"Идущие за оленями" и "ожидающие путины": к проблеме типологии культуры жизнеобеспечения тунгусо-маньчжуров

Размещено на http://www.allbest.ru/

«ИДУЩИЕ ЗА ОЛЕНЯМИ» И «ОЖИДАЮЩИЕ ПУТИНЫ»: К ПРОБЛЕМЕ ТИПОЛОГИИ КУЛЬТУРЫ ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ ТУНГУСО-МАНЬЧЖУРОВ

Яна Сергеевна Иващенко

В объем понятия «культура жизнеобеспечения», используемого в этнокультурологическом подходе к описанию культуры, входят жилищно-поселенческий комплекс, комплекс одежды и комплекс питания.

Имеющийся опыт классификации этой подсистемы культуры народов Сибири и Дальнего Востока, представленный в этнографии, опирается на концепцию хозяйственно-культурных типов или историко-культурных общностей, а сами культуры рассматриваются как реликты, застывшие во времени локальные типы. В нашей типологии, учитывающей предшествующий исследовательский опыт, сочетается несколько критериев (тип хозяйства, география расселения, образ жизни, культурообразующие природные объекты), а составляющие культуры жизнеобеспечения описаны в их системном единстве как конкретный исторический тип практики. При описании типов показана связь способа жизнеобеспечения с формированием ментальных особенностей народов, образующих тунгусо-маньчжурскую языковую группу (эвенков, эвенов, негидальцев, орочей, ороков, ульчей, нанайцев, удэгейцев). Специфику настоящей систематизации составляет также изучение характеристик типов, формируемых на конкретных природных участках, в их сопоставлении с периферийными зонами, где возникали новые виды деятельности. Такой подход позволяет изучить жизнеобеспечивающие практики в культурно-исторической динамике. Подробный анализ этой подсистемы в аспекте ее становления и развития помогает пониманию процессов, проистекающих в других сферах, так как многие культурные константы закладываются в материально-практической деятельности, реализуемой в пределах конкретного ареала.

Анализ культуры жизнеобеспечения тунгусо-маньчжуров в аспекте их взаимоотношения с природной средой выявил внутри этой общности два полярных типа жизнедеятельности: первый был представлен культурой кочевых оленеводов-охотников тундры и тайги, второй - полуоседлыми рыболовами бассейна р. Амур. Эти жизнеобеспечивающие практики представляли собой разные, но достаточно однородные внутри каждого локального типа подсистемы культуры. Целостность каждого обусловливалась наличием у группы народов единого инвариантного образа пространства и времени, производного от особенностей их материального производства. Первый был адаптирован под годовой режим таежных животных и прирученных оленей, а второй - под ресурсы ихтиофауны региона.

В целом, у этих народов вплоть до сер XX в. преобладали «экстенсивные формы деятельности», основанные на непрерывном освоении «все новых и новых объектов и зон приложения активности» [5, с. 21]. Такой способ деятельности, согласно Э. С. Маркаряну, был свойственен начальному этапу развития любых социокультурных систем [Там же, с. 20]. В процессе освоения и «присвоения» естественной среды обитания созидалась новая среда или культурное пространство, образуемое не только реальными предметами, локализованными в пространстве, но и смыслообразующими связями между его объектами и явлениями. В контексте натурального хозяйства эти две сферы были еще максимально близки друг другу и образовывали синкретическую целостность. Любое заимствование у природы для удовлетворения собственных нужд рассматривалось как частичное нарушение равновесия, которое восстанавливалось в ходе проведения специфических ритуалов кормления и продуцирующих обрядов. В общих чертах такой принцип жизнедеятельности сохранялся у тунгусо-маньчжуров Сибири и Дальнего Востока вплоть до конца XIX в. Он проявлялся в наличии изоморфных моделей цикличного чередования природных ритмов и сезонного изменения культуры жизнеобеспечения, а также в подражании в процессе конструирования пространства жизнедеятельности внешнему природному окружению, проведении обрядов обмена дарами.

Доминанта оленеводства и охотничьего промысла предполагала наличие кратковременных и немногочисленных зимних стойбищ, рассеянных на большом расстоянии друг от друга. Эти особенности - следствие ограниченности в холодный период года природных ресурсов (корма для домашних оленей и промысловых животных), обеспечивающих эти виды хозяйственной деятельности, а также постоянного перемещения «движимых» источников питания в пределах ареала распространения. Летом, ввиду большей доступности корма, а также связанной с потребностями оленеводства миграцией на морское побережье, где у людей появлялся дополнительный источник питания - рыба, стойбища становились более населенными и долговременными. Время образования многолюдных стойбищ приходится на период сбивания диких оленей в стада для отела или гона. В поведении домашнего оленя сохранялись эти природные ритмы. Появление стационарных поселений многоразового использования при их сочетании с сезонными кратковременными промысловыми типами стоянок связано у некоторых групп тунгусов также с ростом значения рыболовства при частичной утрате оленеводческих навыков и снижении роли охоты в их хозяйстве. Однако, несмотря на эти вновь возникшие факторы, которые можно рассматривать и в плане территориального размежевания групп тунгусов (другие тунгусы продолжали бродить с оленями, совмещая оленеводство с охотой), и в аспекте динамики культуры оленеводов-охотников, такие явления как постоянное поселение и индивидуальная усадьба с обязательным перечнем хозяйственных сооружений у основной массы тунгусов второй половины XIX - начала XX в. еще практически не наблюдались.

Преобладание же рыболовного промысла у родов, получивших в XX в. этнонимы ульчи и нанайцы, в районе основного русла р. Амур, способствовало развитию не просто стационарных, а постоянных поселений с приусадебным комплексом, обслуживающим комплексное хозяйство различных сезонов. Более многочисленные, по сравнению с оленеводческими стойбищами, поселения рыболовов возникали на правом берегу Амура, где проходил путь миграции лососевых. Если основная масса охотников и оленеводов была вынуждена следовать за источником своего питания по пути его ежегодных перемещений, то эти ихтиофаги, ввиду специфики их промысловой деятельности и обилия вплоть до начала XX в. рыбных ресурсов в реке Амур, имели возможность проживать в пределах ограниченного ареала, удаляясь от мест постоянного поселения на определенное время лишь в связис охотничьим промыслом, собирательством или совершением обмена. Возможность посредством речного рыболовства прокормить свой род стала привлекать и тунгусов, когда ресурсы тайги постепенно начали иссякать. Поэтому некоторые их роды оседали в Приамурье и Приамгунье.

Однородность технологии строительства жилищ является следствием единообразия хозяйственной деятельности. Ярким примером такой гомогенности является культура жизнеобеспечения тунгусов, хозяйственный год которых был полностью подчинен нуждам оленеводства. В этом случае постройки не дифференцировались в зависимости от сезона и природных условий места кочевания (отличие заключалось лишь в степени утепления жилого помещения, т.е. количестве используемых покрышек для чума). Вариативность же построек внутри одной локальной общности, в том числе в зависимости от сезона, отражает рост разнообразия ее хозяйства. Не случайно деление сооружений и поселений на зимние и летние, жилые и промысловые было больше свойственно полуоседлым рыболовам. Наличие у народов юга Дальнего Востока комплексного хозяйства с доминантой рыболовства обусловило существование у них, наряду с постоянными поселениями и жилищами, стационарных и временных стоянок и сооружений на местах сезонных промыслов: в тайге или около воды. Хотя население основного русла реки летние промысловые поселения устраивало значительно реже, занимаясь ловом рыбы и летом, и зимой недалеко от локализации постоянного жилища.

В тайге наиболее востребованным типом дома (даже у большинства южных тунгусо-маньчжуров во время охотничьего промысла) оставался конический чум с круглым основанием. На открытых же площадках возле реки у тунгусов доминировали сооружения с прямоугольным основанием. Изменение конфигураций построек у эвенков и эвенов - следствие не только контактов с рыболовами и зверобоями побережья Охотского моря, но и использования другого материала (например, коры), не позволявшего образовать правильную округлую форму. Переход к другим материалам мог быть результатом частичной или полной потери оленей, обеспечивавших оленеводов и пищей, и материалом для покрытия тела и жилищ. С возникновением незначительной сезонной оседлости появился стационарный тип жилища, а также новый тип сооружений - промысловое жилище одноразового или многоразового использования, временный статус которого подчеркивался существованием более постоянного стационарного сооружения.

Нетипичные для большей части тунгусских племен явления - срубные дома или подземные сооружения, пазовая техника строительства, двускатная крыша, кановая система отопления и усадьба - наблюдались больше в пограничной зоне, где эвенки и эвены имели регулярные контакты с другими типами культур. В качестве таких зон следует отметить бассейн р. Амгунь (главным образом, низовья), Приамурье (район расселения относительно оседлых рыболовов), а также Прибайкалье и Забайкалье (место проживания «обуряченных» эвенков). Зато подобные исключения в среде тунгусов составляли основную группу постоянных построек оседлых рыболовов основного русла р. Амур, используемых ими больше зимой. Причем, наличие отопительной системы отмечено далеко не в самом холодном климатическом поясе ареала их расселения - на юге Дальнего Востока. Развитие кановой системы, с одной стороны, тесно связано с развитием прямоугольных в плане постоянных зимних жилищ, а с другой, - с традициями домостроительства народов Юго-Восточной Азии.

Анализ хозяйства и топографии жилищно-поселенческого комплекса тунгусо-маньчжуров показал наличие изоморфных моделей. Хозяйственный «круг» как траектория миграции диких и домашних оленей и, соответственно, перемещения оленеводов-охотников повторился в планировке их поселений, форме основания жилища и его внутреннем обустройстве. Линейное же очертание русла реки - главной связующей артерии в условиях непроходимой тайги юга Дальнего Востока и канала поступления основного источника питания народов этого региона (лососевых, которые шли косяками против ее течения) - стало моделью организации поселений рыболовов, растянувшихся линейно вдоль берега. Каркас их постоянных жилищ образовывали прямые линии, чередующиеся в ряде временных промысловых жилищ с дугообразным их вариантом. Конфигурация очага являлась микромоделью дома и отражала его очертания: в прямоугольных постоянных сооружениях рыболовов печь, в которую монтировался круглый котел, имела форму куба, во временных же оленеводческих жилищах с эллипсовидным основанием она состояла из одного круглого очага, который оставляли в подвешенном состоянии.

Наличие этих же моделей отмечалось у народов Сибири и Дальнего Востока в практиках, не связанных с материальным производством. Исследователь танцевального искусства народов этого региона С. Ф. Карабанова пишет, что круговые движения были распространены у эвенков, эвенов, негидальцев, орочей, а также якутов, т.е. народов, имеющих опыт оленеводства. Однако у нанайцев, удэгейцев, ульчей, а также нивхов она отмечает «отсутствие круга». Все круговые элементы у народов юга Дальнего Востока представлены в танцах, исполняемых во время медвежьего праздника, происхождение которого связано с культурой охотников [2, с. 81].

Идея уподобления и сопричастности вмещающему ландшафту у тунгусо-маньчжуров материализовалась и в производстве костюма. У эвенков и эвенов целесообразной при изготовлении облачения для конкретной части тела человека считалась шкура с той же части туловища животного; ровдужные ремешки, подобно жилам опорно-двигательного аппарата животных, плотно соединяли детали одежды, но не стесняли движение охотника-оленевода. Костюм наиболее оседлых рыболовов, особенно женский, был уже менее подвижен, главным образом, за счет наличия в нем большего количества цельнокроеных деталей, хотя на облачение охотника эта особенность практически не распространялась. Начальный этап процесса производства одежды из главного материала рыболовов - рыбьей кожи - был, в отличие от тунгусского способа кроя целой шкуры на части, направлен на воссоединение отдельных фрагментов в полотнище. Тем не менее, рыболовы Приамурья, в генотипе которых присутствует значительный тунгусский компонент, на уровне костюма сохранили следы культуры охотничьего типа. Это проявилось, главным образом, в наличии элементов одежды (преимущественно, головных уборов), форма и прежняя семантика которых указывает на их появление в контексте охотничьих практик и в качестве средства подражания объекту охоты.

Тип материала для одежды различной сезонной принадлежности у охотников-оленеводов и рыболовов соответствовал главному объекту их традиционной хозяйственной деятельности в конкретное время года. Тунгусы, практикующие охоту и оленеводство круглый год, использовали шкуры животных, однако при изготовлении летней одежды с их поверхности удалялся ворс. У рыболовов летние костюмы шились из материалов, добывавшихся больше летом (рыбьей кожи), а зимних - зимой (шкур животных). В обоих случаях основным материалом для костюма выступал побочный продукт пищевого производства. Нехарактерные для охотников-оленеводов и рыболовов основы (нерпичья шкура) наблюдались в местах пересечения жителей тайги, тундры и реки с обитателями морского побережья. Если у эвенков и эвенов здесь образовывались стационарные поселения, то рыболовы и охотники Приамурья и Приморья проникали в эту зону только в определенный период года с целью морского промысла, возникшего в контексте их натурального хозяйства на границах основных промысловых периодов.

Принципы деления года тунгусо-маньчжурами севера и юга Дальнего Востока структурно однородны сезонной классификации их питания. Это проявляется в совпадении их количественных и качественных характеристик. Основными провиантами, определяющими их протеиново-липидный тип питания, были мясо и рыба, а также жиры, получаемые из субпродуктов белкового происхождения. На юге Дальнего Востока большее разнообразие в питании обеспечивалось увеличением доли дикоросов, которые использовались в качестве приправы. Неразвитость у тунгусо-маньчжуров культуры употребления специй обусловливалась не только уровнем развития пищевой культуры, но и обилием белковой пищи, которая не требовала дополнительного привлечения вкусовых добавок. Отличие комплексов питания обоих региональных типов составляли также способы хранения и накопления ресурсов питания. У оленеводов-охотников это обеспечивалось разведением домашних животных и дополнительным приручением диких оленей. У оседлых рыболовов накопление запасов еды осуществлялось путем развития технологии приготовления полуфабрикатов, которыми они наполняли свои амбары. Этот конкретный исторический пример подтверждает высказывание Б. В. Маркова о том, что «символом оседлости» является «не изба, а хранилище» [6, с. 296].

На технологическом уровне культуры питания тунгусо-маньчжуров прослеживаются также два типа: один характеризует кочевую культуру, другой - оседлую. Маркерами подвижного образа жизни выступали технологии копчения и жарения с применением вертела, ускоряющие процесс приготовления пищи и не требующие специального инвентаря и помещений. Эти приемы использовали больше охотники-оленеводы, а также племена территориально, генетически или по образу жизни близкие к ним. Знаками оседлости можно считать, во-первых, использование технологий, предполагавших сохранение естественных температурных режимов и потому дополнительных ресурсов времени, во-вторых, превалирование вареной и жидкой пищи в рационе питания. Черты этой оседлой пищевой культуры во второй половине XIX - начале XX в. были представлены, главным образом, в питании нанайцев и ульчей, имеющих постоянные поселения вдоль основного русла Амура. Распространению варки на юге Дальнего Востока также содействовал рост в рационе питания покупных растительных провиантов, многие виды которых обжаривать на огне было нецелесообразно. Анализ мифологических нарративов нанайцев позволяет сделать вывод о том, что приготовленная в пределах дома и с помощью котла пища выступала у них в качестве знака «культуры», а жареная в лесу и на вертеле еда осмысливалась в качестве способа приготовления еды несоциализированной частью населения или характеризовала пищу «чужих» [1]. Очевидно, что такая семантика жареной еды стала актуальной для рыболовов с появлением постоянных поселений и закреплением привычки готовить вареную пищу и с помощью котла.

Предпосылки модификации культуры жизнеобеспечения оленеводов-охотников и рыболовов, основанной на развитии морского промысла, содержались внутри их натурального хозяйства, представляющего собой равновесную систему. Оседание ряда тунгусских групп в районе побережья Охотского моря было результатом их регулярного весеннего прихода в эти места в связи с нуждами оленеводческого промысла, что можно рассматривать в аспекте динамики их культуры в качестве своего рода аттрактора. В связи с истощением ресурсов тайги, многими группами кочевых племен выбор был сделан в пользу рыболовства. Они были вынуждены решать проблему продовольственного дефицита, т.е. «приводить себя в соответствие с изменяющимися условиями среды» [4, с. 4] путем лишения себя того, что ранее составляло смысл их жизни - возможности постоянно перемещаться в пространстве, меняя при этом природные ландшафты. У речных рыболовов морской промысел как дополнительный источник выживания стал практиковаться в периоды, когда осуществление основных традиционных видов промыслов - рыболовства и охоты - было невозможно ввиду объективных обстоятельств, складывавшихся в природной среде, т.е. на границе основных хозяйственных и фенологических циклов. Технология промысла морского зверя у тунгусо-маньчжуров была во многом производна от навыков таежной охоты [8, с. 763-778]. Лишь у ороков и ульчей появился специальный плавающий гарпун на нерпу [Там же, с. 856]. У речных рыболовов на морском побережье не было зафиксировано наличие стационарных или постоянных поселений, как у многих палеоазиатских племен и некоторых групп тунгусов. Это обстоятельство можно объяснить тем, что у населения бассейна рек Амгунь, Амур и их притоков морской промысел не играл существенной роли в культуре питания, за исключением жиров, применяемых в кулинарии.

Л. И. Мечников говорил о выходе к морю как о важном показателе эволюции любой культуры: «Подобно тому, как воды всякой великой реки, в конце концов, достигают моря, так и каждая речная культура должна погибнуть или раствориться в каком-либо обширном культурном потоке, или же развиться в более обширную, морскую, распространяющуюся на все стороны культуру» [7, с. 142]. Некоторые группы тунгусов, которым и ранее было свойственно двигаться вдоль русла рек, достигнув побережья моря и потеряв частично или полностью оленей, образовали здесь поселения, занялись промыслом рыбы и со временем стали органичной частью чукотско-камчатской историко-культурной общности. Но эти процессы у тунгусов нельзя однозначно назвать необратимыми. К. Д. Логиновский отмечал, что «…инородцы показали свою гибкость ума и способность приспосабливаться к новым условиям жизни» [3, с. 9]: потеряв стада, они начинали добывать рыбу или промышлять морского зверя, однако, те, что смогли вновь приобрести оленей, возвращались к кочевой жизни [Там же]. Группы тунгусов, оказавшиеся в верховьях р. Амгунь, в меньшей степени подверглись изменению. На фоне их консервативности нижнеамгуньские негидальцы, у которых исследователи отмечают значительно выраженный в языке и внешнем облике палеоазиатский элемент, выглядели как опытные зверобои [9].

Тем не менее, развитие зверобойного промысла можно считать предпосылкой значительной трансформации культуры жизнеобеспечения народов юга Дальнего Востока. Морская охота у речных рыболовов, как и пушная у всех тунгусо-маньчжуров, обслуживала культуру торговых связей: нерпичьи шкуры, как и соболь, шли чаще на обмен, в результате которого появлялись альтернативные натуральному хозяйству источники получения средств существования: покупные провианты, кухонная утварь, материалы для одежды и сама готовая одежда. Торговые отношения охотников и рыболовов с соседними скотоводами и земледельцами Сибири и Юго-Восточной Азии привели к разложению натурального хозяйства и другим модификациям, которые можно рассматривать в качестве стадиальных изменений их культуры жизнеобеспечения. Приспособление хозяйства к нуждам торговых отношений способствовало развитию территориальности и прав владения на промысловые угодья.

Таким образом, на периферии основных ареалов расселения тунгусо-маньчжуров и двух культур жизнеобеспечения, названных «идущие за оленями» и «ожидающие путины», возникают новые формы, сочетающие, с одной стороны, характеристики этих двух основных типов, а с другой, - черты жизнеобеспечивающих практик народов чукотско-камчатского региона. Побережье Охотского моря для основной массы тунгусо-маньчжуров стало выходом к новым формам жизнеобеспечения, основанным на торговле и внешнем обеспечении. Экологическое сознание тунгусо-маньчжуров рубежа XIX-XX вв. еще вписывалось в рамки мифологической парадигмы миропонимания, однако в нем также стали заметны качественные изменения. Мутации внутри традиционной картины мира тунгусов возникали не только под воздействием товарных отношений, но под воздействием религии маньчжуров, деятельности православных миссий, в результате которых промысел объектов природы стал превышать потребности натурального хозяйства. Эти модификации проявлялись в виде антропоцентрических мотивов, идей превосходства человека над другими живыми существами и формирования вертикальной иерархии живого мира. Именно в новых религиях могли найти свое обоснование процессы превращения объектов природы, которые еще продолжали служить источником жизнедеятельности, в средство обмена.

культура тунгус маньчжур природный

Список литературы

1.Иващенко Я. С. Семиотика еды (на материале традиционной нанайской культуры). Владивосток: Изд-во Дальневост. федер. ун-та, 2010.

2.Карабанова С. Ф. Танцы малых народов юга Дальнего Востока СССР. М.: Наука, 1979.

3.Логиновский К. Д. О положении инородцев Амурского края и об улучшении их быта: сообщение, сделанное в общем собрании членов Общества изучения Амурского края 18 июня 1905 г. Владивосток: Тип. Прим. обл. прав., 1906.

4.Маркарян Э. С. Глобально-экологическое моделирование и интеграция наук. Пущино: Научный центр биологический исследований АН СССР в Пущино, 1980.

5.Маркарян Э. С. Региональный эколого-ноосферный эксперимент. Обоснование идеи и концепция программы системно-оптимизационных экологических исследований (на примере Армянской ССР). Ереван: Изд-во АН Армянской ССР, 1986.

6.Марков Б. В. Антропология дома // Собрание научно-образовательного культурологического общества: материалы III собрания научно-образовательного культурологического общества, научно-практического семинара «Современная молодежь в зеркале культурологических исследований и проблемы ее идентичности», круглого стола «Культурная миссия университета и культура университетской повседневности», I Герценовской школы практической культурологи 22-23 апреля 2009 года. СПб.: Изд-во РХГА, 2009.

7.Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. Географическая теория развития современных обществ / пер. с фр. М. Д. Гродецкого. Харьков: Южно-Русское книгоиздательство, 1899.

8.Народы Сибири: этнографически очерки / под общ. ред. М. Г. Левина, Л. П. Потапова. М. - Л.: Изд-во академии наук СССР, 1956.

9.Gapanovich I. I. The Tungus Negidal Tribes of the Amgun Basin: Their Future. Harbin, 1927.

Размещено на Allbest.ru