Советская идеология: духовный аспект процесса массовой модернизации в фокусе повседневных практик

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советская идеология: духовный аспект процесса массовой модернизации в фокусе повседневных практик

Содержание

1. Советская идеология как вариация дискурса "модерна": общее и особенное

2. Борьба за монополию символической репрезентации социального порядка. Структурирование пространств и групп советского социально-идеологического взаимодействия

3. Идеология и становление жизненного мира советского человека. Идеология как средство социальной ориентации

1. Советская идеология как вариация дискурса "модерна": общее и особенное

Итак, в обществе "modernity", на знамени которого начертана идея прогресса, идеология становится важным духовным ферментом социального брожения. Она воспринимается как система содержательно достаточно гибких социальных смыслов-символов, освящающая любое социальное действие и обеспечивающая процесс "расширенного" воспроизводства общества. Но если в классическом обществе "модерна" идеология как бы "растворяется" в социальной реальности, превращаясь в явление общекультурного порядка, то в обществах массовой модернизации смысло-конструирующая роль идеологии наиболее очевидна.

В этом отношении советская идеология была типичной модернизационной идеологией. Однако, здесь, пожалуй, следует подробнее остановиться на тех специфических особенностях, которые были присущи ее социальной роли в процессе большевистской модернизации России.

С одной стороны, советская идеология, в силу обретения, в начале XX века, социальной онтологией сугубо политического характера (о чем обстоятельно писал К. Мангейм), была, по сути своей, политической доктриной, и, следовательно, основой организации и структурирования политического процесса. Однако сфера легитимной политики и идеологической борьбы для большевиков не распространялась за пределы внутрипартийных дискуссий, да и то, фактически лишь до принятия, в марте 1921 года, X съездом РКП(б) резолюции "О единстве партии". (Этим, кстати, во многом объясняется отказ Н. Бухарина от борьбы со Сталиным и роковая обреченность всех антисталинских партийных групп).

С другой стороны, идеология была единственно значимой символической системой, выполняющей функцию социального посредника и, в силу этого, предопределившей характер универсальной социальной связи в советском обществе.

В советском обществе отсутствовал легитимный рынок, выполняющий в западном социуме важную функцию регулятора процесса общественного производства, распределения и потребления благ. А, следовательно, деньги, игравшие на Западе роль главного символического социального посредника, в советском обществе имели второстепенное значение. Кроме того, в советском обществе отсутствовали основные сферы, в которых осуществляется процесс социального воспитания и самоутверждения западного человека: гражданское общество и развитые политические демократические институты. В этих условиях советская идеология приобрела форму и значение брутальной "власти-знания" (М. Фуко), структурирующей пространства социально легитимного существования индивидов. Благодаря этому советская идеология как система социальных практик постепенно приобретала тотальный характер: охватывая все новые локальные поля социального взаимодействия, изменяя их структуру и содержание, она превращала их в сегменты "большого общества". Здесь вполне обнажается ее дискурсивная (в фукианском смысле слова) природа: советская идеология превращалась в реальное социальное отношение, имеющее доктриналъную основу.

В связи с этим актуальной становится проблема происхождения советского идеологического дискурса, внутреннее содержание которого в существенной степени предопределило характер онтологических оснований бытия советского общества и советского человека.

Вполне очевидно, что советский идеологический дискурс -- это, в основе своей, партийный большевистский дискурс. Последний, в свою очередь, происходит от марксизма, как одной из мутаций новоевропейского социокультурного проекта.

Если продолжить аналогию с биологическими процессами, то следует отметить, что по отношению к новоевропейскому социокультурному дискурсу советская идеология обнаруживала как черты "наследственности", так и "изменчивости". Таким образом, новоевропейский идеологический дискурс можно рассматривать как своеобразный "генотип" политического и культурного самосознания общества "modernity", предусматривающий целый веер возможных (и действительно реализуемых), форм существования общества и человека. Общие принципиальные основания проста "modernity" подвергались постоянной трансформации, постоянной ревизии со стороны отдельных партийных идеологий. В каждой из этих идеологий новоевропейский легитимирующий нарратив предстает в новой своей ипостаси, обретал все новые горизонты трансцендентности. Неопределенность и многообразие возможных интерпретаций позволяли вновь возникающим партийным идеологиям конкурировать друг с другом в определении целей и основных действующих лиц будущего общественного развития. И как уже было отмечено в первой главе, зачастую энергия этих идеологий оказывается направленной на критику того общества, на идейной основе которого они были взращены.

Таков был и марксизм, который, как уже ранее отмечалось, стал доктринальной основой советской идеологии. Основные идеи марксистской (коммунистической) доктрины были изложены в "сакрализованных" текстах коммунизма, прежде всего в "Манифесте Коммунистической партии" К. Маркса и Ф. Энгельса Главное достоинство этого документа заключается в том, что он, несмотря на свою декларативность, дал характеристику современной эпохи совершенно в модернистском духе. Основная интенция "Манифеста" была обозначена уже в первой его главе. Она состояла в стремлении определить конкретные формы и условия человеческой эмансипации и поэтому вполне вписывалась в общее русло гуманитарно-ориентированной перспективы новоевропейского социального развития. Поэтому имеет смысл говорить об эпическом повествовании как основной жанровой характеристике литературного стиля Маркса ^тл Особенность этого эпоса, состоит в том, что героическое, сакральное время в нем относится не к прошлому, а к будущему. Поэтому работы Маркса наполнены поистине сократовской иронией ~ свойством, присущим человеку, рассказывающему о мире, который обречен на гибель, но к которому сам рассказчик принадлежит. Однако трагические моменты эпического повествования Маркса вполне уравновешиваются пророчеством о Светлом Будущем, а горькая ирония рассказчика сочетается с патетикой революционного героизма, с воспеванием личности революционера (революционного класса), совершающего в акте революционной борьбы трансцендентный прыжок из гибнущего мира в царство свободы.

Поэтому способным к эмансипации оказывается не всякий человек. С точки зрения авторов "Коммунистического манифеста", человека, способного шагнуть в будущее, определяет несколько важнейших черт. Во-первых, его сознанию свойственен интернационализм ~ "рабочие не имеют своего Отечества"^ЛЛЛ, впрочем, как и не имеет его порожденный принципом либерализма буржуазный космополит (это сходство со всей очевидностью обнаруживает либеральные корни марксизма). Однако определяющей, согласно воззрениям авторов "Манифеста", чертой способного обрести будущее человека является его "пролетарскость". Здесь потому употребляется этот немного неблагозвучный термин, что он не столько обозначает принадлежность эмансипирующегося индивида к пролетариату как к социальному классу, сколько указывает на наличие у него специфических, чисто пролетарских качеств. Речь, в данном случае, идет о свойственном "истинному" пролетарию способе отношения к действительности, и, прежде всего, о пролетарском классовом сознании. Источником и, одновременно, выражением пролетарски легитимного сознания индивида для К. Маркса и Ф. Энгельса становится его партийный характер. Таким образом, авторы "Манифеста Коммунистической партии" открыли новую форму рациональности; пролетарско-партийную.

О том, что партийность, как основа рациональности человека эмансипирующегося имеет для марксизма принципиальное значение, свидетельствует тот факт, что из четырех глав "Манифеста" три были посвящены разъяснению партийной позиции коммунистов, обоснованию истинно пролетарского характера коммунистической партийной идеологии и борьбе с другими социалистическими течениями за чистоту пролетарско-партийного сознания.

Охарактеризованные в "Манифесте Коммунистической партии" идеально-типические черты образцового человека были, затем конкретизированы и дополнены в работах В.И. Ленина и, прежде всего в его книге "Что делать?". Здесь человек "Коммунистического манифеста" обретает новое качество: отныне не только его сознание, но и вся его деятельность обнаруживает свою пролетарско-партийную сущность. Здесь фигура профессионального революционера ~ агитатора, пропагандиста, организатора и воспитателя "рабочих масс" -- вытеснила фигуру партийного функционера-парламентариста. По-новому для партийных идеологов встала и проблема "массы": для того, чтобы стать "материальной силой" "масса" не только должна была быть вооружена передовой идеей (т.е. просвещена), но и определенным образом классово-партийно структурирована, "оформлена", иначе говоря -- воспитана.

Так уже в самом партийном дискурсе идеология рассматривалась не только как теория, но и как источник системы реальных социально-практических взаимоотношений, структурированных иерархически: "массы ~ классы ~ партии ~ вожди".

Данная иерархия, по мнению В.И. Ленина присущая любой политической системе, стала для большевистского мировоззрения значимой "первичной классификацией". Следует также указать на ряд обобщенных "культурных ориентации и моделей" (А. Турен), вокруг которых строилась интерпретативная работа большевистской идеологии.

Речь, прежде всего, идет о прогрессизме, которому марксизм в целом и большевистская идеология-- в особенности, придали революционный характер. Будучи коммунистической ипостасью трансцендентной идеи Прогресса, идея Революции мифологизировалась обретала свойства иррационального божественного начала, в котором были одновременно воплощены эсхатология и воля к власти. Как утверждает М. де Серто, революция - это охватывающий все общество "письменный проект", переделывающий историю "по собственноручной модели (это и будет "прогресс")"⁷⁴"⁷⁴. Реализация революционного проекта, по мнению М. де Серто, будет состоять в распространении процедуры письма "на экономическую, административную и политическую сферу"⁷⁴'". Здесь наиболее отчетливо обозначена связь революции с идеологией: идеологическое "письмо" становится революционной практикой, практикой власти, придавая ей эсхатологический характер.

Превратив в сферу политического действия все общество, идеология не только стала формой гармонизации социокультурного порядка, системой придания смысла социальной реальности, но и сама явилась источником социальных напряжений в обществе, силовая ось которых была уже обозначена в названии первой главы "Манифеста": "Буржуа и пролетарии", а их конкретные социально-исторические модификации определялись формально-содержательными ресурсами идеологии как культурной системы. К тому же трансцендентность обозначенных в идеологии перспектив общества, создавала иллюзию неисчерпаемости, обеспечивала бесконечность и непрерывность процесса Революции ("перманентная революция"). Кроме того, в силу своего слишком универсального характера, данная культурная система стала основой структурирования множества политических и неполитических, специализированных и неспециализированных "пространств" советского общества.

Теперь уже идеология не предписывала совершить Революцию, а как бы "следовала" за Революцией, наполняющей ее конкретным содержанием. Революция ~ эта всеобъемлющая социальная практика ~ всегда состоит из бесчисленного множества практик различных по содержанию, формам и главным действующим лицам. Однако это обстоятельство вовсе не отменило "письменного" характера Революции: лишь обретая дискурсивную (революционно-идеологическую) оболочку, практики становились легитимными, вливались в единый революционный поток. Революционный язык был не только метафорой, не только формой выражения конкретного социального действия -- каждая из практик, как бы "низка" и "незначительна" она ни была, была устремлена за горизонты повседневного существования, в трансцендентность коммунистического будущего. Таким образом, идеология, обретая утопические черты, в то же время становилась основой общественной интеграции. В ставшей социальной утопией идеологии содержалось революционно-мифологическое понимание целей общественного развития, справедливого социального мироустройства, смысла человеческой жизни.

2. Борьба за монополию символической репрезентации социального порядка. Структурирование пространств и групп советского социально-идеологического взаимодействия

советский идеология модерн социальный

Трансцендентное не только было основой жизнестроительного пафоса коммунистической идеологии, оно, прежде всего, ею же и обусловливалось. Революция ~ это всегда действие, всегда практика. Тем не менее, перефразируя слова Маркса, можно утверждать, что действительная революция -скорее была подобна кровожадному мифологическому божеству, предпочитающему пить нектар не иначе как из человеческих черепов. Трансцендентность Революции утверждалась как требование безусловной жертвы на алтарь Будущего (некоторый аналог батаевской безвозмездной "траты") , как иррациональное исчисление человеческих тел и материальных ресурсов общества. Это объясняет природу состояния, которое социальные психологи назвали "первоначальным воплем свободы"⁷⁴"⁷⁴, когда Революция, уже став практикой, для большинства социальных агентов еще не стала отчетливым идеологическим дискурсом. Социальная энергия "вышла" из своего привычного "русла", но еще не обрела своих новых "берегов".

Затем начался продолжительный и полный драматизма период становления форм идеологической артикуляции нового содержания социальной жизни. Наступила эпоха "говорения", вернее, "проговаривания" идеологического дискурса. Это был момент торжества революционно-идеологической мистики, акта самоидентификации через речевой аппарат говорящего. Смысл произносимых слов был еще смутен, не ясен самому говорящему, но в словах была заключена мощь обращенной в трансцендентность социальной энергии.

Снять с Идеологии мистический покров позволяет ее интерпретация в качестве "превращенной формы" суммы социальных взаимодействий индивидов в контексте отношений власти. Идеология, как социальное отношение, может быть осмыслена в поле игры совокупных человеческих сил, перманентной борьбы за присвоение и удержание высоких статусных позиций в обществе, за приобретение и рост социокультурных капиталов. Иначе говоря, идеологическое социальное взаимодействие предстает перед взором исследователя как процесс постоянной интеграции и дезинтеграции внутри и между локальными социальными подсистемами и пространствами, как процессии на минуту не прекращающегося распределения и перераспределения присущей индивидам и группам социальных ресурсов и способов их использования и накопления. Идеологические отношения, будучи эпифеноменами отношений социальных, социально-культурных, могут иметь различные уровни организации и степени устойчивости -- от контингентных (случайных, временных, нерегулярных) до институциональных. В идеологии "опредмечиваются" не только реальные отношения, но и предопределенные ими интенции социального развития. Таким образом, процесс становления и развития советской идеологии (впрочем, тоже самое касается и советского общества и советского человека) может быть воспринят именно как результат социально-практического "распредмечивания" мифологем Революционной Идеологии в повседневной человеческой деятельности, в социальном взаимодействии и столкновении индивидов. В ходе этого процесса магма революционного социально-символического творчества масс, застывая, образовывала устойчивые мифоподобные социальные формы. Утопические представления о должном находили свое "воплощение" в сущем, а горизонты Трансцендентности отодвигались как в пространстве, так и во времени.

Следует подчеркнуть, что в целом это был стихийный процесс. Люди, участвующие в социальной борьбе, были движимы разными мотивами и преследовали различные цели. Поэтому советское общество, такое, каким оно сформировалось, стало результатом того, что принято называть непреднамеренным социальным изобретением. Это утверждение справедливо и в отношении советского человека, и, разумеется, советской идеологии. Вернее, правильнее бы было говорить о трех различных сторонах единого процесса.

Советская идеология формировалась в ходе жестокой борьбы за легитимность нового видения и деления социального мира: за его революционно-идеологическую перемаркировку, новую номинацию различных структур социальной реальности и, как следствие, их действительного изменения. Характеризуя систему утверждаемых коммунистической идеологией социальных классификаций, следует заметить, что даже в своей партийно-дискурсивной/мифологизированной ипостаси идеология сочетала две взаимодополняющие системы социальных координат. Одна из них структурировала социальное пространство "по вертикали". Это уже упоминавшаяся классификация "массы ~ классы -- партии -- вожди". Другая классификация также восходила к "Манифесту Коммунистической партии". Она отделяла легитимные (революционные) социальные группы и практикуемые ими формы общественного взаимодействия от нелигитимных (контрреволюционных). Легитимность одних и "незаконность" других, обосновываемая в трудах теоретиков марксизма-ленинизма, приобретала в мифологизированной Революционной Идеологии трансцендентный характер. Их борьба воспринималась как битва божественных и инфернальных (демонических) сил. Проистекая из одного идейного источника, эти классификации, накладываясь друг на друга, придавали идеологическому восприятию социальной действительности более объемный характер, позволяя более детально структурировать общество. Эти, продуцированные партийным дискурсом, основополагающие социальные классификации зачастую порождали, в сочетании с некоторыми, уцелевшими после революции, формами традиционного видения общественной жизни, весьма причудливые идеологические практики. Системы идей и оценок практически означивались, т.е. находили свое воплощение в опосредующих социальные практики индивидов культурных символах.

Следует заметить, что всякая революция, разрушая привычный порядок социо-культурного взаимодействия, стремится к созданию собственной символической иерархии, упорядоченных норм поведения человека в обществе.

Реструктурирование социального пространства сопровождалось символической (на первых порах гипертрофированной) индикацией⁷⁴"*⁷⁴ вновь формируемых социальных статусных позиций индивидов. Во-первых, это было вызвано необходимостью организации противостояния тем социальным силам, существование которых в условиях революции признавалось нелигитимным. Во-вторых, символическая самоиндикация позволяла индивиду, отождествив себя с той или иной "революционной" группой, интегрироваться в легитимное социальное пространство Средства символической индикации были многочисленны и разнообразны. Революция взорвала прежние "порты социального причисления" и рассыпала вперемешку "маркеры социального пространства" (И.В. Мостовая)^А"^А. Поэтому некоторые из значимых для Революционной Идеологии социальных символов порою теряли свою мобилизируюшую силу. Так, например, "красногвардейская атака на капитал", проведенная большевиками уже в 1918 году, последующие многочисленные экспроприации и реквизиции, общая разруха и голод, эпоха Революции и Гражданской войны способствовали постепенному исключению факта наличия/отсутствия собственности из числа индикаторов позиции индивида в социальном пространстве. В результате в качестве наиболее значимого маркера социального статуса человека (прежнего или нынешнего) общество начинает обращать внимание не на экономический, а на культурный капитал. Отныне не социальные привилегии и материальные блага, а, прежде всего, обусловленные былой практикой их потребления инкорпорированные программы поведения ("стиль жизни"), стали рассматриваться в качестве важнейшего средства символической индикации социального статуса индивида. Сама телесность человека - его осанка, характер походки, манера говорить, физиономические особенности (форма бороды и усов, наличие или отсутствие очков (пенсне) и т.д. и т.п. - выступала как своеобразный социальный пароль, становилась инструментом практической социальной типологии, позволяюгцей отделить "чужих" от "своих". При этом вполне очевидно, что в первые годы Советской власти "культурность" и "интеллигентность" индивида свидетельствовали о его заведомой чуждости "делу Революции". Именно отсутствие четких ориентиров общественного поведения в условиях ломки прежних социальных перегородок, смешения социальных указателей, экономической разрухи и голода, постоянной смертельной опасности гипертрофированное чувство недоверия к людям "белой кости", к их культуре стало формой психологической защиты "простого" человека (это, прежде всего, было характерно для сельских слоев населения, в целом негативно воспринимавших городскую культуру).

Позитивная социальная идентификация индивида на первых порах была возможна лишь при посредстве вербальных практик: партийный идеологический дискурс, вплетаясь в обыденную речь, становился широко употребляемым революционным (классово-партийным) "жаргоном". (Именно здесь кроется тайна упомянутого выше феномена "игры в слова", или "речевой" (риторической) социальной идентификации.) Язык официальных документов (партийный идеологический дискурс) дополнялся различными простонародными, апокрифическими формами интерпретации, которые, наряду с партийно-бюрократическими формализмами, участвовали в общем процессе практического структурирования нарождающегося советского общества. Но все же наиболее очевидным образом власть слова обнаруживала свою силу в дискурсе различных партийных деятелей, наиболее виртуозно использовавших идеологию для классификаций и оценок текущего момента. У таких людей усвоенный язык новой идеологии становился первоначальной легитимной формой культурного капитала. Практическое использование революционной фразы позволяло индивиду почувствовать себя хозяином положения: он ~ жрец всемогущего Революционного божества, он ~ Посвященный, уполномоченный определять порядок жизни, не только своей, но и других. Это отличало его от других, т.е. обеспечивало относительно более высокий социальный статус. Он не только чувствовал себя воплощением революционной власти, он был сама Власть. При этом вербальная идеология дополнялась визуально-практической. Жизнь театрализовалась, соотношение слова и дела оборачивалось. Сначала был разыгран кровавый спектакль "массовидного" террора. Террор, несмотря на всю свою чудовищность и иррациональность, сам становился не только средством, но и формой социальной саморепрезентации общественных групп и движений, как революционных, так и контрреволюционных (массовые расстрелы, показательные казни и т.д. и т.п.).

Но террор был лишь одной из многочисленных визуально-практических форм идеологии. Формы символической власти отличало разнообразие: это не только власть-насилие, но и власть-контроль и власть-соблазн одновременно ~ театрализованные праздники, демонстрации, митинги; визуально преобразованное городское пространство (ленинский план "монументальной пропаганды", развешанные повсюду лозунги и портреты вождей, "Окна РОСТА); различные формы театра; кино, как "важнейшее из искусств" -- средство легко транслируемой визуальной пропаганды; Всесоюзная сельскохозяйственная выставка и т.д. и т.п.

Формы и конкретное содержание идеологии на протяжении всей истории советского общества подвергались постоянным изменениям. При этом процесс носил крайне неравномерный характер, что было порождено множеством различных причин. Это определялось волнообразностью и различиями в степени ожесточенности борьбы на разных "этажах" социального "здания", развитостью средств социального контроля и сопротивляемостью или, наоборот, податливостью ему.

Заложенный еще в "Манифесте" принцип социального и идеологического деления ("массы -- классы ~ партии ~ вожди") позволил большевистскому руководству создать возможности для маневра внутри пространства легитимного идеологического господства, совершенствовать механизм идеологического воздействия на "массы". Однако идеологический "вождизм" был "палкой о двух концах", недаром В.И. Ленин в своем знаменитом "Письме к съезду" указывал на драматическую зависимость политики партии от культуры, интересов и характера взаимоотношений внутри партийной верхушки.

Однако идеологическая жизнь не могла быть сведена к развитию лишь официального идеологического дискурса. Характерная особенность идеологического символического продукта состоит в том, что он не может быть потреблен иначе как путем одновременного его воспроизводства самим потребителем. Поэтому все потуги партийных лидеров стопроцентно монополизировать идеологическое производство ни к чему не привели.

И, тем не менее, логика удержания и укрепления идеологической власти большевиками была довольно проста: монопольный контроль над средствами человеческого существования, распределение их в соответствии с узаконенной социальной иерархией; формирование новых материальных и духовных потребностей, создание и контроль новых каналов доступа к их удовлетворению.

Здесь, пожалуй, следует обратить внимание еще на одну особенность воздействия идеологии на общество. Благодаря тому, что идеология стала трансцендентной основой жизни не только всего общества в целом, но и отдельно взятых ИНДИВИДОВ, эсхатологическая напряженность ее силового поля индуцировала "самопроизвольное" появление новых социальных практик. Формы выражения этих новых практик неизбежно приобретали идеологизированный характер: густота идеологического дискурса подталкивала группы и индивидов к его использованию в качестве строительного материала в созидании своего социального существования. Идеологическая (а, следовательно, и социальная) легитимность данных практик подтверждалась или опровергалась позже, когда они проходили политико-идеологический селективный контроль. Практики, признанные идеологически выдержанными, "подправлялись", ретушировались и, получив свое конкретное идеологическое содержание и форму, затем тиражировались, распространялись и пропагандировались.

Таким образом, идеологическое пространство с каждым днем все более уплотнялось, сеть идеологических (идеологизированных) практик, словно система капилляров проникала во все ткани советского общественного организма. Постепенно идеология превратилась во всеобщий социальный код, в форму универсальной социальной связи всех групп и слоев советского общества, стала основой формирования нового советского этоса. В результате в той или иной степени вовлеченными в идеологические отношения оказались все. Поэтому стороны единого процесса производства/потребления советского идеологического дискурса стали трудно различимыми.

Однако это не отменило сложного, полиструктурного характера советского идеологического пространства.

Во-первых, следует различать, с одной стороны, специализированные идеологические практики, как практики, структурировавшие процесс производства идеологии в качестве атрибута политической борьбы, а значит и определяющие собственно политическое пространство. С другой -речь может идти о практиках идеологизированных, структурировавших различные локальные пространства социального взаимодействия.

Характеризуя практики, относящиеся к первой из вышеназванных групп, следует подчеркнуть, что их появление было обусловлено двумя разноплановыми, но связанными между собой обстоятельствами. С одной стороны, они были порождены той ожесточенной борьбой, которая велась внутри большевистской партии и, в первую очередь, внутри ее верхушки (ее "тончайшего слоя"). Причем, несмотря на свой теоретический характер, это была, как выразился О.Р. Лацис, борьба за "аппарат", т.е. за влияние в верхних и средних слоях партийной бюрократии. Кроме того, возникновение новых идеологических форм было обусловлено необходимостью легитимации новых производственно-технических и социально-технологических задач, появлявшихся в ходе процесса модернизации. Таким образом. Революционная Идеология дополнялась оперативными идеологиями, в итоге превращаясь в некий социально-символический плавун.

Во-вторых, практики всегда продуцирзтотся как акты сотрудничества или конфронтации индивидов, вовлеченных в символическую игру, призом в которой становится выгодная социальная позиция. И поскольку в этой игре есть и победители и проигравшие, идеологическое пространство продуцируется как иерархия доминирующих/доминируемых социальных агентов⁷⁴⁷⁴⁷⁴.

Это обстоятельство диктует необходимость анализа типологии агентов идеологических (идеологизированных) практик, определения форм и типов социальной связи между ними.

Первоначально партийная идеология, ее развитие было частным делом горстки теоретиков. Резолюции, принимаемые на партийных съездах и конференциях, были продуктом борьбы между ними и теми группировками, которые собирались вокруг идейных вождей. Партийная цензура как самостоятельный институт еще не существовала, хотя уже тогда, в период острой идеологической борьбы внутри партии и социалистического движения в целом, редакторы партийных изданий, сортируя поступающую в газеты корреспонденцию и статьи, фактически занимались цензурой. Но лишь с появлением статьи В.И. Ленина "Партийная организация и партийная литература"^тГх цензура была окончательно узаконена идеологически. Было объявлено о том, что литературное дело "должно стать частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одногоединого, великого социал-демократического механизма<...> Газеты должны стать органами разных партийных организаций. Литераторы должны войти непременно в партийные организации. Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные учреждения торговли книгами ~ все это должно стать партийным, подотчетным." Таким образом в статье были идейно обоснованы принципы построения агитационно-пропагандистской машины, механизма "фабричного" производства идеологии. С созданием института Агитпропа идеологическая цензура стала делом не только партийным, но и государственным. При этом бюрократизация как процесса производства, так и контроля за "качеством" идеологической продукции привела к появлению цензурной иерархии; Вождь, как хранитель Идеологии, превратился в главного цензора. Монополизация партийно-бюрократическим аппаратом идеологического производства привела к почти полному исчезновению теоретической конкуренции, к нивелированию и возрастанию степени анонимности идеологических продуктов (разумеется, исключая результаты идеологической деятельности партийных вождей), а постоянное редактирование истории партии и революционного движения позволяло переписывать историю идеологии, сведя на нет роль ставших неугодными теоретиков. Однако здесь следует указать на некоторые важные особенности процесса советского идеологического производства. Прежде всего, как и всякий производственный процесс, оно предполагало не только создание идеологических продуктов, но и их тиражирование и трансляцию. Необходимость создания технико-технологической инфраструктуры идеологического производства заставляла большевиков привлекать старые технические кадры к участию, по крайней мере, в распространении идеологии. Еще более значимой с самого начала революции для большевиков была поддержка гуманитарной интеллигенции, поскольку признание большевизма со стороны властителей дум России начала XX века стало бы мощным фактором легитимации большевистской власти в глазах всего мира (этим, пожалуй, и объясняется тот гнев, который В.И, Ленин проявил в отношении интеллигенции, не желающей признавать большевиков).

Сотрудничество властей с интеллигенцией с началом советской модернизации (индустриализации, коллективизации, культурной революции) приобрело дополнительные стимулы и формы⁷⁴⁷⁴⁷⁴. Как уже подчеркивалось выше, новые экономические и культурные задачи требовали своего идеологического обоснования. Это обстоятельство, в конечном счете, привело к неизбежной производственной и социально-культурной специализации идеологической деятельности, и, следовательно, к привлечению интеллигенции (и технической, и гуманитарной) к активному участию в процессе производства и трансляции новых, постоянно возникающих оперативных идеологий.

Старые (дореволюционные) интеллигенты пришли к сотрудничеству с новой властью не сразу, не без внутренней борьбы. Однако такое сотрудничество позволило им разрешить сразу несколько проблем.

Во-первых, интеллигенция осознала свою востребованность со стороны Советской власти в деле воспитания и просвещения масс. Обнаружение прогрессистского (просвещенческого) содержания официального партийного дискурса не только в какой-то степени примирило интеллигентов с казенным языком идеологии, но и вдохновило ее на участие в производстве новой, идеологически легитимной картины мира, его новых классификаций и новых категорий мышления.

Во-вторых, были созданы условия, позволяющие интеллигенции обеспечить непрерывное воспроизводство себя как социальной группы, а значит и присущих этой группе жизненных стилей. Это предполагало существование особого автономного социального пространства; в котором обозначались различия и иерархии в группе интеллигенции и которое, разумеется, выстраивалось вокруг власть имущих. Эта, казалось бы, эфемерная иерархическая структура воплощалась физически сначала в пайках различной категории⁷⁴⁷⁴' и в квартирах, а потом в званиях, опять же в государственных квартирах и дачах (расположенных, кстати, в специальных дачных поселках: Переделкине, Малеевке, Рузе и на Николиной горе, что лишний раз подчеркивает реальную автономность пространства, в котором интеллигенция, как социальная группа, существует), автомашинах и премиях.

Все вышеназванные обстоятельства и обусловили постепенный дрейф старой (дореволюционной) интеллигенции в сторону власть имущих. Разумеется, этот процесс шел мучительно, через неизбежное фрондирование (которое, кстати, тоже является отличительной чертой интеллигента), затем, через вынужденный конформизм (часто сопряженный с иронией по поводу власть предержащих) к усвоению правил социальной игры (например, умение апеллировать "наверх"), использование диктуемых правил в качестве инструмента, социальной маски и, наконец, признание господствующего социального порядка в качестве естественного.

Новая интеллигенция, сформировавшаяся уже в годы советской власти, с самого начала своего существования практиковала совершенно иные стратегии социального поведения. Она всецело была взращена на почве советской действительности, а значит и советской идеологии. Поэтому у "свежих" интеллектуалов в отличие от старых интеллигентов отсутствовала дистанция по отношению к своей нынешней позиции. Это означает, что основные ментальные структуры, система норм и классификаций окружакящей действительности воспринимались новой советской интеллигенцией как "естественные", обусловленные обп];им пафосом и смыслом строительства новой жизни. Характерное для новоиспеченной интеллигенции "двоемыслие" и "двоедействие", пожалуй, также следует рассматривать как порождение советской идеологии, сочетаюш;ей в себе догматизм и возможность постоянного, в силу декларируемой диалектичности, оперативного маневра.

Несмотря на все различия, и старая и новая советская интеллигенция была доминируемой подгруппой внутри группы доминируюш;их -- партийной и хозяйственной бюрократии, т.е. находилась под постоянным контролем последней. Социальное (публичное) поведение интеллектуалов, их деятельность постоянно подвергались цензуре. Степень мягкости/жесткости цензуры определялась конкретной политической ситуацией и теми практическими задачами, которые были продиктованы содержанием очередной идеологической кампании. Репрессия, как инструмент контроля, определяла в основном размер и границы пространства физической и социальной жизни человека. Изнутри это пространство конструировала системой отношений между индивидами, обладающими разновеликими культурными капиталами. Величина этих капиталов оценивалась по двойной шкале: господствующих общекультурных классификаций и профессионально-групповых норм (наз^Аных, художественных литературных), с одной стороны, и политической идеологии ~ с другой. Значимость последней была обусловлена определяющей ролью политической власти в деле конституирования интеллигенции в качестве социального субъекта. Поэтому культурный капитал всегда довольно легко мог быть конвертирован в капитал идеологический. По той же причине не только общественная оценка, но и самооценка интеллектуалом своей социальной позиции и моделей социального поведения (от полного отождествления себя со своим социальным статусом и жесткой самоцензуры, до различных форм протеста, сопротивления существующему порядку вещей) неизбежно приобретала идеологический характер (по крайней мере ~ идеологический "оттенок"). Отчетливо идеологическая артикуляция статусных позиций, структурирующих пространство социального существования интеллигенции, сделало его, пожалуй, одним из самых идеологизированных сегментов советского общества.

Итак, подведем некоторые итоги. Группа производителей идеологической "нормы", объединяющая высшую партийную бюрократию и советскую интеллектуальную элиту, в советском обществе, в конечном счете, оказалась группой доминирующих. Пространство их социального существования это пространство наиболее высоких статусных позиций в обществе. Таким образом, доминирующие не только производят идеологемы. В силу их высокого, а потому и весьма привлекательного положения, вся система присущих доминирующим социальных классификаций приобретала легитимирующий общественный миропорядок характер. В силу тех же причин, элита оказывается носителем образцовых жизненных стилей, норм культурного поведения правил речевого общения индивидов (эталонов так называемой "культурности").

В результате дальнейшей идеологизации практически всех производственных, социальных и культурных процессов, происходивших в советском обществе, все большие слои населения втягивались в пространство воспроизводства идеологии. При этом социальные статусы и культурно-символические (идеологические) ресурсы индивидов распределялись таким образом, что наиболее многочисленная группа людей заняла в этом пространстве доминируемое положение.

Доминируемые являлись объектом постоянного, в духе идеологического канона, нормирования, дисциплинарного "исправления" со стороны общества. Жесткость социального воздействия зачастую ставила доминируемых на грань даже не социального, а уже просто физического выживания. Скромность размеров начального культурного и идеологического капитала не давала этим людям пространства для маневра, лишала их возможности завоевания более высоких статусных позиций. Их цель, в общем, была вполне простой: во что бы то ни стало удержать свою прежнюю социальную позицию, сохранить присущие им качества социальных агентов. Поэтому отношение данной группы к официальной идеологии, в сравнении с производителями идеологической "нормы" (высшей партийной бюрократии и интеллектуальной элиты), отличалось еще большей степенью инструментальности и ситуативности.

Социальный мир этих людей был довольно тесен ~ это пространство повседневности, существования в микросоциальной группе, где устойчивые примордиальные (семейные) отношения играли определяющую роль. Это-- место, где господствовал тип личной связи, это был "свой круг", где все друг друга знали.

Однако консервативность этого сегмента советского социального пространства не могла служить препятствием для его включения в "большое" общество, стремящееся поглотить его, разъяв и трансформировав свойственные ему связи. Модернизационное воздействие несло с собой разрушение характерных для микросоциального мира первичных классификаций, патриархальных представлений о пространстве и времени, системы традиционных смыслов и оценок действительности. "Вхождение в модерн" означало для индивидов осознание себя членами большого социума, т.е. усложнение типа социальной связи, умножение числа абстрактных социальных посредников в межличностном общении.

Трансформация организационно-экономических и социальных отношений, внедрение новых общественных и культурных технологий облачалось в идеологическую форму: "запись на теле" преподносилась как необходимое условие преобразования мира на разумных началах, как залог более сытой и социально стабильной жизни. Вместе с тем этот процесс не мог протекать однолинейно: господствующий идеологический дискурс неизбежно адаптировался (в тех случаях, когда это было возможно) к ментальным структурам обыденного сознания; идеологемы "переводились" на язык повседневности. Это привело к нарастанию волны народной мифологизации и эпизации идеологии, к использованию при характеристике субъектов идеологии патриархальных/примордиальных классификаций: "мудрая политика партии"; "родное Советское правительство"; "Отец народов"; "лучший друг советских детей" и т.д. и т.п. Власть была репрезентирована как Забота "о благе советских людей" и как Знание (достаточно вспомнить послевоенный плакат, изображающий И.В. Сталина у книжной полки с трудами основоположников марксизма-ленинизма (включая труды самого И.В. Сталина) с томом В.И. Ленина в руках и снабженный надписью: "Великий Сталин ~ светоч коммунизма"). Следует заметить, что такая "народная" идеология сочетала в себе результаты планомерной деятельности Агитпропа с продуктами "низовых" идеологических практик, своеобразного идеологического фольклора: песен и стихов о Ленине, Сталине и других вождях и проч. Эти идеологические практики подхватывались, редактировались и тиражировались производителями идеологической "нормы", превращавшими их в идеологические и литературные клише. В результате этого процесса появилась целая специфическая группа производителей идеологии: так называемые "рабочие" и "крестьянские" поэты и писатели -"деревенщики"

Важнейшей задачей официальной "народной" идеологии стало формирование образа идеологического "народного героя". Генетически новый идеологический "герой" был связан с не менее мифологизированным "героем Революции", более того, он предстал в качестве новой ипостаси последнего в новых социально-исторических условиях (индустриализация, коллективизация) ("на новом этапе революции"). Однако наиболее важным этот процесс оказался для проведения социальных преобразований (решения конкретных производственных задач) в городе и в деревне. Идеологический образ "пролетария", "беднейшего крестьянина", как опоры Революции в городе и на селе, имел не только социально-политический (поддержка большевистской власти), но и организационно-экономический (технологический) смысл: поддержание нормальной работы промышленности, обеспечение города хлебом, снабжение армии продовольствием, лошадьми и фуражом. Поэтому этот образ, конкретизируясь, дополнялся идеологически значимой фигурой "деятеля фабзавкома", "члена профсоюза", "сельского активиста", "коммунара" ~ организатора сельскохозяйственных коммун, ответственного за проведение продразверстки и т.д. и т.п. Таким образом, в сфере производства были созданы легитимные социальные позиции, имевшие двоякий (технологический и идеологический) оценочный масштаб. Это способствовало процессу новой маркировки и, в дальнейшем, еще более глубокого и определенного структурирования советского социального пространства.

В результате создания в городе и на селе основ социалистической экономики возник новый технологически-функциональный и идеологически освященный образ "народного героя" ~ "передовика производства", "знатного колхозника", "ударника коммунистического труда", "победителя социалистического соревнования", "стахановца" и т.д. и т.п. Таким образом, при относительной идеологической однородности "трудящейся массы" и "колхозного крестьянства", еще резче обозначилась градация того сегмента социального пространства который имел непосредственное отношение к сфере производства (от "рабочего/крестьянина, поддерживающего политику партии и правительства" до занимающего в низовом социальном пространстве доминирующую позицию "секретаря заводской/сельской партийной (или комсомольской) ячейки").

Вместе с тем идеологически легитимное социальное пространство значительно сузилось: каждый "сознательный" рабочий должен был давать план, а крестьянин вступить в колхоз; в противном случае они оказывались за бортом новой жизни и, в конечном итоге, за гранью нормального существования. Это происходило на фоне становления разветвленной идеологической (пропагандистско-агитационной) инфраструктуры, обслуживающей процесс промышленного и сельскохозяйственного производства, а заодно и служащей задаче просвещения "масс". Эта инфраструктура представляла собой ансамбль разнообразных идеологических практик, агенты которых составляли иерархиезированную систему: пропагандисты и агитаторы, учителя и лекторы, библиотекари и клубные работники, журналисты заводских многотиражек и районных газет, рабочие и сельские корреспонденты и т.д. и т.п. Все вместе они образовывали слой полулегитимных производителей/трансляторов идеологии и занимали как бы промежуточное положение между легитимными производителями идеологической "нормы" и потребителями идеологии.

Следует заметить, что существование данного слоя в значительной степени было обусловлено необходимостью контроля над процессом потребления воспроизво детва идеологии "массами трудящихся". Потребление официальной идеологии носило в основном инструментальный характер, а поэтому происходило фрагментарно, по частям. Используя идеологию как универсальный социально легитимный код, доминируемые, прежде всего, выстраивали стратегию и тактику своих отношений с "властью". "Власть" стремилась к активному контролю над всем пространством существования индивида, включая тот его сегмент, который в обществе "modernity" принято называть сферой приватности. Со своей стороны, доминируемые прибегали к различным тактикам идеологически оформленного социального поведения: выработке собственной "контридеологии" (например, в форме политических частушек и анекдотов); уклонению ("ускользанию") от "властного" (идеологического) воздействия; к тактике "вхождения" (или "проскальзывания", "просачивания") в самый нижний слой пространства доминирующих \ Однако в любом случае происходила седиментация ("оседание") языка идеологии в повседневности: доминируемые вынужденно "вплетали" идеологемы в ткань своих повседневных практик, смешивали фрагменты идеологического дискурса с другими дискурсами. Это приводило к идеологизации практически всех (хотя и в различной степени) сторон социальной жизни индивидов, вплоть до отношений в микросоциальных (примордиальных) группах, в которых, разумеется, господствующим оставался тип личной связи. При этом происходило неизбежное метафорическое смещение значений используемых идеологем, искажение первоначального смысла идеологической "нормы". Именно это обстоятельство предопределило двойную функцию промежуточного слоя производителей/трансляторов идеологии по просвещению-воспитанию (идеологическому "поправлению") "масс".

В целом, можно констатировать, что сложившаяся в СССР система идеологических отношений стала одним из основополагающих факторов, повлиявших на процесс становления советского общества. К 30-м годам XX века процесс формирования советской идеологической системы, как пространства взаимодействия групп агентов идеологических практик, был в основном завершен.

3. Идеология и становление жизненного мира советского человека

Очевидно, что устойчивое функционирование советской системы идеологических практик было бы невозможно без сопровождающего идеологические взаимодействия процесса интериоризации индивидами официального идеологического дискурса. Данный процесс являлся одновременно и продуктом и условием непрерывности существования идеологии. Каков же был механизм этой интериоризации?

Для анализа вышеупомянутого процесса исследователю необходимо несколько сместить "точку наблюдения", попытавшись взглянуть на него как бы "изнутри", т.е. с позиции самого индивида. Иными словами, речь далее пойдет о процессе становления жизненного мира советского человека, формировании коренных оснований человеческой жизни.

Использование понятия жизненный мир человека (которое уже анализировалось в первой главе диссертации) позволяет выделить, по крайней мере, три взаимосвязанных сферы человеческого существования. Прежде всего, это сфера человеческой телесности, как своеобразного вместилища автоматически (подсознательно) реализуемых моделей практического действия. Во-вторых, это система психических реакций, определяющих процесс индивидуального переживания социальной жизни ~ области устойчивого интерсубъективного взаимодействия. В-третьих, это ментальность ~ исторически складывающаяся в пространстве пересечения практических целей и интересов взаимодействующих индивидов структура. Содержательно ментальность представляет собой "совокупность готовностей, установок и предрасположенностей индивида или социальной группы действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом"^ЛЛЛ. Более узко, ментальность может быть интерпретирована как сфера кодифицированной (набор языковых клише, речевых риторических фигур) и интериоризированной (система индивидуальных классификаций и ориентации в природно-социальном мире) рациональности.

Таким образом, более отчетливой становится типология анализируемых идеологических практик.

Во-первых, это различные как собственно идеологические, так и идеологизированные практики, преобразующие, регулирующие и контролирующие человеческую телесность.

Во-вторых, это практики, непосредственно или косвенно касающиеся психосоциального поведения индивидов; практики, в конечном счете, способствующие усложнению способов индивидуальной саморегуляции и внутреннего контроля человека в процессе социального общения.