Теория и практика интерпретации в психоанализе

Разговаривать с пациентом, интересоваться его внутренним миром, открыть ему ассоциативные пути и возможности для подражания, поддерживать с ним пространство, которое обеспечивает формальную регрессию, предполагает некоторую практику интерпретации переноса. Если они больше не являются интерпретациями интерпретации, эти предложения - попытки создания интерпретации - являются интерпретативным процессом, ведущим к перекрестку интерпретаций.

1.3 Интерпретация и идентификация

Интерпретация, очень классически и в соответствии со своей этимологией, представляет одновременно переход (с одного языка на другой, от прошлого к будущему, и т.д.) и открытие (работы, истории, себя самого). В этом смысле она связывает, но также она может закрыть некоторые выходы и установить границы.

Именно относительно некоторых «интервенций», которые не могут быть определены в строгом смысле как «интерпретации», будет идти речь в этой главе. Эти интервенции имеют место быть в случаях, которые приходят на ум внезапно, и в некотором смысле «вырвались» (как говорят, когда вырывается «крик сердца» или «глупость»). Они происходят каждый раз с пациентами, особенная структура которых указывает на относительную неанализируемость и требует кадра, отличного от кадра классического лечения.

Начиная с коротких клинических эпизодов, стоит упомянуть Человека-Волка, вся история которого была только последовательностью интерпретаций, и особенная трудность, которая представляется аналитику, когда он «интерпретирует» что-то одному из своих пациентов, идентичность которого не достигла некоторых границ и которая, исходя из этого, показывает себя чрезмерно уязвимым по отношению к тому, что ему говорится. Итак, смысл интерпретаций, является ли он всегда таким, как предполагается? Для ответа на этот вопрос можно обратиться к двум кейсам из практики аналитика Мари-Лиз Ру (Roux, 1993).

Флоранс, по описанию аналитика, «великолепное создание 25 вёсен», отправлена на анализ с диагнозом шизофрения интерном института, где она провела более пяти лет. Очень быстро аналитик обнаружила, что этот диагноз, в частности, мало правдоподобен. Но поведение Флоранс было катастрофическим: хождение во сне, агрессия, сомнительные посещения, враждебность по отношению всех попыток психотерапии, которые ей предлагали. Её родители - добрые и серьезные интеллектуалы - находятся в отчаянии. Она приходит на анализ, чтобы «доставить им удовольствие» и представляется аналитику в смешанном поведении сопротивления и угодничества. На самом деле она совершенно не жалуется на все эти беспокоящие виды поведения (и которые аналитику были указаны консультантом), но очень быстро, она будет центрировать всю свою речь на одной очень точной просьбе: «У меня булимия, меня преследует страх растолстеть, я ем, потому что никто меня не любит» и т.д. Это постоянное требование любви другого, в которую она никогда не верит, и которую, впрочем, она спешит разрушить, когда она её получает.

Ру спешит заметить, что Флоранс не только страдает булимией, но также является алкоголичкой. Это разрушает её тело и лицо, которые оказываются (теперь она вышла из своего ада) особенно очаровательными. Сеансы один раз в неделю отмечены её жалобами и её требованиями, но аналитик также поражена многочисленными чертами навязчивости и ума, а также достаточно редкими способностями инсайта.

Приблизительно после четырех месяцев лечения Флоранс все лучше и лучше принимает общую работу, которая направлена в основном на опрос и на исследование её психического функционирования. Но булимия и алкоголизм (к слову, он стал более скромным) все еще присутствуют. Однажды вечером она приходит на сеанс с опозданием, жуя и глотая остатки своих обычных пиршеств с пирожными: «Я была полна, полна вещами, о которых я думала на этой неделе и которые я хотела вам сказать, и потом, сейчас я здесь, и я не помню больше, ничего не помню», говорит она в своем жевании. Аналитик достигает согласия тогда, говоря ей, тоном наставления ребенку: «С полным ртом не говорят!»

Это род интерпретации, которая могла бы с большой вероятностью появиться на сеансе психодрамы, но которая не является привычной для сеанса лицом к лицу.

Но Флоранс сама сделает из этого интерпретацию. Она сразу же отвечает: «Ах! Вот почему я столько ем! Чтобы не говорить, что я думаю». Начиная с этого дня, не только исчезла булимия, но и вся психотерапевтическая работа смогла сконцентрироваться на тревоге «думать самой», которая принадлежала ей, и осветить её детские отношения её родительскими имаго. (Roux, 1993 стр. 48)

Клод -- это красивая рыжеволосая девушка, одетая в яркие свитера и хрустящие кружева. Клод проститутка, и, к несчастью, начинает страдать агорафобией. Вот почему Клод хочет заняться психотерапией. Проблема в том, что Клод -- это мужчина или, скорее, транссексуал. Припев известен: «Я женщина в мужском теле». Лечится гормонами («Я все сфабриковал, плюс женскую грудь», что является совершенно верным благодаря протезам, которые ему поставили), Клод требует от аналитика обращения к «ней» только в женском роде. Однако аналитик не говорит ему, что выбирает думать только о телесной реальности, то есть, только о мужском роде, который является его «анатомической судьбой»

Ру стремится таким образом каждый раз, когда говорит с ним, обходить все, что позволяет речь, чтобы сохранить его просьбу женского и требование мужского со своей стороны. И сеансы разворачиваются в экспонировании иногда невыносимого - женственности, такой карикатурной, что она становится совершенно ничтожной. Клод рассказывает о своей жуткой жизни проститутки, о своем «профессиональном» мастерстве, чтобы не иметь «гомосексуальных» связей. Но ничего о своей личной жизни, которая в реальности не существует, хотя Клод живет у своих родителей, которых преследует страх, что их соседи узнают, что их хорошая девочка на самом деле мальчик. Однако, они обращаются к нему в женском роде согласно контракту, который он пытался навязать и аналитику.

Клод говорит о его желании быть прооперированным. Кажется, что «это ужасно», но «можно все сделать, чтобы, наконец, стать «настоящей женщиной». И в то время, как Клод говорит, аналитик видит его нарушенным - его руки дрожат, его лицо покрывается потом. Аналитик обращается к нему: «Я хорошо вижу, что эта операция вас делает ужасно тревожным» (слово вырвалось у аналитика). Клод набрасывается - аналитик говорила о нем в мужском роде, тогда как он - женщина. Аналитик предал их контракт. Почему? Ру говорит ему тогда: «Потому что вы - это двое». Клод делает знак запрета, потом разражается слезами, как ребенок, и отвечает в конце сквозь рыдания: «Это то, чего я всегда ждал, чтобы мне сказали». (Roux, 1993 стр. 49)

Начиная с этого момента, они смогли реконструировать историю детства Клода, родившегося после трех старших братьев и смерти в раннем возрасте двух девочек, бесконечного траура его матери; его непрекращающаяся борьба, будучи подростком, против гомосексуальных желаний, в то время как отец, угрюмый и безразличный, не интересуется этим четвертым мальчиком. Клод остановит свою психотерапию, когда он попробует гомосексуальную связь с «клиентом» и решит не оперироваться. (Roux, 1993 стр. 49)

«Чудо», «магия» -- это часто то, чего пациенты (и иногда сами аналитики) ждут именно от интерпретации. Ибо «лечение словом» помещает аналитиков в очень особенную ситуацию: они ничего не делают, они не действуют, они неподвижны, часто немы, и относительно маловыразительны, что касается собственных чувств и даже наших эмоций. Классический аналитический кадр, похищающий аналитиков в глазах пациентов, сохраняет этот резерв и эту абстиненцию, которая необходима. Однако, в обоих вышеуказанных случаях, очевидно, что спонтанность интервенции аналитика с Флоранс и оплошность с Клодом смогли открыть каждому из пациентов что-то из того, что аналитик могла думать или испытывать по отношению к ним. Разумеется, часто бывает, что аналитик говорит пациенту: «Я думаю, что или «то, что вы мне говорите, может заставить меня думать, что…» (эта вторая формулировка мне кажется предпочтительней.) Это совершенно не одно и то же, что думать «вслух», как это говорят часто о тех видах фраз, которые вырываются у вас, которые не были обдуманы, которые отдают отчет о некоторой эмоции.

И это тем более не то, что Ференци пытался поставить на место в своей «активной технике», где анализируемый и аналитик обмениваются их интерпретациями, по утверждению Ру. (Roux, 1993 стр. 50)

Речь идет, однако, о выражении контрпереноса, который можно было бы рассматривать, тогда как плохо контролируемый аналитиком. Впрочем, с аналитиком Флоранс и Клода случалось, будучи уставшей вечером, говорить: «Здравствуйте, мадам» эхом на привет пациента, который как раз выражал на своих сеансах свое недоумение, касающееся мужественности. Любопытно, пациент не казался услышавшим этот ляпсус, но это стало для терапевта возможностью анализировать и понимать свой особенный способ идентификации его в этот момент лечения.

Когда пациенты и сами аналитики помещают надежду (не всегда тщетную) в их интерпретации, это хорошо, потому что они кажутся отдающими отчет одновременно психической «реальности» и «правде» об их идентичности и их способе психического функционирования. «Настоящая» интерпретация (или мутагенная, согласно утверждению Стрейчи, по цитированию Ру), не она ли как раз провоцирует в лоне психики пациентов модификацию и трансформацию: это именно она нацелена лечением «туда, где было «оно», должно прийти «я» (Roux, 1993 стр. 50).

Интерпретация, в этом смысле могла бы быть рассмотрена как слово, которое придает смысл, но которое придает смысл в том, что позволяет картинка, воображение, репрезентация и символизация. В психической работе аналитиков, модификация происходит в двойном течении: с одной стороны, пациент говорит им слова, которые вписываются в них (или не вписываются) в форме «увиденных вещей». Они «видят», что хотят сказать пациенты, одновременно они их слышат, благодаря регрессивной работе, которая позволяет плавающее внимание.

Мишель де М'Юзан и Кристиан Давид показали, каждый в своей манере, как происходит эта психическая работа аналитика, и из каких источников она питается. С другой стороны, собственные интерпретации аналитиков, то, что их слова заставляют увидеть их пациентов, помогают им проделать похожую работу в их собственном психическом аппарате, из одного слова появляется репрезентация, и из психического возбуждения формируется возможная мысль (Roux, 1993 стр. 50).

Однако, картинка имеет всегда характер одновременно конденсированный и тоталитарный. Это, без сомнения, также то, что ему дает свою сторону «открытия» - и который его наделяет ценностью, или иначе, правдой, как минимум, чем-то, к чему можно добавить доверие. (Надо думать о знаменитом стихотворении: «Я вижу, я знаю, я верю, я разочарована»). Это тот «тоталитарный характер», который Человек-Волк осуждает в интервью с журналисткой Карин Обхольцер. Он в нем придает смысл слишком сильному переносу на Фрейда и говорит: «Я пришел к такому большому успеху с мадам Мак, потому что я восстал против психоаналитиков, что я принял сам решение… Это был успех еще более большой, чем с Фрейдом, потому что на этот раз я отказался от переноса.»

Что особенно интересно в этой части интервью Человека-Волка (который во время этих диалогов, впрочем, укрепится на скептическом поведении своей собеседницы), что речь идет не об интерпретациях, но о советах (и даже практических советах его возвращения или нет в Россию в момент Революции) и о диагнозе (мы знаем о различных диагнозах, поставленных различными аналитиками Человеку-Волку).

Однако будет ошибкой думать, что интерпретации - или интервенции - которые даются пациентам, не имеют также этой ценности пророческого слова, которое Сергей П. приписывал словам Фрейда. «Магия» является магией «правды» о себе самом, которую пациент ждет, что она ему откроется во время лечения (и с полным основанием). Самая важная модификация, которую можно ожидать от интерпретации, которая «несет» и которая «касается», это, конечно, модификация отмены вытеснения. Известен интерес, который представляет сновидение, которое увидел пациент после сеанса, где ему была сформулирована интервенция или интерпретация и часть психической реорганизации, которую всегда содержит сновидение.

Разочарование Человека-Волка, касающееся интерпретации знаменитого сновидения, состоит в том, что она никогда не способствовала возникновению воспоминания: «Я всегда думал, что воспоминание придет. Но оно не пришло». И он говорит об интерпретации: «Это все-таки в той или иной мере притянуто за волосы». Как если бы все это не касалось его и он там не находился. Так как, и это очень чувствуется во все время интервью, то, что заявляет без конца Человек-Волк, это знать, кто он есть, с одной стороны, но также знать, кто есть другой для него и кем является он для другого: «Мой нарциссизм был удовлетворен (говорит он по поводу своей свадьбы с Терезой), женщина, которая меня оттолкнула и отвергла, заболела из-за меня» (Roux, 1993 стр. 51).

В целом можно было бы сказать, что настоящая интерпретация это та, которая позволяет пациенту расположить себя в пространстве, которое он признает своим в тот самый момент, когда другой располагается, впрочем, в другом пространстве, которое он признает также своим. В этом смысле фраза Сергея П. по поводу своей свадьбы кажется «настоящей» интерпретацией. В своей последней работе «Смысл психоанализа» Франсиса Паша дал удивительное и глубокое размышление о функции аналитика и о важности, которые открывает для него эта связь (родительская и вертикальная), которая объединяет пациента и того, кто его слушает. Функция, которая является функцией особенного имаго, без сомнения, никогда или редко достигается в реальности. Функция, которая является функцией «сверх-я», которая позволяет пациенту раскрыться и узнать себя, в то время, как он узнает другого.

Когда с Флоранс и Клодом, и в некотором смысле без своего ведома, аналитик позволяет словам течь свободно, словам, которые будут иметь - к удивлению Ру - последствия, которые она описала, нужно попытаться понять, какое место тогда Ру дала себе по отношению к ним в позиции особенного слушания.

С Флоранс фраза аналитика имела (к тому же игривого характера, который привлекал веселый тон, который был у меня) смысл «пословицы». Это банальная сентенция, которая создает состояние запрета: «Не нужно говорить…» (то, что она действительно делала, так как она не могла больше сказать то, что она хотела сказать) «когда у нас полный рот», что ей показывает, что аналитик знала - и видела то, что мешало ей говорить. Там есть определение, которое обнаруживается в констатации, которую аналитик передала Клоду: «Вы тревожны». Но здесь также аналитик показывает Клоду, что она видела часть него, которую он хочет игнорировать (что он мужчина) и аналитик ему объясняет, что прячется под его внешним видом. Это ставит их в ситуацию, где один, как и другой, чувствуют себя «под взглядом аналитика» - что является смыслом «сверх-я», внешний взгляд, который наблюдает и который бдит. (Roux, 1993 стр. 51)

Но нужно, может быть, пойти дальше: если бы аналитик сказала Флоранс: «Вы едите, чтобы помешать вашим словам выйти из вашего рта, заполняя его пищей, это было бы действительно «интерпретацией». Если бы аналитик сказала Клоду в начале сеансов: «Я буду говорить о вас в мужском роде, потому что для меня ваша телесная реальность считается тоже», это не было бы интерпретацией, а скорее теоретическим взглядом мысли аналитика на его транссексуальность. Интерпретация была и ляпсусом, и фразой «для меня вас двое».

Если эти две интервенции спровоцировали в продолжении сеансов появление модификации психического функционирования этих пациентов, возможность как для одного, так и для другого рассказать о том, что они испытали и снова почувствовали в их историях, это, без сомнения, в связи с тем фактом, что каждый раз картинка о них появлялась посредством слов аналитика. Картинка того, что аналитик могла увидеть о них и дать им увидеть о себе. Самим фактом им предоставлялась возможность увидеть в свою очередь картинку аналитику, отличную от них, но близкую. Однако стоит отметить, что это имело эффект только тогда, когда каждый пациент почерпнул что-то для него из этого определения и принял его. Сергей П. сказал, что Фрейд признал его как логичного человека с замечательным умом, что, означает, что Сергей П. определял себя аналогично, в то время как мадам Мак, которая его определила, как параноика, ошибалась, и что он не мог себе признаться в этом. Флоранс и Клод узнали себя в том, что ускользнуло от взгляда аналитика на них, в то время как пациент, которому Ру сказала: «Здравствуйте, Мадам!» даже не услышал это, не признавая себя в этом, без сомнения, секретно, поскольку он мне говорил беспрерывно, что он боялся быть принятым за женщину. (Roux, 1993 стр. 53)

Таким образом, интерпретация была бы этим «общим местом», где взаимное признание исходило от двух главных действующих героев сцены, всегда начатой сначала, и модификация могла бы произойти у пациента только в той мере, в которой она также произошла бы у аналитика.

Без сомнения, не в этом ли принятии этой общей трансформации может пониматься такая странная связь, которую мы именуем переносом.

Глава 2. Интерпретация, психодрама и идеализация

2.1 Различные аспекты интерпретации в психоанализе

В ходе праздника, организованного лионской психоаналитической группой в саду, Поль Израэль выступил с частично импровизированной лекцией, на которой речь шла, в первую очередь, об интерпретации (Israлl, 1993). В отношении структуры своей речи он привел цитату Сержа Видерманна: «В нашем случайном поле мы имеем выбор только между гипотезами, которые отделяют только их согласованность и их степень вероятности…».

Стиль психоаналитика находится на перекрестке модальностей формулирования интерпретаций в классическом лечении, и вариации, которые он предлагает и вводит в лечение. Мы знаем, что интерпретация - как минимум в тексте её формулировки - является самой секретной функцией психоаналитика. Всем аналитикам знакомо стеснение, легкое недомогание, если некто их застигает в момент раппорта их интерпретации, кроме случаев, когда он используется для нужд демонстрации - как минимум, чтобы не допустить такую огромность, что нужно её соотнести дословно, размахивая, по выражению Израэля, «как фетишированным экскрементом, чтобы переломить стыд в льстивом непристойном поведении публичного раздевания».

Израэль делится историей из своей практики (Israлl, 1993, стр. 56):

«Очень давно, когда я не был еще в анализе, будучи интерном в психиатрии в Бонневале, я представил в госпиталь Сальпетриер ребенка, которым я занимался. Это был ребенок, отказывающийся говорить, представляющий все признаки самой ранней депрессии. Лебовиси участвовал в его периоде игрового первичного интервью: мы распределяем его игрушки, ребенок мне протягивает одну очень потрепанную, немного бесформенную, и берет крокодила, которого он держит, немного инертный, в своей руке. Я был взволнован, впечатлен - это было, я напоминаю, до моего анализа - и тут я слышу: «Мама, почему ты меня не любишь?» Лебовиси и я, мы слышим, как ребенок тогда говорит: «Откуда вы это знаете?» Спустя годы, став психоаналитиком, после интервенции и короткого молчания, я слышу пациентку, которая мне говорит: «Эти слова, которые вы мне сказали, я их никогда не слышала ТАК». Вы догадались, и Руссийон это упомянул на рабочем собрании по подготовке этой вечеринки в саду, я буду вам говорить «о психодраматическом характере» некоторых интерпретаций, стараясь теоретизировать практику и эффекты. Это будут возможностью для меня снова начать и перезапустить дискуссию, начатую во время Круглых столов на тему Психотерапии и психоанализа: я хочу сначала еще раз сказать по-своему то, что есть необходимо, и начиная с чего нам нужно, каждому по-своему, определиться.»

Существуют, как Израэль цитирует Фрейда (и ничто это действительно не опровергает), неврозы переноса и остаток. Этот остаток заслуживал совершенно теоретического интереса, но вызывал самый большой скептицизм Фрейда касательно целесообразности атаковывать себя «психоаналитически», не переносом и не анализом. Психоанализ обязан Ференци особенно тем, что большое количество психоаналитиков отказалось от некоторого рода фатальности, в которую Фрейд закрыл все, что не входит в кадр подходящих психоневрозов переноса. Но если хочется защищать вариации, нужно их расположить относительно их ссылки, и она будет идеальной: неврозы переноса определены, так как их название указывает на это посредством их тенденции к переносу. (Israлl, 1993 p. 57)

Во всяком случае порядок лечения нацелен только на оптимизацию этого естественного движения, чтобы сделать очевидной установку.

Аналитический процесс -- это то движение, которое одновременно слепо и без устали повторяет различные фигуры, навязанные организацией невроза (навязанные с точки зрения экономического видения, которое классифицирует и разрешает оба других), то есть, одновременно повторяет и одновременно, но пунктуально и нерегулярно, освещает их и делает видимыми артикуляцию и тупики. Это освещение, облеченное в слово, и есть интерпретация: являясь неотъемлемой частью процесса, интерпретация таким образом вписывается в вербальное развитие, которое поддерживает и развивает процесс. Он принадлежит аналитику, чтобы не позволить этому бесшумному раскрытию исчезнуть за неумолимым ослеплением повторения.

Поэтому имеется аналитик, роль, которого парадоксальна: «немой и с задержкой развития», чтобы позволить разворачивание переносного процесса, его необходимая интервенция нарушит течение этого процесса, который не сможет больше его игнорировать.

В этих случаях, когда невроз переноса установился естественно, формулировка аналитиком интерпретации проходит красной нитью в процессе и должна быть настолько осторожной, насколько возможно. Важно здесь устанавливать границы, так же как возможно делать слишком выраженные эффекты стиля, который рискует нести контрпереносную нагрузку достаточно эмоциональной, которая слишком сопровождает освещение позади сопротивлений, которые его предают, противоречит фантазии бессознательного желания, векторизированного переносом. Эта ссылка на идеальное теоретическое лечение необходима для того, чтобы всегда центрировать цель всякого лечения.

Стоит вспомнить еще об относительной структуральной однородности, которая связывает перенос и контрперенос. Вопрос прецессии одного другому кажется менее важным, чем диссимметрия, которая происходит, чтобы аналитик мог быть уверенным в своем контрпереносе на пациента, не будучи уверенным, что у пациента будут перенос.

Этой ассоциации соответствует также другое подразумеваемое соучастие между возможностями языка, используемого и одним и другим главным действующим лицом, чтобы контейнировать и выражать вариации, двойственность; а также переходами, делающими предсознательное центром движения интра- и интер-топики. Поэтому, будь оно намекающим или настаивающим, изложение аналитика содержит одновременно многочисленные смыслы используемых слов (предпочтительно слов анализанта) - на выбор слушателя найти свое спасение - и эмоциональную опору, которая обеспечит смысл этой правде и силу эмоций. Итак, экспрессивное качество языка будут являться главным элементом риска.

Вся история вариаций кадра и, таким образом, дискуссий на тему различий между психоанализом и психотерапией свидетельствует об усилиях, которые делают аналитики, чтобы изменить регистр: слушание сначала, репрезентация цели и, наконец, активность, чтобы найти психоаналитические ориентиры, когда ситуация кажется такой отдаленной.

Не стоит возвращаться ко всем описаниям, которые были сделаны об атипичных лечениях, как со стороны пациентов, так и со стороны аналитиков. Эти описания могут покрыть все поля: поведенческие, интра-психические.

Представляется особенно иллюстративным угол атаки, который выбирает Жильбер Дяткин (Diatkine, 1990), задавая себе вопрос «что не может ассоциировать». Так как если «свободная ассоциативность» и плавающее внимание являются условиями этой счастливой регрессии, которая заставляет, чтобы некоторые лечения или долгие моменты между ними, позволили настоящее удовольствие функционирования, и где инсайт анализанта отвечает освещающему ассоциативному предвкушению аналитика, тогда отсутствие ассоциативного дискурса, молчания в речи, чисто описательное, информативное или просто безэмоциональное, являются свидетелями психической ригидности, сопротивления регрессии, и, как следствие, переносу. Здесь аналитики немедленно становимся предупрежденными.

Размышляя над этими разрывами, над ассоциативными неспособностями, Жильбер Дяткин расширяет понятие изоляции за пределы навязчивого невроза, напоминая, что Фрейд вначале не делал большой разницы между изоляцией и расщеплением: когда позже установится теоретический статус расщепления «я», вероятное согласование с изоляцией в одной из расщепленных частей «я» остается деликатной теоретической проблемой.

Между «органическим» расщеплением «я» в психозе и расщеплениями, которые можно было бы назвать функциональными, промежуточными, обнаруживается все, что чувствуется из ассоциативных разрывов в клинике. Состояние его собственных ассоциативных способностей, способность ждать, или, наоборот, беспокойство, дают аналитику измерение механизмов лечения у его пациентов: но это длительная неспособность сохранить функционирование в первой топике с достаточным количеством обменов между первичным и вторичным процессами, которая тревожит и влечет за собой намеренное разделение составляющих элементов своей интерпретирующей функции. Форма и основа, тема изложения и тема высказывания, слово и эмоция, до сих пор неразрывно, смутно, но эффективно связанные, разъединятся, расщепятся тоже: это здесь существует наиболее четкий риск, что «стиль» аналитика не концентрируется на остатках его переносов (или на сопротивлениях трансферам, которые возможно являются теми же самыми остатками), чтобы заставить их агировать в своей практике.

Но это тоже уникальность стиля, который будут матрицей вариаций - вымыслов - которые он сочтет полезными для привлечения в кадр или в свои изложения, чтобы выйти из трудности.

Этот переход почти бессознательной осторожности стиля к его «добровольному» использованию задействует репрезентации цели. И поэтому аналитик не может не оказаться на линии водораздела, на перекрестке путей, которые привели Фрейда от предположения к анализу. Ференци надолго задержался на этом перекрестке, и Рене Руссийон, лучше, чем кто-либо, сумел показать то, что работы над аналитическим кадром должны были, даже с избытком, поиску Ференци, который манифестно открыл путь переоценки бесконечно пересмотренной и углубленной природы и её эффектов контрпереноса.

Стоит остановиться на центральной части работы Р. Руссийона в его статье на тему «Гипноз и контрперенос в кадре у Ференци». Израэль в своей речи цитирует Р.Руссийона (Israлl, 1993, стр. 59): «Когда проективная идентификация не может быть освобождена в лоне переносного процесса, именно интроективная контртрансферентная идентификация её транслирует».

Написанный таким образом, теоретический скачок и фокус сделан. Израэль переходит от классической Фрейдистской теоретизации контрпереносного пространства, где «встретившиеся на перекрестке» первичные и вторичные идентификации информированы и стали возможными посредством проекций (в самом классическом смысле слова) пациента на аналитика, к теоретизации, представленной М.Кляйн, и продолжает приписывать контрпереносное пережитое от аналитика анализанту, даже когда прямо были заданы вопросы об отсутствии информации, обычно векторизированной переходом. Таким образом, является классикой говорить, что аналитик, за неимением возможности чувствовать «с пациентом, чувствует тогда то, что пациенту не удается лучше интегрировать, испытывает страдание, ярость, бессилие».

Не отрицая весь теоретический интерес, связанный с понятием проективной идентификации, ни, как пишет Анзьё (проецированной Р.Руссийоном), пациент остро нуждается в том, чтобы заставить пережить аналитика то, что он сам пережил в период своего детства. Но не следует придавать большого значения ярости, страданию и бессилию, почувствованных аналитиком, лишенного своих идеалов, вытесненному из своего удовольствия: пациент имеет здесь только делегированное место анонимного актера, который мешает анализировать мирно. Итак, необходимо найти путь, который позволяет, Израэль вновь цитирует Р. Руссийона (Israлl, 1993, стр. 59), «чтобы контрперенос мог быть надлежащим образом рассмотрен и интерпретирован как эффект, индуцированный из переноса, единственная ситуация, в которой контрперенос является психоаналитически используемым в анализе». Только что делать, что говорить, чтобы это случилось: продолжать проработку «трансферо-контр-трансферентную», как говорит Р.Руссийон, это уважать решенную проблему, так как если надо проработать контрперенос, не существует переноса в том смысле, где бы он точно был бы проработан психически. История показала, начиная с Ференци, что когда аналитик не знает свое дело, он старается приукрасить кадр: круглые столы на тему «потребность/желание» выздоровления очень настаивали на интересе усадить пациента, и Р.Руссийон сказал и написал вещи совершенно интересные о составляющих принципа реальности, месте восприятия и особенно взгляда. Израэль добавляет (Israлl, 1993, стр. 60):

«С моей стороны, очень рано в моей практике, из соображений, смешивающих идеализацию классического протокола (перечитывая мои совсем первые записи, я улыбаюсь догматизму, о котором они свидетельствуют) и уверенность, которая является трудной, если мы хотим действительно мобилизовать интра-психическую топику, обойтись без некоторой поддержки формальной регрессии, поэтому я выбрал сохранять максимум пациентов на кушетке, поэтому они выполняют минимальные условия «держаться» лежа без страданий, вне приемлемого минимума… для двоих действующих лиц. Говорить здесь тоже приемлемый минимум… этот последний касается главным образом аналитика. Я знаю, что по поводу условий достижения полезной регрессии открыта дискуссия: я говорю о моих предпочтениях. Но пусть мы следуем за Р.Руссийоном в его заботе использовать способности дистанцироваться и вторично прорабатывать, что предлагает визуальное восприятие, или что мы продолжаем давать привилегию «услышанному», мне кажется, что проект тот же самый, вовлекающий необходимость продвигать (индуцировать, провоцировать) другую форму отношений в механизме, чтобы попытаться мобилизовать… неподвижное, это чтобы говорить о проекте-минимум, не привлекая никакую теоретическую гипотезу на пути этого изменения»

Очевидно, что, так как это написано по поводу именно психодрамы, приспособления, воспринятые как необходимые, чтобы поддержать нестабильный аналитический процесс или способствовать несуществующему процессу, восприняты как отыгрывания (они этим и являются, иногда контролируемые, иногда неожиданные), вынужденный показывать себя, экспонированный в своей ощутимой реальности, аналитик боится быть вовлеченным на пути соблазнителя. Откуда необходимость обдумывать в своей комплексности вопрос индукции и соблазнения кадром. Прежде чем сказать, что содержание и форма интервенций - скорее здесь, чем в обычном переносно-контрпереносном пространстве - являются зависимыми эффектами, которые мы от этого ожидаем, необходимо сказать, что никакая психологическая установка, сделанная с учетом данных, которыми располагает аналитик, не дает рецепта, чтобы дойти до конца этих «расщеплений», которые передаются посредством ассоциативного краха. Эмпиризм и система Д являются главными в нашем арсенале, подкрепленные инвестицией нашего функционирования и нашего знания, а за пределами убеждений, которые руководят нашим действием, находятся на границе с метапсихологией и личной метафизикой. Для каждого аналитика перенос на теорию содержит его расстройство и его энтузиазм. Если психоанализ не является миропониманием аналитика, то в своем применении на практике во всяком случае его спекулятивный подход не может не нести более или менее ясно проработанную отметку серьезных тревог, связанных со смертью или соблазнением, «экзистенциальными» тревогами, которые никакой анализ не в силах ликвидировать, даже если он вырабатывает многочисленные формы.

Израэль делает еще несколько «рискованных» заявлений (Israлl, 1993, стр. 61):

1)Израэль еще менее уверен, что говорил ли сам Фрейд о необходимости прибегнуть к понятию инстинкта смерти. Как и М.Фейн, он думает, что первое различие между сексуальным влечением и самосохранением очень эвристично.

2)Израэль остается убежденным, что через жесты или слова, часть фантазий самого аналитика бессознательного желания происходит в аналитическом пространстве, и что там столько посланий, что мы не можем их квалифицировать - по определению - другими словами, что они загадочны. Невозможно стерилизовать аналитическое поле от эффектов бессознательного соблазнения, а только их предвосхитить и, может быть, их использовать.

Начиная с этих предположений, были хорошие причины, чтобы встреча с произведением Ж.Лапланша послужила интересной теоретической ссылкой, в частности, что касается первоначальной функции бессознательного соблазнения. Возвращаясь к интерпретации, «матрицу» которой необходимо, как минимум, определить для этих случаев, отсутствие переноса и интра-топическая дезорганизация делают более трудным инсайт аналитика относительно его контрпереносных движений, поэтому эти неконтролируемые проявления бессознательных желаний навязываются здесь более, чем хотелось бы. За пределами «эмоциональной» опоры, необходимой и полезной, интенсивность возбуждающих стимуляций, недостаточно контр-инвестированных посредством характера, естественно, пара-возбуждающего, аналитического кадра, извлекает из аналитической ситуации микротравматический опыт, и это настолько, что эти пациенты не имеют возможности возобновить и переработать перегрузки возбуждения.

Израэль утверждает, что Р.Руссийон и Ф.Бретт вспоминали идею, что «психодрама» была парадигматической от всякой психотерапевтической психоаналитической активности (Israлl, 1993, стр. 61).

Можно возобновить это внезапное утверждение, подкрепляя его из парадоксального резерва: сохраняя на самом деле из психодрамы только её возможность мизансцены в речевой ситуации. Также можно вспомнить размышления Ж.Дяткина об ассоциативных дисфункционированиях, это чтобы отметить, что только реставрация полиэкспрессивных возможностей будет свидетельствовать о восстановлении психической ткани, интра-топические движения которой будут гарантами вероятной возможности переноса.

Если речь, как это было описано в лиминальных организациях, может только «имитировать моторику» или «визуальное описание», если есть чувство дискурса всегда первой степени, лишенное влечений, неспособное быть «местом переноса», как не думать, что символические недостатки, которые возглавляли свою организацию, могли только дать услышать слова психоаналитика, та же самая бедность, та же самая скука.

Или тогда, взятые на первом уровне, они сыграют одно из этих обстоятельств, где психоаналитик с наилучшими намерениями выдаст без его ведома одну из самых диких интерпретаций (Diatkine, 1990).

Итак, идея была бы изъять из слов или их «незначимость», или их насилие. С другой стороны, использовать энергию «соблазнения», чтобы оживить аналитическое пространство, десексуализируя его насколько это возможно.

Этот «театральный» смысл данной интерпретации находит себя у множества авторов, даже если они не систематизируют это путем применения. Когда Ж.Л.Доннет сказал, что он должен бы был ответить своей пациентке, которая обвиняла его в том, что он её обманул: «Да… я вас обманул», предлагая даже это сделать глубокомысленно, не о такой ли театральной реплике он мечтает? Игровая регрессия, которая позволяет драматическую ситуацию, ему кажется облегчением болезненного контрпереноса. Она заставляет «играть слова» (не со словами, как на лакановских карикатурах интерпретации), и что она «охватывает» соблазнение, контринвестируя посредством игровой дистанции возбуждения, которым она могла бы сверх-нагрузить пространство (Israлl, 1993, стр. 62).

Ж.Л.Доннет напоминает также, что это способ противостоять сжатию переходного пространства единогласно в языковом смысле. Нам известна важность, придаваемая Фрейдом поддержке двойной сцены аналитической работы, единственной возможности сделать заметной разницу между двумя сценами, смысл может возникнуть только из этой заметности уже в переносе.

В пространстве невроза нейтральность аналитика обеспечивает самый широкий спектр проекций. Двойная сцена в действии: чтобы сделать заметным их существование и их значимое отдаление, аналитик будет достаточно использовать слова пациента, произнося их иным способом, чтобы он не признал его своим. Ж.Дяткин дает здесь «классическое» определение классической интерпретации. Но в случаях, где доминируют расщепления, мы знаем эту «непрозрачность» аналитика: надо будет тогда, при помощи слов, которые не обязательно слова пациента, сделать заметной другую сцену, быть может, даже заставить её существовать.

Из аналитической практики можно привести примеры, когда действия аналитика граничат с невербальной коммуникацией.

В первом аналитик напевал последнюю фразу детской считалки, куплеты которой принимали смысл посредством их связи с несопоставимыми фрагментами холодно «физиологическими», с ансамблем, ужасная детская имплицитная провокация которых была тщательным образом изолирована.

Во втором аналитик «интерпретировал» согласно модели психодраматической интервенции запрет старшей сестры, применяя агрессивную снисходительность, заботливо отрицаемую в дискурсе пациентки.

Еще Р.Руссийон написал, что нужно заставлять выражаться на языке исторически отсутствующего жеста. Театральное измерение изложения аналитика присоединяется к идее сказки и очень близко в своей форме к тому, что предлагают Сара и Сезар Ботелла: «Вне контрпереноса, как можно ближе к незнакомцу, разбуженному анализируемым». Идея была бы «интерпретируя дискурс одного из действующих лиц сцен», пустых и безэмоциональных, принесенных пациентом, развернуть пространство мизансцены, где эти слова нашли бы свою эмоциональную нагрузку. (Israлl, 1993 p. 63)

Следовательно, существует множество авторов, которые защищают стиль интерпретации, близкий к тому, что называется «психодраматический», несогласие относится к гипотезам, поддерживающим эту работу психоаналитика. Катрин Пара резюмирует именно по поводу работы четы Ботелла, главное в рассуждении, которое обнаруживается у разных авторов (можно вспомнить о парадоксальном контрпереносе де М'Юзана), чтобы утвердить способ эффективности этой работы конструкции аналитика.

Все, что разрешает создание конструкции идет от пациента: речь шла бы только о том, чтобы вернуть ему то, что ему принадлежит, аналитик использует в своей работе предсознательное, но также бессознательное, которое надо связать, и привести в форму то, что было раскрыто по частям. Уверенность аналитика влечет за собой чаще всего уверенность пациента. На чем основывается эта уверенность? Несомненно, на эффекте предположения. Было нетрудно повернуться спиной к предположению и его близнецу соблазнению и увидеть, как оно вернется.

Интерпретированные изложения могут, конечно, быть поставлены в категорию «конструкций»: конструкции, которые во всяком случае отличаются от конструкций, вызванных обычным способом, как в содержании, так и в планировке, и в форме. Речь не идет ни об истории, ни о теории психического функционирования, идет ли речь о психическом функционировании пациента или аналитика. Было отмечено, что эти пациенты заставляют аналитика идентифицироваться со значимыми «персонажами» их истории.

Текст, интерпретируемый аналитиком, это игровая и воображаемая идентификация с бессознательными результатами отношения пациента к своему окружению, своим имаго. Можно согласиться с четой Ботелла, чтобы расположить появление этого типа интерпретации ниже предсознательного аналитика, как можно ближе к анимистской мысли. Несогласие располагается на уровне гипотез, относящихся к возможной эффективности работы.

Очевидно, что аналитическое направление -- это содействие, это оживление раздавленного, нарушенного бессознательного у своих пациентов. Идея, принятая большинством, согласно которой всё всегда уже здесь у пациента, и просит только быть открытым и заявленным. Это своеобразный аналог заявлению о влечении, которое тоже всегда будет здесь. Это значительно ограничивает, вполне обоснованно, возможность представлять себе, что «новое» может прийти в лечении.

Традиционный результат изменения во время лечения, эффект инсайта, опирается на интеграцию языка в систему репрезентаций, зависимой, в свою очередь, от достаточно стабильной организации влечений. При условии, что клиника соотносит аналитика со сбоями - разовыми или структуральными - функции репрезентации, это все метапсихологическое здание, о котором идет речь, и даже статус влечения при повторном опросе.

Израэль не приводит в подробностях ту метапсихологическую гипотезу, на которой основывается идея, что создание смысла может возникнуть за пределами изложенных слов аналитика в аналитической ситуации. В паре инстинкт жизни/инстинкт смерти, предпочтительна диалектическая оппозиция между возбуждениями и влечением: что всячески сохраняя влечению всю его важность, в той мере, в которой оно определяет гуманитарный порядок, можно эвристически позиционировать его как процесс трансформации возбуждений. Это вклад Жана Лапланша, который предложил теорию конструкции, призывая к бессознательным материнским «загадочным значащим», таким как фактор, генерирующий порядок, начиная с хаоса возбуждений. Таким образом, в самом движении основателя влечения, начиная с сексуального бессознательного другого, происходила бы психика, немедленно соединяя субъект и объект. (Israлl, 1993 p. 64)

Если достаточно языка, чтобы установить интра-топическую коммуникацию внутри организации, главным образом определяемой порядком влечения, клиника показывает, что слова бессильны, когда сосуществуют два функционирования, которые различаются в ссылке, на энергетическую точку зрения, как подчиняясь с одной стороны экономии разрядки, и с другой стороны, экономии связи. Здесь имеется необходимость качественного скачка для того, чтобы безумное возбуждение родилось из смысла, связанного с влечением. Бессознательная инвестиция, содержащаяся в стиле интервенций аналитика, сыграла бы, при равных условиях, ту же роль, что и загадочные символы у истоков аутотеоретизирующего процесса, аутоинтерпретирующего индивида, такие, как их предлагает Жан Лапланш. Именно таким образом загадка стиля интерпретации могла бы генерировать относящееся к влечению и вызывать необходимость создать смысл. Очевидно, что невозможно систематизировать использование различных «эффектов стиля», которыми каждый аналитик может украсить свои изложения. Тем менее они ускользают, в своем большинстве, от мастерства вторичной мысли аналитика, предавая таким образом, как уже было сказано, то, что из контрпереноса реагирует на «тупики» - или в пережитые моменты как таковые - из аналитического процесса.

Дополнительное «отыгрывание» в изложении является уже актом, их эффекты часто разоблачаются. Но счастливые эффекты, качественные изменения, произошедшие в некоторых безнадежных стагнациях, обязывают не выливать все «без ведома» стиля с грязной водой соблазнения. «Сыгранное» руководство изложения смягчает соблазняющее насилие, и то, что остается от травматического измерения, обязательно травматического, от этого бессознательного соблазнения, могло бы иметь реорганизационным эффектом провокацию движения влечения, являющегося элементом психического пространства, собственной «другой сцены», играть с речью: как у истоков психики пациента сможет, в свою очередь, попытаться интерпретировать интерпретацию аналитика, участвуя таким образом в поисках общего смысла… заодно собственного.

2.2 Интерпретация в психоаналитической психодраме

Стоит ли рассматривать интерпретацию в группе психодрамы, начиная с пациентов, которые уже прошли психоаналитическое лечение? С одной стороны, запросы на это становятся все более и более частыми в практике многих аналитиков. В группе от шести до восьми человек половина или больше уже прошла анализ, часто очень длительный. С другой стороны, эта особенная ситуация примкнет к другим вопросам, которые поднимает Офелия Аврон (Avron, 1993, стр. 67):

Почему лечение этих пациентов не позволило психическую работу, достаточно эволютивную, в классическом психоаналитическом контексте?

С какими типами пациентов мы имеем дело?

Каковы характеристики групповой психодрамы, которые облегчают восстановление процесса анализа для некоторых?

Что мы можем извлечь из этого для понимания психического функционирования этого типа пациентов и для лечебных эффектов психодраматической игры?

Эти разнообразные вопросы послужат линиями перехода, чтобы прикоснуться к проблеме интерпретации и получат, быть может, сами в ответ некоторое освещение проблемы.

Следует подчеркнуть один уникальный факт: эти пациенты предпринимают психодраматическое лечение после психоаналитического лечения, рассматриваемого ими как провальное, или как более или менее неудовлетворительное, и обращаются, чтобы сделать это, к психодраматисту, которая является сама психоаналитиком. Двойной регистр для них и для аналитика, где разрыв и продолжение уже комбинируются.

Это подчеркивает действительно прежде всего амбивалентность предыдущего переноса, что бы там ни говорили пациенты, так же как и двойная позиция психоаналитика и психодраматиста, принимающего терапевтическую работу коллеги с надеждой, но сдержанной опытом, иметь успех там, где столько лет работы были убиты? Это сказать, что какой бы ни была разница психоаналитического механизма и механизма психодраматического, каким бы ни было сближение касательной используемых психоаналитических ссылок, новое лечение возобновит жизнь и опору через эти новые взаимные ожидания, которые украсят перенос и контрперенос той же самой интерпретацией.

Следуя за заголовком статьи Ж.Ж. Баранеса (Baranes, 1989) «Сложные случаи в анализе: раненые в боях на кушетке», приводятся в качестве примера шесть пациентов, которых можно было бы в первое время обозначать поверхностно таким образом. Баранес приближает поведение пациентов, которые после различных опытов, в том числе групповых, но особенно опыта кушетки, возвращаются на другую кушетку, к рецидивирующим ипохондрическим опытам пациентов, которым удается добиваться беспрерывных хирургических операций, и которых называют в медицинской психопатологии ранеными в боях с животом. Это обозначение имеет интерес, прямо говоря, сделать очевидным исследование радикальной интервенции, свободной от вмешательства таким образом, что её неудовлетворительное заключение всегда возобновляется.

На этом уровне сближение не без основания. Баранес помещает этих рецидивирующих в анализе в новую психоаналитическую клинику «пограничных состояний», «терминалы или границы лечения», «лиминальные ситуации символизации». Его теоретическое размышление входит в область, в настоящее время очень продуктивную, негатива и влечения к смерти. Хотя это и целесообразно, в этом контексте не будет помещено размышление, но скорее будет предпринята попытка снова найти без лишнего априори то, что во время психодрамы отличает функционирование этих пациентов и провоцирует слова и интерпретативные действия аналитика.

В группе Офелии Аврон из восьми участников оказывается, что шесть уже прошли психоаналитическое лечение: трое анализ около десяти лет, двое анализ три или четыре года, и последняя аналитическую терапию десяти лет. Эта группа будет служить фоном дальнейшего размышления и в частности, трое первых участников, Берта, Яна и Пьер. Прежде всего, как они были представлены и как они отпечатались в воспоминании аналитика?

Берта хронически подавлена, близка к меланхолии. Вначале она ждала, говорит она, «чудес» от анализа: более быстрая, больше вкуса к жизни, несколько любовных приключений, немного интереса к своей работе. Но она быстро обрела тот же самый маразм, то же самое оцепенение, то же самое отсутствие интереса: «Анализ не приносил мне больше ничего». Однако, в течение этих десяти лет она не могла решиться ни уйти, ни остаться, ожидая, что решит психоаналитик: «У меня было впечатление, что я ему наскучила. Он ничего не говорил». Однажды он зафиксировал остановку сеансов. От этого ей стало частично легче, частично её взбесило. По её настоянию, он ей указал возможность продолжать в психодраме с психоаналитиком-женщиной.

Речь вялая и болтливая, с акцентом на «это ужасно», «это отвратительно». Взгляд беспокойный, однажды взглянув, он больше не отпускает аналитика, который таким образом информирован, что настойчивая жалоба не отпустит их в ближайшее время (Avron, 1993, стр. 69).

У Яны - анализ почти десять лет с женщиной по поводу серьезных депрессивных эпизодов. Признанное улучшение. У нее больше нет суицидальных попыток, но она сохраняет неизбежный стыд: нет эмоциональной жизни и удовлетворительной сексуальной. Неспособная не уступки, она имеет частые профессиональные стычки, которые мешают всяческому прогрессу и всякой удовлетворительной инвестиции. Анализ в этом случае был остановлен по общему согласию. Несколько лет спустя, проинформированная о психодраматической активности аналитика, она представилась мне «без иллюзий, чтобы попытаться все-таки сделать что-то» (Avron, 1993, стр. 69).

Взгляд прямой, агрессивный, голос сухой и точный. У нее высвобождается странная смесь страсти и унижения, которую она конкретизирует этой фразой: «Вперед или сдохни». Аналитик слышит тогда, что упрямство здесь ведет к границам смерти.

У Пьера - анализ более десяти лет с мужчиной по поводу суровых запретов отношений, которые представляли, по его мнению, угрожающую профессиональную инвалидность, он должен иногда выступать перед публикой, но шокирован этим. Описание остается фактическим, речь контролируемая и просчитанная: «У меня меньше бессонниц, я говорю немного легче, я всегда беспокойный», потом: «В время всех этих лет анализа мне было нечего сказать, у меня было впечатление, что ничего не происходит, но я не осмелился уйти от него из страха, что это будет еще хуже». Это тот психоаналитик, который ему посоветовал опыт психодрамы с женщиной. Задает вопросы отстраненно: «Для чего нужна психодрама? У вас есть результаты?» Он предупреждает, что гарантия должна предшествовать риску (Avron, 1993, стр. 70).