Творчество Жана Антуана Ватто

Размещено на http://www.allbest.ru/

Творчество Жана Антуана Ватто

ватто живопись театральный

Если иметь в виду, что теперь это не просто имя в истории мирового искусства, но скорее символ, определенное понятие, олицетворяющее собой изысканность, изящество и мир тончайших чувств, то как не подивиться тому, что Ватто рожден и воспитывался в семье мало что невежественного ремесленника, но и человека, известного на весь Валансьен неумеренным пьянством и более чем скверным нравом? Оскорбления, рукоприкладство, достававшиеся на долю домочадцев, не исключая, конечно, и малолетнего сына, не однажды приводили Жана Филиппа Ватто сначала на скамью подсудимых, а потом и за решетку городской тюрьмы. Вторая же, не менее поразительная странность сказалась в том, что этот самый Жан Филипп Ватто, в нарушение всех традиций, вовсе не потребовал от сына ступить на стезю, ведущую к наследственной и вполне почтенной профессии, дающей хороший заработок и, следовательно, обеспечивающей будущее.

Напротив: заметив, что Антуан пользуется каждой свободной минутой, чтобы пойти на площадь и зарисовывать там забавные сценки, которые разыгрывали странствующие комедианты, отец вовсе не разгневался, а удивительно легко смирившись, отдал Антуана в учение к состоявшему при муниципалитете художнику Жаку Герену. Отыскать это имя в историях искусства можно теперь липы. с превеликим трудом да и то потому только, что оно коснулось юношеской поры Антуана Ватто. Впрочем, Герен не занял сколько-нибудь значительного места в его жизни: он умер в 1701 году, когда ученику его было всего семнадцать лет. В это же самое время так странно смирившийся нрав отца все-таки сказался: видя, что расходы на художественное образование ничем не возмещаются, платить за дальнейшее учение отец наотрез отказался. Неизвестно, как обернулась бы дальнейшая судьба Антуана, если бы он не выказал тут и своего нрава: в один прекрасный день без гроша в кармане он отправился пешком в Париж. Оно конечно, "Париж стоит мессы", но этот город грез оказался для юноши не только прекрасен, но и бессердечен. Ну что ж, не он первый, не он последний. Бесприютный Ватто слонялся по берегам Сены, укрывался от непогоды в соборе Парижской Богоматери, снова бродил без цели, пока, наконец, не нашел работы, которая, скажем прямо, спасла его от голодной смерти. В то время на соборном мосту теснились лавчонки, где были выставлены для продажи картины, изготовляемые на заказ целыми дюжинами,- рыночный товар, китч, как сказали бы теперь. И Ватто, будучи уже в крайнем отчаянии, взялся за работу у одного из таких торговцев. Впрочем, работником он оказался умелым и вскоре настолько освоился с требованиями этого ремесла и так набил руку, что скоро чуть ли не с закрытыми глазами мог нарисовать голову святого Николая - сюжета очень ходового. Позже Ватто признавался своему другу торговцу картинами Жерсену: "Я знал своего святого Николая наизусть и мог обходиться без оригинала".

Другие живописцы этого заведения на мосту Notre Dame рисовали облака, деревья, драпировки, головы, руки святых, ангелов - каждый свое, но одно и то же, по указанию хозяина; причем плату они получали сообразно степени своего ремесла; что же касается Ватто, то за неделю работы он получал немногим более трех франков и, кроме того, ежедневную миску супа, что, надо признать, значительно облегчало существование провинциала в столице. Тем не менее Ватто ожидал первой возможности освободиться от этой унизительной для него обстановки. Впрочем, никакой опыт, пусть и горький, не проходит даром, для человека же с искрой Божьей - особенно. Будущий создатель "изящных грез", дышащих аристократизмом и изяществом, как-никак избавленный от голода хотя бы ежедневной тарелкой супа, в часы, остававшиеся свободными от уличной живописи, в лавочке на мосту Notre Dame, он мог со всей затаенной, нераскрытой покуда страстью отдаваться изображению всего происходящего перед его глазами, начиная с какого-нибудь интересного поворота головы проходящего кавалера и кончая развевающимися складками дамской юбки,- все то, в чем живет искусство, которое способен извлечь из бытовой прозы только истинный художник. Он вел как бы двойное существование: безжизненные вещи, которые ему приходилось копировать для продавца уличных картин, привязывали его к миру реального, а его великий дар созерцания давал ему возможность делать запас бесчисленных наблюдений, которые потом послужат, как это ни покажется странным, основой для его картин, проникнутых ни с чем не сравнимой фантазией, воспринимаемой теперь вместе с именем "Ватто". Но для этого должно было пройти время, наполненное, конечно, событиями. Ждать, впрочем, оставалось не так уж и долго. В один прекрасный для жизни Ватто день ремесленник-поденщик с моста Notre Dame встретился с Клодом Жилло. Мы не знаем, при каких обстоятельствах этот художник-декоратор увидел рисунки Ватто, сделанные им "для себя", но он тут же пригласил его жить у себя в доме в качестве ученика или, что, может быть, вернее, помощника. Жилло был на одиннадцать лет старше Ватто, что, впрочем, не имело существенного значения; главное - у него было чему поучиться.

Весьма известный в своем ремесле мастер, Жилло сочинял костюмы для театра, разнообразных карнавалов, бывших значительной частью жизни Парижа, делал узоры для вышивок, писал декорации, иллюстрировал книги, украшал живописью мебель, деки клавесинов, стены и двери домов состоятельных парижан. Словом, мастер на все руки, но во всем - художник. Рука его была поистине виртуозна: в легкой, артистической манере Жилло изображал пышные празднества Пана и фавнов - богов леса, не очень-то справляясь с историей; как Бог на душу положит писал гермесов, сатиров и нимф, воссоздавая мифологию, похожую на современные карнавалы, итальянскую комедию и балет. Не в пример первому, валансьенскому, учителю Ватто Клод Жилло оставил свой, весьма заметный и своеобразный след в искусстве начала XVIII века, а время, проведенное Ватто в доме учителя, осталось в его жизни страницей, которую нельзя перелистнуть. Вот почему, говоря о Ватто, стоит пристальнее приглядеться к искусству его тогдашнего учителя. Из работ Жилло более всего сегодня известны его гравюры и рисунки. 0н умел вносить жизнь и движение даже в канонические легенды: Иисуса Христа и апостолов Жилло одевал в свободные, красивые, непременно развевающиеся драпировки; смело изображал ангелов рядом с амурами, а на "Браке в Кане Галилейской" - декольтированных дам, отождествляя таким образом евангельский рассказ с чем-то вроде театрального представления. Жилло любил театр, чувствовал его настолько, что смело и артистично мог придавать изображаемым им лицам условную и несколько преувеличенную мимику, как бы вовсе не скрывая, а обнажая самый прием. Стоит вглядеться в шедевры графики зрелого Ватто, чтобы понять, куда уходят его корни. Уже первые биографы Ватто и прежде прочих его друг Жерсен отмечают, что Ватто продолжил и закончил то, что начал Жилло. Действительно, он пользовался теми же мотивами, брал те же сюжеты и даже лица. Но именно отсюда и начинается то, что учителю Ватто, старшему его товарищу, было уже не под силу: Жилло создавал сцены - грациозные, изящные, мастерски написанные,- но Ватто вкладывал сюда нечто большее - всеобщее, всечеловеческое, словом, то единственное, что несет в себе невыразимые черты Высокого Искусства. Это оставило бы уже его имя в ряду корифеев мировой живописи, но Ватто был только на пути к своей полной зрелости. Конечно, нельзя забывать, что, кроме расширения кругозора, дружба и сотрудничество с Жилло дали ему возможность окончательно выбиться из гибельного круга ремесленной поденщины.

Не все, однако, шло так гладко и безмятежно. К несчастью, учитель и ученик были сходного характера, это их сначала быстро сблизило, но затем разъединило навсегда. Оба они были обидчивы, подозрительны; вполне может быть, что Жилло завидовал стремительным успехам ученика; так или иначе, но совместная их жизнь сделалась невыносимой. Современники говорят, что они расстались такими врагами, что даже избегали не только произнести имя, но даже вспоминать друг друга. "Вся благодарность Ватто к своему учителю выражалась в глубоком о нем молчании. Он не любил, когда его спрашивали о подробностях их дружбы и разрыва; но он всегда хвалил его работы и не скрывал, что многим ему обязан",- должен был записать один из современников. Да, Ватто был человеком трудного и тяжелого для окружающих характера, он постоянно разочаровывался в людях, как, впрочем, и в самом себе, а для художника это не такая уж безобидная вещь: он уничтожал множество своих работ и почти всеми оставшимися был болезненно недоволен до такой степени, что близкие постоянно опасались за их участь. Конечно, характер гения - вещь тонкая и трудно постижимая, это так, но в случае с Ватто можно догадываться, что одной из главных, быть может, причин его неуживчивости и разлада с собой была обнаружившаяся в ранней юности и быстро прогрессирующая болезнь - чахотка... После разрыва с Жилло в жизни художника появляется новое лицо - Клод Одран, потомок и представитель славного рода живописцев и, что, пожалуй, окажется для Ватто еще более важным, хранитель коллекций Люксембургского дворца. Короче, в 1707 году двадцатитрехлетний Ватто становится - трудно определить - учеником или помощником Одрана. Впрочем, решающим будет не статус и положение Ватто при Одране, а нечто другое. И это другое - Люксембургский дворец.

Построенный для бабки Людовика XIV Марии Медичи, дворец включал в свое убранство двадцать четыре картины Рубенса, специально заказанные великому фламандцу и долженствующие увековечить деяния этой королевы. Не успев, однако, насладиться своими изображениями, созданными великой кистью "короля живописцев и живописца королей", королева была отправлена в изгнание. Когда же последующий владелец дворца герцог Орлеанский отошел в лучший мир, дворец затих, опустел, и в этой безмолвной, вот уж поистине музейной тишине оказался Ватто - очарованный дворцом, парком, но вряд ли осознавший тогда, чем это станет в дальнейшей его жизни и искусстве. Нетрудно заметить, что за редкими исключениями Ватто не писал картин, действие которых разворачивалось бы в закрытых помещениях. По воле художника персонажи его произведений предпочитают тенистые сады, парки, зеленый сумрак которых, чуть тронутый синевой, создает особое меланхолическое настроение, владевшее художником, и так тонко, но мягко-настойчиво переданное зрителю. И трудно теперь сказать: жило ли оно в душе художника изначально или было найдено, открыто им в легком зеленовато-синем сумраке Люксембургского парка. Так или иначе, но значение Люксембургского парка или, вернее будет, образа его в искусстве Ватто трудно переоценить. И все же, пожалуй, главным его потрясением стало то, что хранилось под сводами дворца. Это был Рубенс. Нужно ли отыскивать какие-то особые причины восхищения Ватто великим фламандцем? Достаточно и того, что после Рубенса не было в мире ни одного живописца, который не восхищался бы его искусством. Не мог составить здесь исключения и Ватто.

Об этом, впрочем, чуть ниже. Теперь же самое время прервать хронологию событий жизни Ватто, чтобы приблизиться к самим его картинам и пристальнее вглядеться в его живопись. Сделаем это, однако, с помощью одного из самых авторитетных исследователей великих таинств изобразительного искусства академика М. В. Алпатова, который как бы приподнимает здесь завесу между загадочной живописью Ватто и современным зрителем. "Как прирожденный живописец Ватто тонко чувствовал цвет. Влечение к колориту в живописи было подготовлено во Франции борьбой "пуссенистов" и "рубенсистов", как называли себя защитники рисунка и цвета. Восторженное отношение Ватто к Рубенсу помогло ему развить свой дар живописца. В теплых, даже горячих по тону картинах он вдохновлялся примером фламандского мастера ("Суд Париса", Лувр). В его вспыхивающих красочных фигурках на фоне темных деревьев есть что-то от светотени Рембрандта ("Деревенская свадьба", Мадрид). Но в основе своей колорит Ватто своеобразен и неповторим. Его живописи в высокой степени было присуще музыкальное начало; картины его инструментованы, как настоящие симфонии. Он писал их нежными, полупрозрачными красками, предпочитая розовые, голубые, сиреневые и золотистые оттенки. Современники упрекали Ватто за то, что он не чистил палитры, и потому будто бы у него не встречается чистых, ярких красок. Между тем вся прелесть живописи Ватто в том, что он строил свои картины на тончайших оттенках. Рядом с ласкающими глаз блеклыми полутонами он нередко бросает более энергичные красочные удары, кладет несколько черных или иссиня-черных пятен, благодаря которым вся гамма выигрывает в глубине и силе. В картинах Ватто цвета то рождаются один из другого, то сопоставляются по контрасту, то складываются в мелодию и порождают живой трепет всей красочной поверхности. В небольшой картине Ватто "Капризница" (Эрмитаж) представлена удалившаяся из веселой компании пара. Картина задумана в качестве отрывка галантной сцены или комедии нравов. В ней прекрасно проявилась несравненная наблюдательность и правдивость искусства Ватто. Капризница, чуть курносая, с пухлыми щечками, с заплывшими глазками и надутыми губками сидит в своем черном шелковом платье, крепко сжав кулачки, с упрямым выражением, без всякой томности в лице и манерах. За ней, полулежа на плаще, кавалер, видимо, настойчиво ее убеждает либо молча выслушивает ее упреки. Нужно сравнить бытовую сценку Ватто с картиной какого-нибудь голландца XVII века, чтобы почувствовать, насколько острее характеристика и развитие действия в картине французского мастера. Недаром его интересуют в первую очередь не красивые вещи, не блестящие ткани, как многих голландцев, а характер и мимика людей, почему его зарисовки и напоминают порой литературные портреты в "Характерах" Лабрюйера.

Но зарисовывая мимолетную сценку, Ватто все еще продолжает говорить языком большого искусства. Он выбирает низкий горизонт. Его фигуры выделяются ясными, крупными силуэтами. Кружевное дерево в глубине картины вносит ясность и масштаб в ее построение. В одном из последних произведений Ватто - в "Лавке Жерсена" (Берлин) - бытовая сценка, вид антикварной лавки друга Ватто, с изящно и остро схваченными светскими типами, любителями искусства, претворен Ватто в произведение, внушительное, монументальное, почти как "Менины" Веласкеса. Не думаю, что читатель упрекнет нас за столь пространную цитату, хотя бы уже потому, что сказанное выше, несомненно, пополнит арсенал, который понадобится нам в постижении живописи Ватто,- будь это перед его картинами в Эрмитаже, в московском музее Изобразительных искусств, кому повезет - в других галереях мира, или просто над хорошим альбомом репродукций Ватто. Но пока вернемся в Париж, где мы оставили очарованного Люксембургским дворцом и еще более потрясенного Рубенсом художника. Возможно, именно это потрясение Рубенсом сыграло и другую роль - побочную, но в известной мере и печальную - некоторое охлаждение Ватто к Одрану. Тоскою и неудовлетворенностью, особенно овладевшими им в это время, объясняет сам Ватто свое внезапное желание повидать родных, посетить Валансьен и... уход от Одрана. Но прежде чем расстаться с учителем и отправиться в путь, Ватто пишет картину, известную под названием "Уход войск", представляющую собой детские и отроческие его воспоминания из жизни Валансьена, и продает ее торговцу картинами Сируа за шестьдесят ливров.

Для уяснения тогдашних финансовых дел Ватто скажем, что месячное жалованье офицера, капитана королевских мушкетеров, например, превышало эту сумму почти в десять раз. Но помня, что не так давно он уходил из дома без гроша в кармане и пешком, эти более чем скромные деньги казались ему почти богатством, и, во всяком случае, собственные ноги не были теперь его единственным средством передвижения на пути в Валансьен. Городок встретил его своей обычной жизнью, не изменившейся, казалось, со времен детства: переполненный, как и тогда, солдатами, Валансьен по-прежнему не мог пожаловаться на отсутствие прекрасных дам. Впрочем, это счастливое "сцепление Лиц и событий" Ватто воспринимал как художник; других признаков внимания к этому обстоятельству в биографиях мастера не обнаруживается. В короткое время - а Ватто вообще писал быстро, заканчивая большие полотна в неделю, маленькие же, бывало, и в один сеанс - он написал несколько картин из военной жизни, вернее было бы сказать - из жизни военных, озабоченных мирными и даже вполне приятными делами в компании прелестных француженок и фламандок, которыми издавна блистал этот пограничный край и которые изобильно наполняли живописный мир Ватто. Кроме этих картин, папки художника день ото дня пополнялись массой чрезвычайно ценных набросков и эскизов, многие из которых скоро обречены были обрести вторую - живописную - жизнь. Несмотря, однако, на столь плодоносное время в Валансьене, Ватто не мог уже надолго расстаться с Парижем и очень скоро берегам провинциальной Шельды снова предпочел набережные столичной Сены. Это был 1709 и двадцать шестой год жизни Ватто. Трудно сказать, кто внушил ему мысль посетить Рим; возможно, эта Мекка художественной жизни сама собой позвала его к себе, но именно с этой, а никакой иной целью Ватто решил принять участие в конкурсе на pris de Rome. Однако, к полному его разочарованию, он завоевал лишь второй приз - золотую медаль; первый же - столь желаемая им поездка в Рим - досталась некоему Гризону, канувшему тогда же в Лету без каких бы то ни было следов в искусстве. Этот курьез оказался не столь уж и безобиден: он очень сильно подействовал на впечатлительного Ватто.

Едва оправившись от неудачи, Ватто пишет картину, парную той, которая была продана Сируа за 60 ливров. Только на этот раз он потребовал - и сразу получил! - уже 260 ливров. В первый и, быть может, единственный раз в жизни беспечный Ватто выказал здесь столь несвойственный его натуре трезвый расчет: он попросил Сируа повесить обе эти картины в помещении, которое, как он знал, будут проходить академики, переходя из одной залы в другую. И в этом своем расчете Ватто не ошибся. В одном из таких "проходов" именитый парижский художник де ла Фосс замедлил шаг и, сначала удивленный, а потом и пораженный, остановился перед картинами художника, имени которого он до сих пор даже не слышал. Ему сказали, что это молодой живописец Антуан Ватто, который, как тут же было замечено, добивается ходатайства перед королем с целью получить стипендию для дальнейшего образования в Италии. Разумеется, Ватто тотчас же был представлен маэстро и, конечно, подтвердил свое желание учиться в Италии- Каково же было его удивление, когда он услышал в ответ буквально следующее (записано современником - свидетелем этой сцены):- Милый друг,- сказал де ла Фосс,- вы не сознаете силы вашего таланта и слишком не уверены в себе, Поверьте мне, вы знаете больше нашего, и мы признаем, что вы можете содействовать славе нашей академии; исполните необходимые формальности, и мы будем считать вас своим. "Необходимые формальности" заключались в том, что Ватто нужно лишь явиться в академию, чтобы быть избранным, что и не замедлило свершиться, и 28-летний художник, которому не удалось получить ученический, в сущности, приз на конкурсе pris de Rоme, стал членом Французской академии, сделавшись в тот же день знаменитостью. Этот, 1712-й, год был началом его уже никогда не меркнувшей славы и концом гнетущей и унизительной болезни. Казалось бы, все ладится как нельзя лучше, все лучезарно и в жизни, и в искусстве Ватто: заказы сыплются на молодого академика как из рога изобилия, ни одна картина не задерживается в мастерской, а, едва покрытая лаком, прямо с рабочего мольберта уходит в руки счастливого обладателя, заранее с благодарностью и щедростью расплатившегося с художником. Каза-лось бы.

Но давно замечено: счастливые судьбы обходят великих мастеров. И вот болезнь, неумолимая и жестокая болезнь, точит и точит далеко не могучий и от природы организм. Пока только молодость, слабеющая, однако, день ото дня, противостоит чаxотке. Долго ли?., Но замедлим, остановим здесь неизбежное, чтобы попристальней вглядеться, посмотреть на Ватто тех лет глазами современника, его друга, знатока и почитателя искусства Ватто Франсуа Жерсена. Вот портрет, который оставил он потомству. "Ватто был среднего роста, слабого сложения; он отличался беспокойным, изменчивым нравом, твердой волей; по умонастроению был вольнодумец, но вел разумный образ жизни; он был нетерпелив, застенчив, в обращении холоден и неловок, с незнакомыми вел себя скромно и сдержанно, был хорошим, но трудным другом, мизантропом, даже придирчивым и язвительным критиком, постоянно не был доволен ни собою, ни окружающими и нелегко прощал людям их слабости. Говорил он мало, но хорошо; он любил читать, это было единственное развлечение, которое он позволял себе на досуге; не получив хорошего образования, он недурно судил о литературе... Конечно, его постоянное усердие в работе, слабость здоровья и жестокие страдания, которыми была полна его жизнь, портили его характер и способствовали развитию тех недостатков, которые ощущались в нем, когда он еще бывал в обществе". Недостатки характера, о которых говорит современник, с лихвой искупались достоинствами искусства Ватто. Больной, раздражительный, он постоянно работает, создавая вещи, казалось бы, совершенно несозвучные его состоянию. Однако, если пристально и вдумчиво вглядываться в картины Ватто, проникая в не сразу уловимые намеки, странный на первый взгляд жест, полуулыбку, созвучие это будет медленно, медленно проступать сквозь дымку таинственности, столь любимую Ватто. Такова исполненная полнокровной чувственности, едва только приглушенной меланхолической печалью, знаменитая луврская (второй вариант в Берлине) картина "Отплытие на остров Цитеру".

Блистательная эта картина широко известна по множеству воспроизведений, а потому приведем всего несколько слов из старинной монографии о Ватто: "Ярче всего Ватто проявил свой темперамент в этой картине. Эти эфемерные и похожие на бабочек пилигримы любви, казалось бы, должны быть счастливы в их волшебном саду на берегу лазурного моря, но - увы! - они сентиментально собираются отправиться в путь на судне с розовым парусом на остров Цитеру, местопребывание Венеры, которой они поклоняются ради радости поклонения, не стремясь к обладанию. На этих чудных берегах они не найдут постоянного жилища. Ватто знал это". Впрочем, "рассказывать" живопись,- если это только действительно живопись,- невозможно. Говорить следует об ощущениях. И здесь для "рассказываемой" картины самой подходящей будет фраза из воспоминаний графа де Сегюра: "Без сожаления о прошедшем, без опасения за будущее мы весело шли по цветущему лугу, под которым скрывалась пропасть". Не правда ли, неплохой ключик для открытия многих других таинственных картин Ватто?.. В 1716 году в жизни художника произошло событие, отчасти сравнимое лишь с тем, когда в качестве ученика и помощника Одрана Ватто оказался в Люксембургском дворце и, ошеломленный, открыл для себя Рубенса. История повторилась. Только теперь эту роль выполнил дом уже знаменитого Пьера Кроза. Имя это, знаменитое в Европе, особенно громкий резонанс имело в России. Составивший себе в молодости миллионное состояние (он был сборщиком налогов и пошлин в одной из французских провинций) финансовыми операциями и прозванный современниками "бедный Кроза" с тем, чтобы отличить его от брата, еще более богатого, у которого в постоянных должниках ходил король Франции (да что там король - брату Кроза принадлежала Луизиана в Северной Америке, то есть вся область по течению реки Миссисипи, от устья до Великих озер), так вот, более бедный Пьер Кроза, построив роскошный особняк в Париже на улице Ришелье и замок в Монморансе, начал собирать произведения искусства, а в начале XVIII века его коллекции не было уже равных в Европе.

Опережая события жизни Ватто, скажем, что после смерти Кроза это собрание в 1772 году было куплено для Эрмитажа Екатериной II усилиями русского посла в Париже Д. А. Голицына и при посредничестве Д. Дидро. Без преувеличений можно говорить о том, что это было крупнейшее событие в истории русской культуры. Достаточно сказать, что одна эта покупка настолько обогатила галерею Эрмитажа, что сразу поставила его в ряд самых крупных музеев мира. Вот только некоторые шедевры этого приобретения: "Мадонна с безбородым Иосифом" Рафаэля, "Юдифь" Джорджоне, "Даная" Тициана, "Оплакивание Христа" Веронезе, "Портрет камеристки", "Вакх" и пять эскизов Рубенса, несколько портретов ван Дейка, семь картин Рембрандта (в их числе "Даная" и "Святое семейство"), картины Пуссена, Шардена и Ватто. В числе последних и знаменитый "Влюбленный меццетен", тайно проданный в начале 30-х годов нашего века в Америку; теперь собственность музея Метрополитен в Нью-Йорке (см. об этом: "Смена, 1988, № 19). Но вернемся к жизни Ватто. В то время, когда судьба связала художника с домом Кроза, в нем хранились уже поистине баснословные богатства: 400 картин венецианской и фламандской школ, тысячи рисунков, из которых 229 принадлежали кумиру Ватто Рубенсу, 129 - Ван Дейку, 106 - Веронезе, 113 - Тициану... Для Ватто, не выезжавшего из Парижа дальше Валансьена, это явилось неоценимым сокровищем: теперь перед его глазами были образцы, с которыми он мог сравнивать собственное искусство. Это бесспорно. Но было в доме Кроза и нечто другое, что, хотя и в иной форме, не могло не отразиться на искусстве Ватто. Но прежде придется сказать несколько слов о французском высшем обществе того самого времени, когда творил Ватто. Из мемуаров, которыми столь богата французская литература XVIII века, мы можем составить себе вполне верное представление о жизни этого общества, жизни, превращаемой в постоянный и нескончаемый праздник весьма сомнительного, впрочем, свойства. Сен-Симон в своих знаменитых "Мемуарах" очень красочно и так же убедительно рассказывает об утехах Филиппа Орлеанского. Каждый вечер в личных покоях его дворца собираются многочисленные фаворитки и интимные друзья.

Двери запираются на ключ не из моральных, так сказать, соображений, но лишь с тем, чтобы никто не мог нарушить бурного веселья. Однажды, рассказывает Сен-Симон, был открыт государственный заговор, но министр, пытавшийся сообщить об этом герцогу, так и не смог получить разрешения войти в комнаты, где "пили, горячились, во все горло орали непристойности и богохульства, кто кого перекричит, и когда шуму было достаточно, и все были достаточно пьяны, ложились спать, чтобы назавтра начать сначала". Этот пространный пример мы привели не случайно,- все это имеет самое прямое отношение к прерванному этим отступлением разговору. Дело в том, что до недавнего времени приверженцы классового, так сказать, взгляда на историю, а следовательно, ярые ненавистники всякой монархии и всего, что было "до", распространяли подобные, прямо сказать, неприглядные примеры на все высшее общество, не заботясь о том, в какой мере это соответствует истине. В нашем случае - совершенно не соответствует: "если вакхические ночи Пале-Руаяля сводились в конечном итоге к пышно декорированному свальному греху, то в доме Кроза самым интересным были беседы, острые и занимательные. Осколки еще не сформировавшихся философских теорий долетали сюда в обличье тревожащих ум парадоксов, а глубина суждений украшалась отточенностью фраз.

Зримая и захватывающая красота похожих на праздники будней и подобных волшебным сказкам праздников не одна захватывает воображение Ватто. Люди разных общественных положений, разного образования - от откупщиков до философов, от ученых до вельмож - вступают здесь в почти демократические беседы. Наконец-то блеск ума хоть отчасти теснит блеск родовых гербов. Но сама страсть к этим нескончаемым развлечениям, что становились единственной целью наблюдаемых Ватто людей, была, наверное, удивительной для художника, проводившего дни в напряженной работе". Думается, каждый читатель сможет продолжить эту тему по-своему, вспоминая известные картины Ватто. Нам же пришло время сказать об одном из главных циклов живописи Ватто, без которого портрет художника будет далеко не полон. Слово "театр", вернее само это объемное понятие, занимает в творчестве Ватто особое место. Театральность - в самом высшем значении - присуща почти всем без исключения работам Ватто. Жизнь вообще, едва ли не во всех ее проявлениях, воспринималась им как действо, постоянная игра. Кроме того, и сам театр в эпоху Ватто был во Франции не столько зрелищем и развлечением, сколько неотъемлемой частью жизни буквально всех слоев общества. Вот почему "театральные" сюжеты Ватто - отнюдь не сцены спектаклей или ярмарочных представлений, но самостоятельный жанр, чаще всего группового портрета. И быть может, одно из лучших в этом роде творений Ватто - приобретенная для Эрмитажа в 1772 году из коллекции Кроза маленькая - 20х25 см - написанная маслом на доске картинка, известная под названием "Актеры Французской комедии". О живописных достоинствах этой жемчужины Эрмитажа написано достаточно много, да и при первом же взгляде они очевидны каждому зрителю, но с исторической подоплекой, литературной стороной сюжета, а главное, с одним из его персонажей связана пикантная история, которую давность лет позволяет придать огласке. Большинство исследователей не отрицает, что изображенная слева дама в высоком чепце - блиставшая в первые годы XVIII века актриса "Комеди Франсез" Кристина Демар. Известно, что зрители любили ее потому, что она действительно была прекрасной актрисой. Но, видимо, в силу других, не менее важных достоинств, Кристину Демар не обошло и августейшее внимание. Короче, она родила ребенка, которого Филипп Орлеанский согласился считать своим. Все шло прелестно, но спустя известное время мадемуазель Демар повторила свой подвиг, преподнеся принцу второе новорожденное дитя. Рассказывают, что, вглядевшись в младенца, он произнес свою историческую фразу: "Нет, в этом ребенке слишком много от арлекина - он совершенно из другой пьесы".

История эта имела продолжение, тоже весьма забавное, хотя, может быть, и похожее на сплетню: будто бы этот младенец был преподнесен затем Кристиной Демар курфюрсту Баварскому, большому любителю театра и особенно внимательному к приме "Комеди Франсез". Взглянув, однако, на младенца, курфюрст улыбнулся и преподнес мадемуазель Демар золотую табакерку с брильянтами... Возможно, все это похоже на анекдот, но сказанного, кажется, достаточно, чтобы продолжить рассказ о художнике, который творил в эпоху, когда подобные анекдоты вполне могли оказаться правдой. Впрочем, это не самое главное в жизни и искусстве Ватто. Его судьбу решала не столько эпоха и ее персонажи, сколько он сам, и чаще всего неожиданно. Время в доме Кроза - вершина славы Ватто. Жизнь среди музейных шедевров, в необременительном обществе людей, понимающих искусство, дали Ватто ту свободу и редчайшую возможность творчества, о каких могли мечтать художники всех эпох. После унизительной нищеты и поденщины, из которых он только что вырвался, Ватто должен был ощущать это особенно сильно. Искренность гостеприимства и деликатность мецената сами защищают его даже от тени намека на зависимость, которую ранимая его натура ощущала бы невыносимо болезненно. Но перед ним преклоняются, и он не может не чувствовать, что это искреннее преклонение. Но именно в это время происходит неожиданное, чего не может объяснить никто даже из знавших прежние сумасбродства Ватто: он уходит от Кроза и поселяется в тесной, неудобной квартирке тестя своего друга Жерсена и запрещает кому-либо открывать свое убежище, оказавшееся, впрочем, недолгим: в конце 1718 года он перебирается в бедное парижское предместье Сен-Виктор, и опять ненадолго - в 1719 году следует внезапный отъезд, похожий на бегство. Почему он отправился не в Италию, о которой мечтал с юности, или, скажем, в Испанию, а в Лондон - еще одна загадка жизни Ватто. Разве не знал он, что лондонский климат гибелен для его легких? И через несколько месяцев изможденный, с нехорошим румянцем на бледном лице, постоянно кашляющий - все признаки разыгравшейся уже в полную силу болезни, которую тогда не умели лечить,- он вынужден возвратиться в Париж.

Летом 1720 года он был уже дома. Дома? Ватто уже далеко не беден; его финансовая независимость позволяет ему завести в Париже квартиру, купить дом или даже виллу в живописных его окрестностях. Нет, вернувшись в Париж, он просит торговца картинами и своего друга Жерсена приютить его у себя. Вряд ли кто-нибудь теперь возьмется ответить на вопрос - почему. Именно этому скромному приюту, чужому углу обязаны мы одним из самых знаменитых шедевров Ватто - "Вывеска Жерсена". Чтобы "размять пальцы", как говорит биограф, Ватто предложил Жерсену написать вывеску для его антикварной лавки. Хотя ему и стыдно, что великий мастер будет занят такой .л незначительной работой, как вывеска, но Жерсен польщен предложением Ватто и не в силах отказаться. Ватто работает только по утрам - так он слаб,- но заканчивает картину в одну неделю. В качестве вывески картина недолго провисела над входом в лавку на мосту Notre-Dame и по требованию восхитившихся ею художников была спрятана от непогоды в доме. "Успех этого произведения известен (*Недаром М. В. Алпатов сравнил его с "Менинами" Веласкеса),- вспоминает Жерсен.- Все было написано прямо с натуры. Расположение фигур на картине было таким естественным и непринужденным, что на нее заглядывались не только проходившие, но и известные художники по несколько раз возвращались полюбоваться на нее. Это была единственная работа, которая до некоторой степени возбуждала самолюбие Ватто. Он откровенно признавался мне в этом" Довольно символическое и настораживающее признание, если вдуматься: Ватто впервые доволен собой, хотя и "до некоторой степени".

Между тем с приближением весны ему стало хуже. Он переехал от Жерсена и потом еще раз сменил квартиру - опять будто бежал от самого себя. Вдруг он решил, что ему будет легче в деревне. В Ножане-сюр-Марн пустовал в эту пору дом, принадлежавший некоему месье Лефевру, известному тем, что он служил некогда в довольно легкомысленной, но, правда, доходной должности "распорядителя маленьких удовольствий короля". По иронии судьбы его дом оказался последним убежищем умирающего художника. Когда старый ножанский священник, исповедовавший Ватто, подал ему грубо сделанное ремесленником Распятие, художник воскликнул слабеющим голосом: - Уберите это Распятие! Оно причиняет мне боль. Как можно так неумело изображать моего Господа! Ватто умер 18 июля 1721 года. Ему было тридцать семь лет.Он знал, что это возраст Рафаэля. Потом мы узнаем и Пушкина.

Размещено на Allbest.ru