Битва при Ангоре и падение монархии османов

Битва при Ангоре и падение монархии османов

Покорение Афин было облегчено сыну Нерио гигантской катастрофой, одним ударом ниспровергшей все могущество турок и державшей все западные государства в лихорадочном возбуждении. Вновь разбушевалась одна из тех народных бурь, которые издавна вдруг подымались в глубине Азии, пронесшись с дикой силой циклона от Инда и Ганга через границы Китая до Персии и Волги. Страшный вождь этого урагана был Тимур, хромой сын одного монгольского князька; подобно Чингисхану он стал повелителем новой мировой монархии, средоточием которой он сделал Самарканд. Пройдя победоносно через Сирию в Армению и Малую Азию, он натолкнулся здесь на государство султанов, единственную азиатскую державу, способную преградить ему путь. В это время Баязет готовился к новому походу на Пелопоннес, предполагая в то же время напасть на Константинополь, где правил Иоанн Палеолог от имени своего дяди императора Мануила, который с декабря 1399 года объезжал европейские дворы, умоляя о защите. Но вторжение Тимура в Анатолию принудило султана отступить от Босфора и двинуться навстречу монголам.

Борьба двух могущественнейших владык этого времени за обладание Передней Азией и, быть может, за всемирное господство была решена в кровавой битве при Ангоре 20 июля 1402 года. Превосходно вооруженное и дисциплинированное войско Баязета было уничтожено массой монгольских орд, сам гордый султан был пленником приведен в палатку Тимура.

Турецкая монархия лежала у ног великого владыки Самарканда. Весь христианский мир неожиданно почувствовал себя спасенным и вздохнул свободно; угнетенный Константинополь и греческие государства были точно чудом избавлены от немедленной гибели. Правда, греки и франки могли еще трепетать при мысли, что страшный владыка Азии, подобно Дарию и Ксерксу, собирается раздвинуть границы своей монархии на всю Европу; поэтому византийский правитель поспешил согласиться на уплату потребованной от него ежегодной дани. Тимур взял Бруссу, где добычей его были неоцененные сокровища; он сделал своим вассалом императора небольшого, но цветущего Трапезунта и разрушил Смирну; но у преддверия Геллеспонта он остановился, так как, кроме 22 трапезунтских кораблей, у него не было флота, который мог бы переправить его полчища в Европу. Разрушив государство османов в Малой Азии и восстановив, в качестве своих вассалов, покоренных еще Мурадом сельджукских князей в их владениях Ментеше, Кермиане, Айдине и Карамане, он в 1403 году покинул Переднюю Азию и возвратился в Самарканд.

Около этого времени умер у него в плену султан Баязет: один из наиболее трагических примеров того непостоянства счастья, которым отмечены все истории завоевателей вплоть до обоих Наполеонов. Его сыновья, избежавшие ангорской резни, тотчас же начали враждовать из-за отцовского трона, который не пал еще в Адрианополе и мог быть восстановлен также в Бруссе. Очевидно, не было момента более благоприятного для западных государей и народов для того, чтобы прогнать турок из Европы в Азию. Но этот великий, невозвратный момент прошел бесполезно, ибо все западные государства заняты были своими внутренними революциями и войнами, а папство, разбитое расколом, потеряло свой моральный авторитет. В этой катастрофе, требовавшей от всех геройского напряжения, жизненная сила Запада оказалась равной нулю; наоборот, жизненность государства османов выказала такую мощь, что оно пережило даже этот смертельный кризис.

Весть об этих чрезвычайных событиях дошла до императора Мануила, когда он был при дворе Карла VI в Париже, куда прибыли послы, призывая его в Константинополь и давая ему даже надежду на заключение союза с Тимуром. Но прежде, чем он успел добыть на Западе средства и войско для возвращения на родину, Сулейман, старший сын Баязета, был провозглашен в Адрианополе преемником своего отца. Ничто не может служить лучшим доказательством бессилия, взаимной вражды и бессердечного эгоизма всех тогдашних государств и правителей Запада, чем признание верховенства нового султана даже в этот момент, когда сила турецкой монархии была надломлена внутренними раздорами.

Греческие государи поспешили восстановить свои прежние вассальные отношения к Высокой Порте. Антонио Аччьяйоли, лично отправившись ко двору султана в Адрианополе, старался получить его утверждение в звании владетеля Афин, и даже Венецианская республика признавала турецкого султана законным властелином Аттики. Она не стыдилась настаивать на том, чтобы он силой своего авторитета принудил узурпатора выдать ей эвбейских пленников и город Афины.

В качестве венецианского уполномоченного Пьетро Цено, владетель Андроса, ловкими услугами которого синьория уже пользовалась в аргосских делах, отправлен был в Адрианополь, где при турецком дворе действовал в противоположном направлении доверенный Антонио. Цено продолжал переговоры в Галлиполи. Тяжелое положение в Европе и Малой Азии, где сельджукский владетель Карамана и другие государи относились к нему враждебно, заставило султана уладить прежде всего все недоразумения с восточными государствами. Если он мог и не бояться крестового похода со стороны Франции, Италия, Германии и Англии, то перед ним все же была лига, к которой надо было отнестись серьезно, ибо она состояла из венецианцев, генуэзцев, родосских иоан-нитов, герцога наксосского из дома Криспи и правителя византийского Иоанна. Он согласился на требования этой коалиции, -- на освобождение от платимых до сих пор даней, на облегчения в торговых сношениях и сделал еще большие уступки. Греческому императору он возвратил даже столь важные владения, как Фесса-лоники с македонскими провинциями, остров Скопелос, Скиатос, Скирос, всю Фессалию, части Пелопоннеса и даже крепости на черноморском побережье. Родосцам он уступил Салону, Венецианской республике он обещал возвратить Афины и дать участок в пять миль длиной на греческом полуострове у Эврипа против Не-гропонта. Так сильно было впечатление, произведенное на султана этим союзом. Чего бы нельзя было достигнуть, если бы Запад решился послать через Дунай войско в балканские земли, чтобы отомстить за поражение при Никополе!

Выдачи Афин, постановленной в мирном договоре, Венецианская синьория так и не добилась от Антонио. Наоборот, ей пришлось притвориться довольной и с осени 1402 года вести с узурпатором переговоры о новом соглашении.

Папа Иннокентий VII, король Владислав Неаполитанский и влиятельный кардинал Анжело Аччьяйоли деятельно работали в его пользу, а сам Антонио обращал к дожу настойчивые просьбы принять его в состав республики в качестве ленника. Сравнив издержки и усилия, которых стоило бы ей насильственное удаление Антонио из Афин, с действительными выгодами ее непосредственного господства в Аттике, республика пришла к заключению, что лучше отказаться от фактического владения Афинами и, сделав сына Нерио своим вассалом, оставить страну в его руках. Договор был заключен 31 марта 1405 года в Венеции. Из внимания к важным заступникам Антонио республика принимала его в свое лоно как своего сына; она разрешала ему владеть страной, крепостью и городом, «в новейшие времена носящим название Sythines», со всеми принадлежностями, правами и преимуществами. В ознаменование этого он и его наследники должны ежегодно в день Рождества жертвовать церкви Св. Марка в Венеции шелковую плащаницу ценой в 1000 дукатов. Он обязан быть другом друзей и врагом врагов Венеции, ни одного противника республики не пропускать через свою землю, а ее войскам давать свободный пропуск и провиант. В случае нападения на венецианские владения он должен идти на помощь. Торговля между его страной и Венецией объявляется свободной, установлена взаимная выдача беглых колонов. Антонио возмещает все убытки, понесенные венецианскими подданными во время войны, и возвращает все военные снаряды, попавшие в его руки при взятии Афин. Имущество бывшего правителя Афин, покойного храбреца Веттури, он должен отдать его детям. Республика прямо требует от Антонио, чтобы он изгнал из всех своих владений архиепископа Макарона, врага и предателя христианства, и выдал его Венеции, если ему удастся захватить архиепископа. Все прежние договоры, заключенные между герцогством Афинским и Негропонтом, возобновляются этим миром; договор распространяется также на маркграфа Бодоницы, гражданина и друга Венеции.

В сущности, положив оружие перед удачей решительного авантюриста, приняв его в число своих граждан и признав повелителем Афин, Республика св. Марка потерпела чувствительное поражение. Ее отступление из Аттики произошло в тот самый момент, когда влияние ее стало вновь усиливаться и ее морское могущество было еще вполне нераздельно. Она владела островами Критом и Эвбеей; ей принадлежали в Ионическом море Корфу, в Далмации и Албании -- Дураццо и целый ряд других гаваней и островов; в 1407 г. она приобрела город Лепанто, а затем Патрас с его областью В Пелопоннесе ей принадлежали Модон и Корон, Аргос и Навплия. Ее колониальные владения были так обширны, что при доже Томмазо Мочениго она достигла вершины своего могущества на море и высшего расцвета своей торговли, между тем как торговое значение ее соперницы Генуи уже пришло к концу. Но Венеция была истощена тяжелой войной с неудержимо надвигавшимися на ее владения османами, изменившими взаимные отношения держав на Востоке, и уже при доже Франческо Фоскари осторожная республика старалась приобрести точку опоры на итальянской terra firma, чтобы таким путем положить твердые основы своему национальному государству.

В течение десяти лет тянулись войны из-за султанского трона между четырьмя сыновьями Баязета, пылавшими завистью и ненавистью друг к другу. К счастью для восстановленной турецкой монархии, она не была раздроблена между враждующими братьями; основной принцип дома османов -- династическое единство -- остался неприкосновенным. В 1410 году Сулейман был свержен с трона и умерщвлен своим братом Музой в Адрианополе; в 1413 году Могамет I, третий и счастливейший из братьев, лишил Музу трона и жизни. Он восстановил османскую монархию, а последствия распри дали Греции немного покоя. Деспот Феодор мог возвратиться в Мизитру. Он продал этот город родосцам, но епископ и граждане смело изгнали явившихся рыцарей. Оскорбленный народ лаке демонский сохранял еще отчасти мужественную гордость своих предков; он не хотел гнуться под ярмом иоаннитов. Лишь на унизительных условиях принял он греческого деспота в свои правители. Баронство Коринфское Феодор также выкупил у рыцарей.

В франкской Морее произошли в это время важные династические перемены. Бордо де Санкт Суперан умер в 1402 году, оставив так называемое княжество Ахайское своим детям от брака с Марией Цаккариа. Этот знаменитый генуэзский род благодаря талантливости, геройскому мужеству и торговым спекуляциям, а также покровительству императора Михаила Палеолога и Филиппа Тарентского, приобрел Фокею с неисчерпаемыми залежами квасцов, остров Хиос с его масличными лесами и другие острова, добившись таким образом богатства и величия. Изгнанные в 1329 году с Хиоса императором Андроником, Цаккарии явились в качестве феодалов в Пелопоннес, где Мартино посредством брака с Жакелиной де ла Рош приобрел Велигости, Дамалу и Ха-ландрицу. Внучкой Мартино и была эта Мария, жена Суперано, дочь Чентурионе I, владетеля Дамалы и Халандрицы. Она была регентшей, правя вместо своих детей и детей Суперана, еще несовершеннолетних, но ее племянник, хищный барон аркадийский Чентурионе II, сын ее брата Андронико Азана, изгнал ее с детьми из их родовых владений и провозгласил себя князем морейским. Король Владислав признал в 1404 году и этого узурпатора. Распадение последней частицы княжества Ахайского пошло так далеко, что византийцы получили возможность, опираясь на Мизитру, покорить всю франкскую Морею. Полтора века стремились они к этой цели и достигли ее по странной случайности как раз тогда, когда приблизился их последний час. Деспот Феодор готовился оружием вытеснить Чентурионе из Ахайи, но в 1407 году умер среди этих приготовлений в Мизитре, не оставив наследников, так как брак его с Барталомеей Аччьяйоли был бесплоден. Тогда Мануил II назначил его преемником своего сына Феодора.

Давно уже греческие императоры не были в таких мирных отношениях со своими наследственными врагами -- турками. Мануил даже оказывал помощь Магомету I в его войне с Музой, и султан был ему благодарен за это. Если бы Мануил по возвращении своем с Запада сумел с известной дальновидностью воспользоваться этим обстоятельством, он, быть может, приобрел бы славное имя в ряду византийских государей, став восстановителем склонившейся к упадку империи. Но Мануил не сделал ровно ничего, удовлетворившись обещаниями султана Сулеймана, а потом Магомета I, который даровал мир ему и деспоту Мизитры. Собственный интерес заставлял султана, человека от природы мягкого и умеренного, серьезно соблюдать этот мир, избегая всякого столкновения с государствами Запада. Однако он вместе с тем показал, что не отказался от продолжения завоеваний своего отца. В июне 1414 года войска его осадили Бодоницу. Это старинное и вследствие близости Фермопильского прохода все еще важное франкское маркграфство дома Паллавичини досталось через Вильгельму, наследницу этого дома, ее второму мужу, венецианскому дворянину Никколо Джиорджи, у преемников которого султан отнял Бодоницу, несмотря на протесты Венеции

Обеспечив себя миром с султаном, греческий император получил возможность посетить жалкие остатки монархии Константина, провести целый год в Фессалониках, владениях своего сына Андроника, и затем в 1415 году отправиться на такое же время в Мизитру, где он рассчитывал подчинить своему другому сыну деспоту Феодору II непокорных топархов и привести в его подданство весь этот полуостров. Он заботился также с чрезвычайным усердием о постройке Гексамилиона, стены через Истм, которую начал строить при помощи венецианцев. Греки воображали, что и теперь, точно во времена персов, такая преграда сделает Пелопоннес недоступным для неприятеля. Тысячи рабочих трудились над этим гигантским сооружением. 13 марта 1415 года он прибыл в Кенхрею, где его приветствовали представители венецианских правителей Модона и Корона; 8 апреля приступили к работам, и в 26 дней между двумя морями выросла громадная стена со рвами, двумя крепостями и 153 укрепленными башнями. 26 июня император написал из Гексамилиона письмо дожу Том-мазо Мочениго, где сообщал ему об окончании работ, и венецианцы поздравили его Современники были поражены этим сооружением, точно оно было подобно знаменитым валам Адриана, но им вскоре предстояло убедиться, что для янычар оно вовсе не было недоступно.

В то самое время, как Северная Эллада уже попала в руки турок и облако гибели носилось над всей Византией, последние проблески национального сознания греков собралась не в Аттике, а в Пелопоннесе. Мануил II мог считаться верховным властелином и во франкской Морее, где Чентурионе принес ему присягу. Таким образом, центр тяжести греческой монархии, потерявшей почти все свои составные части, был перенесен в ее исходную точку -- в землю Пелопса, пока еще сравнительно безопасную от натиска турок. Мизитра или Спарта является в эту эпоху политическим и духовным средоточием эллинизма. Здесь были усыпальницы деспота Мануила и его брата Матфея, их отца императора Кантаку-зена и деспота Феодора I. Теперь Мануил II составил похвальное слово этому бесславному своему брату; оно дошло до нас и при всей своей превыспренности служит источником для истории этого времени, делая в то же время честь таланту замечательного императора своим образованием, красноречием и царственными манерами очаровавшего парижский и лондонский дворы.

Город Мизитра, резиденция деспота в трех милях от Лакедемона, затмила в эту эпоху как Фессалоники, так и Афины. Она заслуживает поэтому нескольких строк в средневековой истории, ее старинной соперницы. Новая Спарта Палеологов была маленьким местечком, отрезанным от всего мира и находившимся в постоянных сношениях с непокорными племенами Тайгета. Свою независимость лакедемоняне проявили прежде всего решительным изгнанием родосских рыцарей. Византийцам население Лаконии казалось, конечно, грубым и варварским. То, что некогда говорил Михаил Акоминат об Афинах, повторил теперь о Спарте Мазарис, автор одного сатирического диалога мертвых: жить здесь -- значит подвергаться опасности превратиться в варвара. Ритор Димитрий из Фессалоник, блиставший при византийском дворе, выражал изумление, как Плетон (Плифон), образованнейший грек своего времени, может жить в Спарте, и писал ему по этому поводу: «То, что ты считаешь островом блаженных, есть лишь тень былого Пелопоннеса; города и законы исчезли здесь, и добродетель стала позором. Но ты, закоренелый филэллин, воображаешь, что один взгляд на спартанскую землю возвратит тебе ли-курга, диктующего свои премудрые законы. Заблуждение исчезнет очень скоро, и ты будешь подобен тому человеку, который бежал от ужасов войны, к массагетам, подымающим руку на своих родных».

Развалины спартанской старины давали еще некоторое представление о временах Ликурга и Леонида, Павсания, Лисандра и Агесилая. Знаменитый путешественник Кириак из Анконы посетил Спарту несколько позже, в 1437 году; он нашел здесь народ, физической силой напоминавший ему своих предков; он изумлялся геркулесовской силе одного юноши, поймавшего живьем эвротского вепря. Он видел прекрасные поля с многочисленными развалинами, покрытые обломками статуй. Вид этого меланхолического мира развалин побудил его перевести на итальянский язык греческие стихи в честь Спарты. Как раз в это время здесь пробуждался давно уснувший дух греческой науки. Двор деспота, образовавшийся в Мизитре с тех пор, как она стала уделом второго наследника византийского, находился в живейших сношениях с Константинополем, откуда он получал образцы роскоши и образованности, равно как представителей таланта. Здесь было как бы отделение умственной жизни Византии и средоточие образованных эллинов, ученых и софистов, бюрократов и куртизанов, старавшихся здесь составить карьеру. Блеск образованности казался здешним государям такой же необходимостью, как и византийским императорам. Есть доказательства, что уже в XIV веке в Спарте была школа переписчиков древних рукописей Мизитрский двор можно смело сравнить со многими дворами итальянского Возрождения, например, с двором Монтефельтре в Урбино и Гонзага в Мантуе. Он является как бы очагом греческого возрождения на почве, где в вере и сказаниях народа Лаконии, вероятно, всегда тлели скрытые искры классического язычества. Поэтому возродившееся здесь научное направление мысли могло изъявлять притязания на некоторую оригинальность происхождения.

При дворе Феодора II жил знаменитый византиец Георгий Гемист (Плетон), воскресший античный эллин, поздний неоплатоник из школы Прокла и фантастический почитатель древних богов; такими же до некоторой степени были вскоре вслед за ним и итальянские гуманисты, ставшие такими под руководством Помпония Лета. Вполне понятно, что грек, одушевленный горячей любовью к отечеству, даровитый последователь классической философии, мог отнестись отрицательно к тогдашней христианской церкви, как римской, так и православной, и смотреть с отчаянием на политическое и национальное разложение родной страны. Но мысль Гемиста через тысячу лет после Юлиана Отступника отодвинуть назад стрелку часов всемирной истории, воскресить религию богов и полубогов в виде выдуманного мистикоаллегорического культа и заменить христианскую религию фантастической смесью учений Зороастра, индийских брахманов, Платона, Порфирия и Прокла, -- эта мысль граничила с безумием. Кажется, Гемист основал какую-то академию или секту в этом роде. К ученикам его, если не к адептам его мистической религиозной философии, принадлежали и такие выдающиеся платоники, как Мануил Хризолора и Виссарион.

Позже, во времена флорентийской унии, он перенес священный огонь язычества в этот город; он, по крайней мере, был здесь первым провозвестником славы и величия Платона и, как утверждает Фицинус, повлиял на Козимо деи Медичи настолько, что сама идея основания во Флоренции платоновской академии обязана по преимуществу ему своим происхождением. Сочинение Плетена «О различии между философиями Платона и Аристотеля» послужило поводом к долгому литературному спору о значении этих двух философских систем. Нераздельное владычество схоластики, основанное на извращенном и ложно понятом в Средние века Аристотеле, было таким образом поколеблено.

В том же 1415 году, когда император Мануил II добился верховной власти над Ахайей, Плетен посвятил ему и его сыну, деспоту Феодору два патриотических сочинения, где он призывал этих государей вдохнуть новую жизнь в Пелопоннес посредством социальных реформ. Ибо пагубное хозяйничанье архонтов и крупных землевладельцев, крепостное право толпы монахов и падение нравов привели, по его мнению, благородную родину эллинов на край гибели.

В этих теоретических рассуждениях, где указывалась необходимость для Пелопоннеса коренной социальной реформы вроде законодательства ликурга, Плетон, по странному случаю, задел впервые важный этнографический вопрос о происхождении новогреков: он доказывал, что Пелопоннес, истинный рассадник благороднейших греческих родов, был всегда населен автохтонами, чистокровными эллинами. Он совершенно забыл о славянах и франках, но его современник и противник, византиец Мазарис, указал, что в Пелопоннесе живут народы, говорящие на различных языках; он различает здесь семь народностей: лакедемонян, итальянцев, пелопоннесцев, славинов, иллирийцев, египтян (цыган) и евреев.