны стать представительными, в них должны найти свое отражение многообразные интересы (местные, общенациональные, возможно - глобальные, экологические, социальные, культурные). Экономика должна стать так же открыта для свободной дискуссии, как и политика.

Проблема того, как организовать общественный сектор, остается открытой. Значительная часть того, что рассказывается о его неэффективности в либеральных экономических учебниках, есть прямая ложь, не опирающаяся ни на какие фактические данные. Сравнительные исследования показали, что при прочих равных условиях в рамках смешанной экономики государственные компании имели в среднем тот же уровень эффективности, что и частные. Однако это не значит, будто проблема эффективности общественного сектора решена.

На протяжении XX века экономический инструментарий социализма был активно и в разных вариантах опробован как на Востоке, так и на Западе, хотя это отнюдь не означает, что социализм как социально-экономическая система где-либо состоялся. Точно так же в эпоху позднего феодализма буржуазные отношения начинали прокладывать себе дорогу в рамках старого порядка, но, чтобы построить капиталистическую систему, потребовалось две сотни лет войн, потрясений и революций.