Смерть как этическая проблема

План реферата

1. Введение

2. Смерть как этическая проблема

3. Смерть и самоидентификация человека

4. Этика Духа

5. Заключение

6. Литература

Введение

Что есть Смерть? Начало или Конец? Дух или Тело? Возможны ли ответы на эти вопросы? И устроят ли они человека?

Проблемы, наиболее сильно и глубоко волнующие человека в его повседневном жизненном существовании, как раз и составляют (что естественно) глубочайшие и острейшие проблемы всей культуры, а значит, искусства, философии, этики. Культура и философия человечества когруэнтны жизни отдельного человека. И не случайно, что смерть, как наиболее волнующее и трагическое событие в жизни отдельного человека, выступает в культуре в качестве такой проблемы, в которой коренятся самые сложные и важные ее ипостаси.

Данная работа лишь слабая попытка ответа построенная как некий диалог двух мировозрений - религиозного и естественно научного определяющей метафорой которого станет вопрос: «Смерть или Бессмертие?».

Смерть как этическая проблема

Известна гипотеза, выводящая из самого факта смерти, из сопровождающих ее потрясений всех чувств человека, происхождение почти всех видов искусства: музыка возникает из печальных песнопений, стонов и жалоб по покойнику - особенно горестных, когда умерший был близким и любимым. Литература проистекает из горячего желания рассказать о жизни ушедшего человека, его радостях, горестях, заботах, делах, и успехах. Скульптура - из желания запечатлеть телесный облик навсегда утерянного. Живопись - из стремления изобразить его лицо, или отдельные события и эпизоды прошедшей жизни.

Из факта существования смерти как неотъемлемой части жизни во многом проистекает и философия, если понимать ее как размышления о жизни, о судьбе человека, о его месте во вселенной, о смысле его существования. Не лишне вспомнить хотя бы сократовско-платоновское "философствовать - значит учиться умирать" и позднейшие откровения о "болезни к смерти" вплоть до современного экзистенциализма, где изучение смерти становится центральной проблемой философии.

И религия вся проникнута идеей смерти. Важнейшая, гениальнейшая религиозная идея - бессмертие души - несомненно ведет свое начало из переживаний, связанных со смертью, и размышлений о ней. Истолкование значения смерти, ее сакральной метафизики составляет одну из главных заслуг религиозного мышления.

Нам представляется - выскажем эту мысль в качестве гипотезы - что феномен смерти является если и не единственным, то, может быть, мощнейшим источником и всей человеческой нравственности. Поясним свою мысль подробнее.

Исходной моделью и первоисточником нравственных отношений очень часто считается взаимоотношение матери (родителей) и ребенка: забота, любовь, помощь сильного слабому, воспитание. Несомненно, эти чувства в человеческом обществе приобрели очень высокое развитие и составляют субстанциональную клеточку человеческих отношений. Но родительские, в том числе и материнские чувства, существуют и у животных. А вот осознание своей смертности и вытекающая отсюда проблематика смысла жизни и все этические рассуждения о том, как надо жить, как жить правильно и как неправильно, присущи в полной мере лишь человеку. Поэтому следовало бы указать на тесную связь происхождения нравственности-- как совокупности норм совместного существования - из необходимости постоянно бороться против смерти, защищаться от нее, вырабатывать некие специальные нормы и правила жизни, способствующие сохранению совместного существования от опасности смерти.

Итак, из самого наличия факта смерти в человеческом бытии вытекают две важнейшие особенности нравственности, определяющие само ее содержание. Выделим при этом две самостоятельные группы проблем. Первая. Переживание факта смерти (шире болезней, страданий) - близкого, родного и любимого человека (проецируемые, как давно отмечено, на собственную, мою смерть, болезнь, страдание) породили в человеческой психике такие чувства как жалость, сострадание, милосердие. Когда же речь идет о сфере взаимоотношений "родители-дети", то здесь присоединяется еще одно чувство - чувство вины. Родителей перед детьми за то, что они не смогли спасти, сохранить, защитить своих детей от смерти. Детей перед родителями за то, что они бессильны предотвратить их болезни, страдания, старость, смерть. Именно боязнь потерять самое близкое, родное существо - ребенка (а человеческий детеныш самый беззащитный и длительно неприспособленный к самостоятельному существованию) породили со временем столь гипертрофированные чувства (материнские и отцовские) любви и заботы, доходящие до альтруизма. А из чувства вины, возникающего у живущих по отношению к умершим, или приближающихся к возрасту старости и смерти, из сознания возможности их потерять - чувства любви, жалости, сострадания. Вспомним хотя бы цветаевские строки "еще меня любите за то, что умру".

Каков статус этих чувств - вины, жалости, сострадания, милосердия - вытекающих из существования смерти, в структуре нравственности? Сегодня, после очищения понимания нравственности от идеологических эрзацев, все яснее осознается их значение для сущности нравственности. Можно утверждать, что именно эти чувства составляют специфику нравственности, ее подлинную суть. И это утверждение вовсе не дань моде сегодняшнего дня, когда все вдруг громко заговорили о сострадании.

Великий русский философ Владимир Соловьев в своей работе "Оправдание добра" утверждал именно это: фундамент человеческой нравственности составляют чувства стыда, жалости, сострадания. Почему он выделяет именно эти чувства в качестве специфически человеческих? Именно потому, что наличие только этих чувств - только этих, а не каких либо других - присуще только человеку и почти не встречаются у других представителей живых существ, и потому еще, что наличие этих чувств по-настоящему гарантирует нравственное поведение человека по отношению к другим людям. Человек, в котором развиты жалость и милосердие, никогда не станет ни убийцей, ни вором, и не совершит многих других безнравственных поступков.

Первая и главная заповедь морали - "не убий" - представляет собой не что иное, как табу смерти. Этот запрет самого страшного, что может произойти с человеком, самого худшего, что может сделать один человек по отношению к другому. Не случайно, что это наиболее древняя моральная заповедь. Если бы человечество не выработало ее на достаточно ранних стадиях своего существования, оно просто не выжило, не победило бы в борьбе за существование. Эта моральная заповедь послужила основой и первых юридических законов. Право на жизнь, суровое наказание, назначаемое нарушившим это право, составило главный интерес и цель всякого цивилизованного законодательства, намного опередившее право на собственность и ее охрану, например, и многие другие права человека. В этом смысле, смерть и борьба против нее в различных ее проявлениях оказываются первоначалом и источником не только морали, но и права тоже.

Вторая часть нравственности - позитивная, конструктивная - в отличие от первой - запретительной, табуизированной - вытекающая из первой, из наличия факта смерти и необходимости для человечества выработать совместные формы и нормы, защищающие от смерти, предохраняющие, насколько это возможно, от нее, но тем самым все-таки генетически связанные с ней - составляет всю деятельную, конструктивную часть нравственности, как бы практически разъясняющую каждому человеку, как он должен себя вести, чтобы реализовать свои чувства жалости и сострадания в виде конкретных дел и поступков. Это такие важнейшие нравственные нормы, которые определяют сферу должного: трудиться, выполнять свои обязанности, заботиться о других, помогать, соподчинять свои потребности и интересы с потребностями и интересами других, не быть себялюбцем и эгоистом, относиться к другому человеку как к самому себе, и, наконец, любить ближнего (и дальнего). Все эти нормы возникли и родились как бы "перед лицом смерти", "в виду ее", "памятуя о ней". Ей мы ими и обязаны.

В этом смысле, как бы подытоживая сказанное, можно сделать вывод: нравственность обязана своим происхождением смерти, ею она порождается. Вся нравственность есть не что иное, как средство борьбы со смертью. Нравственные нормы возникли в процессе борьбы против энтропии смерти, все они способствуют выживанию, суть коллективные средства, которые человечество противопоставляет смерти, как лекарство против болезни. Если бы человечество не выработало бы этой глубоко духовной, внутриличностной формы защиты себя от смерти, оно либо просто перестало бы существовать, либо, подобно животному и растительному миру, не выработало бы той духовной культуры, которая обеспечила человеку уникальное место во вселенной. Но кому-нибудь уже могло показаться, что мы излишне акцентируем роль и значение смерти в культуре, искусстве, философии и нравственности. Для того, чтобы нас нельзя было заподозрить в некой "танатофилии", "хронодицее" или, хуже того, в некрофилии, покажем теперь, какое практическое значение имеют все наши вышеизложенные соображения. Речь пойдет о сложных в теоретическом, и тем более практическом отношении проблемах, возникших в русле современной биоэтики. И в первую очередь о проблемах эвтаназии и нового критерия смерти.

В современной биоэтике, которая возникла в последние десятилетия двадцатого века на Западе и буквально на наших глазах оформилась в качестве новой самостоятельной науки, проблема смерти активно и глубоко анализируется. Предметом теоретического анализа, предпринятого ради конкретных - медицинских целей, стали, например, следующие три вопроса, связанные с проблемой смерти: 1) эвтаназия - ее природа, ее этическая допустимость, различия между активной и пассивной эвтаназией, 2) критерий смерти - допустимость нового критерия смерти - смерти мозга - с моральной точки зрения, 3) аборт - оценка с этической точки зрения.

Остановимся подробнее только на одной из них - проблеме эвтаназии - поскольку проблема жизни и смерти стоит здесь особенно остро.

Эвтаназия (в переводе с греческого) - быстрая и легкая смерть. Напоминаем об этом еще раз только потому, что и на сегодняшней день, хотя уже появились первые публикации в отечественной литературе, ни в одном нашем словаре или пособии пока что нет этого понятия. Само слово, а тем более обозначаемые им действия, находились в нашей стране под запретом и составляли одну из множества тайн, в которые профессиональная медицина старалась не посвящать посторонних. И которая, наверное, так и осталась бы тайной, если бы не биоэтика. Именно благодаря биоэтике эта, и многие другие этические проблемы были извлечены из-под покрова медицинской тайны на яркий свет общественных дискуссий, стали предметом острого общественного интереса. Кстати, до сих пор иногда высказывается сомнение, стоило ли извлекать на свет многие из этих тщательно скрываемых от непосвященных медицинских профессиональных проблем. Ведь многое из того, к чему медики выработали давно уже необходимое профессиональное хладнокровие, кажется слабонервной публике чудовищным и возмутительным. Не лучше ли было оставить кесарю кесарево и предоставить врачам самим решать их проблемы?

Но в том-то все и дело, что в наше время развитие медицинской науки и техники пошло в таком направлении и такими темпами, что ставит в тупик самих медиков. Им самим все чаще требуется помощь со стороны - юристов, социологов, политиков, этиков. И это движение изнутри медицины совпало с встречным движением со стороны общественности, представляющей всех заинтересованных лиц - пациентов, их родственников и знакомых, испытавших на себе шоковую терапию современной медицины. Именно в результате совпадения этих встречных движений и возникла биоэтика. Итак, рассмотрим вначале те проблемы эвтаназии, с которыми сталкивается медицинский персонал, а затем те, с которыми сталкиваются больные и их родственники.

В больницах и госпиталях многих экономически развитых стран мира, прежде всего США, за последние годы накопилось значительное количество больных, физиологическое состояние которых обозначается как промежуточное между жизнью и смертью. Эти пациенты страдают неизлечимыми заболеваниями самых различных видов, включая поздние стадии рака, диализа, рассеянного склероза и т. п. Еще несколько десятков лет назад такие больные немедленно скончались бы. Сегодня благодаря новейшему медицинскому оборудованию они могут быть поддерживаемы в живом состоянии долгие годы. Своеобразным рекордом такого искусственного поддержания жизни безнадежно больного человека, находящегося в бессознательном состоянии, в коме, являлась Кэтрин Кетлин (США), и прожившая почти пятнадцать лет Если представить себе какими быстрыми темпами развивается медицинское приборостроение и технология, то можно предвидеть, что подобные случаи будут приобретать все более массовый и длительный характер. Даже если ничего не говорить о финансовой стороне дела, хотя такое медицинское обслуживание стоит очень дорого и часто бывает необходимым для неотложной помощи другим больным, в подобных ситуациях возникает целый ряд чисто моральных проблем: является ли данный человек полноценным членом общества, и моральным субъектом, и не приходится ли здесь вводить особое понятие "растительного существования". Проблема становится особенно сложной, если поставить вопрос о том, как положить конец такому существованию, и кто должен взять на себя функцию его осуществления.

Ни врач, ни медицинский персонал, в силу клятвы Гиппократа, а также принципиальному запрету убийства, не могут быть принуждены к выполнению процедуры отключения больного от аппаратуры. Тем более это невозможно с моральной точки зрения предоставить родственникам больного. А если усложнить ситуацию тем, что больной испытывает физические страдания и боли, то получается, что применение аппаратуры только продлевает его страдания, но не лечит и не облегчает его состояние.

Юристы, со своей стороны, вносят в эту ситуацию еще одно уточнение: любой, кто самовольно возьмет на себя роль такого "убийцы из милосердия", то есть, руководствуясь соображениями сострадания, осуществит эвтаназию, поможет умирающему умереть, подлежит наказанию по существующим юридическим законам. Ситуация кажется неразрешимой: долгие мучительные страдания без надежды на излечение или легкая и быстрая смерть.

В ходе обсуждения такого типа ситуаций специалистам в области биоэтики удалось проделать большую аналитическую работу по вычленению самых различных аспектов эвтаназии и тончайших аспектов смысла этого понятия. Так, одно из первых уточнений было внесено в понятие "убийство", было проведено различие между двумя неравнозначными значениями, содержащимися в этом слове: "убить" и "дать умереть". Если провести аналогию между тонущим и умирающим человеком, то между понятиями "убить" и "дать умереть" существует такая же разница, как между понятиями "утопить" и "дать утонуть", не спасти утопающего, допустить, чтобы он утонул. Известно, что юридически наказуемо только первое деяние, оно квалифицируется как убийство, тогда как второе может быть квалифицированно иначе, например, как халатность, и часто не влечет за собой строгого юридического наказания. Получается парадоксальная ситуация: если врач не лечит больного, дает ему умереть, он не подлежит осуждению, хотя результатом его не-лечения тоже является смерть, да еще иногда сопряженная с большими страданиями. Если же врач, стремясь свести эти страдания к минимуму, освобождает больного от последних, напрасных мучений, он должен нести суровое наказание.

Проблема кажется настолько трудноразрешимой, что были предприняты попытки если не уйти от парадокса, то хотя бы смягчить его. Юристы в США, например, предложили каждому желающему распорядится своей смертью право составить еще при жизни, в здравом уме и твердой памяти, особый документ типа завещания, фиксирующий его отношение к подобной ситуации. Недавно стало известно, что президент США Б. Клинтон и его супруга уже составили такой документ, содержащей желание эвтаназии в случае неизлечимой болезни.

В юридическом аспекте это привело к формулировке особого права, которое раньше не фиксировалось: право на смерть. В новую Конституцию нашей страны впервые записано это право. Но моральная проблема этими юридическими мерами не решается, а лишь смягчается. Сама проблема остается. Это проблема жизни и смерти. Проблема, как мы показали выше, старая как мир. Но это не значит, что решенная.

"Право на смерть" фиксирует еще один парадокс в этой проблеме: может для самого умирающего смерть стать желанной? Ведь, казалось бы, высшая ценность для человечества - это именно жизнь, она - высшее благо, а смерть - всегда зло, несчастье. Но оказывается, что это не так, или не всегда так, или не совсем так. Когда же может случиться, что смерть для самого человека становится желанной, более желанной, чем жизнь. Конечно, очень редко, почти никогда. Но в то же время, не так уж редко, особенно в таких крайних ситуациях, которые связаны с тяжелыми, неизлечимыми болезнями. Ведь и современная медицина при всех ее достижениях еще не умеет лечить от смерти, она еще не нашла лекарства от всех болезней. А значит может наступить такой момент в жизни человека, когда непереносимые страдания могут сделать желанной саму смерть.

Вот этот парадокс в проблеме жизни и смерти и зафиксирован в дискуссиях вокруг эвтаназии. Ведь мнения разделились на две противоположнные точки зрения: за разрешение эвтаназии и против него. Разные страны мира заняли разные позиции: в некоторых странах эвтаназия разрешена юридически, в некоторых запрещена. Как же решить эту проблему, памятуя о сказанном нами выше главном принципе всей культуры и цивилизации - борьбе против смерти?

Наша точка зрения такова: если бы эвтаназия означала выбор между жизнью и смертью, она безусловна должна была бы быть запрещена. Никогда этика не может защищать смерть против жизни, она всегда защищала и защищает жизнь против смерти. Но эвтаназия не есть выбор между жизнью и смертью. Она есть выбор между смертью и смертью. Между смертью страшной и мучительной и смертью быстрой и легкой. А это уже совсем иное дело. Здесь можно выбирать...

Смерть и самоидентификация человека

Современные практики самоидентификации трактуют смерть как не относящееся к существу дела свойство человека. "Человек есть мыслящее существо"; "человек есть социальное животное"; "человек есть орудийно-действующий индивид"; "человек есть диалогически общающейся в горизонте культуры посредством произведений автор"; "человек есть существо, высвобождающее свой репрессированный эрос в актах креативности" - эти весьма различные способы самоидентификации имеют между собой то общее, что смерть присутствует в них лишь неявно как иное, от которого следует тщательным образом отличать и защищать собственно человеческое в человеке.

Поэтому идеология образования, занятая как бы "вылепливанием" образа человека из глины социо-природного материала считает свою работу законченной к моменту биологической, психологической и социальной зрелости. Человек образован где-то к 21 году, и его дальнейшее развитие, включая старение, умирание и смерть не являются делом культуры, предметом ее заботы.

О принципиально ином опыте понимания смерти свидетельствует древняя мудрость: человек называл себя просто смертным - смертью жил, а жизнью умирал. Однако, что значит мыслить смерть в качестве атрибута, а не только акциденции человеческой самости? Что стоит за утверждением, что человек по своей природе смертен кроме констатации фактического состояния дел?

Речь не идет об отмене иных атрибутивных квалификаций - человек как мыслящий, действующий, общающийся в горизонте культуры, или в актах осознания высвобождающей свое либидо. Человек мыслит, действует, общается или высвобождает репрессированный эрос лишь постольку, поскольку оказывается способным экзистировать из наличного состояния, выступать из потока жизни в некоторую область бытия, в которой он не есть, но лишь может быть. В этом особом онтологическом топосе человек присутствует как свое собственное бытие в возможности, или как проект своего бытия. Подобного рода выступание превращает "самость" в интенцию - обращенность к бытию, направленность на него.

Человек смертен, это особый топос бытия, в который экзистирует человек из наличного состояния, и сам акт экзистенции размечены как вешками символами смерти. Человек, прежде всего, смертен и только в силу смертности - мыслящий, в силу смертности - действующий, в силу смертности - открытый к диалогу с другим, в силу смертности обладающей властью для освобождения репрессированного эроса.

Как присутствует смерть при различных поворотах обращенности самости к бытию? Варианты, о которых ниже пойдет речь, не являются ни историческими, ни онтогенетическими типами. Они соприсутствуют в каждый момент жизни развитого сознания и могут быть различены лишь как тропы (повороты) его интенсиональности.

1. С первого до последнего дня жизни мир некоторым образом непосредственно открыт человеку. Он дан ему в естественном свете, обнаруживающем присутствие и ясные очертания и окружающих предметов, и его самого как само-очевидных фактов. В фактическом обращенность самости к миру (ее фактическая интенсиональность) присутствует как чистый факт "устремленности к... ", то есть как непосредственно переживаемый экстаз из наличного состояния. С какими бы интеллектуально и художественно рафинированными предметностями ни занимался человек, его занятия впаяны в мир в форме переживания факта устремленности к чему-то притягивающему (в потребностях, интересах, влечениях или заботах) или, напротив, от чего-то отталкивающему (в ужасе и отвращении). Причем и притягивающее и отталкивающее так же переживаются как моменты, фактически присутствующие, открываемые указующим жестом - вот! Или разновидностью этого же жеста - где?

Смерть в мире фактического занимает привилегированное место, выступая самой мощной ужасающе-отталкивающей силой, безжалостной стихией изничтожающей те особые предметности, к которым человек прилепляется в своих влечениях, интересах или заботах. Она дана человеку как факт смерти Другого, в который он вживается, ухаживая за умирающим, участвуя в похоронах, посещая кладбища. Этот другой был референтом его чувств, нужд, желаний и устремленностей, их реальностью и путем реализации. Под его, Другого, взглядом, обладающим преимуществом вне-находимости, происходило, выражаясь языком М. М. Бахтина, дооформление человека до целого. В участливом внимании Другого его присутствию в мире одалживается возможность быть выделенным и признанным в качестве уникального адреса в коммуникативном пространстве. Смерть другого - это фатальная жизненная неудача, ускользнувшая или, скорее, - украденная судьбой возможность личного ис-полнения.

Смерть другого лишает возможности ис-полниться. Но всегда ли потеря этой полноты трагична? Всегда ли та целостность, до которой "Я" дооформляется во взгляде другого возвышает человека? Каждому дан опыт недоброжелательного взгляда другого - близкого и первого встречного. Смерть человека, взгляд которого дооформлял субьекта до целостного образа врага, который навязывал ему бремя отношений сволочного и жестокого мира, несет облегчение...

«Тень смерти прячется за фотографиями отца, бабушки, деда, друга - дальних и близких. Человек переживает факт обращенности к ним (уже умершим), постоянно сталкиваюсь с предметами, хранящими для меня их присутствие. Их голоса, мысли и страсти томятся в кассетах, письмах и книжках, громоздящихся на моем письменном столе - этом мире, фактически открытом мне пишущему - вот здесь. А вот, стоит лишь открыть коричневую обложку альбома, присутствую я, которого уже нет. Этот голенький малыш на подушке с кружевами, чью человеческую позу бережно устанавливают в присутствии взгляда фотоаппарата две руки того, кого уже нет, есть я, которого так же уже нет вот такого! Я стал другим. И мое разглядывание моей старой фотографии таит тошнотворно-подсасывающее переживание фактической погруженности в поток становления. "Как мир меняется! И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь -« На самом деле то, что именуют мной, Не я один. Нас много. Я - живой. Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела!»(Николай Заболоцкий) Я становлюсь другим, и мой жизненный мир становится другим - и этот вселяющий бессознательный ужас факт становления другим назойливо предъявляется мне многочисленной предметностью, открываемой в простате указующего вот. Мне дана как факт иллюзорность попыток удержаться в безмятежности наличного состояния. Я из него перманентно вытолкнут, выброшен потоком становления навстречу ничто смерти. Перманентное переживание факта выставленности в ничтожащий поток становления дано как ужас. Он формирует импульсивную и безуспешную реакцию отталкивания, попытку улизнуть, как-то задержаться в присутствии наличного - фотографией на стене, именем на скамейке, автором напечатанной статьи или книги. Но чем настойчивее я стараюсь сохраниться в наличном, тем безжалостней мне предъявляется обреченность на неудачу подобных попыток.» (И.П. Тищенко)

Однако ужас переживания факта смертности, не только отвращая отталкивает, но и прельщая, притягивает человека.

"Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю, Все, все что гибелью грозит Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья". (А. С. Пушкин)

Рисковать, поставить себя на край пропасти, пройти по той черте, что разделяет жизнь и смерть, заглянуть со сладким замиранием сердца в бездну - все это составляет естественный горизонт присутствия человеческой самости в мире, способ ее самоутверждения.

Изничтожающая смерть как мощный магнит, обладающий одновременно "отталкивающим" и "притягивающим" полюсами, в напряженном экстазе ужаса разворачивает самость в потоке становления как своеобразную стрелку компаса "от себя" лицом к "ничто". Причем, разворачивая, выставляет ее во вне из наличного состояния.

2.В жизненном мире человека, оказывается, не на что опереться - все, чтобы он не хотел удержать в своем присутствии, в том числе и он сам становится иным. Путь к устойчивости само-стояния лежит по ту сторону жизненного мира. Это путь трансцендирования, как бы развивающий энергию выдвижения в Ничто. Через процедуру трансцендирования человек расчленяет собственное существо на пребывающее устойчивое бытие самости, вынесенное за скобки мира, и заключенную в этих скобках, становящуюся наличность событий, в том числе и его телесную фактичность. В этой установке сознания, поляризованность человеческого существования выражается в оппозициях «Я» и «Тела», сущности и явления, цели и средства, смысла и выражения. Трансцендирование, таким образом, производит фундаментальную метафизическую работу разбиения человеческого бытия на "внешнее" и "внутреннее". Одновременно структурализуется мир фактического присутствия, распадаясь на феномены, которые детерминированы "внутренним" человека и являются результатами его само-детерминации и само-выражения, и феномены из-вне (для этой самости) определенными к существованию. Превращение второго рода феноменов фактического мира в феномены первого рода представляет собой процесс очеловечивания природы и самого человека.

В результате трансцендирования из наличного состояния, в котором смертность выступает как чистый факт, человек приобретает самоидентичность, которая в перспективе противопоставлена смерти и становлению. Находя себя пребывающим в своей сущности, он оптимистически противостоит конечной превратности, нестабильности и трагизму эмпирического существования. Как сказал философ: "В марксистской философии конечность индивида рассматривается как диалектический момент существования человечества, восходящего в своем поступательном развитии к более совершенным общественным формам выявления сущностных сил человека... Для марксистской философии трагизм смерти снимается именно тем, что индивид как носитель всеобщего продолжает жить в роде".

«Моя рука не есть часть моей "самости". Ее можно отсечь ничуть не уменьшив моего "Я". Даже мое тело в целом не есть моя самость. Оно постоянно становится другим (отмирает), но Я-то остаюсь тем же - и в теле малыша на подушках, и в теле пионера на Красной площади, и в теле молодого мужчины в день бракосочетания, и в этом теле согнувшегося над листом бумаги "скриптора", с ноющей поясницей и зудящей недосягаемой для руки областью на спине. Несущий смерть поток становления как бы смывает прах несущественной и неподлинной эмпиричности, отмывая крупицы подлинного в человеке - его нетленной сущности.»(И.П.Тищенко)

Смерть завершает эту работу, действуя как фотографический реагент, проявляющий самость, освобождая всеобщее и родовое в человеке (сущность) от затемняющей связанности с конечным эмпирическим существованием. Человек как эмпирическое тело исчез с лица земли, а его опредмеченная в орудиях труда и в произведениях художественного творчества сущность продолжает жить. И умерший тем более жив в роде, чем больше его индивидуальная жизнь была выражением всеобщего, т. е. чем больше она была творчески производительна.

Аналогичным образом, для христианского сознания смерть представляет собой особое событие, в котором мечущаяся, подверженная превратностям изменчивого мира душа человека приобретает свою завершенную целостность или ин-дивидуальность. Смерть как бы обнажает замысленную в Божественном разуме судьбу этого конкретного человека, его самость - то, что он есть на самом деле и с чем предстанет на суд Творца. Поэтому в рамках христианского миросозерцания, человек рассматривается как бытийствующий в своей сущности, обращенный к ней в каждом эмпирическом шаге лишь тогда, когда этот шаг или этот поступок человека рассматривается сквозь призму последнего часа. В средневековом сознании каждое мгновение нравственно осознается и осмысляется... как мгновение предсмертное, замыкающее жизнь, мгновение исповеди, мгновение на грани времени и вечности. Это означает, что каждый миг, вынесенный на порог вечности, нравственно завершает земное время человека, все его жизненные поступки.

Натуралистически атеистическому сознанию просвещенных европейцев, не верящих ни в коммунизм, ни в господа Бога, но лишь в "атомы и пустоту" в смерти так же предъявляется их сущность - разлагающаяся до атомарных субстанций плоть.

Таким образом, смерть в мире фактического выступает как своеобразная "дверь", связующая имманентное существование с трансцендированной сущностью.

3. Трансцендируя перед лицом смерти из потока становящейся фактичности, человек обнаруживает различные предметности этого мира (в том числе и фактичность смерти) как нечто находящееся в своем распоряжении. Это распоряжение может быть либо манипулятивным - в роли средства для поставленной цели, или коммуникативным - в роли знака для выражения смысла. Через средства и знаки его самость утверждает свое присутствие во внешнем мире как нечто по сути своей внутреннее. Причем это самоутверждение может иметь две морально дифференцируемые модальности - жертвы и убийства, которые в свою очередь двояко направлены - на себя и на другого.

Например, самоубийство неизлечимого больного может с одной стороны играть роль средства избавления от непереносимых физических и психических страданий, или средством избавления от страха их приближения. Оно же нередко выступает в роли знака - последней отчаянной и тираничной попытки обратить внимание окружающих на себя. Смерть превращается в немой крик - Я здесь!

Однако тоже самое по фактической предъявленности действие может выступить не убийством, а жертвой, с помощью которой человек стремится избавить близких от ада душевных страданий, связанных с необходимостью ухода за ним, или бремени финансовых издержек на сиделку и дорогостоящие лекарства, от урона, причиняемого их жизненным планам прикованностью к его умирающему телу. Здесь само-пожертвование есть лишь средство. Но нередко оно выступает как мощный коммуникативный жест. Например, самосожжение как жест политического протеста против социальной несправедливости. Убийство другого на протяжении всей истории человечества выступало в качестве наиболее популярного средства самоутверждения в форме грабежа собственности, приватизации, дуэлей, войн и. д. Не менее древние корни у публичной казни как средства установления власти и одновременно ее присутствия в жизненном мире каждого индивидума и социума в целом. Ту же роль сыграл, благодаря прямым трансляциям CNN, расстрел президентскими танками "Белого дома". На какой-то краткий исторический момент власть как бы обрела себя, заставила основных политических субъектов признать свою волю. Но затем, испугавшись собственного отображения в зеркале национального и международного общественного мнения, трусливо отвернулась от себя - "Это не Я!"

Не менее популярны в современном мире и человеческие жертво-приношения. Здесь и деяния политических лидеров во имя национальных, классовых и иных ценностей, бросающих на алтарь отечества тысячи жизней своих соотечественников. Здесь и свершения ученых мужей, проводящих рискованные эксперименты на людях, которые им стоят дешевле, чем содержание лабораторных морских свинок. Во имя прогресса науки или славы Родины оправданы любые жертвы.

Во всех подобного рода ситуациях, человек самоутверждается, т. е. открывает свою самость для себя и других как присутствующую в наличии через власть, устанавливаемою посредством смерти. Это настоятельное стремление к самоутверждению с необходимостью вводит смерть как элемент фактического мира в круг предметностей, над которыми самость пытается установить свой контроль. Смерть как внешняя и независящая стихия должна быть авторизована, должна превратиться из события, случающегося с человеком, так же как она случается с животным и растением, в его поступок. Возможность подобного усвоения смерти наглядно демонстрирует описанный выше суицид как средство и коммуникативный акт. Однако в последних случаях смерть оказывается важной для достижения чего-то иного, а не сама по себе. Она в этих действиях в принципе может быть заменена на другие средства или знаки. Открытие новых обезболивающих средств может заменить суицид как бегство от боли, признание со стороны других - суицид как коммуникативный акт. Усвоение смерти как заключительного аккорда моей жизни принципиально необходимо для полноты ис-полнения человека. Смерть как акт предельной самодетерминации, превращает всю жизнь человека целиком в поступок, т. е. максимально расширяет границы своего ответственного бытия, моральное пространство человечества. Если смерть происходит с человеком как естественное событие, такое же как пищеварение - то оно происходит по ту сторону добра и зла, т. е. в принципе вне пространства человеческого присутствия.

Только установив себя в просвет гамлетовского вопроса - "Быть или не Быть?"- человек переживает себя свободным от впаяности в мир фактического, и через эту свободу ответственным за все с ним происходящее. В этом смысле выбор смерти начинает трактоваться правом человека - некоторым непременным общественно призванным условием его само-реализации. Самоубийство как средство, которое в принципе можно заменить и другим средством, не требует легитимизации. Во многих случаях, обманув родственников или врача, можно без труда достичь желаемой цели. Это банальная человеческая ситуация, распространенная повсеместно и при демократии, и при тоталитарных режимах.

Коренящаяся в основаниях современной культуры установка на предельную самодетерминацию с необходимостью рано или поздно ставит перед обществом вопрос о праве на смерть, как одном из неотчуждаемых прав человека, требующих общественного признания и защиты.

4. Самоутверждение человека и открытость его самости для него самого и других в определенного рода действиях возможно лишь постольку, поскольку каждому отдельному эмпирическому акту уже предшествует как возможное пространство открытости. До того, как человек убъет (принесет в жертву) себя или другого - ему, его самости уже открыта пред-расположенность (причастность) к смерти и себя и другого. До того, как самоубийство больного превратится в коммуникативный жест (знак), обращенный к другим, для него уже предсуществует в мире его возможностей - пространство коммуникации, в котором самость другого обладает как бы "глазом" для того, чтобы прочесть этот знак, или "ухом" способным расслышать вопль самоубийцы. Так же как и самость самого потенциального самоубийцы своим внутренним чувством как бы предчувствует свой еще неизданный вопль.

Иными словами, человек открывающий свою самость как трансцендированную сущность, властвующую и коммуницирующую посредством смерти, неизбежно обнажает и неустанно подтверждает (дабы избежать любой попытки амнезии) свою предрасположенность (причастность) и рецептивную открытость ей.

5. Однако трансцендированию, присутствующему в чисто коммуникативных и манипулятивных актах, еще недостает радикальности. Смерть, как и иные элементы мира фактичности, сохраняют свою органическую сращенность с центром самоидентичности, как ее своеобразные "функциональные органы". Между полюсами сущности и фактического существования, на которые дифференцированно существо человека, еще нет ничего. Они соприсутствуют в органической сочлененности и неотчужденности.

Радикализация трансцендирования осуществляется при попадании человеческого существа в просвет вопроса об истине. В рамках нашей культуры этот вопрос структурирован дискурсом гносеологического отношения. Пока элементы становящейся фактичности имели для человека органный статус, т. е. были средствами и знаками для целей и смыслов его самости, то вполне естественно, что их судьба в мире этой самостью и определялась. В рамках гносеологического отношения мир фактичности приобретает статус объективного. Судьба событий в объективном мире нацело определяется взаимодействием элементов, выстраивающихся друг по отношению к другу в цепочки причинно-следственных отношений. Самость как "случайная" относительно закономерной организации объективного мира "субъективность" выбрасывается из него и размещается в позиции гносеологического субъекта (объективного наблюдателя). Между "самостью" и миром объективной фактичности возникает фундаментальный разрыв взаимонепричастности и одновременно взаимной особо интимной открытости, которой не было в рамках органической связанности. Ведь именно поставив себя в позицию дистанциированного наблюдателя, человек приобретает, во-первых, способность созерцать события в их истинной данности (то, что классическая метафизика называла первичными физическими качествами вещей), во-вторых, возможность открывать для себя истинные закономерности, правящие в эмпирическом мире, а, в-третьих, властвовать через познание истины над событиями в мире фактически данного.

Дарящий власть свет истины - вот, что заполняет разрыв, между самостью, сфокусированной в точку зрения гносеологического субъекта, и телесностью, вписанной в физическую природу.

Смерть как и любой фрагмент фактического мира в рамках гносеологического отношения становится объектом познания. И хотя сама она как акт радикальной трансформации еще живого в уже мертвое постоянно ускальзывает от взгляда объективного наблюдателя, но это удручающее ускользание не лишает исследователей оптимизма. Следы смерти во множестве разбросаны на песке причинно-следственных взаимоотношений. Стоит еще чуть-чуть покопаться, просеять пару другую бесконечностей фактов сквозь сито верно методологически организованной теоретической рефлексии и истина жизни и смерти будет в наших руках. Открыв истинное знание причин смерти, человек получит над ней власть и станет бессмертным.

Собственно говоря, многое уже сделано на этом пути. Сколько болезней, ранее неотвратимо вызывавших смерть, практически побеждены или находятся под эффективным контролем врачей. Идут успешные эксперименты, обещающие победу над старением. Смерть отступила - средний срок жизни увеличился повсеместно, что бы ни утверждала науконенавистники из лагеря пророков экологической катастрофы. Однако стал ли человек от этого менее смертным? И мотылек, чья жизнь укладывается в световой день, и дуб, живущий несколько столетий - одинаково смертны по сути своего бытия.

Этика Духа

Когда человек ставит перед собой высокие идеалы, высокие цели, он часто забывает о том, насколько коротка его жизнь. Очень многие люди с какой-то агрессивной радостью пытались и пытаются теперь отыскать научные аргументы, ниспровергающие древнее учение о том, что человеческий дух неразрушим. Между тем, это стремление к уничтожению, это стремление лишить человечество самой сокровенной, самой задушевной, самой древней надежды напрасно выступает под лозунгом, девизом научности: потому что все этапы цивилизации, все общества имели эту идею и эту веру.

Когда археологи открывают древние захоронения людей каменного века, они находят их похороненными в позе младенца, как в утробе матери. Тем самым древние люди как бы хотели сказать, что после физической смерти начинается иная жизнь. Древние религии Египта, Вавилона, Индии, Греции всегда стояли на твердой почве иммортализма, то есть бессмертия души.

Это соборный, коллективный опыт всего человеческого рода. Для древнего египтянина иная жизнь была подобна этой жизни. Тем не менее, человек в той, иной жизни отождествлялся с высшими существами, с богами, и его натура переживала некую таинственную трансформацию. Иные цивилизации представляли себе посмертие унылым и мрачным. Напрасно нам пытаются внушить, будто идея бессмертия родилась из страха, как утешение. Что говорит о посмертном бытии Гомер в "Одисее"?. Вспомните, какое там сумрачное царство, наполненное несчастными духами. Однако они живут, однако они существуют. И в той же греческой религии впоследствии возникает мысль о раздвоении личности человека в посмертии. Какая-то часть его идет в мрачный эреб, а какая-то часть оказывается в ином светлом мире.

В индийской религии личности не существует. Есть только одна сверхличность - божественное бытие, всплесками которого являются наши личности. Рождаясь на короткое мгновение в мир, они уходят опять, погружаясь в сверхбытие. И только жажда жизни, привязанности мирские, воздаяние кармы влечет их снова на землю, они воплощаются вновь в других живых существах или в людях. Тем не менее индиец всегда понимал, что смерть - это не конец.

Греческая философия дала первое в истории умозрительное обоснование бессмертия души. Платон развивал мысль о том, что наше сознание, человеческий дух - начало не материальное, но, в то же время, вполне реальное. Человеческий дух не состоит из частей, он не является агрегатом, поэтому его нельзя дезинтегрировать, демонтировать. Самоанализ, с которого началась новая древнегреческая философия, сократовская, самоанализ привел человека к великой мысли об иноприродности нашего "я" по отношению к стихиям этого мира. Дух человека, неосязаемый, невидимый, невесомый, является как бы гостем в этом природном мире, где все можно, так или иначе взвесить, измерить или увидеть.

Человеческая мысль подходила к тайнам божественного присутствия в мире, когда человеческая мысль почитала и поклонялась стихиям природы, когда человеческая мысль подошла через библейские учения к верховному откровению о едином Боге, она всегда свидетельствовала о реальности неразрушимого духа. Неразрушимым может быть именно только то, что не относится к миру вещей. Впоследствии христианские мыслители, средневековые философы (Фома Аквинат), философы нового времени (Лейбниц), рассматривали так саму идею бессмертия.

Что есть распадение? Распадение есть движение каких-то частей. Что есть движение? Это есть перемена места в пространстве. Но нет того пространства, в котором бы была заключена душа человека.

Когда-то покойного архиепископа Луку, известного врача-хирурга Войно-Ясенецкого, спросили: "Неужели вы верите в существование души в то время, как столько раз вскрывали мертвое тело человека?" На что он ответил: "Я много раз вскрывал тело человека, но я никогда не видел в нем ни мыслей, ни разума. Я видел только органы, мертвые органы". Значит, в принципе, невозможно увидеть то, что составляет самое существо человеческой природы.

Многие слышали о книге Раймонда Моуди "Жизнь после жизни". Опрашивая многочисленных людей, которые пережили клиническую смерть, доктор Моуди пришел к выводу, что сегодня уже нельзя повторять, как говорили наши древние предки, что "оттуда" еще никто не возвращался. Сегодня мы уже знаем людей, которые возвращались "оттуда".

Задолго до выхода книги "Жизнь после жизни", А. Мень интересовался подобными явлениями. Он записывал рассказы людей, которые на операционном столе скончались, но потом, благодаря усилиям реаниматоров, вернулись к жизни. И то, что они ему рассказали о том, как видели свое тело со стороны, как они слышали слова врачей, сестер, находившихся рядом, как они переживали необыкновенную, ни с чем не сравнимую легкость и чувство счастья, как при этом ясно работала голова, словно смотревшая со стороны на свою физическую голову.

Один из таких людей рассказывал, что, переживая это чувство счастья, он сам себе говорил: "Вот, я нахожусь в Царстве Божием. Наверное, это Царство Божие и здесь нет времени, а у нас только минуты и секунды". Хотя на самом деле он видел вокруг себя ту же больничную палату, но он каким-то образом сумел увидеть мир, странный мир. Казалось бы, все тот же, но в то же время иной, как будто бы с него снят некий покров.

Это напоминает известное стихотворение Владимира Соловьева о грубой коре вещества, которая скрывает духовную силу и красоту мироздания. "Весь я не умру. " Но это не в том смысле, который вкладывал в эти слова поэт. Потому что Пушкин проходил сложную эволюцию духовную и, когда писал "Памятник", то имел в виду бессмертие в творениях: "Душа в заветной лире мой прах переживет... "

Но как бы ответом на это служили стихи другого человека, скончавшегося ранее и бывшего предшественником Александра Сергеевича - Гаврилу Романовича Державина, который писал в оде "Бог" о человеке, как о временном госте в мире, который должен вернуться в божественное бессмертие. Когда он умирал, уже холодеющей рукой на дощечке он начал писать стихотворение о вечности и начал его словами, как бы навеянными библейским Экклезиастом, а в общем-то продиктованные глубоким опытом его трудной, непростой жизни:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвения

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры иль трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Даже то, что "в заветной лире" сохранилось, - не вечно. А вечно то, что принадлежит иному миру, что является величайшим чудом мировой эволюции, истории всего мироздания. Если материальный мир идет в энтропийную сторону, в сторону, когда энергия теряет напряжение и как бы все идет к тепловой смерти, то биосфера - это чудо мироздания , это мир живых существ нашей планеты, может быть и не только нашей.

Жизнь является колоссальным тормозом, колоссальным вызовом водопаду смерти, который уносит материю в небытие, уносит материю в смерть. В этой борьбе против смерти ноосфера похожа на гигантское дерево, которое зимой, что бы выжить, теряет листья. А листья - это бесчисленные индивидуумы, бесчисленные виды, роды, классы живых существ. Они гибнут, но мощное древо жизни остается твердым и негибнущим. Потому что тайные, сокровенные, но явные теперь для человека узы и нити связывают деревья и обитателей морских глубин, человека и мельчайшее насекомое, гигантского обитателя моря и то существо, которое мы можем видеть только под микроскопом.

Единая структура жизни заложена во всю биосферу. Она работает по единой системе, по единому принципу генетическому. И построена биосфера на основании тех элементов, которые она уже нашла в природе. Вы все прекрасно знаете, что главный компонент жизни, дезоксирибонуклеиновая кислота, состоит из веществ, которые встречаются в неживой природе. Но вот среди царства биосферы зарождается таинственным образом новое царство, которое Вернадский и Тейяр де Шарден называют ноосферой, сферой разума (от греческого "noos", мышление, разум).

И вот удивительное свойство ноосферы: она не берет за основу то, что есть в предыдущих фазах. Хотя некоторые элементы мышления мы встречаем в мире, но нет в природе того, что мы должны назвать духом, - творчества нового, нравственного выбора, глубинного самосознания, стремления к бесконечности. Когда самка осьминога откладывает яйца она убивает себя, срабатывает определенная железа, которая уносит ее из жизни. Почему это так? Она выполнила свое предназначение. То же самое происходит со многими живыми существами. Те, кто видели иногда над вечерней рекой кружащиеся стаи полупрозрачных легких стрекозок-поденок, думают, что это за праздник и танец? А это праздник любви и смерти. Ибо рождаются эти поденки даже без ротового отверстия, они даже не могут поесть. Их единственное призвание, в этот единственный вечер их жизни, когда они выходят из воды , из личинок, это плясать в воздухе, парить, дать начало новой генерации и в этот же день погибнуть. И утром мы видим целые пласты серебристые этих погибших насекомых на поверхности реки. Они выполнили свою функцию здесь.

Альфред Рассел Уоллес, как и Дарвин, разработавший теорию эволюции путем естественного отбора, был поражен (он писал об этом неоднократно) тем, сколько заложено в дух и сознание человека всего, что не нужно ему для приспособления к окружающей среде. Стремление к высшему познанию, стремление к бескорыстному знанию, способности самые разнообразные, присущие гению человека, - все это не нужно для выживания человека. Более того именно владея этими дарами, человек часто подвергает себя и опасности, и даже угрозе смерти.

Жизнь животных, хотя и имеет в себе элементы психики и сознания, является отражением их телесной жизни. Когда животное удовлетворило потребности телесной жизни, элементарные потребности психической жизни, ему больше ничего не надо, и животное спокойно. Немецкий исследователь Шаллер, когда он жил в лесу с гориллами, высокоразвитыми живыми существами, поразился тому, насколько они не изобретательны, флегматичны, даже безынициативны. Потому что, у них нет врагов, им не от кого прятаться. У них пища всегда под руками. У них, как бы мы теперь сказали, решены все основные проблемы, и поэтому жизнь их проходит в сонном таком состоянии.

Но если человек удовлетворит свои потребности, если он одет, сыт, если все у него есть, если он нормальный человек, он на этом не успокоится. В красноречивом утверждении этого факта заключается величайшее значение гетевского "Фауста". Мефистофель слишком низко ставил человека. Что он обещал доктору Фаусту? Молодость, любовь, богатство, власть, славу. Все это он дал. Но никогда, ни на одно мгновение Фауст не успокаивался. И только в конце дней своих, только в конце своих дней он почувствовал драгоценность мгновения. Когда? Когда получил что-то?