"Новый историзм" и споры о "новом историзме"

17

Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение

Высшего профессионального образования

«Самарский государственный университет»

Филологический факультет

«НОВЫЙ ИСТОРИЗМ»

И СПОРЫ О «НОВОМ ИСТОРИЗМЕ»

Реферат по курсу «История литературоведения»

Выполнила студентка

5 курса, группы 07502.10

Путилина Светлана.

Преподаватель

Карпенко Г.Ю.

Самара, 2008

Содержание

Введение

«Новый историзм» и споры о «Новом историзме»

Заключение

Библиографический список

Введение

Особенность всякой недавней истории состоит в том, что она как бы опалена горячим дыханием современности. Она служит оружием в политической борьбе, она находится на перекрестке столкновения различных мнений. На этой основе многие считают, что правдивую историю в такой ситуации создать невозможно. К сожалению, для такого вывода есть основания. Зависимость исторической науки от идеологии и политики подтверждается всем предшествующим опытом историографии. В ней существует презентистское направление, которое призывает мириться с этой зависимостью. Главный его тезис -- каждое поколение переписывает для себя историю заново и извлекает из нее свой собственный опыт. Это -- максималистский подход, хотя бы потому, что каждый раз, переписывая историю, новое поколение начинает не с чистого листа, а волей-неволей вынуждено опираться на опыт предшественников. [А.К. Соколов]

Встает вопрос о преемственности в развитии исторической науки в современной ситуации.

Сегодня есть возможность выбора в подходах к освещению истории. Задача состоит в том, чтобы выбрать из них такой, который позволил бы наиболее полно и объективно отражать исторические события, освободить историю от догм, вольных интерпретаторских наслоений, эмоциональной шелухи и заклинаний. Нынешнее состояние исторических знаний вряд ли кого может удовлетворить. Идет борьба самых противоречивых тенденций, в которой уже четко обозначились крайности. С одной стороны, отчетливо видна направленность к полному и нередко зряшному отрицанию всего, что связано с советским периодом, его поношения и оплевывания, с другой -- тенденция к реабилитации даже самых мрачных страниц советской истории. Между этими крайними точками существует достаточно широкий спектр представлений и мнений.

Некоторые скажут, что это даже хорошо. Есть плюрализм, свобода точек зрения, и каждый волен придерживаться своих позиций и убеждений. Но хотелось бы обратить внимание на другую сторону проблемы. Признание такого плюрализма равносильно признанию невозможности объективного освещения истории. Кстати, на этом особенно настаивает так называемая постмодернистская историография, призывающая заменить историческую науку рассказами о прошлом, опираясь на интуицию, озарение, способность историка проникнуть в жизненный мир и культуру ушедшей эпохи. Но историков много; не каждый из них на такое способен. Помимо этого, множество дилетантов напропалую судят и рядят о том, что происходило со страной в советский период. Не следует питать иллюзий по поводу обилия учебников и учебных пособий по истории России, вышедших в последние годы и носящих компилятивный характер. Попытки отдельных авторов придерживаться принципа «золотой середины» в подаче исторических фактов не спасают. Необходимо новое осмысление, новое видение процессов, происходивших в истории страны. Надо искать ключи к правильному ее пониманию и объяснению. Иначе неизбежен целый ряд нежелательных следствий социального, политического и морально-этического свойства -- потеря социальных ориентиров, распад общественных связей, традиций. Прошлое в головах людей начинает расплываться, становится аморфным и неопределенным, утрачивает свою цельность. Размывание социальной памяти как важнейшего компонента общественной жизни грозит деградацией общества. Поэтому нужна добротная профессиональная история, занимающая подобающее место в нашей жизни, пользующаяся авторитетом.

«Новый историзм» и споры о «новом историзме»

В раскрытии темы нашего реферата важной является попытка понять, где и каким образом искать пути к подлинно научному объективному освещению прошлого? Попытаемся изложить некоторые принципы.

Прежде чем обозначить первый принцип, необходимо определить различие между профессиональным историком или профессией историка и дилетантом от истории? Очевидно, что оно заключается, прежде всего, в том, что историк, в отличие от последнего, способен к историческому исследованию, владеет комплексом специальных знаний, представляющих собой его творческую лабораторию, своеобразную «кухню» его профессионального мастерства. У историка должно быть определенное мировоззрение, взгляд на мир, на его развитие. Взгляд этот может быть рациональным, признающим наличие объективных законов истории, и иррациональным, который такие законы отрицает, объясняет ход исторических событий волей случая, рока, судьбы, игрой слепых сил, добрыми или злыми помыслами людей, Божественным провидением. Каждый историк волен исповедовать свою философию истории, но главное, чтобы он делал это осознанно. В противном случае неизбежны путаница, эклектика, не приводящие в познании истории к какому-либо реальному результату. К сожалению, в нынешней ситуации понимание этого отсутствует. Мы видим смешение различных подходов и понятий, образующих странный симбиоз в нашем понимании и объяснении прошлого, состоящий из множества элементов.

Во-первых, сегодня очевидно увлечение историософским или, как его еще называют, метаисторическим подходом. Здесь философия истории выступает практически «в голом виде». Сами исторические факты не играют особой роли. Главное -- понять смысл и назначение исторического процесса. Типичным образцом такого подхода является книга Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма». В последнее время появилось множество публикаций подобного же рода, как извлеченных из арсеналов прошлого, так и написанных заново, в большей мере эпигонских, но иногда достаточно оригинальных. Их легко можно узнать сегодня в печати в виде размышлений о революции, о судьбах России, о русской идее, об особом предназначении русского народа, русской интеллигенции, евразийстве и т. п. [А.К. Соколов]

Во-вторых, явно видна сегодня непреодоленная марксистская трактовка исторического процесса с точки зрения формационного подхода в терминах: капитализм, социализм, коммунизм. Встает вопрос, исчерпаны или нет возможности исторического познания на базе марксистской методологии. Как свидетельствует мировой опыт, терпит крах лишь одна догматическая ветвь марксизма, называемая «марксизм-ленинизм», т.е. марксизм в большевистской интерпретации, омертвевший и канонизированный в сталинский и постсталинский период. На деле же марксизм не стоял на месте. Современные социал-демократические теории, если судить по программам одноименных политических партий, не отрицают своего родства с марксизмом и ведут от него свое происхождение. Существует множество направлений и оттенков марксистской мысли: леворадикальные, неомарксистские, соединяющие в себе традиционные марксистские идеи со структурализмом, антропологией, экзистенциализмом, фрейдизмом и неофрейдизмом, психоанализом, философской герменевтикой, современными теориями языка, которые применяются в истолковании истории, в том числе и советской. [А.К. Соколов]

Однако в современном ученом мире более распространенным является другой подход, называемый цивилизационным. Между ним и марксизмом имеются определенные черты сходства, используются иногда однотипные понятия и категории. Да и сам марксизм рассматривается в рамках более общего цивилизационного подхода как частный случай, как теория, вполне применимая для некоторых специфических исторических условий, времени и места, например для Европы XIX столетия. Ранее история изучалась в рамках единой теории модернизации, суть которой составлял переход от традиционных обществ к современным в качестве общей закономерности мирового развития. Впоследствии под влиянием структурной антропологии, обратившейся непосредственно к человеку в истории, было обращено внимание на существенные отличия историй отдельных стран и народов, образующих особые типы цивилизаций. Постмодернизм вообще отрицает какие-либо общие закономерности и единство исторического процесса. Есть кризисы, разъемы, отсутствие преемственности между отдельными циклами истории.

Таким образом, сегодня перед нами существует возможность свободного выбора, обеспечивающего различные пути к постижению и осмыслению истории России и СССР. Какой из них предпочтителен, должен решить каждый сам за себя. И первый, основополагающий, принцип гласит, чтобы этот выбор был аргументированным и последовательным. Нельзя допускать, чтобы одни события рассматривались, например, как проявление классовой борьбы, другие -- как происки одержимых злою волей и маниакальными идеями людей, третьи -- как случайное стечение обстоятельств и т. д. Этим, к сожалению, нередко грешат начинающие историки, да и не только они. В современной трактовке событий советской истории это проявляется особенно наглядно. Кроме того, есть немало людей, которые считают, что ничего стоящего, кроме занимательных рассказов о прошлом, из истории извлечь невозможно. Есть приверженцы такой точки зрения и среди профессиональных историков или, по крайней мере, претендующих на эту роль. [А.К. Соколов]

Существует множество теорий, по-разному трактующих проблемы истории общества, -- экономических, социальных, политических.

Различные теории, безусловно, должны учитываться при интерпретации фактов, но на предмет их соответствия историческим реалиям. С этой точки зрения необходимо рассматривать такие, казалось бы, привычные понятия как «социализм», «классы», «классовая борьба». Точно так же обстоит дело с терминами и категориями, которые нашли широкое распространение в последние годы и превратились в своего рода штампы и клише -- «демократия», «тоталитаризм» и пр.

Идеология и политика -- вещи, которых следует избегать в научном освещении истории. Как уже говорилось, опыт предшествующей историографии показывает, что идеологической зависимости ей избежать не удалось. «Мертвый хватает живого», -- гласит известный афоризм. Марксизм, провозглашая принцип партийности в науке, возводит эту зависимость в абсолют своим требованием жесткого классового подхода к истории, большевистской нетерпимостью, непримиримостью к так называемому буржуазному объективизму и выдает это за некое научное достоинство. Но спрашивается, почему то, что с научной точки зрения является недостатком, должно рассматриваться как преимущество? Поэтому, чтобы обеспечивающий путь к правильному познанию прошлого, не стоит отрицать зависимость истории как науки от идеологии, но как только научное знание открывает возможность ослабить эту зависимость, историк обязан воспользоваться ею. Такова диалектика, и только так можно избавиться от влияния «резиновой» идеологии, от исторических трудов, скроенных по принципу «чего изволите?». Правда, здесь таится одна из самых трудных и болезненных проблем истории как науки.

Дело в том, что, как только начинается поиск способов к научному пониманию и объяснению истории, происходит ее усложнение, «утяжеление», поскольку наука пользуется специальными терминами, методами, приемами. Сторонники описательной истории, истории, которая просто нанизывает факты, оставляя в стороне их осмысление, часто апеллируют к общественной роли исторического знания. В этом смысле ее функция сводится к воспитанию гражданина и патриота своего отечества. А раз так, -- история должна быть проста, доходчива, доступна, должна использовать различные приемы воздействия на широкую аудиторию, не исключая чисто литературных, художественных. Хотя такие приемы зачастую приносят успех, они далеки от науки. Идеальным выходом из положения было бы, конечно, соединение в исторических трудах и науки и искусства, но такое встречается редко, ибо искусство, как говорится, Божий дар и дается далеко не каждому, кто занимается историей. Есть ходячее выражение, что стать историком легче, чем математиком, но стать хорошим историком невероятно труднее, чем хорошим математиком. Как бы то ни было, сегодня в мире наибольший авторитет имеют научно-исторические школы.

Существуют определенные процедуры и правила научного освещения прошлого, называемые методологией истории. Желательно, чтобы они приводили к определенному результату -- созданию научной теории, объясняющей, почему вышло так, а не иначе. Но в силу своей специфики история как наука чаще всего не претендует на слишком широкие обобщения, повествуя о том, что имело место в действительности. Рассказ о прошлом, о «былом» преобладает в исторических трудах. Как считают специалисты в области методологии истории, из различных типов обобщений исторических фактов мышлению профессионального историка свойственны в основном наиболее эмпирические уровни, остальное остается на долю философов или социологов, задача которых и состоит в том, чтобы создавать общую теорию исторического познания и исторического процесса. Но это не значит, что историк свободен от теоретических обобщений. Его стихия -- это выводы и заключения о сущности и характере исторических явлений, свойственных данному времени и месту. [А.К. Соколов]

Наиболее распространенными до недавнего времени были позитивистская и марксистская ориентации в историческом познании. Первая апеллировала к позитивному, т. е. положительному, конструктивному, основанному на опыте знанию, вторая -- к материалистической диалектике. Обе требовали подходить к изучению исторических событий с позиций системного (структурного, функционального) анализа, опираясь на систему конкретно-исторических фактов. Сегодня и та и другая подвергаются критике с позиций постструктурализма, герменевтики и структурной лингвистики. Это касается, прежде всего, конкретных способов работы с историческими источниками.

Умение правильно обращаться с ними -- отличительный признак историка-специалиста. Этому учит источниковедение, которое с полным правом можно назвать творческой мастерской исторической науки. Центральный вопрос, который встает перед историком, можно ли извлечь из источников истинные факты и на их основе построить историческую концепцию. Классическое источниковедение стоит на том, что -- да, только нужно соблюдать определенные процедуры и правила. Постмодернисты говорят -- нет, так как источник опосредован языком (дискурсом), на котором он изложен, а тот не дает возможности отличить истинное от ложного. Современный язык вообще -- орудие власти, инструмент подавления и подчинения человеческой мысли. Поэтому смысл работы историка состоит только в выяснении взаимодействия текста, языка источника и контекста, т. е. в какой возможной связи исторических событий он находится, занимаясь при этом поиском первородных языковых сущностей. На этой основе в лучшем случае можно достичь понимания и правдоподобия в изложении исторических событий. [А.К. Соколов]

Несомненно, что внимание к языку источника необходимо. Более того, историку надо уметь вслушиваться и понимать «язык», на котором говорит «эпоха», на чем настаивает современная герменевтика. Но все же нужно помнить, что за этим "языком" стоят определенные исторические реалии. Истина -- всегда понятие относительное и объективность в науке -- это просто больше знаний о предмете, а требования к историческому объяснению сегодня должны быть довольно жесткие: если какой-либо факт в него не укладывается, то оно должно быть отвергнуто. Это является критерием отделения истинной теории от ложной, что особенно важно подчеркнуть, так как сегодня приходится сталкиваться с великим множеством разного рода новых версий по поводу тех или иных событий в истории ХХ в. [А.К. Соколов]

Таким образом, единство методологии является еще одним важнейшим условием объективного освещения прошлого. В свою очередь, методология -- это достаточно сложный комплекс приемов и средств научно-исторического познания. Не будем касаться их всех, упомянем лишь те, без которых никак нельзя обойтись профессиональному историку, и которые являются вернейшим признаком его отличия от дилетанта, подчас даже брызжущего эрудицией, свободно порхающего от одного века к другому, направо и налево рассыпающего цитаты и т. п.

Одним из обязательных в истории является прием ретроспекции или ретроспективного познания путем последовательного и постепенного углубления в прошлое с целью найти корни или первопричины событий. Нужно обратить внимание, что если при ретроспекции мы идем к прошлому от настоящего, то построение исторической теории-объяснения следует в обратном порядке: от прошлого к настоящему в соответствии с принципом диахронии. Другим обязательным условием является принцип историзма, т. е. представление истории как имманентно связанного закономерного процесса. Каждая последующая ступень истории есть результат предыдущей. Сегодня этот принцип подвергается особенно усиленной атаке, но без него научная история невозможна. Историзм дополняется герменевтикой, т. е. предполагает умение вживаться в эпоху, смотреть на события как бы изнутри, глазами людей ушедших поколений. Без этого достичь понимания истории невозможно. Суждения только с позиций современности -- проявление непрофессионализма, и нынешняя ситуация демонстрирует тому уйму примеров. Соединение историзма и герменевтики -- «новый историзм» можно осуществить только в процессе работы над источниками: другого способа просто не существует. Для подлинно научной истории крайне необходим историко-сравнительный анализ: исторические параллели и аналогии. При этом должны соблюдаться определенные условия. История, конечно, дает пищу для бесконечного числа аналогий, основанных на сходстве исторических ситуаций, но нужно всегда задаваться вопросом, насколько правомерны, например, такие из них, как Сталин и Гитлер, Сталин и Иван Грозный; соблюдаются ли здесь, так сказать, правила игры, требования историзма, ретроспекции, приняты ли во внимание специфические исторические обстоятельства. Подобное предупреждение очень важно, потому что в сегодняшней ситуации ничем не сдерживаемый компаративизм получил прямо-таки вид болезни. С историко-сравнительным подходом связана проблема альтернативности в истории. Она сегодня тоже имеет какое-то болезненное звучание, не имеющее ничего общего с наукой, а скорее с маниловскими мечтаниями: что было бы, если... вот если бы да кабы... Вообще говоря, рассматривать альтернативы полезно, чтобы понять суть происшедшего, но только такие, которые реально существовали в действительности, если за ними стояли реальные общественные силы, интересы, действующие лица, да и то это скорее удел социальной научной фантастики. История многовариантна, но только в данный конкретный момент времени. Реализуется же всегда только один вариант, нет возможности ни переделать, ни подправить события, как бы этого ни хотелось. Анализ альтернатив помогает понять, почему произошло так, а не иначе. Возможность выбора есть только сегодня, а сделать правильный выбор можно, опираясь на уроки истории. В этом смысле история -- magistra vitae, хотя, как показывает опыт, извлекать уроки мы еще не научились. Все зависит от того, как понимать и использовать эти уроки. [А.К. Соколов]

Новый историзм, как стало ясно из выше изложенных рассуждений, актуален не только для историков, но и для филологов. Посмотрим, как раскрывает суть нового историзма А. Эткинд в независимом филологическом журнале «НЛО». Критик пишет, что «новый историзм - история не событий, но людей и текстов в их отношении друг к другу. Его методология сочетает три компонента: интертекстуальный анализ, который размыкает границы текста, связывая его с многообразием других текстов, его предшественников и последователей; дискурсивный анализ, который размыкает границы жанра, реконструируя прошлое как единый, многоструйный поток текстов; и наконец, биографический анализ, который размыкает границы жизни, связывая ее с дискурсами и текстами, среди которых она проходит и которые она продуцирует». [А. Эткинд]

По словам автора, мы находимся во внутреннем пространстве квадрата, сторонами которого являются история, идеология, творчество и повседневность. Речь идет не о психоанализе, психобиографии или психоистории, которые давали слишком сильные версии событий и потому оказывались оттесненными на края исторического дискурса. «Интенции нового историзма как раз противоположны, - пишет Эткинд, - В марксизме, мифологической школе, психоанализе, формальной школе, структурализме, системном подходе метод гордо шествовал впереди. На долю материала, был он связан с методом или нет, оставались служебные функции. Частный материал иллюстрировал универсальность метода. Когда авторы, увлекшись, занимались собственно материалом, теоретики считали себя вправе им выговаривать. Новая методология упакована в материал, спрятана внутри его интерпретации. Анекдоты, цитаты и примеры светятся, как блестки в калейдоскопе, отраженным светом методологии; но и свет становится, виден благодаря этим блесткам. Метод трудно обсуждать как таковой. Для этого нужно восстановить не только логику автора, но и часть его аргументов, и часть его материала». [А. Эткинд]

«Новый подход легализует прямые сопоставления между идеями автора и его жизнью, между теориями эпохи и ее практиками. Примеры из интеллектуальной истории более прозрачны, чем примеры из истории литературы, которые не замедлят последовать: возвращение Сабины Шпильрейн из Европы в Советский Союз в соотношении с психоаналитической теорией влечения к смерти, ею же сформулированной; аналогичное, но не реализованное намерение Людвига Витгенштейна ехать в Россию и работать на простом советском заводе - и связь этого проекта с движением его идей, с британской философией вообще, с ее советскими симпатиями в частности; связь между философией Хайдеггера и его сотрудничеством с нацистским режимом - и разнонаправленная эволюция идей Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт в связи с романом и разрывом между ними; соотношение между несчастной жизнью Михаила Бахтина, его странной авторской практикой - и его фантазиями о диалоге и карнавале; взаимодействие между садомазохистской сексуальностью Фуко и его философией истории; искренний сталинизм Александра Кожева, гегельянского учителя Жака Лакана - и особенности последнего... » [А. Эткинд]

«Цель нового понимания событий, людей и текстов заключается в их реконтекстуализации, как сознательной противоположности деконструкции. Чтение на фоне истории вновь (и обратно интенциям автора) погружает текст в контекст и переосмысляет исторический момент в свете литературного текста. Оптические метафоры - фон, свет - закономерны: целью всякого историзма является рассматривание в полутьме, поиск спрятанного, распутывание улик - и в конечном итоге демонстрация находок в ярком свете собственного нарратива. Особенностью нового историзма является лишь интенсификация того же вуаеристского желания и еще требование более симметричного обмена между двумя половинами калейдоскопа, обращенного в прошлое - между историей и литературой. Как пишет Стивен Гринблатт, если в том, что стало известно как «новый историзм», есть какая-то ценность, она состоит в интенсивно ощущаемой готовности читать все текстуальные следы прошлого с тем вниманием, которое по традиции доставалось только литературным текстам… Новый историзм ищет в тексте не логические противоречия, но воплощения ситуативных проблем автора и его времени. Здесь важны отношениями между буквальным и метафорическим… Новый историзм имеет обратную интенцию: буквально понимать поэтические тропы, деметафоризировать тексты. Когда литературная метафора становится политическим инструментом или когда ее так интерпретируют - она перестает быть метафорой. Тропы не допускают инструментальных применений, потому что орудия применяются буквально. Когда Александр Блок рассуждал о метаморфозах, о человеке-артисте, о революции тела - самым легким, и самым неверным, способом понять его слова, было бы принять их за поэтическую метафору. Саму идею метафоричности, яростно писал Блок, филологи навязывают публике для того, чтобы обесценить занятие литературой, и эта идея есть не более и не менее как «цивилизованное одичание». С умеренной точки зрения, задача состоит в том, чтобы разграничить буквальные и метафорические значения текста, отдать должное и тем, и другим и соединить их в новом историзующем чтении». [А. Эткинд]

«Учитывая то, что новый историзм - популярное самообозначенное направление американской филологии, то Эткинд подчеркивает именно то, как себя ведет новый историзм на русской почве. Так он пишет: «В русском контексте новый историзм может выглядеть просто возвращением к историческому материалу, к здравому смыслу, к детали: к тому, что всегда было увлекательно в истории и, в частности, в истории литературы. Не снимая с филолога задачу нового, интересного, сильного чтения, он отрицает возможность окончательной, истинной интерпретации и одного, доминирующего метода. Русскими предтечами этого подхода кажутся давно любимые авторы - Ходасевич в своих эссе, к примеру, или Тынянов в своих романах, но не те из их современников, кто стремился к сильным и идиосинкратическим чтениям, как Гершензон, Шкловский или Ермаков. Такой подход по необходимости эклектичен и, более того, междисциплинарен. Одной из очевидных его целей является разрушение границ: между текстом и не-текстом, литературой и не-литературой, и вообще между жанрами, дисциплинами и культурными институтами. Этим новый историзм больше всего отличается от уважаемых предшественников, как русская формальная школа, французский структурализм, американская новая критика. Для всех них центральным пунктом была уникальность эстетического, своеобразие литературного. Анализ должен показать, что именно делает стихи - стихами, роман - романом, литературу - литературой. Новый историзм мало интересуется чужими жанрами и не выдерживает собственного». [А. Эткинд]

«В нынешнем своем виде граница между историей и филологией охраняется с одной стороны. Филологи любят ее пересекать, а историки не любят. С точки зрения филолога, между текстом и событием нет принципиальной разницы: во-первых, текст сам является событием; во-вторых, текст вызывает к жизни новые события; в-третьих, о событиях мы знаем только через тексты; и в-четвертых - это уже идея нового историзма, - сами события разворачиваются подобно текстам, имея свою лексику, грамматику и поэтику. Историки со всем этим, скорее всего, не согласятся. Историки не терпят пришельцев и расправляются с ними обычным способом: объявляют их несуществующими. События движутся сами по себе, а тексты важны только тем, что они об этом движении говорят. Текст источника подлежит исторической критике, которая по мере своего движения устраняет текст. Если он плохо рассказывает о событиях, он не нужен; если хорошо рассказывает, он тоже нужен недолго, потому что можно переходить к событиям». [А. Эткинд]

«Историки борются с предшественниками, подобно писателям; но в своей эдиповской политике они используют иные профессиональные орудия. Писателей учат (другие писатели) убивать своих литературных отцов посредством нового, небывалого использования их текстов, которое делает их неузнаваемыми. Историков учат (другие историки) убивать своих научных отцов посредством детальных ссылок, доказывающих преимущество нового вклада в науку в сравнении с предшественником. Историческую прозу можно представить как сочинение историка, очищенное от кавычек и ссылок. Процесс этот вторичен: ссылки сначала, на подготовительном этапе, были (и в этом легко убедиться, если читать черновики и выписки), но потом писатель от них избавился, как будто прогнал свой опус через компьютерную программу, удаляющую ссылки по формальному признаку. Восстановление убранных ссылок - реквотизация - представляет собой утомительную задачу, которая редко осуществима в полной мере. Только она, однако, позволяет ответить на важнейшие вопросы: что именно в данном тексте является исключительной фантазией автора; чем руководствовался он в отборе цитатного материала,; на каких местах сюжета, источника и, соответственно, самой истории, автор ставил свой «текстоскоп» на увеличение. Чаще комментаторы ограничиваются перечнем источников, потенциально доступных автору. Так комментаторы Петра и Алексея перечисляли учебники русской истории в качестве источников, которыми Мережковский пользовался в своем интересе к старообрядчеству. Иногда автор сам указывал на свои источники, что отнюдь не облегчает задачу исследователя. Комментаторы Серебряного голубя без должной критики повторяли за Белым его слова об источниках этой повести «я имел беседы с хлыстами; я их изучал и по материалам») или о том, как он в ней «предсказал» Распутина. Ученые читатели могут находить в тексте отдаленные аллюзии и игнорировать ближайшие контексты. Так исследователи Мастера и Маргариты углублялись в масонские символы. Цель работы не в комментариях к чужому тексту, а в написании своего текста, в сочинении собственного нарратива. Историзм всегда искал равновесия между двумя неприятными крайностями в отношении к источнику, копированием и фантазией. Та работа, которой занимается историк, интересна ему и его читателям постольку, поскольку исторические сюжеты похожи на их собственную жизнь. Насилуя материал, однако, и втаскивая в него собственные проблемы, историк теряет доверие читателя. Точка равновесия между этими векторами сама меняется вместе с ходом истории». [А. Эткинд]

«История, подобно эволюции, развивается в ходе естественного отбора; но если виды борются за существование, то тексты борются за осуществление. Субъектами истории являются авторы и их читатели, которые побеждают или проигрывают в борьбе за контроль над дискурсом: их утопические идеи с их древними мистическими корнями, все новыми формами самообоснования, все повторяющимися ударами консервативной критики; способы коммуникации этих групп внутри себя и репрезентации вовне; их бытование в культурном дискурсе и конструирование ими институтов власти; миметические, эстетические и критические инструменты, посредством которых тексты и их авторы борятся за осуществление в историческом перформансе. История идей потому и интересна как таковая, что идеи не являются отражением реальности. Идеи принадлежат к миру воображаемого и в этом своем качестве обладают странной способностью изменять реальность. Когда такое вмешательство идей в жизнь приобретает особо крупные размеры, это называют революцией. Русская литература, философия и политическая мысль - не зеркала русской революции; скорее наоборот, революции совершались в текстах, а оттуда смотрелись в свое историческое отражение, тусклое и всегда неверное. Поэтому история текстов, разразившихся революцией, имеет самостоятельное значение. Среди прочего имеют значение и те идеи, проекты, обещания, которые вообще никогда не осуществлялись в политической действительности. Возможно даже, что такого рода фантазии имеют самое большее значение. Именно они привели тех, кто принимал их за реальность, к созданию новой реальности, радикально отличной от знакомых им реальностей, в том числе и от реальностей их воображения». [А. Эткинд]

В том же ключе по этой теме высказывались такие критики как Л. Гудков, Б. Дубин, С. Зенкин, И. Смирнов, Х. Уайт и другие. Например, И. Смирнов в своей статье «Новый историзм как момент истории» пишет: «Разбираясь в отношениях между историей и текстом, А.М.Э. высказал одно чрезвычайно знаменательное для меня суждение: «Сила текста определяется, в частности, его способностью быть посредником между предшествующими и последующими ему событиями». Я позволю себе развернуть эту мысль следующим образом. Будучи самодостаточным знаковым образованием, текст представляет собой не просто переход от данного (темы) к новому (реме), но (квази)логический вывод одного из другого. Текст потому и не нуждается в опоре на внешнюю действительность, что он в себе содержит свое объяснение. Какие бы res gestae ни описывал текст, специфически текстовым действием оказывается обоснование (явное или неявное) того замещения, о котором сообщается. Любой текст в своей самодостаточности (речь не идет о сугубых документах, до которых я доберусь только в заключительном разделе статьи) - двойная субституция, которая трансцендирует трансцендирование, привнося в него цель, не предсказывавшуюся в его условии. Если угодно, текст взывает к ratio как к religio. В качестве события текст есть толкование события, обозначиваемого им. В нем может присутствовать и метатекстовой «голос», как это продемонстрировала А. Вежбицка.

Но все же главное и первичное в нем не его метатекстовой, а его метаакциональный характер. Перемещение от того, что было, к тому, что наступает, делается в тексте интеллигибельной необходимостью (неважно, как оцениваемой). Текст служит медиатором (что подчеркивает А.М.Э.) в таком времени, которое наполнено неизбежным смыслом. Именно это время подразумевается в понятии «история». Текст творит историю, которая тем самым не имеет ничего общего с биологической эволюцией. Res gestae могут задерживаться в коллективной памяти или ускользать от нее (мой поход в табачную лавку не принадлежит истории, хотя в нем данное сменяется новым). В противоположность действиям все тексты имеют шанс стать единицами хранения в архиве. Фактические действия исторически релевантны, если они обладают текстопорождающей мощью (безразлично, какой смысл при этом в них вкладывается: в одной и той же войне может быть увидено и исполнение апокалиптического пророчества, и результат дележа мира международным капиталом), или текстообразны (являя собой какую-либо из форм того, что Гринблатт определяет как «self-fashioning» индивида), или вытекают из текстов (наподобие того, как революции неизменно воплощают собой некие предшествовавшие им идеологии, на чем настаивал уже А. де Токвиль). Иными словами, поступки историчны, поскольку они отрываемы от самих себя в той мере, в какой они не только удовлетворяют потребности тех, кто их совершает, но и предполагают наличие (ad hoc или post hoc) гипотезы о том, в чем их суть, т.е. другого сознания, чем то, что непосредственно руководит акцией. То, что Ницше имел в виду в словосочетании «der wahrhaft geschichtliche Connexus», образуется благодаря тому, что текст в качестве толкования действительности в ее временном развертывании поддается перетолкованию, отправляющему его туда, откуда он возник, - в историю. Она ловит мир в сеть текстов. История становится мировой, ибо трансцендирование трансцендирования не ведает никаких границ: ни национальных, ни жанровых, ни персонально-авторских. Текст не откладывает (diffОrance) обозначивание (как мнилось Деррида в «De la grammatologie», Paris, 1967), он находит в последующем тексте свою онтологию, он превращается в нем в то, что он есть и чем он чреват, - в феномен истории. Текст всегда в прошлом. Таковы, как будет видно, и тексты об истории». [И. Смирнов]

Заключение

Догмы исторического материализма, служившие раньше критериями постижения истины, подвергаются ныне критике и пересмотру.

Крутые и поворотные годы, когда происходит явная и скрытая борьба различных тенденций и стоящих за ними социальных и политических сил, вызывают необходимость критического переосмысления прошлого. В такие годы история в наибольшей степени должна выполнять свою основную функцию -- роль социальной памяти общества. В ней общество ищет для себя нужные ему социальные ориентиры, духовные ценности, традиции, нормы поведения и т. д. Кризисная ситуация, в которой мы все находимся, заставляет искать в прошлом корни многих проблем, ошибок и трудностей, существующих противоречий. И чем больше мы занимаемся подобным поиском, тем дальше в глубь десятилетий уводит нас канва исторических событий. [А. Соколов]

«Формула нового историзма - реконструировать настоящее можно только из прошлого, восстановив связь с ним во всей его непрерывности, признав его целиком, без единого изъятия». [А. Чадаев]

Библиографический список

1. Зенкин С. Филологическая иллюзия и ее будущность // Новое литературное обозрение. № 1(47), 2001. С. 72-77.

2. Смирнов И.П. Новый историзм как момент истории // Новое литературное обозрение. №1(47), 2001. С. 41-47.

3. Соколов А.К. Курс советской истории, 1917-1940: Учеб. пособие для студентов вузов. М.: Высш. шк., 1999.

4. Чадаев А. Новый историзм

// http://russ.dada.ru/layout/set/print/pole/Novyj-istorizm.

5. Эткинд А. Новый историзм, русская версия // Новое литературное обозрение. №1(47), 2001. С. 7-40.