Музей отживающего культа и его экспозиционные практики

Размещено на http://allbest.ru

Санкт-Петербургский государственный университет

Музей отживающего культа и его экспозиционные практики

В.Г. Ананьев

Аннотация

Статья посвящена одному из самых интересных музейных проектов 1920-х годов -- Музею отживающего культа, который действовал в Петрограде в 1923-1927 гг. Многочисленные закрытия домовых и ведомственных церквей, происходившие в 1920-е годы, послужили стимулом для сохранения их обстановки как памятника истории и культуры последних двух столетий.

По инициативе В. А. Таубера при Обществе «Старый Петербург» была начата работа по сохранению иконостасов и художественной обстановки закрытых церквей.

В специальном здании планировалось сохранять, изучать, реставрировать и экспонировать эти памятники. Сотрудники музея выработали комплексное понятие памятника как исторически сложившегося ансамбля, ценность которого зависит от сохранения связей между его различными элементами.

Важную роль в развитии экспозиционной программы музея играли идеи театрализации пространства.

На основании документов из архивного фонда Общества «Старый Петербург», хранящихся в Центральном государственном архиве литературы и искусства Санкт- Петербурга, в статье прослеживается история формирования экспозиции музея.

В выработке ее программы принимали активное участие такие видные музейные деятели 1920-х годов, как М. В. Фармаковский и Н.Е. Лансере. Музей так и не был открыт для публики.

Из-за финансовых трудностей и трений внутри самого Общества «Старый Петербург» в 1927 г. экспонаты музея были переданы в Государственный музейный фонд, который разделил его коллекцию между рядом музеев и научных учреждений Ленинграда.

Смена названий, под которыми музей фигурирует в официальных документах, позволяет проследить различные стратегии, использовавшиеся для «легитимизации» церковных памятников -- диссонантного наследия -- в дискурсе Советской России.

Ключевые слова: история отечественного религиоведения, история религии, Музей отживающего культа, Общество Старый Петербург.

События Октября 1917 г., изменившие церковно-государственные отношения, по-новому поставили вопрос о культурном значении церковного наследия. Первые попытки его целенаправленной музеефикации относились еще к середине XIX в. и касались движимых памятников [1, с. 13-49]. На рубеже XIX-XX вв. предпринимаются первые шаги в области научной реставрации и музейного использования церковных построек [2, с. 19-21].

Однако уже в 1919 г. на Первой всероссийской конференции по делам музеев широко обсуждается проект создания особого церковного музея, продемонстрировавший многообразие существовавших среди специалистов и представителей художественной жизни подходов к пониманию формы, цели и задач такого института в новых условиях [3]. Одним из наиболее интересных экспериментов в данной области можно считать Музей отживающего культа (далее -- Музей), существовавший в Петрограде -- Ленинграде в 1923-1927 гг.

Нельзя сказать, что упоминания о нем отсутствуют в отечественной историографии последних десятилетий. М.Е. Каулен кратко охарактеризовала специфику его деятельности в контексте общей проблемы музеефикации культовых сооружений в Советской России первого послереволюционного десятилетия [2, с. 60-63] (часть текста практически без изменений: [4, с.206-209]). Л.Д.Шехурина дала общую справку о его судьбе в связи с музейной деятельностью Общества «Старый Петербург» (далее -- Общество) в целом [5, с. 191-193] (текст с сохранением опечаток: [6, с.177-180]). Вместе с тем данные работы предлагают лишь самое общее представление о Музее и содержат ряд неточностей.

В настоящей статье на материалах архивного фонда Общества мы постараемся проанализировать особенности экспозиционной деятельности Музея и показать, как памятники церковного наследия -- являясь, по существу, диссонантным наследием -- встраивались в культурный дискурс Советской России середины 1920-х годов.

В отчетах Музея датой основания указывалось 17 октября 1923 г. -- день первого фактического поступления сюда памятника, каковым стал ансамбль Конюшенной церкви, созданной по проекту В. П. Стасова. При этом оговаривалось: «План организации Музея выработался несколько позже, когда сама собой образовалась конъюнктура намечаемой работы и выяснились возможности, стоящие перед Обществом» [7, л. 11].

Возможности эти были весьма ограниченными, что было очень характерно для музейного строительства середины 1920-х годов. Равно как и энтузиазм организаторов, выраженный в отчете: «...в условиях общественной инициативы и безвозмездного руководства поставленные задания были бы осуществлены полностью» [7, л. 1 об.]. Не менее характерным был и путь организации Музея -- от практики к теории. Здесь, как и в целом ряде других проектов 1920-х годов, попытки сохранить конкретный памятник вели к общественным инициативам в области музейного строительства. Едва ли преувеличением можно считать автохарактеристику проекта как Музея, «вызванного к жизни современной эпохой, с его более широким взглядом на задачи охраны памятников, чем те, которые усвоены в заданиях Музейного Фонда» [7, л. 1 об.].

Его характерной чертой было соединение музейной работы и работы по охране памятников, что, в свою очередь, вело к более объемному пониманию самого концепта памятника. Под охраной памятника понималось «сохранение его в целом ансамбле, убережение его многогранного облика, отражающего всеми этими своими гранями тот кусок жизни, который стал достоянием истории и объектом нашего внимательного изучения. Раздробление памятника на отдельные элементы, классификация их на несколько групп, как первосортные, второсортные и т. д., витринная охрана первых и распыление вторых <...> не есть охрана памятника» [7, л. 23], только сохранение полного ансамбля означает сохранение художественного и исторического значения памятника [7, л. 8]. Этот тезис определялся как «один из существеннейших вопросов строительства Музея» [7, л. 8].

Таким образом, вероятно, впервые в истории отечественной музееведческой мысли выработано было то, что самими сотрудниками Музея определялось как «комплексное понятие памятника» [7, л. 23]. Определенное обоснование такая точка зрения получала и в характеристике самого материала, являвшегося объектом интереса Музея, -- церковного искусства петербургского периода. Его наиболее существенной чертой объявлялась декоративность, ориентированность на зрительное начало, «отсутствие в церковном искусстве глубоких, чисто-живописных задач» [7, л. 8]: «Сохранившийся до последнего времени символизм носит в большинстве случаев чрезвычайно неглубокий и весьма трафаретный характер, в некоторых же даже исключительных случаях, как, например, в Голицынской церкви Вероятно, имеется в виду домовая церковь, устроенная в 1812 г. князем А. Н. Голицыным в его доме на набережной р. Фонтанки, дом 20. См.: [8, л. 86]., символизм не идет далее чисто формального и внешнего своего проявления. Это формальное отношение к выполнению заданий умирающей религии и создало то исключительно декоративное содержание церковного искусства, которое рассчитано было на то, чтобы импонировать толпе своей обстановочностью, величественным великолепием, своей позолотой <.> Петропавловский собор, как художественный памятник исключительного декоративного значения, открывает собою ряд церковных сооружений, осуществленных логикой исторического процесса в принципах чисто формального подхода и специфически декоративного искусства» [7, л. 8-8 об.]. В этом, по мнению организаторов Музея, заключалось отличие церковного искусства Новейшего времени от искусства допетровской Руси.

Пространственный характер церковного памятника связывался создателями Музея с аналогичным характером театрального пространства, выстраиваемого на взаимосвязи нескольких планов с учетом наилучших возможностей зрительского восприятия. Здесь также выделялись возвышение (солея), боковые кулисы (киоты, отделяющие клирос), передний план, снабженный завесой, и задний план (стена апсиды). Важную роль играли «обстановочные предметы» (паникадила, лампады, подсвечники, парчовые ткани и т. д.), выполняющие функции своего рода реквизита, которые «подчеркивали стилистически основную декорацию, углубляя ее» [7, л. 9 об.]. Как отмечает М. Е. Каулен, в этих представлениях есть определенная близость идеям, высказанным в конце 1910-х годов П. А. Флоренским, характеризовавшим церковное действо как синтез искусств и предлагавшим такой подход к музеефикации, который предполагал сохранение не только материальной составляющей ансамбля, но и связанных с ним динамических и даже сенсорных представлений [2, с. 63]. Вместе с тем нельзя не отметить параллели между этими представлениями и теми, которые через несколько лет будут развиваться в музеях Ленинграда и пригородов такими теоретиками музейного дела и культуроведами, как Ф. И. Шмит и И.И.Иоффе [9]. В их основе как раз и будет лежать прием театрализации и понимание музейного пространства как своеобразной декорации.

Помимо теоретических возражений, такой подход неизбежно должен был столкнуться и с трудностями практического характера -- недостатком площадей для хранения и экспонирования материала. Неудивительно, что, когда в начале 1924 г. появилась мысль о размещении Музея в здании усыпальницы на территории Петропавловской крепости [10, л. 15 об.], созданная для рассмотрения этого вопроса комиссия первым делом провела обмеры помещения и пришла к выводу, что они слишком малы даже для части уже имеющегося в распоряжении Музея материала, не говоря уже о его увеличении в дальнейшем [7, л. 12]. Не менее показательным было и второе возражение комиссии, заявившей о «крайнем несоответствии стилистической физиономии здания тем художественным ансамблям, которые предположено разместить» [7, л. 12].

Первоначально полученные предметы хранились в здании по адресу: Волховской переулок, дом 1, которое Общество получило в аренду 31 мая 1923 г. [11, л. 2]. В январе 1924 г. специальная комиссия Общества осмотрела примыкающий к нему дом 3 [10, л. 15-15 об.]. Апеллируя к их исторической связи и наличию следов того, что оба здания сообщались друг с другом, Общество в марте 1924 г. обратилось в Гу- боткомхоз с просьбой на тех же основаниях льготной аренды передать ему и этот особняк. Примерно через год так и произошло [11, л. 5]. Через пару лет, не успев привести в порядок выделенные помещения, Музей писал, что имеющиеся 38 000 кубических метров «уже исчерпаны в плане ближайших двух лет развертывания» [7, л. 23]. культура иконостас памятник церковный советский

Полученные в распоряжение Музея здания оказались весьма «трудным имуществом». Один только дом № 3 представлял собой, по словам самих создателей Музея, «сложный конгломерат зданий, совершенно различных, разновременных и разного назначения. Некоторые из них совершенно не связаны друг с другом, другие -- а именно музейные здания -- непосредственно примыкают и переходят одно в другое, создавая возможность слить в один музейный комплекс ряд корпусов очень различных как по размерам и высотам своих внутренних помещений, так и по архитектурной конструкции, по внутренней отделке и пр. условиям, представляя как раз то неоценимое разнообразие помещений, которое дает возможность развернуть самые различные экспонаты -- каждый в условиях, ему наиболее соответственных и благоприятных» [11, л. 5 об.]. Здесь имелись помещения всех видов -- от интимных комнаток с розовым мрамором, живописным потолком и скульптурными украшениями 1830-1840-х годов до подземных залов с крестовыми сводами, напоминающими так называемый дворец Бирона Имеется в виду здание Тучкова буяна, расположенное на противоположном берегу Малой Невы, почти напротив Волховского переулка, и ошибочно считавшееся в конце XIX -- начале ХХ в. бывшей резиденцией фаворита Анны Иоанновны..

Вероятно, лишь к 1927 г. Музей разработал экспозиционный план, точно отражающий концептуальные основы его деятельности [7, л. 39]. К числу наиболее крупных и монументальных сооружений, имеющихся в его распоряжении, относились ансамбли церквей: Конюшенной, Сенатской, Почтамтской, Училища правоведения, Обуховской больницы и Таврического дворца. Они все были созданы в одну и ту же эпоху -- 1820-1830-е годы, к тому же три из них были связаны с именем Стасова. Для характеристики «последовательно исторического развертывания» «эволюции форм на протяжении сколько-нибудь длительного исторического периода» они были непригодны, и решено было разместить их в отдельных залах флигелей, «отмечающихся единственными в своем роде архитектурными перспективами». Соединение памятников, выделяющихся «по необычному богатству орнаментальных украшений в виде целых потоков золотой резьбы и снопов золотых лучей, с применением колонн цветного стекла, пилястров на яркой фольге и пр.», с помещениями, украшенными «столбами, громадными арками и мощными сводами, при отсутствии в то же время каких-либо украшений», вело к созданию единого как в художественном, так и в концептуальном отношении ансамбля [7, л. 40]. Впрочем, соответствующие помещения нуждались в существенном ремонте, так что строительство этой части экспозиции откладывалось.

Вторую группу памятников составляли домовые церкви (меньшие по масштабу), а также те ведомственные церкви, которые были либо переданы Музею лишь частично, либо же экспонирование которых в полном виде признавалось нежелательным «по соображениям художественной ценности» [7, л. 40]. Они должны были выступать в роли материала, «иллюстрирующего в общих ансамблях последовательно весь процесс изменения художественных форм» церковного убранства XVIII -- начала ХХ в. [7, л. 41]. Практически каждый сколько-нибудь значительный в художественном отношении период был представлен отдельным памятником. Этот материал планировалось разместить в специально подготовленной анфиладе комнат второго этажа музейных домов, именно для этих целей соединенных в ходе ремонтных работ.

Историческая анфилада Музея должна была начинаться у парадной лестницы дома 1, идти через переднюю (XVIII в.) к угловым комнатам на набережную (аннинское и елизаветинское барокко, начало царствования Екатерины II), затем поворачивать по лицевому фасаду, где в первых двух больших залах должны были выставляться ансамбли от екатерининской эпохи до начала правления Александра I (1797 г. -- церковь Морского корпуса, 1803 г. -- третий Исаакиевский собор, Адмиралтейская церковь). Далее следовали первые годы XIX в. (Зубовский инвалидный дом, Второй кадетский корпус), 1820-е годы (церкви Михаила Архангела, Рябов- ская Церковь из бывшего имения Всеволожских в Рябово., Мятлевская Домовая церковь из особняка Мятлевых на Исаакиевской площади., Финляндского полка). Затем анфилада переходила в дом 3, где планировалось представить наибольшее количество памятников данного периода (среди них -- церкви Марии Магдалины, Градских Богаделен и т. д.) [7, л. 41]. В последующих комнатах демонстрировался материал 1830-х годов (Университетская церковь), 1840-1860-х (Крестовая церковь), 1880-х (новое оборудование церкви Училища правоведения), конца 1890-х годов (церковь Синодального подворья). После следующего поворота на линию комнат во двор экспонировался материал первых полутора десятилетий ХХ в. (церковь Богаделен Захария и Елизаветы и церковь Военно-походной канцелярии Николая II). От них отходил специально построенный музейный коридор, соединявший историческую анфиладу с залами декоративно-архитектурного отдела [7, л. 42].

Третий этаж музейного здания планировалось отвести под имеющуюся в музее живопись, а также иные исторические предметы, вывезенные из церкви Николаевского сиротского института, иконостас Мариинской больницы, выполненный Д. Кваренги, и иные памятники, «которые по внешним своим данным не могут быть подведены ни к той, ни к другой группе» [7, л. 42]. Каждый зал следовало окрасить в свой собственный цвет (белый, синий, желтый, голубой и т. д.) [12, л. 7] в соответствии с выставляемым ансамблем [7, л. 12].

Вопрос встроенности экспонируемого материала в музейное пространство обсуждался сотрудниками музея весьма скрупулезно. В этом отношении показателен пример иконостаса церкви бывшего Морского корпуса. На заседании Музейной комиссии 27 марта 1927 г. сначала обсуждалась принципиальная возможность размещения в одном из помещений музея -- Белом зале дома 1 -- какого-либо иконостаса. Это было признано возможным только лишь при условии сохранения в незакрытом виде наиболее значимых элементов архитектурной отделки самого зала -- печей, лепных карнизов, фриза и наличников дверей. Когда выяснилось, что длина иконостаса (почти 8 метров) не позволяет выполнить это условие, было решено, что в исключительных случаях возможной является практика незначительных изменений первоначальных размеров памятника, но для окончательного решения вопроса была составлена комиссия экспертов, в которую вошли такие видные специалисты в области музейного дела, как М.В.Фармаковский, Е. И.Катонин, Н. Е. Лансере. 3 апреля 1927 г. комиссия осмотрела выставочные помещения [12, л. 9]. Фармаковский и Лансере, будучи, вероятно, самыми опытными на этот момент в России практиками и методистами организации историко-бытовых экспозиций (см.: [13; 14]), высказали ряд технических замечаний [12, л. 9-10]. Так, по их предложению во избежание сокращения размера иконостаса решено было установить его не между печами, а перед ними, так, чтобы «печи можно было осматривать с внутренней алтарной стороны иконостаса, а последний будет в достаточной мере удобообозреваем, т. к. в настоящем случае расстояние от зрителя до выставочного предмета не будет менее одной трети общей протяженности последнего» [12, л. 9 об.]. В том же случае, когда размеры помещения не позволяли установить памятник в первоначальном виде, комиссия признала возможным разворот его боковых частей под углом к основной части, но при этом оговорила: «необходимо поставить их, не связывая с центральной частью иконостаса, а отступя от последнего в виде отдельных его фрагментов» [12, л. 9 об.]. Такой отказ от искусственных реконструкций будет характерен для Музея и в дальнейшем.

Например, в случае с иконостасом церкви Морского корпуса, доставшейся Музею в весьма фрагментарном виде, при участии экспертов, к числу которых на этот раз относились известный исследователь петербургской старины В. Я. Курбатов и представитель Реставрационной мастерской Н.П. Никитин (о его работе в области музейного дела и охраны памятников см.: [15]), было решено: «Рассматривать иконостас ц. Морского Корпуса как совокупность фрагментов, произвести установку этих фрагментов так, чтобы сохранить общую картину иконостаса. Отсутствующие части не восстанавливать и соответствующие им промежутки не затягивать до окончат. осмотра» [12, л. 17].

Работа по строительству экспозиции затягивалась, что было связано как с кадровыми, так и с финансовыми трудностями музея. Часть помещений, в которых предполагалось развернуть музейные залы, нуждалась в ремонте, другие представляли собой жилые квартиры, что также не способствовало музейной работе. Показательно в этом отношении, например, обсуждение на заседании Музейной комиссии в январе 1927 г. отказа народного суда выселить одного из беспокойных квартирантов, некоего «гражданина Новикова», на том основании, «что драки между Новиковым и жильцами были обоюдными» [12, л. 1 об.]. Вместе с тем определенный прогресс все же присутствовал.

К марту 1927 г. закончено было примерно пять комнат, и общий темп работы составлял в среднем одну выставочную комнату за месяц [7, л. 44]. Монтирование материала шло параллельно с его реставрацией [7, л. 43]. Проводилась в Музее учетно-фондовая работа. Наряду с инвентарной шнуровой книгой велись 30 дел, посвященных непосредственно памятникам, в каждом из которых были сосредоточены материалы, акты, фотографии, переписка по передаче в Музей того или иного объекта [7, л. 44]. Вероятно, планировались издательские проекты. Так, в материалах весны 1926 г. есть упоминание о готовящейся к печати книге «История Музея и его памятников» [11, л. 7].

Однако трудностей, с которыми сталкивалась работа Музея, было слишком много. Кроме причин внешнего характера, дело осложняли внутренние трения. Отношения Общества и Музея были весьма напряженными. 3 мая 1927 г. на заседании Совета был поставлен вопрос о целесообразности сохранения за Музеем дома 3, так как «в составе Музея имеется значительное количество предметов, загромождающих его и не имеющих музейного значения», и для решения этого вопроса была сформирована комиссия в составе В. Н. Нечаева, Е. И. Катонина, М. В. Фармаков- ского, В. А. Таубера и Н. М. Осипова [10, л. 199; 7, л. 16].

В итоговый состав комиссии, действовавшей под председательством Нечаева, вошли также В. Я. Курбатов и Н. П. Никитин. Все ее члены высоко оценили работу Музея и высказались за сохранение за музеем дома 3 [12, л. 18-18 об.]. При этом Курбатовым было отмечено, что Музей «является по существу состоящим не при О-ве “Старый Петербург”, а при двух государственных учреждениях: при Откомхозе, в лице его Арендного отдела, от которого он имеет дома с их доходами, поступающими частично на устройство Музея, и при Главнауке, от которой он получает специальную субсидию» [12, л. 19]. Курбатов же констатировал: «Открытие Музея для широкой публики, может быть, является при настоящих условиях несвоевременным, но музей должен быть готов и открыт научным работникам для научно-исследовательских работ». По предложению Таубера помимо протокола представить Совету Общества особое заключение комиссия обратилась к Фармаковскому с просьбой составить таковое, что им и было сделано [12, л. 19-19 об.].

Возможно, реакцией на заключение стала телефонограмма, полученная Таубером от Президиума Совета Общества 3 июня 1927 г., в 9 часов вечера. В ней сообщалось, что Совет постановил «приостановить дальнейшее расходование средств на оборудование Музея, исключая расходов, связанных по договору с Откомхо- зом» [12, л. 21]. Через несколько месяцев, 4 августа 1927 г., состоялось совещание представителей Главнауки, Музея Города и Общества «Старый Петербург -- Новый Ленинград», причем, что показательно, от последнего участие в нем приняли лишь Таубер и Зеленин. На совещании вновь констатировали «совершенно бесспорную ценность собранного О-вом Музея и то исключительное значение, которое он будет иметь после окончательного своего развертывания, как единственное в своем роде хранилище», и признали целесообразным переход его в ведение Музея города [12, л. 39 об.]. Этого, однако, не произошло.

Невозможность со стороны Общества открыть Музей для посетителей и отказ Главнауки от дальнейшего его субсидирования привели к тому, что Василеостровский райисполком поставил вопрос о передаче домов 1 и 3 в жилой фонд «вследствие чрезвычайно обострившегося жилищного кризиса в Ленинграде и огромной площади в домах Музея (до 130 комнат)» [8, л. 88]. Губисполком, даже не вызвав представителей Общества на обсуждение, санкционировал передачу домов «для заселения таковых нуждающимся рабочим населением Васильевского Острова» [8, л. 88 об.]. Музей города, согласившийся принять фонды ликвидируемого Музея, сам переживал трудное время «реорганизации». Помещения необходимо было срочно освобождать для «нуждающегося рабочего населения», и осенью 1927 г., «испросив у Уполномоченного НКП руководящих указаний», Общество передало Музей по акту Ленинградскому государственному музейному фонду с передачей последним отдельных вещей различным заинтересованным учреждениям. Дом отошел Василеостровскому райкомотделу и затем Академии наук, библиотека Александро- Невской лавры, некогда переданная Музею, досталась Книжному фонду, а часть вещей немузейного характера была продана Госфондом, и на вырученные деньги частично погашена задолженность Общества, главным образом -- выплачена зарплата бывшим служащим, уволенным по сокращению кадров [16, л. 9].

В отчете о деятельности Музейного фонда с 1 октября 1927 г. по 15 мая 1929 г. сохранилось упоминание о том, что для приемки имущества ликвидированного Музея была создана специальная комиссия во главе с председателем Музейного фонда Максимовым, включавшая также представителей от Общества, Книжного фонда, экспертов от Русского музея, Музея города и Академии наук. При общем количестве около 1600 предметов, доставленных сюда из Музея, для Русского музея было выделено 110, для Музея города -- 81, Академии художеств -- 7, Книжного фонда -- 106 книг, Архив-Бюро -- 11 пачек документов, наконец, Госфонд получил 568 номеров [17, л. 314 об.]. Общество пыталось остановить выдачу предметов «поштучно» и обращалось в Главнауку с просьбой «оказать возможное содействие к сохранению цельности ансамблей отдельных церквей» и дать указание Музейному фонду выдавать материал «полными комплектами, отнюдь не распределяя предметов одного и того же ансамбля по разным учреждениям», т. к. только такой подход может помешать нарушению «цельности памятников, остающиеся части которых теряют всякое значение при подобном их распылении» [8, л. 88 об.]. Но и это обращение услышано не было. Так закончилась история одного из интереснейших музейных проектов первого послереволюционного десятилетия -- Музея отживающего культа, а музеефикация церковных памятников в СССР пошла совершенно другим путем [18].

Как видим, волна закрытия многочисленных домовых и ведомственных церквей, прокатившаяся по Петрограду -- Ленинграду в конце 1910-х -- середине 1920-х годов, стимулировала попытки заинтересованной общественности сохранить памятники церковной культуры новейшего -- петербургского -- периода. Форма сохранения вполне соответствовала ситуации начала 1920-х годов -- это был историко-бытовой музей, получивший самое широкое распространение в Советской России первого послереволюционного десятилетия. Здесь, mutatis mutandis, в специфических условиях советского эксперимента и попыток построить принципиально новый быт отразились общие тенденции музейного дела -- в частности, получившее распространение еще с конца XIX в. строительство в музеях стилевых комнат и композитных экспозиций, ставшее следствием распространения идей Kulturgeschichte и определенной демократизации музейного пространства (об этом см.: [19, р. 13-48]) За возможность ознакомиться с этой работой я искренне признателен журналу «Ab Imperio: Исследования по новой имперской истории и национализму в постсоветском пространстве» и лич-но И. В. Герасимову..

Неслучайно, что если самые первые упоминания в документах Общества именуют проект просто «церковным музеем» [10, л. 15, 23], то когда речь заходит о его более официальной презентации -- в формате Положения и плана организации, Музей становится уже «историко-бытовым церковным музеем» [10, л. 29, 73 об.]. Это было более допустимым для музейного дискурса первой половины 1920-х годов, не только терпимого по отношению к историко-бытовым музеям, но отчасти даже поощрявшего их развитие как потенциальных полигонов для приложения к музейному материалу социологического метода. Однако в середине 1920-х годов ситуация начинает меняться. Значительная часть историко-бытовых музеев во дворцах и особняках бывшей знати закрывается, коллекции некоторых (например, Музея Палей) практически полностью были проданы за границу. Ликвидируются почти все музеи такого рода в Ленинграде. Развертывание деятельности Музея и, следовательно, большая его видимость, связанная с необходимостью постоянных контактов с государственными органами относительно передачи имущества закрываемых церквей, приводит к появлению более соответствующего духу времени и вызывающего большее доверие у властных структур наименования -- Музей отживающего культа. Оформление субсидии от Наркомпроса стимулирует использование еще одного названия -- нарочито нейтрального и фактически маскирующего суть работы -- «Музей внутреннего архитектурного убранства» / «Музей внутренней отделки архитектурных памятников». Церковные памятники уже вовсе не упоминаются, хотя именно они и занимают основное место на строящейся, но так и не открытой для публики экспозиции Музея.

Безусловно, слишком общим будет утверждение о том, что здесь мы имеем повторение последовательности стратегий, при помощи которых трудное -- или диссонантное -- наследие церковной старины «легитимизировалось» в официальном дискурсе музейного дела Советской России первого послереволюционного десятилетия. В реальности, конечно, различные стратегии из числа обозначенных выше сосуществовали и перекрещивались друг с другом. Вместе с тем история так и не принявшего посетителей Музея в целом и его экспозиционных исканий в частности помогает лучше понять не только траекторию развития музейного дела раннесоветского периода, но и особенности религиозного/религиоведческого/церковного картографирования (как ментального, так и пространственного) Советского государства. В этом отношении списки церквей, составлявшиеся сотрудниками Музея, могут рассматриваться как типологические параллели религиозно-бытовым картам, составлявшимся в начале 1930-х годов группой по изучению религиозного синкретизма Н. М. Маторина (о ней см.: [20]), что, однако, должно стать предметом отдельного исследования.

Литература

1. Пивоварова Н. В. Памятники церковной старины в Петербурге -- Петрограде -- Ленинграде. Из истории формирования музейных коллекций: 1850-1930-е гг. М.: БуксМАрт, 2014. 432 с.

2. Каулен М. Е. Музеи-храмы и музеи-монастыри в первое десятилетие Советской власти. М.: Луч, 2001. 163 с.

3. Ананьев В. Г Проект создания церковного музея на Первой всероссийской конференции по делам музеев 1919 г.: к истории взаимоотношений музея и Церкви // Государство, Религия, Церковь в России и За Рубежом. 2011. № 2. С. 126-132.

4. Каулен М. Е. Музеефикация историко-культурного наследия России. М.: Этерна, 2012. 432 с.

5. Шехурина Л. Д. Музейная деятельность общества «Старый Петербург -- Новый Ленинград» // Собор лиц: сборник статей. СПб.: [Б. и.], 2006. С. 189-196.

6. Шехурина Л. Д. Художник -- Музей -- Книга. СПб.: Лема, 2008. 264 с.

7. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 32. Оп. 1. Д. 37.

8. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 32. Оп. 1. Д. 4.

9. Сыченкова Л. А. Музей как праздник духовности: эксперименты историков культуры 2030-х гг. ХХ века (Ф. И. Шмит, И. И. Иоффе) // Современный музей как важнейший ресурс развития города и региона: материалы Междунар. конф., посвященной 1000-летию Казани, 110-летию Национального музея Республики Татарстан, 12-17 сент. 2005 г. Казань: [Б. и.], 2005. С. 45-50.

10. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф.32. Оп. 1. Д. 1.

11. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 32. Оп. 1. Д. 40.

12. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 32. Оп. 1. Д. 38.

13. Андреева И. В. «Все зрительно безграмотное должно быть неумолимо изгоняемо с выставки» (М. В. Фармаковский об эргономике экспозиции) // Гороховские чтения. Челябинск: Челябинский государственный краеведческий музей, 2012. С. 350-357.

14. Мантуров М. В. Творчество архитектора Н.Е. Лансере в создании музейных комплексов // Музей: Новейшая история: материалы научной конференции. СПб.: ООО «Селеста», 2005. С. 9198.

15. Любезников О.А. «Труд большей части моей жизни...»: Исаакиевский собор в судьбе архитектора Н. П. Никитина (к истории музеефикации памятника) // Музей -- Памятник -- Наследие. 2017.

№ 1. С. 68-79. URL: http://museumstudy.ru/wp-content/uploads/2017/11/Lubeznikov.pdf (дата обращения: 30.01.2018).

16. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 32. Оп. 1. Д. 6.

17. Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга. Ф. 36. Оп. 1. Д. 397 а.

18. Шахнович М. М., Чумакова Т. В. Музей истории религии Академии наук СССР и российское религиоведение (1932-1961). СПб.: Наука, 2014. 458 с.

19. Curran K. The Invention of the American Art Museum. From Craft to Kulturgeschichte, 1870-1930. Los Angeles: The Getty Research Institute, 2016. 248 р.

20. Шахнович М. М., Чумакова Т. В. Идеология и наука: Изучение религии в эпоху культурной революции в СССР. СПб.: Наука, 2016. 367 с.

Abstract

The Museum of the obsolescent cult and its practices of exhibition

V. G. Ananiev. St. Petersburg State University

Keywords: a history of Russian science religion, history of religion, atheism, Museum of the obsolescent cult, Society of Old Petersburg.

References

1. Pivovarova N.V. Pamiatniki tserkovnoi stariny v Peterburge -- Petrograde -- Leningrade. Iz istorii formirovaniia muzeinykh kollektsii: 1850-1930-e gg. [The monuments of church history in Petersburg -- Petrograd -- Leningrad. From the history of formation of museum collections: 1850-1930^th]. Moscow, BuksMArt Publ., 2014. 432 p. (In Russian)

2. Kaulen M. E. Muzei-khramy i muzei-monastyri vpervoe desiatiletie Sovetskoi vlasti [Museums-temples and museums-monasteries in the first decade of Soviet power]. Moscow, Luch, 2001. 163 p. (In Russian)

3. Ananiev V. G. Proekt sozdaniia tserkovnogo muzeia na pervoi vserossiiskoi konferentsii po delam muzeev 1919 g.: k istorii vzaimootnoshenii muzeia i Tserkvi [The project of ecclesiastical museum on the First All-Russian museum conference of 1919: Towards the history of State-Church relations]. Gosudarstvo, Religiia, Tserkov' vRossii i Za Rubezhom [State, Religion, Church in Russia and abroad], 2011, no. 2, pp. 126132. (In Russian)

4. Kaulen M. E. Muzeefikatsiia istoriko-kul'turnogo naslediia Rossii [Museumification of historical and cultural heritage of Russia]. Moscow, Eterna Publ., 2012. 432 p. (In Russian)

5. Shehurina L. D. Muzeinaia deiatel'nost' obshchestva «Staryi Peterburg -- Novyi Leningrad» [The museum activity of Society “Old Petersburg -- New Leningrad”]. Sobor lits: Sbornik statei [The Council of faces: Collection of articles]. St. Petersburg, [without name of publisher], 2006, pp. 189-196. (In Russian)

6. Shehurina L.D. Khudozhnik -- Muzei -- Kniga [Artist -- Museum -- Book]. St. Petersburg, Lema Publ., 2008. 264 p. (In Russian)

7. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 37. (In Russian)

8. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 4. (In Russian)

9. Sychenkova L. A. Muzei kak prazdnik dukhovnosti: eksperimenty istorikov kul'tury 20-30-kh gg. XX veka (F. I. Shmit, I. I. Ioffe) [Museum as celebration of spirituality: exepriments of historians of culture 1920-1930^th (F. I. Shmit, I. I. Ioffe)]. Sovremennyi muzei kak vazhneishii resurs razvitiiagoroda i regiona [The modern museum as most important resource for development of city and region]. Kazan', [without name of publisher], pp. 45-50. (In Russian)

10. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 1. (In Russian)

11. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 40. (In Russian)

12. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 38. (In Russian)

13. Andreeva I.V. “Vse zritel'no bezgramotnoe dolzhno byt' neumolimo izgoniaemo s vystavki” (M. V. Farmakovskii ob ergonomike ekspozitsii) [“We must take out from exhibition all, what is spoiled from viewers point” (M.V Farmakovsky on ergonomics of exhibition)]. Gorokhovskie chteniia [Gorochovs readings]. Cheliabinsk, Press of Cheliabinsk State Local Lore Museum, 2012, pp. 350-357. (In Russian)

14. Manturov M.V Tvorchestvo arkhitektora N. E. Lansere v sozdanii muzeinykh kompleksov [The works of architect N.E.Lansere in creation of museum complexes]. Muzei: Noveishaia istoriia. Materialy nauchnoi konferentsii [Museum: The newest history. Proceedings of academic conference]. St. Petersburg, OOO «Selesta», 2005, pp. 91-98. (In Russian)

15. Ljubeznikov O. A. «Trud bol'shei chasti moei zhizni...»: Isaakievskii sobor v sud'be arkhitektora N. P. Nikitina (k istorii muzeefikatsii pamiatnika) [“The Work of the Most Part of my Life ...”: St. Isaac's Cathedral in the Fate of the Architect N. P. Nikitin (to the History of Museumification of an Architectural Monument)]. Muzei -- Pamiatnik -- Nasledie [Museum -- Monument -- Heritage], 2017, no. 1, pp. 68-79. Available at: http://museumstudy.ru/wp-content/uploads/2017/11/Lubeznikov.pdf (accessed: 30.01.2018). (In Russian)

16. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 32, file 1, no. 6. (In Russian)

17. Tsentralnyi gosudarstvennyi arkhiv literatury i iskusstva Sankt-Peterburga [Central State Archive of Literature and Art of Saint-Petersburg], fund 36, file 1, no. 397 a. (In Russian)

18. Shahnovich M. M., Chumakova T. V Muzei istorii religii AkademiiNauk SSSR i rossiiskoe religiovedenie (1932-1961) [The museum of history of religion by Academy of Sciences of USSR and Russian religion studies (1932-1961)]. St. Petersburg, Nauka Publ., 2014. 458 p. (In Russian)

19. Curran K. The Invention of the American Art Museum. From Craft to Kulturgeschichte, 1870-1930. Los Angeles, The Getty Research Institute, 2016. 248 p.

20. Shahnovich M. M., Chumakova T. V Ideologiia i nauka: Izuchenie religii v epokhu kul'turnoi revoliutsii v SSSR [Ideology and Science: The study of religion during the Cultural Revolution in USSR]. St. Petersburg, Nauka Publ., 2016. 367 p. (In Russian)

Размещено на Allbest.ru