Жизнь и творчество В.Г. Перова

18

Поздним летом 1853 года Василий Перов приехал в Москву. Ему было девятнадцать лет, он мечтал учиться «живописному мастерству» и решил поступить в Московское училище живописи и ваяния. Приехал он с матерью. Остановились на Мещанской улице у знакомой старушки, смотрительницы приюта для девочек. На следующий же день после приезда, захватив с собой папку с рисунками, Перов отправился в училище. Был праздничный день, мать советовала подождать, но ему казалось, что больше ждать он не может. Идти было недалеко -- училище помещалось на Мясницкой улице в большом старинном доме. У парадной двери стоял, как показалось Перову, очень важный швейцар. Он сказал, что занятий в училище нет, а есть только господин профессор Николай Александрович Рамазанов.

Робко поднялся Перов по лестнице, прошел темноватым коридором, минуту постоял у двери, вошел. Скульптор Рамазанов принял его приветливо -- он любил молодежь. Долго, внимательно смотрел он рисунки Перова, потом сказал:

-- Вы можете поступить в училище, и если только вам никто этого не поправлял, то трудитесь, работайте -- из вас будет художник, у вас есть талант.

Перов вернулся домой, не помня себя от радости. Сам Рамазанов сказал: «Из вас будет художник!» Разве это не настоящее счастье?

Через некоторое время он нашел свое имя в списке учеников, принятых в Московское училище живописи и ваяния. Мать уехала, и будто вместе с ней ушло все, связанное с детством и отрочеством.

Для Перова началась новая жизнь.

Василий Григорьевич Перов родился 23 декабря 1833 года в небольшом сибирском городе Тобольске, где отец его служил губернским прокурором. Отец, человек образованный, свободолюбивый, недолго засиживался на своих многочисленных службах: то кто-то донесет, что в гостях у него бывают сосланные на поселение в Сибирь декабристы, то напишет он какие-то французские стихи, которые не понравятся начальству, то просто чем-то досадит важному правителю канцелярии. И каждый раз приходилось переезжать, искать новую службу, терпеть нужду в самом необходимом. Тобольск, Архангельск, Петербург, Дерпт, разные богатые помещичьи усадьбы, в которых удавалось отцу устроиться управляющим, маленький уездный городок Арзамас... Где только не побывал в детстве Перов! Каких только людей он не видел! Новые, незнакомые места и люди, самые незначительные события, друзья, которых он умел находить повсюду, оставляли, казалось, незаметный, но глубокий след в его душе.

Очень рано, лет с пяти, мать начала учить сына грамоте, потом передала его учителю-- невзрачному, но умному и веселому дьячку. Дьячок учил мальчика славянскому языку, арифметике, чистописанию, закону божьему--всем наукам, которые знал сам. Самые большие успехи мальчик делал в чистописании и в семь лет великолепно писал печатным шрифтом и прописью.

Как-то раз -- Васе было лет девять -- из ближайшего городка Арзамаса к отцу приехал художник -- «живописец», как тогда часто называли художников. У отца был портрет, который уже много раз переезжал вместе с семьей. Портрет был большой, писанный масляными красками каким-то неизвестным художником; отец был изображен на портрете со своей собакой. Собака та давно пропала, и отцу хотелось, чтобы художник написал вместо той новую. Художник согласился и принялся за работу: установил мольберт, поставил на него отцовский портрет и стал осторожно счищать написанную собаку; потом растер краски, приготовил кисти. Когда все приготовления были закончены, художник начал писать собаку, которая ни за что не хотела сидеть спокойно. Художник брал то одну, то другую краску, сменял кисти, отодвигался, смотрел прищурившись...

Вася Перов замер от восторга и изумления. В первый раз на его глазах художник писал настоящую картину -- Васе казалась она прекрасной, -- и в первый раз испытал он чувство какого-то благоговейного трепета перед творением художника. Все это было похоже на сказку и запомнилось навсегда.

После отъезда художника он подолгу и как-то иначе, чем раньше, смотрел на портрет отца. Часто пробовал и сам рисовать отца, брата, товарищей и горько плакал, потому что портреты получались совсем непохожие.

Но отец радовался тому, что мальчик пристрастился к рисованию, и никогда не сердился, когда видел, как старательно украшает сын своими рисунками карандашом, мелом и углем стены, столы, подоконники. Отец любил искусство -- играл на скрипке, на фортепьяно, писал стихи, рассказывал сыну о великих музыкантах, художниках, показывал картины, которых было много в старых помещичьих усадьбах, где иной раз приходилось ему служить.

Когда Васе исполнилось десять лет, его отдали в арзамасское уездное училище. Жил он у школьного учителя, и это было совсем не так весело и хорошо, как дома. Так же как и дома, мальчик все свободное от учения время рисовал, но учителя рисования в уездном училище не было, не было и товарищей, которые бы любили рисовать. Иногда приезжал в Арзамас отец, чтобы повидать сына. Он смотрел его рисунки и все больше думал о том, что Васе надо учиться и стать художником.

В тринадцать лет Вася окончил училище, и надо было думать о дальнейшей его судьбе. Отец решил отдать его в арзамасскую живописную школу.

Это была замечательная школа, и замечательным человеком был основатель этой школы -- художник Александр Васильевич Ступин.

Окончив Академию художеств, Ступин приехал в родной город и открыл там художественную школу. В то время нигде в России таких школ не было; Ступин был «первый заводитель дела необыкновенного», как о нем говорили. В школу принимались ученики всякого сословия, и среди них было много крепостных. Ступин одинаково справедливо относился ко всем ученикам, старался выкупить своих крепостных учеников на волю, хотя это и редко ему удавалось. Обычно по окончании школы помещик требовал вернуть своего крепостного и, случалось, запрещал ему даже думать о живописи, назначал на другую работу.

В школе знали о трагической судьбе очень талантливого ученика. Григория Мясникова, которого Московское общество любителей художеств по просьбе Ступина решило выкупить на волю. Помещик не согласился на это, он заставил его вернуться, отдал учиться поварскому делу, приказывал снимать с себя сапоги, чесать пятки и всячески издевался над ним. Мясников два раза убегал к Ступину, и помещик каждый раз возвращал его обратно. Мясников не выдержал и повесился. «Не порицайте меня за мой поступок, -- писал он в посмертном письме, -- я показывал пример, как должно поступать против надменности честолюбцев... напишите на моей гробнице, что я умер за свободу...»

Но разве один Мясников переживал такие муки? Разве мало погибало крепостных художников?

Академия художеств, которая приняла под свое покровительство школу, возмутительно относилась к крепостным ученикам: постоянно присылала указания о свободных и крепостных учениках, награждала свободных учеников медалями, а крепостным давала только отзывы, и то с пристрастием. Случалось, что картины крепостных не допускали на выставки.

Впервые так близко столкнулся пятнадцатилетний Перов с этими страшными фактами, впервые задумался о неравенстве людей, живущих в России, о тяжкой жизни своих товарищей и постепенно начинал понимать настоящий смысл крепостного права.

Школа Ступина принимала заказы на всякие живописные работы: иконы, портреты, пейзажи, исторические картины. Заказы исполняли учащиеся школы, и старик Ступин требовал, чтобы выполнялись они добросовестно, и часто заставлял по нескольку раз переписывать уже готовую картину.

И сам Ступин, и сын его -- художник, который вел занятия в школе, и другие преподаватели большое внимание обращали на то, чтобы учащиеся много рисовали, приобретали «мастерство в карандаше», изучали натуру. Он очень долго не позволял своим ученикам писать красками. «Надо сначала быть потверже в карандаше», -- говорил он. Перову, который проучился в школе почти год, не терпелось поскорее начать учиться писать масляными красками. Старшие ученики уже работали маслом, и однажды один из них предложил Перову потихоньку от Ступина начать копировать этюд Брюллова «Старик». Перов решился на это; работал он только тогда, когда самого Ступина в школе не было, а после работы тщательно прятал свою копию.

В школе раз навсегда было положено, что Ступин во время обеденного перерыва приходил в класс и один осматривал работы учащихся. Как-то Перов забыл спрятать свою копию, она попалась на глаза Ступину и очень ему понравилась. Вместо выговора за самовольство Ступин похвалил Перова: «Хорошо, брат, хорошо! Ты теперь пиши красками -- пора уже». Перов смутился, но и очень обрадовался -- теперь уже не нужно будет скрывать свою картину, можно учиться живописи вместе со старшими учениками.

Кроме специальных занятий рисунком, живописью, в школе проходили и общеобразовательные предметы. Сын Ступина, большой любитель чтения, старался привить эту любовь ученикам. Вместе они читали, беседовали о прочитанных книгах. Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Гоголь перечитывались множество раз. Особенно полюбил Перов Гоголя -- его «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Мертвые души».

«Приятно и полезно проводим мы часы в праздничные дни, свободные от серьезных занятий,-- вспоминал один из учеников ступинской школы.-- У господина Ступина была большая библиотека, и мы вполне были ее хозяевами. Один из нас был и библиотекарем, и мы, так сказать, зачитывались до опьянения... Каждый год на святках у нас устраивался театр -- и какой театр! Заезжие труппы перед ним пасовали; арзамасская публика была от него в восторге».

Прошло около двух лет. К этому времени отец Перова снова остался без места, и семья переехала в Арзамас. Родители поселились как раз напротив школы, познакомились и подружились со стариком Ступиным, который часто бывал у них. Мать очень беспокоилась о будущности сына. Она считала, что быть художником -- это все равно что быть обыкновенным маляром, и не раз говорила об этом Ступину. А Ступин ее успокаивал: «Ты, матушка, не беспокойся, Васенька не пропадет -- у него талант, из него выйдет художник; это я тебе верно говорю». Старик Ступин всем говорил «ты», а Васеньку Перова очень ценил, считал одним из лучших своих учеников.

Недолго прожила семья Перова в Арзамасе. Отец получил место управляющего в одном имении и, оставив сына кончать школу, двинулся с семьей на новые места, на новую службу. А через некоторое время пришел из Арзамаса и сам Вася Перов. Поссорившись с товарищем и заявив Ступину, что он не намерен терпеть оскорбления, он бросил школу, прошел пешком тридцать пять верст, пришел грязный, усталый, злой, но полный решимости продолжать любимое занятие. Ему шел семнадцатый год.

Около двух лет прожил Вася в деревне, подружился с деревенскими ребятами, ходил с ними на охоту, узнавал жизнь деревни, учился любить, понимать природу. С карандашом и красками он не расставался, рисовал и писал портреты товарищей, написал автопортрет, портрет отца, зарисовывал разные сцены деревенской жизни.

Первое время отец был встревожен и недоволен тем, что сын ушел от Ступина, но сын так постоянно и твердо говорил о том, что хочет учиться дальше, ехать в Москву, что родным пришлось уступить.

И вот Перов в Москве, живет у Марии Любимовны, надзирательницы приюта для девочек, принят в Училище живописи и ваяния и чувствует себя счастливым. Занятия еще не начались, но редкий день не проходил он мимо училища просто так, чтобы еще раз взглянуть на большое мрачное здание, на окна, закрытые наглухо, на парадный подъезд, в который изредка входили какие-то люди. Напротив училища помещалась станция дилижансов с большим двором и аркой, из-под которой выезжали тяжелые дилижансы, запряженные в шесть или восемь лошадей. Ему нравилось, как трубил кондуктор, как кричал зычным голосом: «Господа, занимайте места, дилижанс сейчас отправляется», как быстро заполнялся дилижанс пассажирами с узелками, корзинами. Кондуктор усаживался на козлы рядом с бородатым ямщиком, снова трубил, дилижанс трогался, люди уезжали из Москвы. А Вася Перов медленно шел по Мясницкой улице вниз, к Театральной площади с Большим и Малым театрами и с великолепным фонтаном.

Целые дни бродил он по московским улицам, площадям, часто бывал в Кремле, на Воробьевых горах, откуда открывался изумительный вид на Москву. В темной зелени садов горели золотые маковки церквей, серебряной лентой вилась Москва-река, как нарисованные разноцветными карандашами, стояли дома, а далеко вокруг -- заливные луга, огороды, пустыри, какие-то деревеньки.

Поздно вечером, когда зажигались на улицах тусклые фонари и кое-где в окнах домов уютно мелькали огни свечей и керосиновых ламп, Перов возвращался домой полный самых восторженных чувств, впечатлений. Вот сейчас он разложит все сделанные за день зарисовки, рассмотрит их вместе с Марьей Любимовной, что-то исправит, где-то дорисует. Хочется еще зарисовать на память ту московскую щеголиху, за которой так смешно шел по Тверскому бульвару старый лакей в нелепой шинели... Но в приюте темно, все спят. Спит и добрая Марья Любимовна. Он тихо открывает дверь, потом осторожно запирает ее на все засовы и, не зажигая огня, пробирается к своей койке. Смотреть рисунки он будет завтра утром.

За несколько дней до начала занятий стали съезжаться учащиеся.

Московское училище живописи и ваяния было основано всего лет двадцать назад. Вначале это был небольшой кружок молодых художников и любителей искусств. Народ молодой, живой, работали весело и весело отдыхали. Собирались вечерами на квартире то у одного, то у другого художника, рисовали с натуры, учились друг у друга, вместе читали. Среди организаторов кружка был и художник-любитель Егор Иванович Маковский -- отец четырех русских художников, и Михаил Федорович Орлов, бывший декабрист, друг Пушкина. Постепенно кружок разрастался, стал называться Художественным классом. Вокруг него начали собираться московские художники, а художник Василий Андреевич Тропинин хотя и не был преподавателем кружка, но «без всякой обязанности, из особого усердия постоянно посещал класс и содействовал своими советами в его успехах».

Учащиеся Художественного класса бывали иногда в тихой квартире Тропинина, смотрели его рисунки, акварели, картины и учились у него не только мастерству, но и необычайной преданности искусству, которое он ставил превыше всего.

Руководителям Художественного класса мерещилась в будущем большая московская художественная школа --своя московская Академия художеств. Они говорили о том, что эту школу нужно приблизить к жизни, что в ней будут «развиваться таланты из народа», потому что она будет открыта для всех сословий -- и для крепостных -- и учиться в ней будут наряду с юношами и девушки. Михаил Федорович Орлов писал тогда: «Художественное образование общества есть дело государственное и одно из самых важнейших средств к достижению истинного и полезного просвещения. Живопись есть также язык -- и язык красноречивый, выражающий много истин для тех, кои умеют его понимать и им говорить».

Когда в начале 50-х годов в Москву приехал Перов, Художественный класс уже вырос в большое Училище живописи и ваяния, которое стало центром художественной жизни Москвы, «колыбелью московского искусства» и находилось под покровительством Московского художественного общества.

С училищем были связаны почти все московские художники -- одни еще учились там, другие после окончания становились преподавателями училища. '

В училище, как об этом мечтали его основатели, принимались ученики самых разных сословий: крепостные крестьяне, которых помещики посылали обучаться живописному мастерству, мещане, дворяне... Они сходились и съезжались «...не только из разных углов и закоулков Москвы, но, можно сказать без преувеличения, со всех концов великой и разноплеменной России. И откуда только у нас не было учеников!.. Были они из далекой и холодной Сибири, из теплого Крыма и Астрахани, из Польши, с Дона, даже с Соловецких островов и Афона, а в заключение были и из Константинополя. Боже, какая, бывало, разнообразная, разнохарактерная толпа собиралась в стенах училища!.. Ни к кому больше не шел так стих Пушкина, как к нам, тогдашним ученикам:

Какая смесь одежд и лиц, Племен, наречий, состояний... - вспоминал много позднее Перов в рассказе «Наши учителя».

В первый день сентября 1853 года, радостно волнуясь и смущаясь, вошел Перов в училище и увидел в швейцарской веселую, шумную толпу учеников.

В девять часов прозвенел колокольчик, и в несколько минут швейцарская опустела -- все разошлись по классам.

Вместе со всеми новичками Перов пошел в первый класс. По программе в первом классе полагалось рисовать «отдельные части тела человеческого, а потом и целые фигуры с лучших оригиналов». И Перов, который любил работать, умел ко всякой работе относиться с интересом, добросовестно и усердно срисовывал носы, уши, глаза... Он блестяще перешел во второй класс, где программа была шире: ученикам предлагалось срисовывать с лучших эстампов разных родов живописи -- исторической, бытовой, пейзажной, портретной, -- для того чтобы каждый по окончании училища мог выбрать тот род живописи, который ему больше нравится.

Перов посещал и утренние и вечерние классы и часто брал рисунки домой, чтобы еще над ними поработать. Он скоро подружился с товарищами и особенно с Иваном Шишкиным, который поступил в училище за год до него.

Но счастье Перова продолжалось недолго. Из дому стали приходить письма о болезни отца, и помощи ждать было неоткуда. Старушка хозяйка не гнала его и даже помогала ему чем могла, но если первое время было немножко смешно прятаться каждый раз под кровать, когда приезжало начальство -- жить посторонним мужчинам в приюте воспрещалось,-- то теперь это было иногда обидно и горько. А самые горькие минуты пришлось пережить, когда настало время платить за учение, а денег не было. Что делать? Неужели придется бросать училище и ехать куда-нибудь в провинцию учителем рисования? «Я медлил... На что надеялся, чего ждал? Право, не знаю, -- писал он одному из приятелей, вспоминая эти трудные дни своей жизни. -- В один особенно прекрасный день я отправился, по обыкновению, в класс; на душе было сумрачно и гадко -- я беспрестанно ожидал, что передо мной затворят двери училища за невнесение платы. Робко поднявшись по лестнице, я вошел в швейцарскую, и, между тем как снимал галоши и вешал картуз, старик швейцар наш, подойдя, объявил мне, что Егор Яковлевич [Васильев] меня спрашивал и приказал послать к себе. У меня так и опустились руки; ну, думаю, значит -- конец; вероятно, запретят посещать классы... И я печальный пошел в античную залу. Проходя к месту, я увидел Егора Яковлевича, поправлявшего кому-то рисунок. Я раскланялся, но не решился тотчас подойти к нему -- мне казалось неловким объясняться с ним при других, да и боялся помешать ему...

Я сидел и тревожно на него поглядывал... В это время вошел в залу один из учеников старшего класса; мне нужно было поговорить с ним... Я вышел к нему на середину, к нам подошли другие ученики... Вдруг я почувствовал, что кто-то дернул меня за полу; оборотясь, я увидел прошедшего мимо Егора Яковлевича. «Неужели это он дернул меня?» -- подумал я, глядя ему вслед недоуменными глазами. Между тем Егор Яковлевич, пройдя почти всю залу, как-то странно, неуклюже манил меня к себе рукой; по мере моего приближения он все более и более улыбался и, когда я уже совсем близко подошел к нему, нерешительно и робко, точно не учитель ученику, а ученик учителю, совал мне свою руку и говорил скороговоркой: «Если вам можно-с, зайдите, пожалуйста, ко мне-с, в мою квартиру; вы знаете, где я живу?» «Как же, знаю», -- отвечал я.

«Ну, так зайдите через полчасика, мне нужно с вами поговорить-с». Противной показалось мне эта излишняя вежливость: хотят человека выгнать, выгнали бы уж просто,-- так нет, с соблюдением утонченной деликатности и возможных приличий, словно издеваются. «Хорошо, приду», -- отвечал я грубо. Егор Яковлевич удивленно посмотрел на меня».

Через полчаса Перов был у Егора Яковлевича и сидел, примостившись сбоку на стуле, а перед ним сидел Егор Яковлевич, маленький, кругленький человечек в синем форменном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, в широком галстуке, который хомутом висел на его шее. Он смотрел на Перова добрыми глазами и как будто бы не решался говорить. Потом сказал:

-- Я вас вот зачем пригласил: извините, пожалуйста, вы, как я вижу, человек небогатый, так не хотите ли у меня жить?

Перов был изумлен, растроган, бросился благодарить, не помнил, как потом очутился на улице, дома. Через несколько дней он переехал к Егору Яковлевичу Васильеву -- преподавателю рисования в гипсовых классах училища. Самоотверженно влюбленный в искусство, он не одного Перова поддержал в трудную минуту жизни. У него часто и подолгу жили некоторые ученики училища и разные любители искусства; многие из них, случалось, обманывали его ожидания, но он не обижался и каждый раз искренне удивлялся и огорчался. Он любил свое училище, любил рассказывать ученикам о том, как оно создавалось, как «несмотря на разность званий» сохранялся среди учащихся дух братства и товарищества, и постоянно говорил о том, что эти «истинно прекрасные отношения надо хранить свято и нерушимо».

И действительно, дух братства и товарищества, бескорыстная, чистая любовь к искусству накладывали свой отпечаток и на жизнь училища и на бывших ее учеников, которые на многие годы неизменно сохраняли какие-то общие черты.

Егор Яковлевич Васильев предсказывал Перову блестящую будущность, относился к нему бережно, заботливо. А Перов просто не верил своему счастью -- у него был угол, он был сыт, а главное, не надо было думать о той страшной минуте, когда потребуют плату за учение. Вероятно, тот же Васильев позаботился о том, чтобы его записал на свое имя один из членов Московского художественного общества, который по уставу общества мог иметь бесплатное место для одного из учеников училища.

Кроме Васильева, преподавателями училища были в то время такие разные люди и художники, как Скотти -- руководитель класса исторической живописи, Мокрицкий и Зарянко -- преподаватели портретной живописи.

Скотти, обрусевший итальянец, был прекрасным акварелистом, но Перов говорил, что он не написал ни одной исторической картины, а писал по заказу большие иконы для церкви. Он всегда торжественно проходил по классу, молча смотрел работы, изредка останавливался и отрывисто изрекал: «Убавь носу! Подними глаз! Срежь подбородок!» Это было все, что слышали от него ученики.

Мокрицкий, по словам Перова, безумно любил искусство, считал себя очень хорошим художником, но за всю жизнь написал не больше пяти-шести портретов. Он гордился тем, что когда-то учился у несравненного Брюллова, был товарищем Гоголя по Нежинскому лицею, но это не мешало ему быть очень посредственным преподавателем. Ученики любили Мокрицкого: их увлекали его бесконечные рассказы о Брюллове, о великих мастерах прошлого, об Италии...

По правилам училища, Мокрицкий и Зарянко вели преподавание поочередно: месяц дежурил в классе Мокрицкий, а другой месяц его сменял Сергей Константинович Зарянко. Но так как взгляды на искусство и на преподавание были у них разные, то они часто спорили. Мокрицкий говорил возвышенные слова об искусстве и уверял, что «натура -- дура», что надо главным образом копировать и изучать великих мастеров прошлого.

Зарянко -- ученик Венецианова, хороший художник -- учил, что надо тщательно изучать натуру, что искусство -- труд, и очень тяжелый труд, что художники прежде всего должны безошибочно правильно рисовать.

Перова радовало все, а главное, он твердо знал теперь, что работать по-настоящему может только здесь, дома, на родине. Конечно, пребывание за границей его нисколько не «образумило», но, как он сам говорил, «сильно подвинуло в технической стороне живописи». С интересом прислушивался он ко всем разговорам, расспрашивал обо всем. Прянишников говорил о том, что кончает две картины: «Мальчик-коробейник» и «Чтение письма в овощной лавке»; рассказывал, что задумал новую картину -- «Гостиный двор», или «Шутники», но еще не знает, как назовет ее. Прянишников только что прочел пьесу Островского «Шутники», и она так поразила его, что он должен написать картину на ту же тему, но иначе, по-своему. «Для нас, русских жанристов,-- говорил он,-- Москва -- клад... тут так много оригинального, своеобразного, такой обильный материал, что художникам и пера и кисти есть над чем поработать».

Первые месяцы по приезде, когда Перов весь был охвачен чувством радости, счастья от встречи с родиной, с родным небом, с Москвой, постепенно отходили далеко. Тревога все больше заползала в душу, он глубже вглядывался в окружающую действительность, все острее ощущал дыхание современности, которая врывалась в его жизнь, щемила сердце. И во всем -- в каждом человеке, с которым он встречался, в каждой подмосковной деревушке, куда, по старой привычке, уходил на долгие прогулки и где, как всегда, много разговаривал с крестьянами, -- он чувствовал что-то настороженное, пасмурное.

Отовсюду приходили вести о волнениях среди крестьян. Волна крестьянских восстаний -- «бунтов», как называло эти восстания царское правительстве, прокатилась по всей стране. Правительство свирепо расправлялось с восставшими крестьянами, еще свирепее с теми людьми, которые звали народ на борьбу за свободу. Всех их, как Чернышевского, ждала тюрьма, каторга. Но разве это могло остановить людей, у которых была только одна цель -- увидеть свой народ свободным и счастливым!

А сколько новых смелых, дерзких песен слагали эти люди и как зачарованно слушал Перов одну из них у Прянишникова на вечеринке:

Много песен слыхал я в родной стороне,

Как их с горя, как с радости пели,

Но одна только песнь в память врезалась мне,

Это -- песня рабочей артели:

«Ухни, дубинушка, ухни!

Ухни, березова, ухни!..»

Ох, и ухнет же эта дубинушка! А ему надо скорей, скорей приниматься за работу, собираться с мыслями, остановиться на определенной теме, а в голове их так много! И пусть его будущая картина не будет похожа на все то, что он видел за границей. Это будет русская картина, в ней должно быть его русское сердце.

Как родился сюжет новой картины? Перов, вероятно, и сам хорошо не знал. Может быть, жил он где-то в тайниках души, подсмотренный еще в юности, в деревне; может быть, прозвучал для него в какой-нибудь печальной русской песне, в похоронном колокольном звоне или был навеян поэмой Некрасова «Мороз, Красный нос», которая всегда вспоминается, когда смотришь картину «Проводы покойника». Ведь то, о чем писал поэт Некрасов в своих стихах, то, что изображал художник Перов на своей картине, происходило повсюду на Руси: каждый день погибали тысячи людей, каждый день для русского крестьянина «невесело солнце всходило», и каждый день у какой-нибудь избы, как в то утро, когда хоронили Прокла,

Савраска, запряженный в сани, Понуро стоял у ворот; Без лишних речей, без рыданий Покойника вынес народ.

-- Ну, трогай, саврасушка! трогай! Натягивай крепче гужи! Служил ты хозяину много, В последний разок послужи!..

И на картине Перова в последний раз везет Савраска своего хозяина на погост --на кладбище, -- тяжело, медленно везет в гору розвальни с гробом хозяина. Гроб покрыт рогожей. К нему прижались двое детей: мальчик в огромном, должно быть, отцовском тулупе и девочка. Опустив поводья, сгорбившись, на передке саней сидит женщина -- мать. Горько у нее на душе, и давят ее невеселые думы. Умер муж, как вырастит она дтей без отца -- кормильца семьи? Как будет жить?

Картина «Проводы покойника» еще безотраднее, еще печальнее, чем похороны, о которых рассказывает в поэме «Мороз, Красный нос» Некрасов.

За Дарьей -- соседей, соседок

Плелась негустая толпа.

Толкуя, что Прокловых деток

Теперь незавидна судьба...

А здесь только единственный друг семьи -- лохматая собачонка бежит около саней. Вокруг все сурово, мрачно: низко нависли хмурые тучи, унылая зимняя дорога погружается в мрак наступающего вечера, темнеет перелесок на холме, вдали виднеется несколько убогих избушек... Беспокойно, тоскливо становится на душе, когда смотришь на эту картину, и думается: «здесь одни только камни не плачут», и ведь никому на свете не нужны эти дети, никому не нужна их несчастная мать.

В картине нет ни ярких красок, ни стремления как-то внешне поразить зрителя. Написана она очень сурово, сдержанно. Мы не видим даже лица женщины, только ее спину, и, «как сделал художник, мы не знаем,-- писал Дмитрий Васильевич Григорович,-- это тайна его высокого таланта, но, глядя на эту спину, сердце сжимается, хочется плакать».

Почему-то вместе с этой картиной всегда вспоминается другая картина Перова-- «Последний кабак у заставы». Написана она несколько лет спустя после картины «Проводы покойника», и совсем по-другому-- смелой, широкой кистью уже зрелого художника. Вся как бы погруженная в тоскливо-туманную мглу надвигающегося зимнего вечера, она производит неотразимое впечатление: вдали желтовато-рыжая полоска тумана, в окнах чуть светятся красноватые огни, а у заставы стоят столбы с двуглавыми орлами и куда-то вдаль уходит заснеженная, изрезанная полозьями саней дорога. У входа в кабак «Расставание» понуро стоят две лошади, запряженные в крестьянские дровни. Это кабак, каких было много тогда в царской России и куда с горя пошли, может быть, такие же деревенские ходоки, о которых поэт Некрасов писал в стихотворении «Размышления у парадного подъезда»:

За заставой, в харчевне убогой, Всё пропьют бедняки до 'рубля И пойдут, побираясь дорогой, И застонут... Родная земля! Назови мне такую обитель, Я такого угла не видал, Где бы сеятель твой и хранитель. Где бы русский мужик не стонал?

А русская крестьянка? Мы видели, как на картине Перова «Проводы покойника» провожает она своего мужа на погост, и мы знаем: вернется она домой и ей некогда будет плакать, потому что надо топить избу, кормить иззябших детей, думать горькую думу об их судьбе.

Вот у последней заставы у кабака сидит, закутавшись в платок, другая русская женщина и также думает свою горькую думу. Она, должно быть, уже много часов сидит и ждет своего мужа, ждет безропотно, терпеливо, может быть, даже жалеет его -- ведь только нужда и горе загнали его в кабак. Потом, пьяного, повезет домой и так же безропотно будет терпеть побои, молчать и работать, не разгибая спины до самой смерти.

Доля ты! --русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать.

Немудрено, что ты вянешь до времени, Всевыносящего русского племени Многострадальная мать!

Много было в те давние времена в русских деревнях таких несчастных, многострадальных женщин! И не только в деревнях: и в больших городах, и в маленьких уездных городишках -- везде страдали русские женщины. Вот, казалось бы, самая обыкновенная бытовая сцена -- картина Перова «Приезд гувернантки в купеческий дом». Происходит эта сцена в Москве, в «темном царстве» русского купечества -- в Замоскворечье. Здесь живут люди, которые уверены в том, что земля стоит на трех китах, что дни разделяются на легкие и тяжелые, что можно заболеть от дурного глаза... Живут они за крепкими воротами своих домов, не любят чужих людей, копят деньги. «Сам» -- хозяин -- с утра уезжает в торговые ряды, сидит в своей лавке, пьет и закусывает с выгодными покупателями, иногда забавляется «милыми шутками» над каким-нибудь бедным чиновником -- вот как на картине Прянишникова «Шутники». Самая большая страсть этих людей -- деньги, самая ходовая поговорка: «Не обманешь -- не продашь». Хозяйка-жена обычно дома, ругается с кухаркой, пьет раз по пять в день чай из пузатого самовара с кумушками и свахами. Если же есть у нее взрослые дочери «на выданье», то забот у нее множество: собрать побольше приданого в сундуки, посудачить со свахами, подыскать повыгоднее да побогаче жениха. А дочери, нарядившись помоднее, сидят целые дни без дела у окошка, переглядываются с проходящими молодыми людьми, жеманно поджимают губы, коверкают французский язык и презирают мать, которая не знает всех тонкостей «французского обхождения».

И вот в такой купеческий дом приезжает молодая девушка. «Сам» -- какой-нибудь Тит Титыч из комедии Островского -- только что выспался после сытного обеда и, подбоченившись, расставив толстые ноги, рассматривает молодую девушку, вероятно только что окончившую институт. За ним стоят его купчиха-жена, сын и дочери, 'которых предстоит ей учить французскому языку, шить чепчики и стирать кружева. Ей страшно, она смущенно вынимает из сумочки свой аттестат, рекомендацию. В дверях прислуга с любопытством и некоторым злорадством смотрит на «благородную» учительницу-гувернантку, все имущество которой -- небольшой чемодан и шляпная картонка.

Перов и эту картину писал в мастерской, но писал ее не на холсте, а на дереве, и, может быть, картина поэтому выглядит чуть жестковатой. Но дневной рассеянный свет четко выявляет купеческую группу с вишневым халатом самого купца, с розовой юбкой будущей ученицы и в то же время легко и мягко скользит по коричневому платью девушки, по голубоватым лентам ее шляпы. Этим контрастным построением образов гувернантки и купеческого царства художнику удалось подчеркнуть социальное различие двух групп.