Крамской

Иван Николаевич Крамской

Недалеко от Воронежа, на окраине уездного городка Острогожска, в пригородной слободе Новая Сотня, родился, провел детство и раннюю юность художник Иван Николаевич Крамской. Пригородная слобода отделялась от города майданом -- площадью, вдоль которой шли глубокие овраги. Небольшой дом Крамских, под камышовой крышей, в три окошка, стоял у самой площади на высоком берегу речки Тихая Сосна. Он и до сих пор стоит на старом месте, этот «домик Крамского», как его называют. Сюда часто приходят люди, которые знают и любят картины художника Крамского. Здесь, в тесных комнатах, в саду, огороженном плетнем, как бы оживают страницы коротенькой автобиографии, которую написал Крамской, строчки его юношеского дневника, немногие рассказы друзей его детства.

Вот в этой комнате у печки каждое утро и зимой и летом обычно стояла мать и молча готовила завтрак. За столом сидел отец и каждое утро раздраженным, сердитым голосом что-то долго говорил матери. Потом на целый день уходил в должность -- он служил писарем в городской думе; вместе с ним уходил и старший брат, тоже писарь в думе. Л второй брат-- Федор -- торопился в уездное училище.

И вот все ушли, и сразу тишина -- спокойная, ласковая. Мать подойдет, проведет шершавой рукой по лицу и будто зачеркнет неуютный и неприятный кусочек утра. В душе зародится радость, вернее, даже не радость, а предчувствие радости на долгий, долгий день.

Вот Ваня на улице с ребятишками. Недалеко от дома большая гора и спуск к реке. Зимой это ледяная гора. Салазки, а то и просто ледышка -- и он несется вниз; ему весело, страшно. И на всю жизнь запоминается: очень высокая гора, ослепительно белый снег, далекое ярко-синее небо.

А вот еще зимний вечер. Заснеженная дорога; он с матерью едет на дровнях; белеют стволы тонких берез, лед в замерзших лужицах, от вечернего солнца ложатся длинные тени... И ему, совсем еще маленькому мальчику, грустно и сладостно -- его покоряет эта нежная красота тихого зимнего вечера.

Летом в окна «домика Крамского» смотрят зеленые кусты, вишневый сад. По одной из дорожек сада медленно идет мальчик -- это он, Ваня Крамской. Утро солнечное, росистое и пахучее; с обеих сторон мокрая высокая трава бьет его, осыпает брызгами... Мальчик относил отцу завтрак и теперь возвращается домой, гордый от сознания исполненного важного поручения.

И еще утро: он на крыльце; тут же мать и еще кто-то. Все смотрят на небо, и он смотрит. И вдруг -- солнца нет, а есть тонкое-тонкое кольцо, а внутри кольца -- черно-красное. Становится темно, как ночью; ему страшно, и он крепко держится за перила крыльца, и его охватывает острое чувство чего-то «неотвратимого, прекрасного».

А через несколько часов он уже казак -- верхом на плетне; пригнулся, держит длинную палку -- копье наперевес, совсем как настоящие казаки, которые проезжают иногда по улице на лошадях в высоких шапках, надетых набок. Таких казаков он часто лепил из глины, которой много было у погреба. Они казались ему похожими на настоящих и очень нравились.

Летними вечерами, там, где у большого дома свалено было много бревен, шли самые шумные и веселые игры. Собирались ребята со всей улицы, играли в мяч, в свайку, в прятки. Совсем поздно, когда кончался день и за рекой вставала луна, чистая, круглая, большая, расходились по домам. Ваня долго не засыпал -- в саду у соседей играли на флейте. «Как это было хорошо! -- вспоминал он позднее. -- Никогда лучшего артиста я потом не слыхал, и никогда такого восторга, спирающего дыхание, в - моей жизни в такой мере не повторялось. Наутро я, бывало, забираюсь в свой сад, где была одна большая, густая и старая вишня, с раздвоившимся стволом, взбираюсь поближе к верхушке, усаживаюсь и на гребенке, переложенной по зубцам бумагою, начинаю играть: звуки выходили очень похожие на флейту, по-моему. Случалось, что я довольно долго доставлял себе это удовольствие, но оно всегда кончалось тем, что мать моя сыщет меня, стащит оттуда и иногда чувствительным образом накажет за порчу дерева, а музыкальный инструмент спрячет так, что долго не найдешь».

Ване шел седьмой год, когда сосед-музыкант стал учить его вместе с другими ребятишками грамоте. Учиться было легко, и Ваня быстро запомнил буквы: аз, буки, веди, глаголь... выучился читать по складам, узнал, ка-к пишут цифры, и был очень горд, когда в первый раз сам написал на глиняной печке: «1844 год». Особенное удовольствие доставляли ему две цифры «четыре», стоящие рядом, и он старался писать их как можно красивее.

Семи лет Ваня пошел в приготовительный класс уездного училища и все ждал, когда перейдет в первый класс, где начиналось рисование. Но учиться рисовать в первом классе было совсем не так интересно, как он думал. Учитель, добрый старичок, в начале года принес в класс рисунок-- профиль лица без затылка и с чубом на лбу -- и велел его срисовывать. Рисунок был напечатан на клетчатой бумаге штрихами, и Ваня старательно его срисовывал. Весь год он рисовал один этот рисунок, да так и не кончил. Не кончил он рисунка и во втором классе -- это были «фигуры с ногами, изображающие святое семейство». Учитель был недоволен, обозвал его лентяем и сказал, что он «зарывает свой талант в землю», а что значило «зарывать талант», Ваня так и не понял. По другим предметам учился он хорошо, но всю жизнь вспоминал не ученье и не пятерки, которые всегда получал, а частое стояние в углу на коленях и безотчетный страх перед экзаменами. «...Бывало, выходишь на экзамен--кровь в виски стучит, руки дрожат, язык не слушается и то, что хорошо знаешь, -- точно не знаешь, а тут очки, строгие лица учителей... Помню, как, бывало, у меня кулачонки сжимались от самолюбия, и я твердо решался выдержать и не осрамиться».

Так рос Крамской. Детские годы, когда мальчик начинал учиться видеть мир, полный красок и звуков, изумительных открытий, уходили навсегда. И, может быть, когда чертил он первые свои четверки на печке, лепил казаков из глины, смотрел в синее небо и слушал флейту, уже начинался для него путь художника. Разве мы знаем, когда просыпается в человеке художник?

Двенадцати лет Ваня окончил училище. Отец уже умер. Мать решила оставить сына на второй год в том же классе: ей казалось, что мальчик еще мал и не пригоден к службе. Через год Ване выдали тот же аттестат, только изменили год. Очень хотелось ему продолжать учение в Воронежской гимназии, куда уезжали дети состоятельных родителей, но у матери средств на это не было, и старший брат определил его в городскую думу писарем; почерк у Вани Крамского был хороший, и брат уверял, что он далеко пойдет по службе.

Тринадцати лет стал Ваня Крамской писарем -- ходил в должность, переписывал бумаги и получал за это два рубля пятьдесят копеек в месяц. Начальник был доволен новым писарем, иногда даже поручал ему сделать рисунки модных воротничков для своих дочерей.

Дни шли скучные, похожие один на другой -- сегодня, как вчера, а завтра, как сегодня. Зато вечера почти всегда были интересные. У другого Ваниного брата, Федора Николаевича, который был учителем русского языка в уездном училище, вечерами собирались товарищи. Они вместе читали, обсуждали прочитанное, спорили. А в комнате рядом сидел обычно Ваня с неразлучными своими друзьями -- Гришей Турбиным и Петей Бравым. Все трое были неистовыми любителями чтения, читали все, что могли достать, что попадалось под руку, что приносил брат из библиотеки. И, чуть погромче заговорят в соседней комнате, мальчики приоткроют двери, и из-за двери попеременно выглядывают два глаза -- то Вани, то Пети, то Гриши: ребята знают, начинаются самые интересные разговоры, но входить в комнату не решаются.

Мальчики вместе рисовали, пели, ходили в собор смотреть, как красиво выписаны иконы, поверяли друг другу свои немудреные тайны и сокровенные мечты, А самой заветной мечтой для всех троих было сделаться художниками. В будущем мечта эта сбылась для каждого по-разному: Гриша стал известным ретушером, Петя -- живописцем в Острогожске, а Ваня -- большим русским художником Иваном Николаевичем Крамским.

Среди приятелей брата Федора был страстный любитель живописи-- самоучка художник и фотограф, звали его Михаил Борисович Ту-линов. Однажды брат попросил его посмотреть, как рисует Ваня. Тули-нов охотно согласился; ему понравились Ванины рисунки, которыми была завешана вся его маленькая комнатушка, понравился и сам мальчик-- худенький, серьезный, очень застенчивый. Сначала разговаривать с ним было трудно, но понемногу Ваня разговорился, сказал, что, кроме туши и карандаша, у него ничего нет для рисования, даже хорошей кисточки. Тулинов пригласил его к себе, обещал поделиться красками, кистями. От радости Ваня не спал всю ночь и рано утром отправился к Тулинову. Он застал его за работой --художник заканчивал акварель на большом листе картона. Ваня долго смотрел, как он работает, потом сказал: «Если бы мне вполовину научиться так работать, я бы более ничего в мире не желал». Тулинов пригласил его приходить почаще вместе с товарищами, и постепенно между взрослым и мальчиком началась дружба -- крепкая, на всю жизнь.

Чем старше становился Ваня, тем чаще думал о том, что не хочет быть писарем, что ему надо учиться живописи, -- так советовал и новый его друг Тулинов. Мать и старший брат, который прослужил всю жизнь писарем в думе, не хотели даже и слышать о том, что Ваня будет художником. Они говорили, что все художники -- пьяницы и нищие, такие, как Петр Агеевич, острогожский живописец, который всю жизнь ходит без сапог, в рваных башмаках и халате, и над ним все смеются. Но нежелание родных столкнулось с непреклонным упорством Вани. «Тихий, а упрямый, -- говорила мать, -- его не переспоришь». Родным пришлось согласиться.

Но где учиться? Решили: в Воронеже, у лучшего иконописца. Собрались и пошли с матерью пешком в Воронеж. Иконописец принял Ваню в учение. Заключили контракт на шесть лет. Мать ушла домой, Ваня остался. Он был счастлив: наконец-то начало учению положено!

Прошло около трех месяцев, а учение все не начиналось. Вместо учения Ваня растирал краски, носил «учителю» обед в церковь, которую тот расписывал, таскал из реки бочки для разных солений, которые запасала на зиму жена «учителя», бегал по разным поручениям. Ваня все ждал, терпел, потом возмутился и ушел домой в Острогожск.

Было ему уже пятнадцать лет. На правах взрослого он проводил теперь вечера в комнате у брата Федора, много читал, стараясь пополнить свое образование, и упорно думал о том, как бы вырваться из Острогожска и по-настоящему начать учиться живописи.

В 1853 году началась война с Турцией. Через всю Россию в Крым двигались войска, часто останавливаясь по дороге в больших и маленьких городах, селах. Войска обычно входили в город с барабанным боем, с песнями. Так вошел однажды и в пыльный уездный город Острогожск драгунский полк. Город вдруг преобразился. В городском саду заиграла военная музыка, замелькали офицерские мундиры, засверкали погоны, зазвенели шпоры. Вместе с драгунами в город прибыл и странствующий фотограф Данилевский. Свою фотографию он открыл напротив городского сада. В то время постоянные фотографии были только в больших городах: ведь всего лет десять -- двенадцать прошло с тех пор, как в России был сделан первый фотографический снимок. Обычно фотограф со своими аппаратами кочевал из города в город. Человек, который хотел иметь свое изображение, должен был долго -- минут двадцать-- сидеть перед аппаратом и не шевелиться, а для того чтобы он не шевелился, голову сзади плотно держала железная рогатка. Отпечатки получались мутные, слабые, их приходилось сильно ретушировать-- подрисовывать, подправлять -- и «разделывать» акварельными красками. Данилевскому понадобился" ретушер. Он узнал, что в Острогожске есть любитель-фотограф Тулинов, и предложил ему работу. Сам Тулинов от предложения отказался, но взял работу для Вани Крамского-- он был уверен, что тот с ней справится. Первые же фотографии, «разделанные» Ваней Крамским, «уважаемым Иваном Николаевичем», как назвал его Данилевский, привели фотографа в восторг. И все время, пока в городе стоял драгунский полк, Ваня неутомимо «разделывал» фотографии. Снимались все -- и военные, и штатские; почти в каждом доме на комоде, покрытом вязаной салфеткой, красовалась теперь семейная фотография.

Полк ушел. Данилевский закрыл свою фотографию и тоже собрался уезжать. Уезжая из Острогожска, он предложил молодому Крамскому ехать с ним, обещал сделать из него хорошего мастера-ретушера, говорил о том, что «Иван Николаевич» увидит всю Россию, будет зарабатывать много денег. «Иван Николаевич», конечно, согласился, но надо было уговорить мать, чтоб она отпустила его. Наконец, после долгих уговоров, она сдалась -- ей уже давно казалось, что писарь из Вани получится плохой.

Для молодого Крамского началась новая жизнь. «Наконец настал для меня последний вечер, -- записал он 12 октября 1853 года в свой дневник.-- Я должен завтра выехать из города в Харьков. Последний вечер я провожу в кругу своих родных и знакомых. В последний раз я вижу знакомые предметы: комнаты, мебель, гитару. Картины обвожу грустным взором; вот одна из них, моей работы: «Смерть Ивана Сусанина»... Вот и табачница, коробочки и прочие безделицы, вот наконец и любимые мои книги: «Отечественные записки» и «Современник»... все, все я вижу в последний раз, и при этой мысли сердце болезненно сжимается...»

Уезжать из родного города с чужим человеком, в чужие далекие города, конечно, было немного грустно и, может быть, даже немного страшно. Но Крамскому было шестнадцать лет, а эпиграфом для своего дневника он взял такие значительные слова: «Начинаю жить!»

Начало оказалось невеселым. Ровно через месяц в дневнике появилась такая запись: «Много уже прошло времени с тех пор, как я в Харькове, а мне никогда еще не было совершенно весело. Не знаю, отчего это происходит; мне кажется только, впрочем, от того, что я своему... хозяину совершенно угодить не могу относительно разделки портретов. Но если судить совершенно по строгой справедливости, то ему никак невозможно угодить. Странный человек мой хозяин!»

Через несколько месяцев молодой Крамской понял, что учиться у Данилевского нечему, потому что он самый обыкновенный предприниматель, делец и до настоящего искусства ему нет никакого дела. Он твердо решил уйти от Данилевского, но по контракту обязан был отработать три года. Правда, годы эти не пропали для него даром. Он повидал много разных городов: Харьков, Орел, Тулу, Курск, Москву, Нижний Новгород, узнал новую жизнь, знакомился с людьми, очень много читал. О живописи он думал постоянно и не столько думал, сколько весь был охвачен чувством какой-то восторженной любви к ней. «О! как я люблю живопись! Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям...» -- записал он в свой дневник в конце 1853 года, а на следующий день после этой записи еще: «Живопись я люблю почти до безумия, а пение? -- А пение -- как потребность человека, как средство для облегчения себя от тоски... Как пленительны все русские песни! Что же в них, в этих песнях?.. Грусть, тоска... О чем и какая?.. Я и сам не знаю... в них есть что-то такое, которое каждого русского человека сильно и безотчетно влечет... Не знаю, с чего это пришло мне сегодня в голову, только сердце мое встревожено каким-то воспоминанием прошедшего... О!., как я люблю мою Россию!., ее песни... ее характер народности...»

Так молодой провинциал из тихого, сонного Острогожска постепенно превращался в человека, который уже многое понял, начинал разбираться в людях, в окружающей жизни. Он часто думал о себе, о своем будущем; он говорил себе, что единственный путь его жизни -- путь художника, для того чтобы быть художником, недостаточно только одних способностей, -- надо много и долго учиться и быть образованным человеком, а он, «самоучка во всем», кончил всего несколько классов уездного училища.

Между тем отношения с Данилевским становились все хуже, и однажды, после бурной ссоры, Крамской ушел от него. Куда? Конечно, в Петербург, поближе к Академии художеств, к великим художникам. Что ждет его в столице? Об этом он не мог не думать, когда из Нижнего Новгорода на перекладных добирался до Петербурга, подолгу терпеливо сидел на почтовых станциях, ожидая, когда сменят лошадей.

В Петербург Крамской приехал в конце 1856 года и поселился на Васильевском острове, где обычно снимали квартиры ученики Академии художеств. Он читал о Петербурге, представлял себе по рассказам, по иллюстрациям в книгах этот чудесный город на Неве, с его прямыми, как стрела, улицами, с Невским проспектом, с Эрмитажем, с изумительным архитектурным ансамблем Академии художеств, египетскими сфинксами на набережной Невы. Ошеломленный и восхищенный, он теперь часто бродил по улицам города, много раз был в Эрмитаже, но ни разу не зашел в Академию художеств -- все не решался.

Изредка приходили письма от родных; пришло письмо и от друга, Михаила Борисовича Туликова. К большой радости Крамского, он писал, что собирается в Петербург на службу.

Дни шли; деньги, скопленные во время странствий с Данилевским, подходили к концу, и надо было думать о заработке. Крамского, как он говорил, «пугали петербургские люди величественной своей сухостью», и он все медлил. Наконец решился и пошел наниматься к одному из лучших фотографов города. У этого фотографа снимались важные чиновники, светские дамы, молодые франты -- вся петербургская знать.

Фотограф обрадовался Крамскому -- ему очень нужен был хороший ретушер. В столице фотографий еще было мало, а хороших ретушеров и того меньше. Крамской получил работу. Но ни на одну минуту не покидала его мысль, что главная цель его приезда в Петербург -- поступить в Академию художеств, учиться живописи. Посоветоваться, поговорить было не с кем.

Наконец приехал Туликов. «Первое наше свидание было каким-то восторженным сном, -- вспоминал позднее Туликов. -- При входе моем он смотрит на меня, как бы глазам не веря, почти с каким-то испугом, но вдруг бросается ко мне, обнимаемся, целуемся, и расплакались оба, как дети...» Проговорили всю ночь, вспоминали прошлое, строили планы на будущее. И в это первое свидание и после Туликов убеждал молодого своего друга поступить в академию -- он был уверен, что его примут. Но Крамской говорил, что умеет только «разделывать» фотографические портреты, а для того чтобы поступить в Академию художеств, надо уметь рисовать с натуры и с гипсов, а этому он не учился.

Однажды художник Литовченко, ученик натурного класса академии, с которым Крамской познакомился, когда работал у Данилевского, где-то достал и принес ему голову Венеры. Крамскому она почему-то показалась сложной, он не стал ее рисовать. Но через несколько дней Тули-нов увидел у него великолепно нарисованную голову Лаокоона -- один из самых трудных гипсов для рисования.

Туликов настоял на том, чтобы Крамской представил рисунок в академию. Поборов неуверенность и природную застенчивость, Крамской наконец подал рисунок и был принят в число учеников первого класса -- класса гипсовых голов. Это было в 1857 году.

В тот год исполнилось сто лет со дня основания «Российской академии трех знатнейших художеств» -- живописи, скульптуры, зодчества. Знаменитый русский ученый и писатель Михаил Васильевич Ломоносов в 1757 году в речи, произнесенной на открытии академии--первого и единственного в то время художественного учебного заведения в России,-- сказал, что основание академии приведет «к украшению отечества, к увеселению народа, ко введению в России дивных дел, почитаемых издревле от всего света... к поселению в России трудолюбия и ко всеконечному истреблению невежества».

И действительно, много «дивных дел» было сделано Академией художеств в первое столетие ее существования. Целое поколение зодчих и скульпторов -- воспитанников Академии художеств -- строило и украшало Петербург, город, воспетый Пушкиным. Блестящие художники -- Карл Брюллов, Александр Иванов, Орест Кипренский и многие другие -- получили образование в академии и стали гордостью и славой России.

Прекрасно было поставлено в академии изучение рисунка. «Рисовать надо уметь, прежде нежели быть художником, ибо рисунок составляет основу искусства; тот не художник, для которого исполнение составляет труд»,--говорили профессора академии. Сохранился интересный рассказ художника Егорова о том, как известный итальянский художник высокомерно уверял его, что русский художник никогда не нарисует человеческую фигуру так правильно, как итальянский. Тогда Егоров молча взял уголь и тут же на стене, не отнимая руки, нарисовал по памяти, не пропустив ни одного мускула, человеческую фигуру без единой ошибки. Высокие требования предъявлялись ученикам и в работе над большой картиной; много времени проводили они в Эрмитаже, изучая классическое искусство.

Но годы шли, менялись времена, а в академии все оставалось по-старому: учеников всячески старались оградить от жизни, отвлечь их внимание от острых социальных вопросов современности. Молодым художникам, академистам, разрешалось писать картины только на «высокие» темы -- мифологические, библейские, религиозные, реже -- на исторические. При этом композицию картины предлагалось строить пирамидально и в центре, на передний план, лицом к зрителю, ставить главную фигуру, предпочтительно в античной драпировке или обнаженную. Если фоном композиции служил пейзаж, то профессора рекомендовали брать за образец какой-нибудь итальянский вид или просто советовали скопировать его с картины какого-нибудь прославленного мастера. Картины воспитанников Академии художеств оценивались выше, если походили на работы старых мастеров, главным образом итальянских.

Бытовые картины, особенно из жизни простого народа, считались низшим, презренным родом искусства.

«До вступления моего в академию, -- писал как-то позднее Крамской,-- я начитался разных книжек по художеству, биографий великих художников, разных легендарных сказаний об их подвигах, и тому подобное, и вступил в академию как в некий храм, полагая найти в ее стенах тех же самых вдохновенных учителей и великих живописцев, о которых я начитался, поучающих огненными речами благоговейно внемлющих им юношей». Но очень скоро развеялись надежды, исчезли мечты: ни огненных речей, ни вдохновенных профессоров в императорской Академии художеств не оказалось.

Не прошло и года после поступления в академию, как Крамской догнал и перегнал товарищей: через четыре месяца он был уже в классе гипсовых фигур, а еще через четыре -- в натурном классе, занятия в котором особенно его привлекали. Натурщиками в классе были обычно сторожа академии и их приятели. «Поставишь, например, Тараса, -- говорили ученики,--и выкраиваешь из него какого-нибудь быстроногого Ахиллеса _ древнегреческого героя, или Геракла, а профессор подойдет и скажет безразличным голосом: «Плоско, коленка дурно нарисована, чулок вместо следка...» -- и пошлет в Эрмитаж посмотреть и поучиться у великих мастеров».

В конце каждого месяца преподаватели обычно просматривали работы академистов, которым запрещалось присутствовать на этом просмотре. «Как это было бы для нас полезно и интересно!.. -- писал Крамской позднее в одной из своих статей. -- Один профессор говорит, другой профессор говорит, третий говорит!., и о чем? О рисунке, о живописи, о композиции. Как все это нас может двинуть вперед!» Но просить о разрешении присутствовать на просмотре, хотя бы «только в качестве самых почтительных слушателей», ученики не решались. «Иногда, впрочем,-- говорил Крамской, -- натурщики разъясняли нам кое-что, так как они были единственными счастливыми слушателями этих лекций. Бывало, пристаем: «Ну, Тарас, голубчик, скажи, пожалуйста, что они там такое говорят? Как это происходит?»

«Да как? Сначала все так тихо по-иностранному разговаривают между собою, а потом заспорят и почнут уже по-русски». Конечно, при таком порядке пустить слушателями хотя бы и учеников академии -- неудобно.

Итак, результаты экзаменов, наполняя сердца наши тревогой, а головы недоумением, не могли быть орудием образовательным. Оставалось, кому нравилось, ловить отрывки профессорских советов, вроде вышеприведенных».

Среди этих советов был один, который особенно привлекал Крамского: учиться в Эрмитаже у великих мастеров прошлого. Он часами ходил по Эрмитажу, вглядывался в картины, до боли ощущая радость общения с великими художниками и гордость за людей, всё это создавших. И хотя картины рассказывали о людях и событиях давнопрошедших лет, они несказанно волновали его.

Каждый раз, возвращаясь домой усталым, взбудораженным, счастливым, он чувствовал, как обогащается его разум. Правда, многого он еще не понимал, многое не умел видеть и все еще думал о том, как мало он знает. «Никому и никогда я так не завидовал, как человеку действительно образованному», -- всегда говорил он. В Острогожске он перечитал множество книг и потом все годы продолжал читать и пополнять свое образование. По-прежнему любимым его журналом был «Современник». Он часто перечитывал старые номера журнала, вчитывался в статьи Белинского, прочитывал все новые произведения, которые там печатались: «Записки охотника» Тургенева, «Кто виноват?», «Сорока-воровка» Герцена, «Севастопольские рассказы» Толстого, стихи Некрасова...

К этому времени Крамской уже имел постоянный заработок. Фотографы настойчиво приглашали его в свои ателье, называли «ишим устуши» и говорили, что никто в Петербурге так хорошо не «разделывает» фотографические портреты, как он. Жил теперь Крамской в небольшом уютном флигеле в саду на Восьмой линии Васильевского острова. По-прежнему ходил в академические классы, делал композиции на мифологические и библейские темы, рисовал натурщиков, гипсы, но к академии стал как-то охладевать. Академическая «премудрость», как говорил он, не нравилась ему с первых же шагов, и он «никогда не мог к ней приспособиться и с нею примириться».

И вот, «в то время,-- вспоминал позднее Крамской, -- когда мое молодое стремление к искусству было так странно смущено, и я все больше и больше запутывался в вопросах первостепенной для меня важности, -- приехала картина Иванова «Явление Христа народу».

Александр Андреевич Иванов писал свою картину в Италии и работал над ней больше двадцати лет. И пусть рассказывала картина о Христе-- легендарном основателе христианского вероучения, но, как писал Репин, по своей идее она была близка русскому человеку, заставляла думать о путях и судьбах народа, униженного, оскорбленного, бесправного, но жаждущего слова свободы.

Картина вместе со множеством подготовительных к ней этюдов была выставлена в Академии художеств. Для художников, для большинства академистов она была настоящим откровением, а чиновники академии, весь высший свет Петербурга приняли картину холодно. Очень скоро, опасаясь, очевидно, вредного ее влияния на молодые умы академии, картину отправили в Москву.

В Москве Иванов заразился холерой и умер, пробыв на родине немногим больше месяца. Во время похорон, когда у могилы тихо стояла толпа, кто-то сказал: «Что дала Иванову Россия за его картину? -- и сам себе ответил: -- Могилу».

Картина Иванова потрясла Крамского, и тогда же он написал первую свою статью «Взгляд на историческую живопись», в которой говорил, что картина Иванова «будет школой, в которой окрепнут иные деятели, и она же укажет многим из молодого поколения их назначение».

После картины Иванова особенно ясно стало Крамскому, что художник может служить только тому, в чем он безоговорочно убежден, и что писать картину можно только тогда, когда «в голове сидит какая-нибудь идея, которая волнует и не дает покоя».

Он продолжал учиться в академии и, как того требовал профессор, упорно совершенствовал свой рисунок, вырабатывая безошибочную дисциплину руки, точность глаза. Его руководитель, профессор Марков, неталантливый художник и посредственный педагог, повторял часто для вразумления своих учеников рассказ о том, как «великий Карл» -- художник Брюллов, -- когда учился в академии, сорок раз нарисовал и окончательно отделал голову Лаокоона, чтобы добиться точной и строгой передачи гипса. Такая суровая школа рисунка была, конечно, очень полезна Крамскому, и он не мог этого не понимать. С теми навыками, которые давала ему разделка портретов, врожденным умением чувствовать форму, со своей неиссякаемой трудоспособностью он быстро шел вперед, овладевая профессиональным мастерством, получая награды и медали за свои рисунки.

С товарищами по академии Крамской подружился быстро. В большинстве это были юноши, которые, так же как и он, страстно любили искусство. Преодолев тысячи препятствий, собрав по грошам денег на дорогу, они приезжали, а то и приходили пешком с разных концов России и поступали в Академию художеств. Жили впроголодь, случалось, ночевали на Неве на барках с сеном и были счастливы, если удавалось пристроиться в какую-нибудь булочную или кондитерскую, где пекли пряники. Там за три копейки с дюжины они красили золотом пряничным баранам и свиньям головы, а генералам погоны.

Как многие академисты, Крамской аккуратно посещал от пяти до восьми часов вечера рисовальные классы. Когда-то, лет двадцать назад, в эти классы ходил рисовать с натуры художник Федотов, бывал здесь и Гоголь. С тех пор мало что изменилось. В вечерние классы за небольшую плату допускались, кроме учеников академии, все желающие: приходили студенты, офицеры, художники-любители, молодые и старые, бывали дамы и светские франты. Учиться рисовать было тогда модно. Вся эта пестрая толпа шумно врывалась в класс, устроенный амфитеатром, с круглой площадкой внизу для натурщика. Мест часто не хватало, сидели на полу, на принесенных с собою поленьях. От множества ламп, скупо освещавших класс сверху, пахло фотогеном -- так назывался тогда керосин, -- было очень душно. Натурщик становился в позу, наступала тишина, и незаметно пролетали положенные три часа. Крамскому нравилось, что рисунки разрешалось брать домой; он долго еще возился с каждым рисунком, находил ошибки, исправлял их.

После вечерних классов молодежь стала иногда собираться во флигеле у Крамского. Постепенно это вошло в обычай, и как-то так получилось, что Крамской стал вожаком, руководителем своих товарищей. Был он образованнее, начитаннее, лучше разбирался в событиях окружающей жизни.

Было самое начало шестидесятых годов. По всей России говорили о скором освобождении крестьян от крепостной зависимости. Ждали манифеста о воле; по рукам уже давно ходили тайные листки-прокламации, в которых призывали народ к борьбе. Лучшие, передовые люди понимали, что будущий манифест -- обман и самый бессовестный грабеж крестьян. Понимал это и Крамской.

Девятнадцатого февраля 1861 года был объявлен манифест об освобождении крестьян. Но на деле крестьян освобождали без земли, и очень скоро по России прокатилась волна крестьянских восстаний. Восстания жестоко подавлялись, а бунты росли, ширились, захватывали.

«Современник» -- боевой журнал революционных демократов -- переживал трудное время. Одного за другим арестовывали сотрудников журнала, а самый журнал за революционное, антиправительственное на правление было запрещено выпускать в течение восьми месяцев. Вскоре был арестован и посажен в крепость Николай Гаврилович Чернышевский.

Эти события горячо обсуждались в кружке Крамского на Васильевском острове. Скрытая от взоров академических профессоров в маленьком флигельке в глубине сада, как бы вырабатывалась новая русская академия, тоже маленькая, которая впоследствии разрослась в художественную артель. Собирались почти каждый вечер; один из товарищей читал вслух что-нибудь из произведений Толстого, Тургенева, Островского, Некрасова... Некоторые трудились над заданными в академии рисунками, рисовали для заработка, кое-кто занимался ретушью -- Крамской учил «разделывать» портреты, добывал работу. Сам он обычно рисовал портреты. Рисовальщик он был прекрасный и всегда говорил, что рисунку можно научиться, надо только непременно упражнять руку и не давать себе пощады. Портреты он почти всегда дарил, и многие из них уже давно утеряны, но среди сохранившихся есть очень хороший портрет художника Григория Григорьевича Мясоедова, несколько автопортретов...

Все очень интересовались московскими художниками и московским Училищем живописи и ваяния, где были совсем иные требования, чем в академии. Там профессора поощряли самостоятельное творчество, требовали от учеников знания живой натуры, жизни. Но в Москву ехать никто не мог -- денег ни у кого не было.

Иногда картины московских художников выставлялись в Академии художеств. В Петербурге уже знали картины Перова «Приезд станового на следствие» и «Первый чин», видели некоторые пейзажи Саврасова. Как-то Крамской пришел с вестью, что Перов в Петербурге, что привез две новые картины и через несколько дней они будут на постоянной выставке Общества поощрения художеств. Конечно, в первый же день все были на выставке, видели «Сельский крестный ход на пасхе», «Проповедь в селе», восторгались картинами. Через несколько дней узнали, что «Сельский крестный ход на пасхе» приказано убрать с выставки как картину «вредную, пагубно действующую на молодые, неопытные сердца».

Однажды кто-то принес статьи критика Владимира Васильевича Стасова. Крамской тогда еще не был с ним знаком, но, так же как и все члены кружка, знал его статьи о музыке, живописи, о картинах Брюллова, Иванова, знал, как высоко Стасов пенил Федотова, молодого Перова. В кружке не раз обсуждали, перечитывали его статьи, и особенно по сердцу были те, в которых он обрушивался на академическую систему обучения и прямо говорил о том, что «надо дать волю художникам, надо больше не требовать от них того, к чему они не могут уже иметь ни симпатии, ни охоты, ни способности, надо оставить им вполне, для их экзаменов на золотые медали, выбор сюжетов, в которые они могут внести жизнь, правду и поэзию».

Крамскому казалось, что Стасов угадал его мысли, его чувства. Он как бы напутствовал в жизнь и его, и всех молодых художников с их надеждами, дерзаниями, с их нарастающим протестом против академической казенщины.

Так для Крамского и его товарищей постепенно рушился «храм» -- императорская Академия художеств, куда все они несколько лет назад вступали с таким открытым сердцем, с такой жаждой приобщиться к искусству. Речи академических профессоров о «высоком и чистом искусстве для избранных» начинали казаться ненужными, фальшивыми, вызывали раздражение, протест.

Время шло. До окончания академии оставалось немного больше года; почти весь этот год Крамской и другие учащиеся писали картину на малую золотую медаль -- «Моисей источает воду из скалы». Тема была скучная, непонятная и никому не нужная. Крамской писал картину по обязанности, внутренне против нее протестуя, но, как всегда, добросовестно, стараясь и здесь чему-то научиться. Он сделал много карандашных набросков для картины: скалистый пейзаж, фигуру мужчины, несколько набросков женской фигуры с ребенком на руках и т. д. За эту картину он получил вторую золотую медаль.

Приближалось время выпускного конкурсного экзамена. Обычно на этом экзамене всем учащимся давался один сюжет-- из мифологии, евангельской истории или из истории древних народов. Выпускников запирали на двадцать четыре часа, в течение которых они должны были сделать эскизы своих будущих картин, а картины потом обязаны были писать, не отступая ни в чем от эскизов. Лучшие конкурсанты, или, как тогда говорили, конкуренты, получали большую золотую медаль и право поездки на казенный счет за границу, где они должны были изучать классическое искусство, сделать копию с картины одного из великих живописцев прошлого и написать большую картину на тему, одобренную академией.

Почти в это же время молодой художник Григорий Григорьевич Мясоедов писал картину «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе», сюжет которой был навеян ему трагедией Пушкина «Борис Годунов». Немного позднее художник Вячеслав Григорьевич Шварц, заинтересовавшись временем Ивана Грозного, написал очень хорошую картину «Иван Грозный у тела убитого им сына». Конечно, и раньше некоторые художники брали темами своих картин сцены из древнерусской истории, но теперь они стремились изучать ее, проникнуть в самый дух далеких времен, вносили здоровое, живое начало в историческую картину.

«Русскому пора, наконец, становиться на собственные ноги в искусстве, пора сбросить эти иностранные пеленки, -- писал тогда Крамской,-- слава богу, у нас уже борода отросла, а мы все еще на итальянских помочах ходим. Пора подумать о создании своей русской школы национального искусства». И Крамской, может быть, яснее, чем кто-либо из художников того времени, видел, как занимается заря русской школы искусства.

Общественная жизнь захлестывала Крамского целиком. «Могу сказать только одно: Ваша деятельность в искусстве до сих пор была более политическая, чем гражданская. Вы более заботились об общественном положении искусства, чем о производительности. И это великая заслуга»,--писал ему Репин. И это было действительно так--Крамского больше всего тревожило «общественное положение русского искусства». Но в письмах, которые он писал Туликову, иногда вдруг прорывались горькие слова о том, что работать над картинами ему некогда, что он часто думает о том, как бы устроиться так, чтобы хоть немного времени посвящать своим «бедным картинам-сиротам». И только благодаря собранности, трудоспособности, умению организовать себя Крамскому все-таки удавалось находить время и для работы над своими картинами.

Уже давно задумал он ряд картин на сюжеты гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», думал о картине «Тарас Бульба». Давно, вероятно, с тех пор как увидел великое творение Иванова «Явление Христа народу», не давала ему покоя мысль написать картину, героем которой был бы также Христос. Первые наброски фигуры Христа и этюды головы были уже сделаны; на письменном столе уже давно стояли вылепленные из глины и воска головы Христа, а он все еще не приступал к картине, соображал, обдумывал, а пока начал писать свою картину «Русалки» по мотивам гоголевской повести «Майская ночь». Наряду с картиной, как всегда, были портреты -- заказные и незаказные, которые он любил дарить друзьям. Писал эти портреты «и карандашом, и красками... Сколько их и где они -- не помню и не знаю, потому что я, в качестве русского человека, в этом отношении никуда не годный человек: всегда хотел вести счет, записать, что, кому и когда сделаю, даже несколько раз давал искреннее слово снимать фотографии...» -- вспоминал Крамской несколько лет спустя. Но этого он никогда не делал, и скорее всего просто потому, что мало придавал значения многочисленным этим портретам.

А в артели не все шло гладко, и, как говорил Крамской, «артель принизилась». Его «тревожили ежеминутно» те противоречия, те нелады, которые там начались. Он видел, что некоторые члены артели как-то перестали понимать всю серьезность стоящих перед ними задач, кое-кто уже начинал смотреть на нее, как на доходное предприятие, как на заработок. А когда Крамской узнал, что один из товарищей хлопочет в академии о заграничной поездке на казенный счет, он возмутился и потребовал, чтобы товарищи высказались, как они относятся к такому поступку. «Почти 7 лет тому назад, -- писал он, -- мы отказались от этой поездки, имея все одинаковые шансы на успех, и отказались бесповоротно». На общем собрании артелл он говорил о том, что поступок этот -- измена искусству, общему делу, товариществу, что он «серьезно затрагивает нравственное значение артели». Но товарищи, как рассказывал потом Репин, отвечали Крамскому «уклончиво, молчанием». Тогда Крамской ушел из артели, ушел с тяжелым сердцем.

Без Крамского артель постепенно распалась, но Крамской понимал, что не в нем и не в отдельных людях дело, что артель -- это уже пройденный путь и русскому искусству пришла пора выходить на большую дорогу. Растут молодые художники, есть новые картины, которые помогают людям правильно видеть русскую действительность, критически относиться к ней. Эти картины не должны выставляться только в Петербурге и Москве, их должна видеть вся Россия. «Надо устраивать выставки во всех главных городах России», -- говорил Крамской еще в первые годы существования артели и немало хлопотал об этом.

«О, как я люблю мою Россию!» -- начиная новую жизнь, записал в свой дневник шестнадцатилетний Крамской. С тех пор прошло много лет. Любовь к России росла, крепла, и теперь это было не восторженное обожание мальчика с неясными мечтами, а сознательное служение родине и самому для него дорогому -- родному искусству. И он «смело шел на разрушение того, что ему казалось неразумным, беззаконным, условным, требующим уничтожения; но вместе клал камни нового здания, того, которому принадлежит будущее в деле искусства», -- так писал о нем Стасов.

Время было тяжелое, тревожное. Борьба за освобождение -- пусть еще не вполне осознанная, стихийная -- шла по всей России. Продолжали волноваться и бунтовать крестьяне, и с каждым годом отмечалось все большее количество крестьянских восстаний. В городах поднимались на борьбу рабочие, и одна стачка следовала за другой. В 1881 году народовольцами был убит царь Александр II.

В августе 1884 года Крамской вернулся в Петербург. Лечение за границей не помогло: ему становилось все хуже. Он перемогался, не спал ночи от боли в сердце, от удушья, а наутро, чуть стихнет боль, пройдет тоскливая усталость, он снова возвращается к жизни, чувствует прилив сил, торопится работать. Иногда трудился он над портретами по пяти часов кряду.

25 февраля 1887 года открылась пятнадцатая передвижная выставка. Казалось, никогда еще не было на выставке столько превосходных картин: «Боярыня Морозова» Сурикова, «Дубовая роща» Шишкина, портреты Гаршина, Крамского, Глинки кисти Репина...

Крамской дал на выставку несколько портретов и среди них отличный портрет^астронома О. В, Струве. Случайно не успели привезти на выставку портрет Сурикова, который написал он недавно, и портрет Рубинштейна за фортепьяно в концертном зале.

Это была последняя выставка, в которой принимал участие Крамской, а через месяц у себя в мастерской он писал портрет доктора Раух-фуса. Работал быстро, вдохновенно, вдруг покачнулся, упал с кистью в руке. И кисть Крамского провела последнюю черту вниз по неоконченному портрету.