16

Введение

Цель работы - изучить символику древних погребальных обрядов.

Задачи работы - охарактеризовать символику православного погребального обряда; изучить опыт идентификации русского кладбища.

1. Символика православного погребального обряда

Изучение народной религиозности предполагает в том числе и знание церковной традиции, которая (позволю себе забежать вперед) играет в подавляющем большинстве случаев роль авторитета. Прежде чем перейти к описанию церковного обряда погребения, необходимо сделать два замечания относительно природы самого церковного обряда. Как правило, он имеет очень давнюю историю, некоторые обряды заимствованы церковью с ветхозаветных времен, другие берут свое начало со времен первохристианской древности. Таким образом, обряд включает в себя весь многовековой опыт Церкви. По этой причине порой теряется первоначальный смысл обряда и приобретается новое объяснение. А часто бывает, что бытует несколько объяснений одного и того же священнодействия и все они допустимы в равной степени. Церковный обряд, не говоря уже о влиянии времени, может изменяться под действием традиций региона, в котором он бытует. Поэтому надо понимать, что это довольно живая, подвижная структура, здесь возможны варианты одного и того же действия. Принимая во внимание эти свойства церковного обряда, я постараюсь описать некоторую общую модель, которая в практике разных приходов применяется с теми или иными изменениями, дополнениями. В ходе описания будут по возможности приведены допустимые варианты.

Православный обряд погребения включает в себя действия до смерти, в момент смерти, непосредственно после смерти, поминовения в третий, девятый, сороковой день и в годовщину смерти. Обряд применяется только к крещёным. Отпевания и поминовения в церкви за литургией лишены также самоубийцы, за исключением тех случаев, когда это произошло в невменяемом состоянии: в безумии, беспамятстве.

Согласно Полному православному богословскому словарю, сущность этого таинства заключается в том, что больного помазывают святым елеем семь раз “собором семи священников” (т.е. их должно быть числом семеро), отсюда "соборование", призывая при этом благодать Божию исцелить его, когда все средства медицинские бессильны, или "дозволить смерти разрушить тленное тело, уже ненужное для тайных путей Божиих". По требованию киевского митрополита Петра Могилы таинство совершается над дряхлыми стариками как призванное приготовить к смерти. Но по другим источникам это не так, а само таинство призвано испросить болящему исцеление от недугов и отпущение не исповеданных грехов. В практике современной церкви под словом "болезни" подразумеваются не только телесные, но и духовные, поэтому к таинству допускаются даже младенцы. Широко распространён церковный обычай поливать умершего елеем, оставшимся от его соборования. Прямым напутствием умирающему служит в православной церкви исповедь, разрешение от грехов и причащение. При этом, согласно Требнику, в котором изложен чин погребения, в дом умирающего приходит священник, разрешает больного от нераскаянных грехов. разрешительной молитвой, даёт умирающему целовать крест и читает ”Канон молебный при разлучении душиот тела ”, так называемую отходную. Канон читается от лица умирающего и представляет собой сокрушённые моления умирающего к Божьей Матери, которая традиционно считается просительницей за умирающего перед Богом: "в час ужасный бесовския избавити руки", "мучащего вечнующего огня"; ”горьких мытарств начальника миродержца отжени далече от мене, внегда скончатися хощу”. Как и к Божьей Матери, просьба умирающего обращена к св. ангелам с тем, чтобы они испросили прощение перед грозным Судией: “Вшедше святии мои Ангели предстаните судищу Христову, колена свои мысленнии преклонше, плачевно возопийте ему: помилуй Творче всех, дело рук Твоих блаже, и не отрини его”. Наконец, умирающий обращается к близким: “по плоти сродницы мои, и иже по духу братие, и друзи, и обычнии знаемии. Плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся”.Если время не дозволяет прочитать весь канон, то ограничиваются чтением одной молитвы в конце. Если нет священника, канон читается мирянином. В том случае, если он не был прочитан в свой черёд, читают последнюю молитву из него перед чтением Псалтири у гроба. При тяжёлых мучениях умирающего читается специальный “Чин,бываемый на разлучение души от тела, внегда человекдолго страждет”.Это единственный установленный церковью способ облегчить муки умирающего. В самый момент смерти полагалось священнику или кому-либо склониться к уху умирающего и повторять: "Иисусе, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя. В руце Твои, Господи Иисусе, предаю дух мой. Господи Иисусе, приими дух мой". По смерти тело усопшего два часа не трогают, а потом начинают готовить его к погребению. Тело отныне именуется мощами, что отражает воззрение церкви на него, как на освящённое таинствами вместилище души, которая после смерти рождается в жизнь вечную. По церковному учению, в будущей жизни воскреснет и тело, отсюда следует обилие молитвословий и символических действий вплоть до самого погребения. Тело умершего омывается водой и обряжается в чистые новые одежды, что символизирует чистоту и непорочность, в которых оно должно предстоять перед Богом. На умершего мирянина, кроме обычных одежд возлагается саван, белый покров, напоминающий о белой одежде крещения. Омытое и облачённое тело кладут сначала на приготовленный стол, а затем в гроб. Перед этим тело и гроб окропляются святой водой. Существует местная традиция перед положением тела в гроб читать особую молитву на благословение гроба, в которой призывается Ангел, хранящий гроб и тело до второго пришествия. В гробе усопший полагается лицом к небу с закрытыми глазами, руками, сложенными на груди крестообразно. В руки влагается икона Господская или Богородичная, повёрнутая ликом к умирающему. До перенесения тела в храм в доме положено класть умершего лицом к востоку или к иконам. Но обычаем принято полагать усопших в домах головою к иконам. Пока тело усопшего стоит в доме, зажигают свечи, читают Псалтирь. Мирянином может быть совершено и каждение гроба ручной кадильницей. Отпевание и погребение положено совершать по указанию Нифонта, епископа Новгородского, когда солнце стоит ещё высоко: “ибо погребаемый видит последнее солнце до общего воскресения”. По Требнику, перед тем как тело умершего переносят в храм, приходит священник и совершает заупокойную литию [1, 152].

2. Покойник и похороны - радость и прозрение

Захоронения - едва ли не первый опыт переживания людьми жизни как своего и близкого мира. Именно с этой стороны и уместно посмотреть на погребальные символы, наименее подверженные развитию, наиболее самодостаточные в своем архаическом и детском примитивизме.

Поучительный опыт сотворения египетских и иных мумий содержит сопротивляющееся тоске стремление - «сохранить как в жизни». Не означает ли это, что субъектом захоронения («хозяином положения») становится не тело конкретного человека (фараона, например), а его целая жизнь, как свершившееся, сделанное, исполненное, данное в своей законченности или законченной конечности?

Благодаря самой ситуации, в церемонии захоронения воспроизводится, повторяется, показывается и усваивается, совершается снова весь жизненный путь, но уже в качестве образа. Этот образ, запечатленный длительностью похорон, выражает одну жизнь как такую структуру, смыслом которой является исчерпанность жизненных сил человека как таковая. Трагичность прощания с усопшим - это мотив осознания исполнившейся конечности бытия как того, что предстоит каждому, «пока еще живому». Не случайно кончина близкого человека так сближает родных, наполняя их глубоко радостным чувством близости, единения друг с другом. Эта интимная радость - интуитивно находимое забвение уже видимого и уже понятого одиночества человека в явившемся ему мире. Идеально-эмоциональным образом забвения становится гроб, закрываемый и заколачиваемый, опускаемый глубоко в почву, зарываемый землей так, чтобы его не было видно.

Вся погребальная символика - от обряда причащения, положения во гроб, до зарывания могилы - это полная и емкая, осязаемая и оптическая рефлексия того, что не замечаемо (не осязаемо и не видимо) в повседневной жизни, но присутствует в ней с момента рождения: самоисчезновение. Человек ежесекундно исчезает в вещи, мысли, слове, знаке, тексте, в другом, в мире. Ему не больно, поэтому он или не замечает этого, или, осознав, уже сознательно стремится к этому исчезновению, называя его для себя «обожанием», «благодатью», «со-при-частием», «со-бытием», «опредмечиванием», «объективированием» и т.п. И когда в неуемной жажде полного воплощения, в экстатическом или каком другом э/к/зотерическом состоянии он на время «перестает быть», возвращаясь на «cвое место», он упоенно говорит об «откровении», «сошествии»...

Всю жизнь человек излучает вкруг себя энергию собственного исчезновения, а в результате его же, исчезновение, и получает как факт своей жизни, то есть умирает. И вот когда, исчезнув навсегда, он тихо и светло улыбается мертвым ликом, родные и близкие, сидя у гроба, постигают слезою, тоскою, мукою то, что всегда было рядом, но не видимо: свое присутствие в другом (которого уже нет) как исчезновение себя в другом (себя с другим). С этого момента их собственный путь к смерти становится зримым и осознается глубоко, интимно и навсегда.

Как будто нарочитая неподвижность форм погребальной символики, их застывшие, самозамыкающиеся очертания, не дающие взгляду выйти, а телу уйти, жесткий, предметно-воплощенный признак рефлексии человеком греха своего жизненного исчезновения, излучивания, рассеивания в разные стороны до полной исчерпаемости. А могила, гроб, надгробие, имеющие, как правило, линейные границы, края - своего рода идеал-намек, скрывающий ироничную рефлексию живого о неизбежном возвращении умершего, «бежавшего от себя» при жизни к себе и только к себе.

Но «возвращенный к себе» - это лишь сознание живого о себе живущем, о том, что есть «не так» в его жизни быстротечной [3, 180].

3. Кладбище - «трансцендентное у дороги»

Тем не менее, человек не прекращает попыток от-лучить от себя свою смерть, преодолеть ее. Связывая с нею все, что невидимо, все, что не осязаемо в жизни, он говорит себе: «Смерть - это когда все останется, а меня не будет», или «Смерть - это когда меня нет», или «Смерть - это когда ничего нет». Как противоядие от этих тотальных неопределенностей «все», «нет», «ничего» и появляется кладбище. Но, так или иначе, кладбище - лишь символ неопределенности, и можно сколь угодно долго разгадывать этот символ, до тех пор, пока очевидность неустранимости неопределенности не заставит обратиться к мистике и тайне смерти, как к «последним» попыткам действительно прорваться, приблизиться к смерти, очеловечить ее.

Когда-то русские, хороня своих, надевали на себя белые одежды, как бы подчеркивая тем благость усопшего: «все кончилось, теперь ты - чист». «Все кончилось» - то есть кончилось твое пребывание среди людей и вещей, твое нескончаемое перехождение в детей, дела, свой внутренний мир. «Белые одежды» - символ проходящести, суетности, которая свершилась в суетности же и стала прахом. То, что человек называет «суетой», воплотилось в единственном результате - бездыханном, неподвижном теле. Оно и есть - суета суетности.

Кладбище - амбивалентная жизненная структура. Как модус жизни, оно включено в определенную «бинарную оппозицию»: как есть «правое - левое», «верх - низ», так есть «кладбище - суетность». «Самостное» отличие кладбища от суетности в том, что в пространстве отношений последней господствует самополагание, а в пространстве кладбища - рядоположение, где «само» находит, наконец, единственно достойное себя место - в прочерке между двумя наборами чисел - дат рождения и кончины.

Этот прочерк, а чаще даже просто пустота между годами, есть та «самая» жизнь, день за днем прожитая, продышанная человеком, поступленная и проступившая «в пустоте» повседневная жизнь, включающая все на свете.

«Пустота» - это наиболее человечное из всего, что узнает и может знать о своей самости живой, приходя на кладбище, ибо пустота - чистая потенциальность, в ней все возможно и все допускается к присутствию, в ней все было, раз и навсегда. В этом смысле, эпитафия в форме изречения ли, стиха ли, фразы ли - более искусственное и эгоистическое образование, нежели «пустое» надгробие. Эпитафия заставляет себя прочесть, а прочитав подумать, а дума - всегда «о», всегда о-дно-бока и никогда вся жизнь в думу о ней не уложится. Дума ограничивает собою всю жизнь, эпитафия, следовательно, более мертвенна, чем простая пустота, призванная вы-казать жизнь как целое прожитое.

Иной смысловой оттенок самости проступает в символической аналогии погребальной предметности и вещного мира живых: «домашний вид» могилы (ограда с дверцей, стол, скамеечка, склеп), облачение покойника в одежду, на поминках едят и пьют. Однако все это не выступает здесь само-целью и в этом смысле противоположно реальным домам (где живут живые). Отсюда - видимое единообразие традиции, смысл которой - отречение от телесной самости=определенности. При этом «используются» как раз те предметы, которые в повседневной жизни наиболее емко эту телесную самость воплощают: жилище, одежда, еда. Отсутствие реального тела - мотива, источника, импульса данной самости - придает этим вполне обыденным предметам символический смысл, выводящий к рефлексии ценности телесности для живого человека (или телесности как витальной ценности).

Имеется в виду именно ценность телесности, а не телесность сама по себе, т.е. некоторое духовное (идеальное) содержание (смысл) телесности. Именно этот смысл отпечатывается в погребальной традиции, а не сама телесность объективируется в «погребальные знаки». В чем заключается это «духовное» телесного? Может быть, в беспримерной радости, рождающейся в момент живого соприкосновения с другим живым, иными словами, все в тот же миг излучивания себя в другого?! Да и впрямь, было бы противоестественно, если бы живое (живой человек) излучивалось «насильно», не испытав при этом то, что заставляет его желать быть снова. И когда, следовательно, пользуясь случаем, этот живой воздвигает памятник (статичный, косный, неподвижный), он делает это, вполне возможно, для того, чтобы острее почувствовать свое желание двигаться, дышать, действовать, поступать?! Таким образом, памятник и кладбище в целом - это тонкое проявление заботы о себе.

Забота о себе, воплощенная в кладбище, достойна уважения потому, что здесь она принимает форму трогательной бескорыстной заботы о другом. «Другой» (мертвый) - это я сам, узнанный, наконец, и полюбившийся мне искренней, простой любовью, которая не кончается, как не кончается горящая свечка - она сгорает, а сгорая, становится воздухом, которым дышит все живое, а значит, тоже горит [2, 499].

4. Русское кладбище: опыт идентификации

Кладбище - особое архетипическое пространство жизни человеческой. С захоронения сородича, с похоронной церемонии и плача, с установления надгробного камня (первого материально-архитектурного знака памяти) начинаются человек и культура. Правда, появление кладбищ - специальных участков систематических захоронений - произошло не сразу. Организация особой функционально предназначенной для этого территории - во-первых, удел сообществ оседлого образа жизни, во-вторых, показатель определенной высоты этологической культуры.

Кладбище, зачавшее культуру, пронизывает ее всевекторно. Мы живем в пространстве кладбища, распределения кладов, укладов. Мы - сами-в-себе кладбище, кладбище исчерпанных и неисчерпанных или даже не рожденных смыслов, затей и поделок. И, как ни горюй, все живет в режиме неуклонного распада, рассеивания и постепенного забвения, заключения/вынесения в скобки ограды. Но все же постепенного, ибо культура захоронения и ухаживания за могилами - культура циркуляции памяти, сопротивления забвению, или культура, именно, по-степенного забвения.

Рождение культа предка - рождение времени и истории. Наша жизнь - перемещение по дорожкам, зарастающим тропинкам кладбища. Что-то исчезает мгновенно, что-то, накопив антиэнтропийную энергию, возвышается монументально, радует глаз эррективной вздыбленностью присутствия.

Память может быть яркой, но краткой, а может быть долгой, экономно размеренной. Память может быть мавзолейно-пирамидной, т.е. претенциозной, с замахом на вечность, которая не вечна, но лишь необозримо длинна.

Кладбище, как особенное сгущение, сгусток, осадок или гештальт культуры, особенно репрессивно. Здесь мертвые хватают живых. Своим жутким молчанием. Гробовым.

Но кладбище же и - зона свободы, зона надежного отдыха, рекреация (обратное творение). Вы умерли? Вы свободны!

Кладбище - место накопления-собирания последних тайн, замыкания биографий, переклички эпитафий. Кладбище - метафизическая развязка/развилка, перекрестье жизни и смерти, их взаимотерпение и взаимопривыкание.

Кладбище - место романтических прогулок, философских прозрений, литературных опытов «кладбищенской поэзии», кладезь вдохновенных путешествий в неведомое.

Кладбище - театральная сцена. «Смерть стала бы тут одновременно более близкой и более легкой, а театр более серьезным» (Жан Жене).

Жизнь кладбища - игра со временем, примерка Вечности, встреча Времени и времен, времен культуры, времен года, времен персональных и социальных.

Кладбище - территория, растущая на Север. Магнитная стрелка компаса, как известно, в своем первоначальном назначении призвана указывать наилучшее место захоронения умерших предков (Авитал Ронелл).

Кладбище - место и время. Вместилище всего человеческого, слишком человеческого.

Русское кладбище - не французское сельское кладбище-сад (rural cemetery) и, тем более, не американское кладбище-лужайка (lawn cemetery). Русское кладбище - русский лес, безусловная и быстрая победа природы, затопление времени и культуры пространством и естеством [4, 181].

Разрослись деревья; преизбыток силы

Дышит в каждой жилке влажного листа,

И кругом, куда ни взглянешь на могилы,

И цветы нарядны, и трава густа...

(А. Жемчужников)

И, вместе с тем, кладбищу в русской культуре особое почтение. Уже Николая Федорова достаточно вспомнить с его идеями перенесения центра тяжести социальной жизни на кладбище и воскрешения отцов. Или вот еще историк Н.Костомаров отмечал, что «издавна могилы родителей и предков были святыней русского народа, и князья наши, заключая договор между собой, считали лучшим знамением его крепости, если он будет произнесен на отцовском гробе». Василий Розанов неоднократно отмечал в русском православии трепетное, иконостасное отношение к мертвому телу, мощам предка, «живущим» своей особой жизнью под могильным камнем.

В отличие от латинского cemetery («то место» или «место для тех») русское слово кладбище не отсылает в «то еще место», а скорее, напротив, возвращает сюда, потустороннее стремится сделать посюсторонним, кроме того, священным местом - кладезем мудрости предков, источником ладных мыслей и настроений, основой верных (покладистых) решений. Не случайно в «Чевенгуре» у Андрея Платонова кладбище становится местом проведения заседаний Совета социального человечества - главного органа управления городом, образованного «правильными душами».

Правда, некроцентристская культурная традиция в России в своей кульминации воплотилась в большевистско-коммунистическое государство-кладбище, музей-некрополь, живущий новыми жертвенными поступлениями экспонатов, питающийся плодами мужского танца maccabre , отделенную от мира оградой («железным занавесом») социально-политическую территорию жизни, которой распоряжается Смерть, зону работы Смерти (Death at work), Deathнейленд, где здравицы жизни звучали на фоне невидимой, но хорошо отлаженной практики умерщвления миллионов.

Кладбище в истории Советской России стало в каком-то смысле единственной витальной структурой, собирающей силовые линии жизненного пространства в единый центростремительный поток. Кладбище стало образом жизни - героической жизни отцов - превратившейся в абсолютный образец для последующих поколений.

Но это уже другой сюжет или сюжет Другого, хотя и в теме Другого русский дружелюбный язык озвучит интонацию друга. Друг и Другой - легко перетекаемые друг в друга сущности в русской народной культуре, как легко сойдутся, к примеру, на том же кладбище в день похорон или поминок русские мужики, «отметят» усопшего родственника или друга и тут же, забыв о нем, заспорят, разругаются, раздерутся, а потом помирятся снова, засовестятся, вспомнят о том, в котором уже совместились и Друг, и Другой.

И все-таки, лес. Таинственный (таит клады в земле) и беспорядочный. Кладбище - клад ищем. Путь к кладу не прост. Запутан. Как запутан, тёмен, неясен вопрос о смерти. Может быть этим объясним хаос русской кладбищенской «жизни», может быть он и призван отразить смерть как состояние космического хаоса, нарушения порядка, дисгармонии и свободы?

Городское кладбище, кладбище, «живущее» в черте города и в его ландшафтной «органике», образует метафизическую воронку-ловушку естественной почвы леса в каменно-бетонированно-асфальтированнной городской местности. Кладбище в городе - напоминание и угроза выпадения из жизненной вертикали городской суетности в горизонтальную плоскость кладбищенской упокоенности. Кладбище в городе - прямой выход и возвращение в природную пустоту, заветная дверца Небытия [5, 119].

Заключение 

Проблема смерти и посмертного существования человека постоянно присутствует на страницах произведений Достоевского и непосредственно отражает наиболее важные принципы его мировоззрения. Наиболее странным и загадочным произведением, связанным с этой темой, безусловно, является рассказ «Бобок» из «Дневника писателя» за 1873 год. Выраженное здесь отношение к смерти и посмертному существованию настолько необычно, а изображение кладбищенского «бытия» мертвецов в могилах носит настолько шокирующий, натуралистичный характер, что в критической литературе, посвященной Достоевскому, установилась традиция интерпретировать этот рассказ как чистую аллегорию, которую не нужно понимать буквально и в которой выражен некий скрытый смысл, ничего общего не имеющий с темой смерти и «загробного» существования; например, М. Бахтин включал этот рассказ в давнюю традицию мениппей («разговоров в царстве мертвых»), идущую еще из античности1. С этим мнением трудно согласиться. Если бы изображение могильного существования нужно было Достоевскому только как форма для какого-то иного содержания (например, для карикатурного изображения современного общества), выбор именно этой формы невозможно было бы оправдать ни с эстетической точки зрения, ни с точки зрения неписаных нравственных критериев, которые обязан соблюдать каждый писатель в жанре публицистики. В этом случае мы должны были бы без малейших сомнений присоединиться к мнению А. Белого, который писал: «Для чего печатать все это свинство, в котором нет ни черточки художественности. Единственный смысл напугать, оскорбить, сорвать все святое. «Бобок» для Достоевского есть своего рода расстреливание причастия, а игра словами «дух» и «духовный» есть хула на Духа Святого. Если возможна кара за то, что автор выпускает в свет, то «Бобок», один «Бобок» можно противопоставить каторге Достоевского: да, Достоевский каторжник, потому что он написал «Бобок»»2.

Список литературы 

1. Введение в культурологию - М.: Просвещение, 2002.-561с.

2. Дмитриева Н. А Краткая история искусств, М.: Искусство, 2002.-492с.

3. Культурология (учебное пособие и хрестоматия) Ростов-на-Дону: Феникс, 2003.-468с.

4. Культурология ХХ век: Антология. Москва, 2001.-412с.

5. Погребальные обряды / Под ред. И.М. Козловского. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2004.