Россия и Запад: возникновение образа

Россия и Запад: возникновение образа

«Образ другого» в историческом аспекте является сложным понятием, уходящим корнями в историческую реальность, в эволюцию общественного сознания на определенных поворотах мировой и отечественной истории.

Представления русских об иностранцах вообще трудно определить сколько-нибудь однозначно: они формировались в зависимости от исторической эпохи, от конкретной ситуации, от образовательного уровня и социального статуса носителей этих представлений. Если для представителей придворной знати определяющее значение имел опыт общения с иностранцами, а часто и личные впечатления от поездок за рубеж, то основная масса населения получала информацию о внешнем мире в форме слухов и легенд. «В процессе многоэтапной устной передачи события не только обрастали вымышленными подробностями, но нередко и кардинально меняли свой характер - в зависимости от представлений, симпатий и чаяний той среды, в которой распространялись слухи» отмечает современный исследователь. Лишь в редких случаях носителями информации выступали очевидцы, чаще всего отставные солдаты.

В памятниках древней русской литературы, в частности, в «Повести временных лет», «заметна приверженность летописца к категории «всеобщего», без экспрессивного различения «своего» или «чужого» этносов, разделения их границами». Подобное явление получило название «международного синкретизма» культуры. Как отмечал Д. С.Лихачев, Русская земля мыслилась «не только во всей ее широте, но и как часть вселенной, во всяком случае - как часть христианского мира». Эта мысль хорошо иллюстрируется в знаменитом «Хождении игумена Даниила», относящемся к XII в. В этом древнейшем русском описании паломничества в Святую землю постоянно ощущается представление автора о неразрывной связи Руси как целого с тогдашним религиозным центром мира. Но уже здесь проскальзывает пренебрежительное отношение к католическому духовенству. «Начали вечерню петь на гробе попы православные, и черноризцы, и все духовные мужи», - пишет Даниил, и тут же добавляет: «латиняне же в великом алтаре начали верещать по-своему». И уж совершенно негативные представления о католиках, которые «заблуждаются в вере и нечисто живут», отразились в «Слове» Феодосия Печерского, обращенном к великому князю Изяславу.

Более того, в большинстве переводных эсхатологических произведений, распространенных в средневековой Руси, рай располагается на востоке, а ад, соответственно, на западе. Так, например, в «Слове о видении апостола Павла», чтобы попасть в ад, надо из рая лететь вниз, на запад, к основанию неба, где течет река Окион, обходящая вселенную, а уже за ней находится ад.

По мнению видного историка русской церкви А.В.Карташева, причиной негативного отношения русских к Западу в целом и к католицизму в частности стало влияние Византии. По его мнению, на Руси под влиянием греков-митрополитов была воспринята крайняя форма осуждения всего латинского. Думается, однако, что здесь действовали и иные, глубинные факторы.

Характерно, что тенденции противостояния Западу в северовосточной Руси были более заметны, чем в Киевской. Необходимо подчеркнуть, что северо-восточная Русь не была простым продолжением Киевской Руси. Наряду с элементами преемственности, здесь реализуется существенно отличная модель, представляющая один из вариантов исторического развития, избранных наследниками Киевской Руси. На юго-западе, в Волыни и Галиче сложилась другая картина, на севере, в Новгороде, реализовался третий вариант. Северо-западные области пошли по пути синтеза с Литвой и в конечном итоге северо-запад и юго-запад объединились. Исторические судьбы наследников Киева -специальная проблема. Мы только хотим подчеркнуть, что противостояние Западу не было единственно возможным вариантом развития событий. Новгородское государство и русские земли, вошедшие в Великое княжество Литовское, а позднее Речь Посполитую, демонстрируют совершенно иную меру включенности в Западную Европу и другие модели соотношения с Западом.

Реализованная Александром Невским стратегия союза с Ордой и противостояния Западу оказывается логичным и неизбежным продолжением утвердившейся на северо-востоке линии исторического развития. В противном случае противостояние Западу не закрепилось бы как устойчивая характеристика северо-восточной Руси.

Однако реализованная на северо-востоке историческая модель утверждается в конкурентной борьбе с другими тенденциями. А это означает, что в конкретной ситуации северо-восточного региона она представляла наиболее эффективную и перспективную стратегию построения государственности и утверждения цивилизации. В остальных регионах Киевской Руси, где сложилась другая мозаика факторов, развитие шло в направлении европейского феодализма. Там победили другие стратегии, но показательно, что модель, реализованная на северо-востоке, в конечном счете возобладала. В течение восьми веков она оказывалась наиболее эффективной с точки зрения сохранения государственности и конкурентной борьбы за пространства и ресурсы. И надо осознать, что противостояние Западу как органический момент входило в эту стратегию исторического развития.

Таким образом объяснения, которые сводят дело к тому, что неприятие Запада пришло на Русь из Византии, то есть оказывается чем-то внешним, случайным представляются еще более неубедительными. Дело в том, что сами конфессии являются формой цивилизационного синтеза крупного этнокультурного региона. В концепции Творца самообнаруживается метальная и психологическая общность, то сущностное единство, которое объединяет племена и народы, проживающие на некоторой территории. Но у этой территории есть свои пределы, вне которых доминирует другое мироощущение и иные цивилизационные принципы.

Православие и католицизм, сложившиеся как самостоятельные конфессии, явились результатом цивилизационного синтеза двух культурных кругов - Запада и Востока христианской Ойкумены. Причем граница между ними не являлась случайной. На карте мира достаточно регионов, в которых границы конфессий значительно смещались, прежде чем окончательно устояться: ислам утверждался на месте буддизма, кое-где католицизм ассимилировал первоначально православные территории. Иными словами, границы конфессиональных кругов тяготеют к охвату территории, на которой эта вера отвечает характеристикам ментальности, органично вписывает человека в мир, оказывается достаточно адаптивной. Последующие подвижки конфессиональных границ лишь корректируют случайности первоначального раздела территории.

С этих позиций неприятие православными католического мира, при том, что для огромной массы населения оно было иррациональным, вело к мифологизации противника, и принимало отталкивающие формы, не было ни случайным, ни бессмысленным.

Показательно, что католики отвечали тем же, и в этом взаимоотторжении просматривается естественное отторжение исторической альтернативы. Несмотря на то, что в Византии сосуществовали две линии по отношению к латинянам - умеренная и фанатичная, осуждавшая даже житейское общение с ними, на Руси, как уже отмечалось, была воспринята именно вторая. Более того, крайняя форма неприятия «латины» окончательно утверждается лишь в Московии. На юго-западе и на северо-западе складывается более сложная картина, и в конечном счете целые районы исторической Киевской Руси принимают унию.

Отчуждение северо-восточной Руси от Запада особенно усилилось после татарского нашествия. В отличие от хазар, печенегов, половцев татары были восприняты как некий «бич божий», что отразилось в русских летописях. Борьба с Золотой Ордой и ее наследниками надолго определила курс русской истории. Отношения с соседними странами были прерваны. Лишь с середины XIV в. параллельно с освобождением от татарской зависимости начинается восстановление связей с Европой, прежде всего - с балканскими православными странами. Русская культура постепенно вновь включается в общеевропейские культурные процессы. Появляется, в частности, огромное количество новых переводов церковных и светских произведений.

В 1439 г. во Флоренции состоялся церковный собор, на котором была провозглашена уния восточной и западной христианских церквей. В соборе участвовал и русский митрополит Исидор, сторонник унии. Сохранились путевые записки русских участников собора, первые русские описания Западной Европы, дошедшие до нас. Для одного из них, принадлежавшего перу спутника суздальского епископа Авраамия, характерно полное отсутствие негативного отношения к «латинству», напротив, о культуре и жизни западных стран неизвестный суздалец пишет с большим уважением, искренне, хотя и немного наивно, восхищаясь ими. Православная принадлежность автора сказалась лишь в поименном перечислении православных иерархов - участников собора, да в мимоходом сделанном, хотя и очень любопытном замечании, что уния означала «прощение» латинян греками. Сам суздальский епископ оставил описание театрального представления, евангельских мистерий. Как подчеркивает Н. А. Казакова, авторы этих произведений были лишены религиозной узости и нетерпимости и с любознательностью всматривались в новый для них мир.

Однако на Руси подписание Флорентийской унии вызвало резко отрицательную реакцию. Московское государство стремилось закрепить свою политическую независимость и, в отличие от Византии, ожидавшей турецкого нашествия, не испытывало неотложной необходимости в помощи Запада. Стремление католической церкви к прозелитизму вызвало естественную, хотя, возможно, и преувеличенную реакцию отторжения. Исидор был низложен и бежал из России, а недоверие к Западу усилилось. Русская культура постепенно оказалась вновь отрезанной от Запада, но уже по идеологическим причинам.

После взятия турками в 1453 г. Константинополя, греческая православная церковь пришла в упадок. Москва явилась как бы духовной наследницей Византии, «третьим Римом». Ее новая роль была закреплена и легендой о происхождении великих князей владимирских от римского императора Августа, и династическим браком Ивана III с Софьей Палеолог, и избранием русского митрополита, преемника Исидора, без согласия Константинополя. С конца XV в. Россия рассматривала себя как единственную защитницу православия на Востоке и от «басурман», и от «латинян».

Как отмечал видный православный богослов А.Шмеман, Флорентийская уния и падение Константинополя были восприняты в России как «апокалиптическое знамение». Рухнул авторитет греческой церкви. Но, подчеркивает А.Шмеман, «взлет национально-религиозного сознания обернулся торжеством московского самодержавия». Более того, внешнеполитические успехи России, совпавшие по времени с гибелью Византии, привели к осознанию собственного превосходства. Как писал историк начала ХХ в., «все «свое», по мнению русских, было много выше и лучше «чужого», и они презрительно относились ко всему иноземному, откуда бы оно ни шло - с Балканского ли Востока или с Европейского Запада».

Негативную реакцию в России вызвали сообщения о распространении на Западе Реформации. Появление многочисленных «ересей» воспринималось как доказательство ничтожности католицизма как такового. Антипротестантская полемика заняла видное место в русской публицистике середины XVI в., в нее включился даже сам Иоанн IV. С другой стороны, существенную роль в культурной изоляции России играла и позиция Запада. Деятели католической церкви в свою очередь рассматривали православие как ересь, заслуживающую лишь искоренения. Эта позиция нашла яркое отражение в произведениях иезуита Антонио Поссевино. Он имел с Иоанном Грозным и русским духовенством несколько «бесед о вере», однако, как и следовало ожидать, равноправного диалога не было, да и не могло быть, а взаимное отторжение усилилось.

К этому времени, как пишет А.Шмеман, в России проявилась тенденция отказаться от византийского наследия в пользу своего, русского православия. «Национальное утверждение Руси совершалось против Византии, но с ним отвергалось и вселенское православное наследие», - подчеркивает он. А на увлечение Западом русских верхов церковь «ответила анафемами Западу за то, что он Запад».

Хотя постепенно московское общество вовлекается в более широкие контакты с неправославной Европой или, собственно, Западом, с самого начала это взаимодействие происходит сложно и свидетельствует о непростом, амбивалентном отношении. С одной стороны, Москва жестко изолируется от Запада. Если суммировать свидетельства иностранцев, можно нарисовать такую картину: границы страны, как им в нашем отечестве и положено, на замке. Выезд запрещен, пути на Запад строго охраняются. Иностранные послы находятся под постоянным присмотром, фактически под домашним арестом. Любое свободное, неконтролируемое общение с ними невозможно. Во всяком случае, начиная с середины XVI в. изоляция России от Запада становится почти полной. Этому способствовал и разгром Иоанном Грозным Новгорода, который всегда служил «воротами» для западного влияния. Московское самодержавие стремилось к максимальному ограничению контактов с европейскими странами, что отмечали и западные наблюдатели, например Дж. Флетчер, который сообщает, что «бежать отсюда очень трудно, потому что граница охраняется чрезвычайно бдительно, а наказание... есть смертная казнь и конфискация всего имущества».

С другой стороны, налицо специфический, но все же интерес. Царь принимает послов и купцов, беседует с ними. На высшем уровне российского государства, где можно не опасаться за души подданных, налицо явный интерес к Западу, стремление разузнать о нем побольше, понять природу западноевропейской жизни, ориентироваться в ситуации.

При этом просматривается напряженное стремление подтвердить свои привычные представления. Политическая элита российского общества желает познать природу европейской жизни, но при этом она ожидает, что происходящее в Европе подтвердит исходную идеологему. С этой точки зрения показательны письма Ивана Грозного.

Так, обращаясь к польскому королю Стефану Баторию, царь пишет: «...жил ты в державе бусурманской, а вера латинская - полухристианство, а паны твои держатся иконоборческой лютеранской ереси. А ныне мы слышим, что на твоей земле устанавливается вера арианская, а где арианская вера, там имени Христова быть не может... » А в письме Елизавете Английской содержится показательный, любимый историками пассаж: «Мы надеялись, что ты в своем государстве и сама владеешь и о государственной чести заботишься и о выгодах для государства... Но, видно, у тебя, помимо тебя, люди владеют, и не только люди, но мужики торговые... А ты пребываешь в своем девическом чину, как есть пошлая девица...» Другими словами, московское правительство обращает свой взор на Запад с тем, чтобы лишний раз убедиться: все правильно, Москва - Третий Рим, именно здесь мистический центр мироздания. Все же внешние земли отданы хаосу и несопоставимы с православным царством.

Судить о том, как в интересующую нас эпоху воспринимали Запад народные массы, сложнее. Можно лишь предположить, что зафиксированные в XVIII-XIX вв. представления о «латине и люторе» относятся и к гораздо более ранним временам, а также суммировать замечания иностранных путешественников, в частности, об их общении с купцами, учитывая, что в допетровской Руси культура общества была достаточно целостной. В таком случае мы получим острое неприятие и демонизацию Запада и отмечаемое иностранцами наивное убеждение в безусловном превосходстве Москвы и московских порядков, непоколебимую уверенность в святости православия как единственно спасительной веры и пагубности любого «инославия». Если царь, как об этом свидетельствуют иностранцы, мыл руки в специальной лохани после приема послов, то архангельские купцы, торговавшие в то же самое время с иностранными купцами, шли по завершении торгов в храм и совершали службу, так сказать, в очищение от скверны.

О том, что иностранец воспринимался на Руси как «бес», что в нем не видели человека в собственном смысле, свидетельствует многое. Так, на иностранцев не распространяются нормальные нравственные нормы. В. О.Ключевский отмечает, что дипломатические приемы московских бояр повергали в отчаяние иностранных послов. Их убивала двуличность, бесцеремонность, постоянная ложь, легкость, с которой они давали и нарушали обещания: «Если их уличали во лжи, они не краснели и на упреки отвечали усмешкой».

Наконец, страх и неприятие Запада обуславливались теми блоками архаики, которые сохранялись в пространстве российской ментальности. Как носитель динамического цивилизационного начала, западный человек отрицал московский космос. Мир пропитанного язычеством двоеверия не сочетался с человеком эпохи реформации. В этом отношении низовая демонизация Запада являлась закономерной реакцией. Из церковной и политической идеи самоизоляция за несколько веков превратилась в устойчивую системообразующую характеристику народной культуры. У нас есть все основания полагать, что по крайней мере до середины XVII в. отношение к Западу в Московии было единым. И позднее в простонародной фобии, определявшей восприятие всего западноевропейского, до нас доходят идеи и рефлексы допетровской Руси.

Архаическая народная ментальность демонизировала разрушительную для нее западноевропейскую культуру и всеми силами старалась самоизолироваться от последней. Правительство готово было идти навстречу этой ментальности, однако необходимость модернизации общества понуждала к внедрению в самые широкие массы элементов новых технологий, знаний, образа жизни, бюрократических порядков. На этом пересечении и разжигалась фобия Запада.

Существует точка зрения, согласно которой неприятие европейской культуры определялось тем, что все нововведения оборачивались для народа дополнительными тяготами и бедствиями. Этот подход упрощает проблему. Петровские нововведения обрушились в первую очередь на дворянство и дались ему непросто. Однако дворянство тем не менее достаточно быстро приняло перемены и вошло в новую реальность. Дело в том, что для верхов российского общества перемены носили системный характер. Они были обвальными, вели к революции в культуре, образовании, к необратимому расширению кругозора. Культуре дворянства не осталось ничего, кроме как ассимилировать новое в себя. Традиционная же архаика оставалась минимально затронутой токами нового. Она мучительно воспринимала те незначительные изменения, которые входили в жизнь, что вело к усилению страха и демонизации Запада.

В. О. Ключевский подчеркивает, что знания не только народных масс, но и московских бояр о политической ситуации в Европе были крайне скудными и «черпались из мутных источников». Опираясь на сравнительно поздние сведения, он пишет: «Прусская или голландская газета, занесенная в Москву иноземным купцом, которой они верят, по выражению Мейербергера, как дельфийскому оракулу, пленный солдат, готовый всего наговорить при допросе, лишь бы выпутаться из беды, - вот почти весь круг обыкновенных источников, из которых заимствовались сведения о том, что делается в Европе».

Постепенно, однако, ситуация менялась. Появлялось все больше сведений об отдаленных странах, расширялись контакты с Западом, смягчались строгости в отношении иноземных послов и «гостей». Попытка выведения династии Рюриковичей не просто от византийских императоров, а от язычника Октавиана Августа свидетельствовала о том, что Россия осознавала себя частью не только православного, а всего мира. И при Борисе Годунове, и при первых Романовых делались попытки расширить связи с Западом.

Экономическая и политическая логика развития Московского царства приводит правителей Москвы к проблеме выхода на Балтику. Москва ввязывается в Ливонскую войну, которая завершается глубочайшими потрясениями. Смута начала XVII в. вылилась в распад государства. Регенерация его стоила чудовищных сил, а сама эта эпоха перевернула сознание московского человека. Польский, то есть католический, гарнизон какое-то время стоял в Кремле. Московское царство оказалось поверженным. Все это стало огромным потрясением, в том числе и для московского изоляционизма. Оказалось, что Запад владеет некоторыми жизненно важными, необходимыми для русского общества знаниями, умениями и технологиями. А успешная конкурентная борьба и само выживание государства зависит от усвоения достижений западной цивилизации.

Политическая элита московского общества сразу же делает выводы из итогов Ливонской войны и последующего развития событий. Уже Борис Годунов посылает русских молодых людей учиться на Запад, учит западной премудрости своего сына, а иностранцы с удивлением отмечают, что положение в Москве неожиданно стало меняться. Царь выписывает с Востока ученых греческих монахов, и т.д. С XVII в. Россия постепенно разворачивается лицом к Западу.

Вместе с тем в годы Смуты население России смогло лучше узнать своих западных соседей в обстоятельствах, которые отнюдь не способствовали установлению дружественных отношений между народами. Русских возмущали попытки введения польских обычаев при Лжедмитрии I, игнорирование и неуважение иностранцами православных обрядов, то есть в первую очередь недовольство вызывали не столько иностранцы сами по себе, сколько то, что они католики.

После начала широкой польско-шведской интервенции образ иностранцев трансформируется из врагов православной веры в «агарянские полки» завоевателей русской земли, грабителей. Это отрицательное отношение к выходцам из Западной Европы в массовом сознании продолжало существовать еще почти целое столетие, и только при Петре начало мучительно изживаться.

В то же время на государственном уровне не могли не осознавать, что Россия не может существовать, полностью отметая достижения Запада, поэтому XVII век - время начала активного проникновения западного влияния, начиная с западных купцов, торгующих в российских городах и создающих конкуренцию местным купцам, строительства армии по европейскому образцу, и заканчивая проникновением польской модели просвещения, носителями которой стали в первую очереди выходцы из недавно присоединенной Украины.

И все же этого было недостаточно. Французский иезуит де ла Невилль, побывавший в Москве в 1689 г., утверждал, что лишь один «московит» знает французский язык, и еще четверо - латынь. При всей тенденциозности этих свидетельств можно согласиться, что конкретное знание языков и реальностей европейской жизни и в XVI, и в конце XVII в. в России было очень и очень ограниченным.

Переломным моментом явилась эпоха Петра. Сначала «великое посольство», затем регулярная отправка представителей знатных родов для обучения в страны Европы, приток иностранных специалистов и изменения в быту, последовавшие в результате царских указов, сделали свое дело. По крайней мере среди высшего дворянства обычным стало знание языков, европейское платье и образ жизни. Именно отсюда началось то расслоение русской культуры, которое сохранялось вплоть до ХХ столетия. Уже внук Петра Петр II знал три языка, немецкий, французский и латынь, а его сестра, Наталья Алексеевна, французский и немецкий, причем, по свидетельству современников, в совершенстве. Но предубеждение против Запада сохранялось и в этом кругу; так, испанский посол при дворе Петра II в 1727 г. сообщал о наличии влиятельной придворной партии, стремящейся к тому, «чтобы выгнать отсюда всех иностранцев». Что же касается основной массы русского населения, то в течение всего XVIII в. за пределами узкого придворного круга представления о внешнем мире были весьма и весьма туманными.

Однако историческая логика вела не только к росту информированности высших слоев. Уже в XVII в., оставаясь опасным и враждебным, Запад перестает быть ненужным и неинтересным. Он превращается в остроактуальную и амбивалентную сущность. Проходит несколько десятилетий, и Россия последовательно включается в процесс модернизации, что в данном случае означало в значительной мере вестернизацию. С этого момента и начинается собственно противостояние, которое разворачивается и оформляется в соответствии с определенной внутренней логикой.

История модернизирующихся обществ показывает, что догоняющее развитие провоцирует устойчивый конфликт и противостояние с лидером. Каждая из стран, переживших этот тип развития, хотя бы на каком-то этапе существует в остром конфликте с тем, кого она стремится догнать. Эти конфликты становятся затяжными, выливаются в войны. А по завершении войн и установлении союзнических взаимоотношений в догоняющих странах долго живут сильнейшие антилидерские силы и настроения. Однако показательно то, что остатки этого конфликта снимаются, как только процессы модернизации завершаются и общество входит в клуб лидеров.

Иными словами, модернизация сама по себе провоцирует противостояние. Причины этого казалось бы парадоксального явления лежат в сфере культуры и заслуживают специального рассмотрения. По ряду причин противостояние оказывается самой оптимальной, наиболее комфортной и менее энергоемкой формой самоизменения и освоения иного.

Для начала надо вспомнить о том, что освоение иного, ведущее к самоизменению, неизбежно порождает глубинный внутренний конфликт. Любое социокультурное целое идет на него не по доброй воле, но под воздействием внешнего контекста. Модернизация рождает проблемы всегда и везде, в каждой клеточке общества, начиная с сознания отдельного человека. Распад традиционной целостности, социальная и культурная дифференциация, поляризация общества, рост внутренних напряжений - все это мучительно переживается на всех уровнях общества и откладывается в сознании.

В конечном счете, хотя общества сами вступают в модернизацию, побуждает их к этому глобальный исторический императив. Однако императив - вещь безличная. Изменения переживаются как следствие вмешательства, внедрения враждебных сил, разрушивших освященный традицией вековой уклад. Эти силы хорошо известны: страны и культуры, воплощающие историческую динамику.

Отсюда изначальный импульс к противостоянию. Модернизируясь, общество переживает многообразные негативные настроения по отношению к внешнему источнику мучительных процессов. Таков исходный момент задающий противостояние. Но это не все. История показывает, что конфликт и противостояние оказывается наиболее продуктивной формой культурного диалога.

Противостояние оказывается наиболее приемлемой, внутренне комфортной формой заимствования иного. Оно позволяет снимать ценностный конфликт, связанный с восприятием чужой культуры, регулировать поток инокультурной информации, осмысливать модернизацию - процесс, объективно ведущий к отказу от исторически устойчивых форм культуры и социальности, - как дело утверждения и укрепления «устоев» и т. д.

Таким образом, противостояние выступает как универсальная характеристика модернизирующегося общества. Различия обнаруживаются скорее в формах выражения противостояния, его накале, в идеологических обоснованиях и номинациях противника «шайтаном», «мировым империализмом» или «западными плутократиями».

Русская история показывает, что чем сильнее разворачивалось противостояние, тем интенсивнее шел процесс заимствований у актуального или потенциального противника. Это касается всех значимых сфер. В технике и технологии, прежде всего военного дела, организации армии и промышленности оборонного комплекса, в сфере административной, организации науки, системы образования и т. д. Можно проследить, как со сменой ведущего противника меняется и поле преимущественного заимствования. В XVII в. в Москве чувствуется польско-литовское культурное влияние. В течение почти векового противостояния Швеции Россия пригоршнями черпает шведский военный и государственный опыт. И это совершенно естественно. Затем, на разных этапах истории Россия противостоит Пруссии, наполеоновской Франции, со временем разворачивается устойчивое русско-германское противостояние. Возьмем только один, государственно-правовой аспект. Петровская

административная структура опирается на шведский, датский и германский опыт. Тоже можно сказать и о кондициях, предложенных Анне Иоанновне верховниками. В эпоху разворачивающейся борьбы с Наполеоном, М.М.Сперанский создает проект преобразований, в котором явно прослеживается влияние французского права. Разумеется, Россия черпает не только у наиболее актуального в данный момент противника, но и у Запада в целом, у союзников и третьих стран. Но сама ситуация заимствований диктуется конкретным противостоянием. Заметим, что далеко не всякое противостояние ведет к заимствованиям. Россия ведет бесконечные войны с Турцией, но этот стадиально отстающий противник не представляет интереса. Политическая элита страны четко осознает, у кого ей следует учиться.

Стоит отметить интересное явление - элита общества как бы входит в культуру вероятного или актуального противника. Меняется противник - меняется и ориентация.

Парадокс освоения в противостоянии связан с тем, что заимствование у противной стороны не воспринимается как заимствование. Этот факт игнорируется культурой и не несет в себе ущерба с точки зрения самооценки. Освоение чуждого и опасного опыта представляет собой как бы тайну, которая маскируется противостоянием объекту заимствования и убирается в подсознание культуры.

Следующий, очень важный момент связан со стратегией модернизации. Освоение иного несет в себе опасность разрушения исходной культурной целостности. В ситуации противостояния культура жестко фиксирует свои базовые ценности и сохраняет их от размывания. Противостояние позволяет осуществлять одну из важнейших функций управления модернизацией на ее начальных этапах - регулирование потока инокультурного материала. Это спасает исходную целостность от превышающих потенциал ассимилирования объемов нового.

Далее, противостояние оказывается мощным мобилизующим фактором. Оно несет в себе мотивации, оправдания и обоснования крайне болезненных процессов самоизменения.

Необходимо подчеркнуть, что противостояние не сводится к заимствованиям или адаптации инокультурного материала. Оно задает саморефлексию культуры. Модернизирующееся общество постоянно сопоставляет себя с противной стороной, пытается осознать, в чем его сильные стороны, в чем слабости. В развернутой рефлексии происходит самопознание, постижение специфики собственной культуры.

Догоняющее общество постоянно формулирует и уточняет свои базовые ценности. Идет непрекращающийся процесс освоения нового, осмысления социальных и культурных изменений. Ассимилируются новые идеи, трансформируется картина мира. Все это постоянно, ежечасно увязывается с собственной спецификой, с ядром развивающейся культуры. Вошедшее в модернизацию общество шаг за шагом вынужденно отказывается от поверхностных, частных моментов своей традиционной жизни. В этой ситуации его философам и идеологам приходится задаваться вопросом - в чем же состоит суть родной культуры. Так, в ходе модернизации происходит парадоксальный процесс - самопознания, движения от внешнего, этнографического к глубинному, сущностному. Изменяясь, культура познает себя в самых последних своих основаниях. Парадоксальная диалектика состоит в том, что самопознание оказывается моментом самоизменения. Полнее всего уходящая культура рефлексирует себя на пороге перехода в новое качество. А самый акт самопознания оказывается формой изживания, расставания с прошлым.

В результате широких процессов культурной динамики в модернизирующемся обществе происходит постоянное изменение как образа собственной, так и образа противостоящей и одновременно настигаемой культуры. Эти изменения идут в нескольких плоскостях. С одной стороны, идет сложный, часто противоречивый процесс демифологизации другого. Обьем рациональной, достоверной компоненты знаний о другом становится все больше. Наиболее баснословные мифы сменяются мифами, более пронизанными правдоподобными и соответствующими истине моментами. Происходит своеобразное движение от периферии к центру. Описание самых явных и очевидных внешнему наблюдателю слоев другого сменяется пониманием более глубоких моментов. Представление о другом постепенно преодолевает два соблазна. Изживается понимание «через себя», в котором другое предстает качественно тождественным собственному миру. В равной степени преодолевается картина «антимира», в которой иное предстает вывернутым мифологическим пространством.

Наряду с этими эволюциями гносеологического характера происходит и эмоционально нагруженная ценностная эволюция. Логика ее состоит в том, что по мере разворачивания модернизации растет напряжение в культуре и параллельно ему разворачивается противостояние и неприятие всего того, что является знаком, символом навязанных изменений, то есть противостоящей силы. Однако напряжение в культуре, о котором шла речь, растет лишь до определенного момента. Как только исчерпывается упругая реакция и начинается пластичное изменение культуры, пик противостояния резко снимается и сменяется на противоположное отношение. Вчерашний противник предстает в образе союзника, объекта подражания.

Конечно, реальный процесс, происходящий в культуре, выглядит значительно сложнее этой схемы, поскольку культура не едина, а состоит из субкультур, из культур различных социальных групп. В модернизирующихся обществах отдельные группы остро различаются по культурным ориентациям, и это различие прежде всего выражается мерой вовлеченности в новую динамическую культуру. Поэтому отдельные слои общества в разные сроки проходят кривую противостояние/примирение с символом динамики. Все же общество в целом исчерпывает противостояние тогда, когда большая часть его проходит пик модернизационной трансформации. Тогда завершается раскол общества, разделение его на два мира -«западников» и «почвенников», а противники нового образуют узкую группу маргиналов.

Картина Запада, которая формируется в вестернизующемся обществе, задается чрезвычайно сложным суммирующим процессом. Одна из наиболее ярких особенностей России состоит в том, что противостояние и неприятие Запада существует здесь изначально. Причем неприятие стало предельным как раз к началу модернизации. Модернизация в России длится более трех веков. Идет она в высшей степени мучительно, противоречиво, характеризуется рывками вперед и попятными движениями, чрезвычайно медленной, растянутой на поколения ассимиляцией сравнительно небольших порций нового. Каждая группа общества, втянутая в интенсивный процесс самоизменения, стремится остановить его, законсервировать ситуацию, пустить часы назад. Не случайно в российском развитии можно обнаружить циклический или пульсирующий процесс изживания фобии и мистификации Запада. И прежде всего эта цикличность связана с движением динамической европейской культуры вширь и вглубь социокультурного целого.

Первая половина XIX в. - время могучего влияния французской революции на страны Европы и Америки, на Россию. При этом Россия некоторое время претендовала на то, чтобы выступать в качестве «противоядия» этому влиянию. Для российской политической элиты Европа в конце XVIII - первой половине XIX в. оставалась источником смут и опасных революционных идей, в то время как самодержавная Россия представлялась островом стабильности. Любые новые веяния объяснялись прежде всего «влиянием порочного Запада», ибо в России, по словам управляющего Третьим отделением Л.В.Дубельта, народ «оттого умен, что тих, а тих оттого, что не свободен» и потому в России «мир, тишина, трудолюбие и подчиненность».

Вместе с тем наполеоновские войны, особенно война 1812 г. и последовавший за ней заграничный поход русской армии, в значительной степени изменили восприятие странами и народами образа друг друга. Так, знакомство многих лучших представителей русского общества с жизнью Европы оказало заметное влияние на внутриполитическое развитие страны, а героическая кампания 1812 г. резко повысила интерес к России как ее союзников, например, Великобритании, так и недавних противников, в частности Франции.

Западная Европа быстро шла по пути промышленного развития с соответствующими переменами в социальной и политической жизни. Россия в эпоху Александра I, и особенно в правление Николая I, лишь вступила в период длительного кризиса старого строя.

Теория самоорганизации позволяет рассматривать всякую культуру как ориентированное на самоподдержание системное целое. Или, иными словами - живой организм. С расколом единой средневековой, в России сложились две отличавшиеся по своей природе культуры. Одним из важнейших различителей являлось отношение к инокультурным заимствованиям и Западу в целом.

Средневековая народная культура изначально наделена минимальным резервом адаптации постсредневековых идей и технологий. Очевидная для верхов общества необходимость модернизации России лежала за пределами архаического сознания. В отличие от крестьянской, культура образованного общества имела определенный резерв адаптации. И хотя заимствования были безусловно болезненны, для вошедшей в модернизацию культуры верхов они были не только не смертельны, но и необходимы.

В течение XVIII в. в России складывается культура, для которой модернизация и вестернизация входят в системообразующие характеристики. Эта культура была ориентирована на медленное освоение западноевропейского материала. Любое перекрывание каналов коммуникации Восток-Запад означало бы жесточайшее кислородное голодание и коллапс городской культуры России.

Верхи, или включившаяся в вестернизацию часть общества, должны были знать и понимать европейскую реальность. Такое понимание не грозило, по крайней мере в обозримой перспективе, социальными потрясениями, не уничтожало ментальность и мир человека. Далее, для понимания существовали определенные гносеологические ресурсы. Поэтому, по мере сил и возможностей, шаг за шагом, мир образованного общества России продвигался в понимании и уточнении образа Запада.

В образе, формировавшемся в культуре образованного общества, утверждается рациональная доминанта. Речь идет именно о доминанте. На разных этапах русской истории те или иные моменты в модели Запада могли быть недостоверны, баснословны или ошибочны. Одни иллюзии могли замещаться другими. И, более того, на каких-то этапах фрагменты достоверного знания могли отступать под напором мифологизации и заблуждений. Тем не менее, самая логика модернизации обуславливала последовательное утверждение рационального видения. Образ Запада последовательно разворачивался, наполнялся плотью и кровью, все более актуализировался.

С этим связано раздемонизирование Запада. Он становился все более понятным и менее амбивалентным. Осваивая новую культуру, русский человек врастал в рациональную ментальность, из пространства которой Запад представлялся всего-навсего другой культурой, имеющей свои преимущества и недостатки. В ходе такой трансформации преодолевалось манихейское видение мира. Сам Запад дробился на разные, не тождественные миры. В этой перспективе образ России обретал свое нормальное место. Изживался комплекс «третьего Рима». Россия представала как один из элементов общемирового концерта наций и цивилизаций.

Совершенно иной была установка, доминировавшая в народной культуре. Понимание Запада, в любых его формах и проявлениях, было прежде всего не нужно. Степень мифологизации представлений о внешнем мире напрямую зависела от отсутствия информации, которое, в свою очередь, было связано не только с недостаточными возможностями ее получения, но зачастую и с отсутствием интереса. Неоднократно отмечалось, что крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения страны, «к истории других народов относятся равнодушно и не любят слушать про них чтение». Это же относилось и к современным им внешнеполитическим сюжетам. Так, А.Н.Энгельгардт в своих известнейших «Письмах из деревни» в 70-е годы XIX в. писал: «Крестьяне, по крайней мере нашей местности, до крайности невежественны в вопросах религиозных, политических, экономических, юридических... » И далее он приводит ряд курьезных представлений, бытовавших среди крестьян, об Англии или

Германии. Но даже в этих представлениях тем не менее прослеживаются определенные тенденции; например, «англичанка» выступает как правило в качестве враждебной для России силы -отражение убеждений, бытовавших в это время среди российской политической элиты. Например, обращаясь к войне за освобождение братьев-славян, этнограф С.Лурье указывает, что в соответствии с народными представлениями война шла собственно «не с Турцией а со стоящей за ее спиной «англичанкой», и возникла война из-за того, что та не захотела принять православную веру».

Традиционный субъект не только не видел, не осознавал мотивов, двигавших его к постижению городской культуры. Такое понимание было невозможным. Гносеологический потенциал традиционной культуры был сущностно неадекватен проблеме понимания постсредневекового мира. В народной культуре образ Запада складывается в рамках фольклорно-мифологического сознания. Мифологическое сознание позволяет более или менее адекватно понимать и ориентироваться в устойчивой традиционной реальности. Мир урбанистической цивилизации оказывался напрочь непостижимым для человека средневековой культуры. Мотивы поведения, природа человеческих отношений, логика культуры нового времени не схватываются архаическим сознанием.

Стремление постичь иное культурное пространство пугало. Оно несло в себе опасность как в силу органической изоляционистской установки традиционной культуры, так и в соответствии с многовековой традицией отторжения «латины и люторы».

Наконец, такое стремление несло в себе буквально смертельную опасность для традиционной культуры. Тысячекратно повторенный опыт свидетельствовал, что человек, пошедший по пути понимания культуры большого общества, «умирал» для традиционного мира, уходил в мир города.

По всему этому, в народной культуре утверждается установка на мифологизацию и демонизацию Запада и всего того, что связано с ним. Народная культура порождает фобии, страх, табуирует культуру нового времени. Вхождение в мир урбанистической культуры - путь к вечной погибели. Ее мир - мир оборотней и вампиров, искаженное пространство, в котором добро и зло, ложь и истина, норма и преступление - все наоборот.

На этом этапе модернизации народная культура лишена внутренних ресурсов адаптации нового и ассимиляции элементов качественно иного. Прямое столкновение рождает в ней пароксизм схлопывания и отторжения. Однако такое положение вещей не вечно.

Вначале новое будет усваиваться, но «поневоле», на фоне страха и неприятия. Постепенно традиционный человек осознает смысл понимания иного. Его собственное сознание перейдет потенциальный барьер органического неприятия. Внутри народной культуры созреют социальные, ментальные и идеологические предпосылки для движения по пути рационального постижения Запада. Культура народных масс пройдет, хотя и с опозданием на два века, тот же путь, что и культура так называемого «общества».

Надо сказать, что описываемый нами феномен устойчивого неприятия идущей от Запада культуры патриархальными массами долгое время оставался не осознанным теоретически. Это особенно интересно, поскольку для современников событий и само явление, и масштаб его были самоочевидными - тому существует масса разнообразных свидетельств. Однако историки и социологи, как правило, ограничивались дежурными упоминаниями рассматриваемого нами, не вдаваясь в детали, и явно стараясь обойти вопрос о масштабах и природе явления. Важнейший феномен истории российской культуры оставался за гранью теоретической рефлексии. И это не случайно: наука, а вслед за ней и общество, которое сделало модернизацию приоритетной целью, с трудом осознавали «неудобные» моменты исторической реальности.

Сегодня положение начинает меняться. В качестве примера можно сослаться на очерк, в котором не только фиксируется само явление отторжения античной по своему генезису культуры Запада, но и определяются его истоки, которые заданы спецификой становления православия у славян. По мнению автора, «исследования последних лет показывают, что античное наследие воспринималось в славянском мире вплоть до XVI-XVII вв. как наследие язычества, вредное и опасное для правоверных христиан». Касаясь рецепции элементов античной образованности в послепетровской России, автор пишет о «сопротивлении народной культуры, долгое время воспринимавшей античное наследие как языческую блажь царя-Антихриста».

Про западную культуру достоверно известно было следующее -она другая, чуждая родной и привычной, непостижимая. Далее, она наделена огромной силой. Она наступает и наступает, отвоевывая себе новые пространства на Святой Руси. И каждый ее шаг несет гибель и разрушение традиционного мира. В сознании средневекового человека существовал образ суммирующий все эти коннотации смертельной опасности, хаоса и погибели. Традиционный человек твердо знал - за всем этим стоит Дьявол.

Образ Рогатого, Плешивого, апокалиптические ассоциации прочно срастаются с миром городской культуры. Демонизируя эту культуру и ее непосредственный источник, Запад, народная культура охраняет себя от распада. Концепция Дьявола позволяла объяснить страшный и непонятный мир, наделить его соответствующей негативной ценностью, мобилизовать людей на убережение от смертельной опасности.

В рамках такого видения мира европейской культуры все становилось на свои места и находило объяснения. Невиданная, диковинная власть людей города над силами природы - колдовская, дьявольская. Такая власть оплачивается гибелью души. По свидетельству современника, пожилые крестьяне в конце XIX в. верили, что если стать спиной к паровозу, наклониться и посмотреть на него между своих ног, то можно увидеть души мертвецов, которые тянут паровоз.

В природе мифологического сознания лежит симметричная модель мира/антимира. В соответствии с нею, «иной» мир понимается как вывернутая наизнанку модель родной культуры. Классической иллюстрацией этого стереотипа трактовки служат слова персонажа пьесы А.Н.Островского, рассказывающего о неправославном мире: «И все судьи у них в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный».

Одновременно в образе иностранца в XVIII-XIX вв. отражалось стремление к десакрализации, демифологизации иной культуры, убеждение в том, что русские обладают чем-то, что выше учености, хитрости, богатства. «Обнаруживая превосходство, испытывали смешанные чувства - и уважение и зависть, стремились с помощью иронии слегка принизить образ чужого и уверить себя, что русский человек не хуже» - отмечает современный исследователь.

Итак, две культуры Российского общества - ориентированная на модернизацию и ориентированная на самоизоляцию - полярны по общекультурным доминантам в отношении Запада. Если одна по мере сил пытается постичь, то другая - отменить.

К тому же два образа Запада разительно отличались по механизмам функционирования и каналам распространения. По словам М.Блока, в традиционном обществе правил «Старик Наслышка». Изустная передача была гарантом подлинности и достоверности. Традиционная культура отсекала рациональные, лежащие за пределами понимания, моменты и привносила свои, фантастические трактовки. Относительно вещей, которые лежат за пределом непосредственного кругозора, традиционная культура знает единственную верификационную процедуру, которая состоит в сличении предложенного с устоявшейся мифологией. О том, что из этого получалось, свидетельствует следующий эпизод: в 1839 г. в народе распространился слух, что наследник женится на дочери султана и на радостях будет сожжено три губернии...

Совершенно иначе функционирует и верифицируется образ Запада в большой культуре. Книги, газеты и журналы, отечественные и переводные романы, иностранные издания, поездки за рубеж, беседы с проживавшими в России иностранцами задают совершенно иное поле формирования и функционирования образа. В этом пространстве также живет устная коммуникация - слухи, рассказы, личные свидетельства. Но здесь они дополняют и уточняют образ, позволяют компенсировать цензурные ограничения. Образ Запада строится в диалоге всего общества, а сам этот диалог происходит в пространстве рационального сознания. Этот образ также несвободен от ошибок и заблуждений, но природа рационального дискурса обрекает его на движение по пути постижения истины о другом, и одновременно -по пути понимания исторических и культурных альтернатив русской культуры.

Мы можем указать на еще одну особенность образа Запада в большой культуре. Он множественен. В этих трактовках нет той гомогенности и качественной однородности образа, которая присуща народной культуре. Разные источники задают различные представления и модели понимания. И уже в сознании отдельного субъекта формируется собственный, результирующий образ. В этом смысле обобщенный образ Запада представляет собой абстракцию. Скорее можно говорить о пакете доминирующих трактовок, которые начинаются где-то в заоблачной выси элиты российского общества, ветвятся в зависимости от уровня культуры и политических позиций.

Так, в принципиальных дискуссиях о путях развития России, столь характерных для русской общественной мысли XIX в., он служил аргументом как для либералов, так и для их идейных противников. Например, парламентский строй и конституционная монархия Великобритании часто представлялись как идеальный образец будущего государственного строя России. С другой стороны, такой теоретик консерватизма как К. П.Победоносцев, относясь к политическому строю Англии, её общественной жизни с откровенным пиететом, предпочитая английский вариант прочим европейским, доказывал при этом, что для России английский образец, возникший в совершенно иных, исключительных условиях, неприменим.

Между двумя полюсами российской культуры существовал некоторый промежуточный слой, описанный в творчестве Н.С.Лескова или в рассказах А.П.Чехова. Дворня, мелкое чиновничество, городское мещанство, население предместий, низы города - все эти социальные категории синкретичны по своим основаниям. Не слишком задумываясь, они стихийно, на ощупь соединяли элементы традиционной культуры с элементами новоевропейской, городской. Этот слой общества совершал важнейшую работу по интегрированию культуры в единое целое. Он переводил на язык народных масс идеи и представления нового века. Через этот слой в народную жизнь проникали новые ценности, образцы, модели поведения. Возможно, трагедия России состояла в том, что этот промежуточный слой общества был слишком малочисленен. Здесь также складывается свой образ Запада и западной культуры. Он мифологизирован и наивен, иногда комичен, но, по отношению к патриархально-изоляционистскому, имеет одно безусловное достоинство. Для людей, представлявших низовую культуру города, Запад, то есть урбанистическая культура, -естественное, обжитое пространство, лишенное всяческих пугающих коннотаций.