Эдуард Мане, его творчество

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования и науки Российской Федерации

Федеральное агентство по образованию

Красноярский Государственный Педагогический

Университет им. В.П. Астафьева

Реферат на тему:

Эдуард Моне

Выполнил: студент 2 курса

факультета иностранных языков

Хусаинов Т. А

Проверил

Доцент кафедры германо-романской филологии

и иноязычного образования Новикова Ю.Г

Красноярск 2015

Содержание

Введение

1. Эдуард Мане - "отец импрессионизма". Жизнь и творческий путь художника

2. Шедевр, потрясший мир искусства

3. Знаменитые работы

Заключение

Список используемой литературы

Введение

"Художник талантлив, если он умеет представить новое привычным, а привычное - новым" - так сказал известный английский писатель Сэмюель Джонсон. Именно так в своих картинах изображали людей, животных, природу, предметы утвари замечательный художник Эдуард Мане

Мало кому из больших художников классического искусства Запада выпадала на долю столь же большая и важная роль, какая выпала Эдуарду Мане. По своему уровню его искусство стало в ряд с искусством величайших мастеров, и прежде всего со столь близкими ему Веласкесом и Гойей. Но особенно важное историческое место Мане определилось тем, что его искусство стало мощной последней вспышкой, завершившей не только большую традицию искусства 19 века от Давида, Гойи и Констебля до Домье, но и всю художественную традицию классического искусства нового времени от Возрождения до 19 века. И в то же время именно он открыл дали и горизонты новых морей и показал, куда плыть будущим искателям дальних странствий. Мане стал вдохновителем и руководителем содружества художников, получивших насмешливое, а потом ставшее прославленным прозвище импрессионистов. Более того, от искусства Мане идут пути не только к Сезанну и Лотреку, Ван Гогу и Пикассо, Матиссу и Марке, Гуттузо и Уайесу, но и к Чаплину, Рене Клеру, Феллини. Подлинно творческое и подлинно передовое искусство новейшего времени по праву может считать Эдуарда Мане своим духовным отцом и наставником. Произведения Мане обладают магической силой раскрывать образную и душевную значительность таких сторон и граней человеческой жизни и реальной природы, которые до них лишь редко попадали в круг внимания даже лучших художников. Цель данной работы состоит в попытке исследовать и рассмотреть жизненный и творческий путь Э. Мане.

мане импрессионизм художник сюжет

1. Эдуард Мане - "отец импрессионизма". Жизнь и творческий путь художника

Эдуард Мане родился в Париже 23 января 1832 года в довольно респектабельной семье. Отец будущего художника, Огюст Мане, служил в министерстве юстиции, а мать была дочерью дипломата. Родители видели в сыне будущего юриста, но их планам не суждено было сбыться. Ребенок унаследовал от матери живой интерес к искусству, который всячески поддерживался его дядей, полковником Фурнье. Именно Фурнье познакомил своего племянника с Лувром и стал оплачивать его уроки рисования.

Отец желанию сына учиться на художника яростно воспротивился. В конце концов, полем для его дальнейшей карьеры выбрали морскую службу. Но юноша провалил вступительные экзамены в морское училище. Оказавшись не удел, он устроился юнгой на торговое судно. В декабре 1848 года новоиспеченный юнга оказался на борту парусника, отправлявшегося в Рио-де-Жанейро. Южноамериканский город очаровал Мане, однако в морской службе он разочаровался - особенно после того, как капитан, узнавший о его художественных наклонностях, приказал ему красить красной краской корки сыра, испортившегося во время плавания. Вернувшись во Францию, Эдуард наконец-то смог победить стойкую неприязнь отца к занятиям искусством. Бунтарский дух заставлял его искать не совсем обычные пути в жизни. Вместо того чтобы, подобно другим мечтающим об артистическом призвании, поступить в Школу изящных искусств (на этом настаивал и отец Мане), он пошел учиться в мастерскую Тома Кутюра, незадолго до того прогремевшего в Салоне 1847 года своей картиной "Римляне эпохи упадка" с изображением античной оргии. Юношу привлекла эта скандальная слава. Он надеялся найти в своем учителе единомышленника и художественного революционера. Но это оказалось не так. Он кончил у Кутюра полный шестилетний курс обучения (1850 - 56), однако все это время отношения между учителем и учеником оставляли желать лучшего. Мане явно скучал в мастерской Кутюра. Как-то он заявил во всеуслышание: "Когда я прихожу сюда, мне кажется, что я попал в могилу". Чтобы как-то развеять скуку, Мане иногда начинал резвиться. Так, однажды он скопировал античный бюст вверх ногам. Другие его забавы не были столь невинными. В 1850 году у молодого человека вспыхнул бурный роман с пианисткой Сюзанной Леенхофф. Спустя два года она родила ему сына, который, впрочем, не получил фамилии Мане. Мане, скрывая свою личную жизнь от строгого отца, снял квартиру для Сюзанны, при этом официально значась крестным отцом ребенка. Обвенчаться он с Сюзанной смог лишь в 1863 году, после смерти Огюста Мане. Все эти годы начинающий художник расширял свои познания в живописи, путешествуя по Европе и копируя работы старых мастеров. Большую роль в становлении его художественной манеры сыграл поэт Шарль Бодлер (1821-1867), уже выпустивший к тому времени знаменитый сборник стихов "Цветы зла", который был воспринят как "вызов общественной морали". Именно по совету Бодлера Мане написал свое первое большое полотно, "Любитель абсента", отвергнутое приемной комиссией Салона 1859 года. Бодлер был не только поэтом, но и художественным критиком, призывавшим живописцев сосредоточиться на современной жизни. Его статьи жадно читали молодые художники, не приемлющие рутины официального Салона. Настоящий мастер, по словам Бодлера, должен "чувствовать поэтический и исторический смысл современности и уметь увидеть вечное в обыденном". Мане, вдохновленный этими идеями, создал в 1862 году свой первый шедевр, картину "Музыка в Тюильри". Многие герои работы Мане "Музыка в Тюилъри" (1862) имеют реальных прототипов. Последовавшая в том же году смерть отца освободила художника от многих ограничений, сковывавших его жизнь. Полученное наследство позволяло ему теперь не думать о том, как заработать себе на жизнь. В создавшихся условиях Мане почувствовал себя достаточно свободным для того, чтобы жить и писать так, как ему хочется. Следствия этого проявились очень быстро. Новую его картину "Завтрак на траве", как и предполагалось, приемная комиссия Салона 1863 года отвергла. К счастью, этот год был особенным - таких же отвергнутых работ оказалось слишком много (три тысячи из представленных пяти), и император Наполеон III, играя в справедливость и идя на поводу у возмущенного общественного мнения, приказал выставить их в так называемом Салоне отверженных. Вот тут-то и случился скандал. На картину Мане обрушился шквал критики. Ее называли непристойной, порнографической, недоступной для понимания, бессюжетной и пр. Император же, увидев эту работу, высочайше повелел впредь подобных салонов больше не устраивать. Мане, пытавшийся следовать в "Завтраке" традициям старых мастеров, был обескуражен. Чтобы доказать публике, что он лишь переосмысляет в своем творчестве заветы классиков, он показал в Салоне 1865 года работу "Олимпия", исполненную в той же манере. Она вызвала, пожалуй, еще более бурные споры. Спасаясь от скандального шума, художник уехал в Испанию. Ему хотелось своими глазами увидеть живопись великих испанцев, корректируя по ней свою дальнейшую деятельность. Эта живопись потрясла Мане, но поездка оказалась недолгой - испанская кухня, ужаснувшая живописца, погнала его домой. К концу 1860-х годов Мане приобрел двусмысленную репутацию. Многие считали его каким-то исчадием ада - между тем как это был воспитанный человек с безукоризненными манерами. Выставленные в Салоне картины Мане продолжали подвергаться нападкам критики, а его персональную выставку, организованную в рамках Всемирной парижской выставки 1867 года, попросту освистали. Но при этом рос авторитет Мане в среде молодых художников и писателей, мечтавших о новом искусстве.

Очень общительный по натуре Мане с удовольствием обсуждал с ними, как сделать это искусство реальностью. Своей штаб-квартирой он сделал одно из кафе в парижском квартале Батиньоль, где обитали многие живописцы. Именно здесь художник познакомился с Эмилем Золя, быстро набиравшим тогда известность. Здесь же состоялись встречи Мане с будущими импрессионистами. "Ничто не могло вдохновить меня сильнее, чем наши споры, в которых сталкивались самые различные точки зрения, - писал впоследствии он. - Эти споры оттачивали наш ум и заряжали энергией, хватавшей на целые недели работы".

В этих обсуждениях и были сформулированы основополагающие принципы импрессионизма. Но начавшаяся в 1870 году франко-прусская война заставила на время забыть о живописи. Мане поступил в артиллерию в звании лейтенанта Национальной гвардии. Он был свидетелем осады Парижа, оставившей в его памяти "застилающий небо черный дым и непрекращающийся гром орудий". Позже художнику пришлось своими глазами увидеть кровавое подавление Парижской Коммуны. Все это он запечатлел в серии литографий. После войны "банда Мане", как называли художников - "батиньольцев" обыватели от искусства, вновь собралась в Париже.

Мане поддерживал импрессионистов, однако никогда не выставлялся вместе с ними, считая, что битва за современное искусство должна разворачиваться только в рамках официального Салона. Впрочем, это не помешало ему взять на вооружение некоторые чисто импрессионистические приемы письма. В 1874 году он поехал в Аржентей, где работал на пленэре рука об руку с Моне и Ренуаром. Следы всего этого без труда обнаруживаются в его работах того времени.

Замечательные работы Эдуарда Мане разбросаны по всему миру, но наиболее полная коллекция находится в собраниях Берля (20 полотен) в городе Цюрихе.

В 1879 году у Мане появились грозные признаки атаксии, при которой, вследствие поражения головного мозга, нарушается координация движений. Чуть позже он уже не мог писать.

По иронии судьбы именно в эти годы к художнику пришло долгожданное признание. В 1881 году он получил медаль Салона, а чуть позже был награжден орденом Почетного легиона. Весной 1883 года Мане ампутировали левую ногу. Операция прошла неудачно, и вскоре Мане скончался. Произошло это 30 апреля, как раз накануне открытия очередного Салона.

2. Шедевр, потрясший мир искусства

Необычайно важным, даже решающим и в жизни и в творчестве Эдуарда Мане стал 1863 год. Именно в этом году он пишет свой прославленный шедевр "Завтрак на траве". Этот шедевр открыл новую страницу в истории мирового искусства. Появление этой картины вызвало массу негодований со стороны высоко добродетельной буржуазной публики тем, что Мане посмел написать в своей картине обнаженную купальщицу в мирной и спокойной беседе с двумя молодыми людьми, одетыми в современные костюмы, - а не в одеяния древнегреческих философов или средневековых разбойников, что, вероятно, не вызвало бы даже недоумения. Какая угодно, хотя бы самая примитивная литературная условность сюжета сразу бы вводила картину в нормы "салонного" искусства, и тогда можно было бы изображать обнаженную женскую фигуру в сколь угодно легкомысленном и весьма мало нравственном виде, что и сделал в том же Салоне 1863 года Кабанель в своем ресторанно-бульварном "Рождении Венеры".

Но у Мане были совсем иные задачи, и не было никакой надобности ни в легкомыслии, ни в литературных условностях, которые, скорее всего, вряд ли в данном случае избавили бы его от нападок. Он взял на себя смелость пересказать любимый им "Сельский концерт" Джорджоне, хранящийся в Лувре, на современный лад, воодушевившись прогулкой с Антоненом Прустом на берег Сены в Аржантейле и зрелищем купальщиц на солнце. Он придал своей купальщице и ее собеседникам естественно живой и одухотворенный облик, строго целомудренный и абсолютно не зависимый ни от каких оправданий и снисхождений "салонной" публики. То, что Мане взял за образец Джорджоне свидетельствует, что его замысел нес в себе элементы символического обобщения: современники французского художника середины 19 века, по его суждению, имели такое же право на преклонение перед первозданной чистой природой и красотой, как и современники великого итальянца эпохи Возрождения, имели право и на такое же единение с ними. Мане не рассчитывал, что вовсе не все его современники желали такого единения и что его законная и благородная мысль будет не только не по зубам буржуазной обывательской тупости и уж тем более буржуазному лицемерию, но и будет глубоко им враждебна. Но в его намерения и не входило приспособляться к чуждому враждебному умонастроению и бесконечно далеким от него понятиям и вкусам.

Человеческие фигуры "Завтрака на траве" (с первопланной группой мало связана фигура второй купальщицы, выходящей из ручья, изображенная вдалеке, в глубине леса) и натюрморт на первом плане картины - шляпа, платье, хлеб, корзина с фруктами - превосходны. Художник для воплощения своего обобщенного замысла выбрал ярко индивидуальные конкретные человеческие образы. Это реальные и очень хорошие портреты: для трех главных "действующих лиц" картины Мане позировали Викторина Мёран, Гюстав Мане и скульптор Фердинанд Леенхоф, брат жены Эдуарда Мане. Особенно хороша женская фигура, далекая от какой-либо академической "правильности", изящная и живая; ее обнаженное тело написано нежными деликатными прикосновениями кисти, почти как светлый силуэт оттенка слоновой кости, контрастный к черным костюмам ее спутников, без глухих и черных академических теней, в той "прозрачности атмосферы" ("transparance de l'atmosphere"), которую Мане, по свидетельству Пруста, хотел противопоставить "черноте" картины Джорджоне. Еще прозрачнее и солнечнее чистые и нежные оттенки натюрморта первого плана - серебристые, серые, охристые, голубые, сливающиеся в подлинно музыкальную гармонию. Мане впервые здесь решил с такой новизной и блеском задачу настоящей пленэрной и валёрной живописи, словно вобравшей в себя находки и открытия Пьеро делла Франческа, Веласкеса, Шардена, Гойи, Констебля, но еще более свободной, открытой, смелой. Над "Завтраком на траве" Мане работал упорно и долго. Закончил он эту картину в начале 1863 года и, подписывая ее, датировал этим годом. Но работать над ней он, несомненно, начал еще в предыдущем году вряд ли большая и сложная картина, размером 208 на 264 см, поспела бы ко времени ее отправки на жюри Салона 1863 года, если бы Мане в том же году только приступил к работе над нею. А готовиться к ней он начал, возможно, даже и не в 1862, а в 1861 году. Первой идеей подобной картины безусловно был написанный в 1861 году эскиз картины Нимфа, застигнутая во время купания, лишь наполовину использованный в законченной картине, находящейся ныне в Буэнос-Айресе. Если и в этой законченной картине "мифологическая" мотивировка сюжета остается, по существу, только в названии картины, то нисколько не более "античным" был и эскиз, где кроме обнаженной девушки изображены еще две женские фигуры в одеяниях, намеченных очень обобщенно, но все же совсем не похожих ни на древнегреческие, ни на ренессансные - они больше приближаются к модам 50-60-х годов 19 века. Вряд ли это было случайным: можно думать, что Мане уже тогда размышлял о том, как преображается и трансформируется античный миф, перенесенный в реальную современную жизнь середины 19 века. Этот эскиз - единственная вещь среди ранних работ Мане, где до некоторой степени можно видеть аналогию "Завтраку на траве". Но в "Сельском концерте" Джорджоне уже не было никакой "мифологической" подосновы, не понадобилась она и в "Завтраке на траве". Однако Мане явно хотел, чтобы его современная и реалистическая - картина непременно рождала ассоциации с Древней Грецией и Высоким Возрождением, чтобы тем самым был обострен и обнажен ее образный строй. Взяв тему у Джорджоне, он построил композицию центральной группы человеческих фигур, по гравюре 16 века, сделанной Маркантонио Раймонди с несохранившейся фрески Рафаэля "Суд Париса". В правой части этой гравюры изображена достаточно условная и маловыразительная группа речных божеств - Мане почти повторил их позы и жесты, дав несколько больше в профиль женскую фигуру и повернув голову левой мужской. От такого обращения к чисто рассудочной и, по существу, декоративной условности гравюры Маркантонио (как выглядела фреска Рафаэля - не известно) была нарушена свободная естественность, исходившая от "Сельского концерта" Джорджоне: в "Завтраке на траве" есть оттенок некоторой театральности и нарочитости. Но дух Джорджоне все-таки возобладал в вольном пересказе Мане. И этому помогло, конечно, то, с каким непосредственным и живым реализмом, полным пленэрной свежести, легкости, изящества, даны все четыре человеческие фигуры и лежащие на траве одежда и фрукты. Этот реализм побеждает, в конце концов, всякий оттенок излишней "классичности" расположения фигур. Если бы не было для сравнения гравюры Маркантонио, то об этой восходящей к Рафаэлю слишком упорядоченной "классичности" никто бы, вероятно, и не догадался. К моменту написания этой картины у Мане, по существу, еще не было настоящего большого опыта пейзажной живописи, а уж тем менее пленэрной; больше того - можно даже утверждать, что почти все, очень немногочисленные, опыты пейзажной живописи, какие он успел сделать на протяжении 1860-1862 годов, были неудачными. Поэтому получилось, что пейзажный фон в "Завтраке на траве" оказался не связанным с фигурами и натюрмортом ни пространственно, ни колористически. Он присутствует в картине сам по себе или, по меньшей мере, как декорация в театре, служащая фоном для живых актеров, двигающихся по сцене. У этого "задника" в картине - другая жизнь, чем у изображенных людей. Если бы можно было представить себе эту лесную чащу отдельно от всей картины, она показалась бы, вероятно, достаточно красивой и достаточно оригинальной - не похожей на лесные пейзажи Курбе и барбизонцев. Но этот фон неизбежно приходится воспринимать в сравнении с тем, как написана главная часть картины, и тогда оказывается, что в тенистом лесном пейзаже нет солнца и прозрачности воздуха, что его глухие тени и однообразно тяжелый и плотный серый цвет древесных стволов и темно-зеленый цвет листвы, причем цвет ограниченно локальный, придают пейзажу "Завтрака на траве" архаический, старомодный вид, отставший от колористической смелости, мятежной новизны, пронизывающей человеческие фигуры и натюрморт, лежащий на траве.

Критики тех лет о действительных недостатках "Завтрака на траве" не помышляли, нападая на Мане за совсем другое и с диаметрально противоположных позиций: почтенных буржуа бесило, что какие-то интеллигенты - художники, поэты или студенты и их подруги или даже натурщицы, к которым общество Второй империи относилось пренебрежительно, самое большее - с филантропическим "снисхождением", вдруг оказались претендующими на равенство богам античной древности, на интеллектуальное и моральное превосходство над "добрыми буржуа" со всей их декоративной филантропией и вполне реальным "охранительным" ханжеством. С "Завтрака на траве" началась безнадежно непримиримая война Мане с буржуазным мировоззрением во всех его разновидностях и перевоплощениях, или, как я его называю, "викторианством".

Никакой пощады со стороны своих врагов Мане ждать не мог. Вот для образца один из отзывов о "Завтраке на траве": "Какая-то голая уличная девка бесстыдно расположилась между двумя франтами в галстуках и городских костюмах. У них вид школьников на каникулах, подражающих кутежам взрослых, и я тщетно пытаюсь понять, в чем же смысл этой непристойной загадки" (Луи Этьен в брошюре "Жюри и экспоненты. Салон отверженных"). Тот же критик, кстати сказать, похвалил пейзаж, служащий фоном "Завтрака па траве".

Картина "Завтрак на траве" стала переломной в творчестве Мане, так как накопленные до тех пор идеи, образы и средства художественной выразительности переплавились здесь в новое качество, в новый и более совершенный и высокий уровень художественного мышления. Рост Мане шел теперь столь стремительно, что для определяющих и глубоких перемен нужны были уже не годы, а месяцы. (прил.1)

3. Знаменитые работы

Во второй половине 1863 года Мане написал одну из двух самых совершенных и самых прекрасных своих картин - "Олимпию", с которой равняться может лишь последняя его картина, "Бар в Фоли-Бержер", созданная незадолго до смерти.

Э. Базир пишет: "Он задумал и выполнил "Олимпию" в год своей женитьбы (1863), но выставил ее только в 1865 году. Несмотря на уговоры друзей, он долго колебался. Осмелиться изобразить голую женщину на неприбранной постели и возле нее - негритянку с букетом и черную кошку с выгнутой спиной. Написать без прикрас живое тело и подкрашенное лицо этой модели, растянувшейся перед нами, не завуалированное каким-либо греческим или римским воспоминанием; вдохновиться тем, что видишь сам, а не тем, чему учат профессора. Это было настолько смело, что он сам долго не решался показать "Олимпию". Надо было, чтобы кто-нибудь подтолкнул его. Этот толчок, которому Мане не мог противостоять, исходил от Бодлера". Целью написания этой картины было изображение обыкновенной современной девушки-парижанки, лишенной всех полагающихся примет отвлеченной академичности понимаемой красоты, но поразительно живой и тонкой, умной и грустной, достойной ничуть не меньшего преклонения, чем "Венера" Джорджоне и Тициана. Именно подчеркнутая "обыкновенность", демократичность и человечность образа Олимпии бесила буржуазную публику и критику, возмущавшуюся, что Мане изобразил в этой картине какую-то "батиньольскую прачку".

Для "Олимпии" Мане позировала Викторина Мёран, которой в то время было девятнадцать лет. Но было бы неправильно думать, что Мане только и ограничился тем, что изобразил эту свою постоянную натурщицу. Он всегда отыскивал какую-либо подходящую и нужную ему реальную и конкретную модель для всех своих картин обобщенно-типизированного, а не портретного характера. Он и здесь расширил образ Олимпии до гораздо более высокого обобщения. Он сознательно и открыто близко повторил в "Олимпии" позу "Урбинской Венеры" Тициана, которую когда-то копировал, и "Венеры" Джорджоне, которую видел в Дрездене.

К числу сознательных "дерзостей" Мане в этой картине нужно было отнести, конечно, и то, что вместо традиционных тритонов и амуров (их, впрочем, нет и в картинах Джорджоне и Тициана) он написал вполне реальную негритянку и черную кошку, которая почему-то вызвала особенное негодование публики, когда "Олимпия" в 1865 году была выставлена в Салоне. Что же - одухотворенная тонкость и подлинная красота Олимпии была этим неожиданным и странным поклонением резко отделена от вульгарной и прозаической буржуазной повседневности, а черная кошка, как ей и полагается, возможно, намекала, что в обаянии Олимпии вместо божественного есть что-то колдовское, "ведовское", что тоже отделяло ее пропастью от добродетельно-набожных нравов Второй империи.

Замечательным качеством образа Олимпии есть соединение тонкой, глубоко интеллектуальной одухотворенности со столь же резко и определенно подчеркнутой моральной чистотою, абсолютным отсутствием какой-либо вызывающей эротики в ее облике, перекликающемся с таким же душевным строем "Спящей Венеры" Джорджоне и потому лишенном какого бы то ни было лицемерия и ханжества. Все колористические акценты, введенные Мане, - тяжелая зеленая занавесь над головой Олимпии, темный коричневатый и зеленый фон, негритянка, пестрый букет с ярко-красными, синими и белыми цветами, черная кошка - служат, прежде всего, насыщенным контрастом, оттеняющим нежность, прозрачность, удивительную жизненную реальность и вместе с тем отрешенность от всякой обыденной прозы, высокую поэтичность обнаженной фигуры Олимпии, нагота которой нарочно подчеркнута черной бархоткой на шее, розовым бантом в волосах и светло-кремовой туфелькой, чуть держащейся на левой ноге Олимпии, а теплота нежно моделированного тела оттеняется чуть голубоватыми, холодными белыми простынями и подушками и бледно-кремовой шалью, на которой лежит девушка. Но над всем этим сияющим созвучием доминирует спокойный, умный и чуть заметно грустно улыбающийся взгляд Олимпии, обращенный к зрителю. Этот открытый разговор со зрителем действует как удар хлыста, резко одергивающий всякое нескромное любопытство и легкомыслие и несомненно потому и вызывавший в мещанах Второй империи и их потомках бурное возмущение. (прил.2)

После завершения "Олимпии" Мане написал еще много известных нам работ - это такие картины как: "Флейтист" (1866), "Казнь императора Максимилиана" (1867), "Портрет Эмиля Золя" (1868), "Балкон" (1869), "В лодке" (1874), "Бар в "Фоли-Бержер"" (1882).

В своей последней картине Мане вернулся к теме современной парижской жизни, необыкновенно занимавшей его в начале творческого пути. "Фоли-Бержер" был одним из самых знаменитых кафе-концертов (кафе с концертной программой) своего времени. Эту картину Мане писал уже сильно больным. Ходить он не мог и работал, сидя в кресле перед "построенным" макетом бара. Эта картина была не просто рядовой, очередной работой художника - она была продуманным и исчерпывающим ответом на двадцатилетнюю травлю, на всю официальную буржуазную эстетику, на всю "викторианскую" систему восприятия и оценки мира и человека. "Бар в "Фоли-Бержер"" отличается необыкновенной взвешенностью и продуманностью каждой детали, и вместе с тем это словно конденсатор огромного эмоционального напряжения, объединяющего все глубоко и тонко продуманные детали в одно гармоническое целое, воздействующее с неотразимой силой.

Строго в центре горизонтальной картины - красивая молодая девушка за мраморным прилавком бара, на котором расставлены бутылки разных вин, ваза с апельсинами, хрустальный бокал с двумя розами. Девушка опирается о прилавок обеими руками, она нарядно одета, и ее глаза обращены прямо к зрителю картины. За ее спиной огромное, во всю стену, зеркало, нижний край его обрамления виднеется в просветы между руками девушки и предметами на прилавке. В зеркале отражено обширное пространство зрительного зала со свисающими сверху огромными люстрами, ярус лож с многочисленными зрителями в нарядных платьях и цилиндрах - они видны и внизу налево, под барьером яруса; в верхнем углу налево видны ноги акробатки, стоящей на трапеции. Правый край зеркала занят отражением спины девушки и разговаривающего с ней усатого господина в цилиндре - вне всякой "правильной" геометрической перспективы. Это отражение не является никаким точным отражением стоящей за прилавком девушки - оно введено в картину вполне условно, по принципу симультанизма, как одно из возможных положений этой молодой продавщицы в многолюдном сборище людей в Фоли-Бержер: зритель картины не может подставить себя на место противного господина, отраженного в зеркале, ни физически, ни психологически. Это - прием кино и живописи двадцатого, а не девятнадцатого века. Вот все, что изображено на картине. Нужно посмотреть, как это изображено. Нежно-розовое лицо девушки-продавщицы, со спадающей низко на лоб челкой золотистых волос - спокойно и грустно, она совершенно одинока в этом шумном и многолюдном месте. Но спокойная поза и спокойная осанка полны естественного и простого достоинства. За своим прилавком, уставленным дорогими и нарядными, но чужими для нее вещами, она возвышается и владычествует над неразборчиво мелькающей в зеркале толпою, как богинянад суетно копошащимся человечеством. Господин в зеркале конденсирует в себе все зло, таящееся в этой толпе, - зло, враждебное светлому, чистому и прекрасному божеству. И то, что Мане эту девушку-продавщицу возвысил и противопоставил почти безликой толпе и хмурому господину как представителю этой толпы, - девушку, которая с точки зрения "викторианской" буржуазной морали ничего не значит и ничего не стоит, представляет собой "низшее" существо, могущее служить лишь удобным "материалом" для снисходительной и сентиментальной барской филантропии, - это было настоящей пощечиной "высшему" обществу Третьей республики и ему подобным. "Бар в Фоли-Бержер" - одно из величайших обобщений искусства 19 века, на которое в своих творениях опирались не только Ван Гог и молодой Пикассо, Хоппер и Уайес, Гуттузо и Манцу, Сергей Герасимов и Дейнека, но и Чаплин и Рене Клер, Жан Ренуар и Ламорис, Федерико Феллини и другие великие мастера итальянского неореализма. Утвержденное Мане подлинно гуманистическое и подлинно демократическое отношение к человеку вошло в плоть и кровь всего лучшего, что дал в искусстве 20 век. Мане воистину и без всяких "скидок" - художник нашего времени, ни на йоту не ушедший в прошлое. Но это еще далеко не все. Те ученые, которые пробовали разбираться в пространственном построении этой картины, обнаружили "странное" несоответствие первого и "дальнего" планов, реальной фигуры девушки с ее прилавком и призрачного отражения в зеркале, да еще с совершенно не "точным" отражением самой девушки с каким-то посетителем. Мане просто отмел в сторону все заботы о неком "правильном" (с академической точки зрения) построении пространства и перспективы, мудро решив, что этой "правильности" грош цена, если за ней не стоит нечто бесконечно более важное: правда и глубочайшая содержательность художественного образа, что можно выразить самыми условными приемами! Ведь ощутимая, осязательная реальность и вещественность прекрасного натюрморта на прилавке, где с подлинным восхищением написана каждая подробность, явно контрастируют с зыбкой неопределенностью и неустойчивостью отраженной в зеркале толпы зрительного зала. Сама девушка в ее нарядном, украшенном кружевами и букетиком цветов платье, такая реальная и живая, безусловно современная парижанка, - еще более резко контрастирует с текучим, преходящим маревом мелькающих человеческих фигур в зеркале. Но за этими мелкими и сливающимися в общую подвижную и почти бесформенную толпу человеческими фигурами простирается все дальше уходящее в глубину грандиозное пространство, никак не отвечающее реальным размерам зрительного зала, отразившегося в зеркале: это зеркало словно становится прорывом в бесконечность. Впереди и позади девушки-продавщицы - не зал Фоли-Бержер, а весь мир, в кружении и мелькании которого утверждается ее собственная великая ценность - как ценность любого настоящего человека, не укладывающегося в рамки общественного порядка тогдашней Франции или любой другой страны. Это тоже язык искусства 20 века, язык Феллини и Клера и других мастеров родившегося в 20 веке нового искусства.

Не менее замечательны находки Мане в колористическом строе этой картины. Фигура девушки и все предметы на прилавке окрашены яркими локальными красками: темно-синее платье, нежно просвечивающее сквозь белые кружева, обрамляющие полуоткрытую грудь; светло-розовое лицо и руки, черная бархотка на шее, розовая и чайная розы в прозрачном бокале, ярко-оранжевые апельсины в вазе, разноцветные бутылки с пестрыми наклейками, мраморный прилавок - все это хоть и написано легко и свободно, но необычайно реально и конкретно и, несмотря на многоцветность, уже соединено в уравновешенную и благородную цветовую гармонию. Но дальше начинается нечто удивительное. Каждый из цветовых ударов первого плана находит свой отклик в мерцающем и переливающемся отражении в зеркале, и не только в отражении самой девушки и предметов на прилавке, но и в нарядах дам в ложах, и в зеленых сапожках акробатки на трапеции, и в уходящих ввысь серо-розовых прямоугольных столбах, поддерживающих невидимый потолок, и в больших светло-серых с розоватыми переливами люстрах, и в светлой лиловато-голубой окраске барьера лож, и в общем зыбком и дрожащем мерцании зеркала со всем, что в нем виднеется. Только отблески света в черных цилиндрах остаются там - в зеркале. Яркие и плотные краски реального первого плана и их преображенные отражения в зеркале сливаются в такую динамическую, всеохватывающую, полную драматического напряжения симфонию, какой в столь высоком выражении не было даже у самого Мане. Но ведь и это тоже завещание Мане 20 веку! Завещание, до конца еще далеко не исчерпанное. (прил.3)

В результате - строгая, продуманная и осуществленная с покоряющим мастерством, подытоживающая программа этого бессмертного творения: высоко поэтический и прекрасный образ настоящего человека в драматическом отчуждении от чужого и враждебного ему мира, реальный Париж, разрастающийся до пределов всей окружающей жизни, красивый внешне и пустой, зыбкий, ненадежный по своей внутренней природе, утверждение гуманизма - не на словах, а на деле - вопреки всему, что ему противостоит и сопротивляется, утверждение красоты, моральной чистоты, поэтической нежности реальной жизни - и, наконец, несравненное мастерство формального выражения, взвешенное в каждом прикосновении кисти. Так закончить свой творческий путь мог и должен был только великий художник.

Заключение

Живопись Эдуарда Мане всегда была честной, свободной от всяческой тенденциозности. Мастер действительно хотел признания, наград - "тоже оружия" по его словам. В "этой тупой стране", среди "чиновников от искусства" "человек должен иметь все, что может его выделить", - говорил он. В этом, на первый взгляд, суетном желании самоутверждения скрывалась невысказанная страсть сломить консерватизм вкусов, расширить кругозор современников, помочь им понять и эстетически оценить самих себя. То была глубоко гуманная позиция. У Эдуарда Мане никогда не было, стремлений к имитации чьей-либо чужой манеры, к переодеванию в чужие одежды или актерскому перевоплощению в какие-либо классические образцы, что для очень многих художников 19 века было постоянным, хотя и малопродуктивным занятием. Находились в 20 веке историки искусства вроде, например, Колена или Базена, которые за эту открытую перекличку со старыми мастерами пренебрежительно низводили Мане до уровня жалкого подражателя, плагиатора и эклектика; полагая, очевидно, что главной и решающей заботой всякого художника должно быть гордое открещивание от всех своих предков и стремление к абсолютно независимому "самовыражению", этому священному девизу всех абстрактных или сюрреалистических художников 20 века. Как известно, некоторые новейшие литературоведы, единомышленники этих храбрых историков искусства, обвиняли в неоригинальности, подражаниях и плагиатах и Шекспира. Мане не откликался на такие попреки, пока был жив, он может и сейчас вполне обойтись без такой критики. Наоборот, нужно считать одним из величайших достоинств Мане смелое состязание с великими художниками прошлого, его пристальную и пристрастную проверку жизнеспособности высоких старых принципов в холодном и безжалостном свете стремительно надвигающихся глубоких общественных и идейных перемен конца 19 - начала 20 века, как и его уверенность и ясную целеустремленность в этом труднейшем соревновании, на которое лишь с большой осторожностью решались самые смелые из ближайших французских предшественников Мане - Энгр, Жерико. Домье. К тому же следует сказать, что, за исключением редчайших, единичных случаев, Мане никогда не выходил побежденным из своего дружественного поединка со старыми мастерами. Самое главное в этом обращении к идейному и художественному опыту прошлого для еще более уверенного движения к небывало новому заключалось в том, что Мане с удивительной зоркостью и точностью решал и находил, к кому из старых художников нужно обращаться и в чьем художественном мире надо искать живые, не подвластные времени душевные качества и нисколько не устаревшие средства художественного выражения. Искусство Мане насквозь пронизано острейшим чувством реальности и современности - чувством, очищенным от всего случайного и несущественного, прошедшим через горнило мудрого и возвышенного разума и строгого художественного вкуса. Искусство Мане возросло на улицах и бульварах Парижа времен Османа и времен Гамбетты, на берегах Сены и Ламанша, он один из самых французских художников во всем французском искусстве, и благодаря ему мы можем ощущать свет, воздух, звуки и запахи Парижа прошлого века с такой терпкой остротой, как будто мы живем там сейчас. Из достоверной конкретности своего времени Мане извлек абсолютные, вечные ценности, не подвластные старению и проникнутые высокой поэзией. Поэзия и правда для Мане не существовали раздельно. Никогда ничего не приукрашая, он умел делать значительным и поэтическим все - от черных сюртуков и цилиндров, казавшихся некоторым современникам уродливыми и прозаическими, от дыма железных дорог, от неуютной сутолоки ресторанов или ночных кабаре до мелькания залитых солнцем лодок на синей или серо-голубой глади воды или солнечных зайчиков, проскальзывающих сквозь теплую зелень деревьев или через спущенные оконные занавески. Эта впервые раскрытая Мане идейная и поэтическая ценность на первый взгляд простых и несложных явлений обыденной жизни возвышала их до уровня монументальных обобщений, способных заключать в себе необычайно широкую и глубокую содержательность. По выражению одного из ближайших соратников Мане - Огюста Ренуара, - он был "прирожденным веселым бойцом"; он и действительно был уверенным руководителем военного наступления против всех основ духовной косности и реакционности в художественной культуре своего времени. У него было достаточно много друзей, и ему никогда не пришлось сомневаться в верности избранного пути. Особенно верной его опорой был созданный и вдохновленный им круг художников, не повторявший его, а развивавший и раздвигавший дальше его открытия и преобразования.

Список используемой литературы

1. Прокофьева М.Н. "Эдуард Мане". Москва: "Изобразительное искусство" 1982 г.

2. Чегодаев А.Д. "Эдуард Мане". Москва: изд. "Искусство" 1985 г.

3. журнал "Художественная галерея", №43, 2005.

Размещено на Allbest.ru