Достоевский о метафизической тайне несчастного сознания

Размещено на http://www.allbest.ru/

Достоевский о метафизической тайне несчастного сознания

Петрова Г.И.

Тарабанов Н.А.

Томский государственный университет

Россия, 634050, г. Томск, пр. Ленина, 36

Аннотация

Статья ставит задачу аргументировать тезис о том, что такие направления современной философии, как философская антропология и феноменология в своих идейных истоках зародились в русском философствовании, а идеи и образы произведений Достоевского явили себя их предвестием. Обосновывается, что понятием тайны Достоевский дополнил категориальный аппарат философии, провидя специфику языка описания, который стал релевантным специфике современных социально-онтологических построений. Кроме того, в статье раскрывается обнаруживаемый в «Записках из подполья» феномен несчастного сознания и делается предположение об интерсубъективном (плюралистичном) идеализме как оригинальной метафизической концепции, которую своим творчеством обосновывает Достоевский.

Ключевые слова: тайна, «каменная стена», несчастное сознание, метафизика.

Введение

Философская интуиция и мысль Федора Михайловича Достоевского предвосхитили множество тем и проблем, которые сегодня обладают мощным генеративным потенциалом. Цель статьи - обосновать гипотетически высказываемое положение о том, что Достоевский в своем творчестве предложил к осмыслению и пониманию проблемы человека и сознания такие идеи, которые (и в этом состоит перформативный потенциал его философии) получили теоретическую концептуализацию лишь в ХХ-ХХI вв. Речь идет в первую очередь о его предвестиях философской антропологии, герменевтики и феноменологии. Реализация этой цели, оформленная в статье через обоснование категории «тайна» в качестве философско-антропологической, а также в контексте идей современной философии, являет себя в качестве новизны статьи.

Обращенность к предвестиям Достоевского как к философскому предпониманию, - тому, что Ханс-Георг Гадамер См.: Гадамер, Ханс-Георг, Истина и метод: Основы философской герменевтики, пер. И.Н. Буровой и др. (Москва: Прогресс, 1988). трактовал в терминах акта, помогающего рассмотреть и истолковать (де)конструктивные процессы в культуре и философии, является актуальным в связи с погружением в ту живую среду, в которой возникали важнейшие формулировки его мировоззрения. С помощью их писатель создавал уникальное философское пространство гуманитарного опыта. Актуальность поднятой темы состоит и в том, что сопоставление онтологических и гносеологических идей русского писателя, с одной стороны, и учений западных мыслителей, с другой, свидетельствуя об общности духовных проблем русской и западной культур, говорит о возможности и необходимости их диалога на современном этапе.

Методы исследования обозначенной темы продиктованы целевой установкой. С помощью компаративного метода в статье дается аргументация взаимосвязи положений названных современных философских направлений с положениями, высказанными в литературно-философской форме Достоевским. Сравнение показывает историческое взращивание антропологического содержания в герменевтико-феноменологическом направлении исследования сознания, которое в произведениях Достоевского являло себя во всей сложности собственной структуры, не редуцированной только до разума и интеллекта. Используется также метод исторического диалога: ведется диалог с воззрениями Канта, Гегеля, Ницше, а также и современными философами, в ходе которого рассматривается специфика исследования «чистого разума» и трансцендентального субъекта, пришедших сегодня к необходимости «герменевтической прививки» и к отказу от чисто логической оптики. Метод интеллектуальной истории дал возможность выявить наличие «интеллектуальной привычки» (А. Лавджой), Артур Лавджой, Великая цепь бытия: История идеи, пер. В. Софронова-Антомони (Москва: Дом интеллектуальной книги, 2001), 12. связанной с воззрением на сознание как на простую структуру, имеющую «ясную и отчетливую идею» (Р. Декарт), Рене Декарт, Сочинения в двух томах, Т. 1 (Москва: Мысль, 1989), 168. и сознанием метафизического содержания - сложным, загадочным, таинственным. Две «интеллектуальные привычки», два типа философствования. Достоевский - представитель второго, и расположение к нему он почувствовал в самом начале своей творческой жизни, обозначив ту основную проблему, которой посвятил свое творчество - тайну человека, тайну его «усиленного» и «несчастного» сознания.

«Тайна» как философско-антропологическая категория

Тезис Достоевского о человеке как тайне Этот тезис обнаруживается в письме брату: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Федор Михайлович Достоевский, О русской литературе (Москва: Современник, 1987), 317. высказывает сущность человеческого существования - непостижимую, не выговариваемую и принципиально невозможную для познания. В таком содержании тайна человека стала антропологической категорией-загадкой, над которой до сих пор бьются философские антропологи. Обогащая категориальный аппарат философии, Достоевский инициирует последующие поколения философов постоянно ставить вопрос «что есть человек» и не жалеть о потраченном времени, даже если заранее известно, что окончательного ответа нет. Тайна человека - следствие его рефлексирующего сознания, где неразрешимым образом сплелись противоречия, явив себя неуловимой «хитростью», позволяющей человеку смотреть в «окна Абсолютного» (Гегель), оставаясь самому не подвластным узнаванию. Достоевскому все же удалось чуть приоткрыть завесу и показать путь, встав на который можно надеяться на приближение к разгадке.

Приблизиться к тайне человека Достоевскому помог его литературно-художественный талант, работа с образом, где мысль всегда сцепляется с чувством, и в таком единстве он - человек - дает возможность себя узнать. Единение рационального понятия и иррационального чувства позволило писателю и философу стать предвестником будущих философских открытий и направлений, которые в наше время, если и не решили загадку, то показали направление, в котором она может решаться. В произведениях Достоевского, обладавшего особым - метафизическим - зрением, слухом и чувствованием, явно проступали знаки и симптомы тех процессов в философии, которые, начавшись в конце XIX в., привели к возникновению философской антропологии, герменевтики и феноменологии.

Ответ Достоевского о человеке как тайне является сегодня, возможно, единственным философски-антропологически достоверным. Достоверность во многом обусловливается его интуитивно-чувственным прозрением базовых идей феноменологии - интенциональности и феноменологической редукции. Установки феноменологии пришли к Достоевскому еще до Гуссерля (Записки из подполья изданы в 1864 г.) и открыли возможность увидеть причину тайны в том, что человек в своем существовании вышел за границы предметно-вещной действительности и, оказавшись в иной природе, «отвязался» от всяких пределов и рамок, в которых его можно было бы определить как любую эмпирическую вещь. Но, если у Эдмунда Гуссерля См.: Edmund Husserl, The idea of phenomenology, trans. Lee Hardy (Dordrecht: Springer, 1999). эта идея позже получила абстрактную форму заключения в скобки объективной реальности - феноменологической редукции, Позднее у М. Шелера эта проблема решается путем наделения человека свойством трансцендирования за пределы витальности и «чувственного порыва» в иноприродное существование, где благодаря встрече с «духом» происходит подлинное рождение - «обращение» - человека. См.: Макс Шелер, Избранные произведения, пер. А.В. Денежкина и др. (Москва: Гнозис, 1994), 189. - то к Достоевскому она пришла мыслечувственно в образе «каменной стены», «Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика». Фёдор Михайлович Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, Т. 4 (Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1956), 142. разделившей физически-природный и духовно-метафизический миры. Сущность человека - в глубинных слоях бытия, за «каменной стеной», в метафизике как дереализованной реальности несубстанциального бытия. Человеку дана априорная способность преодолевать границы «каменной стены», ибо он наделен способностью интенции, которая характеризует его не только своей направленностью во вне, но и (по словам И. Ильина) «емлет внутрь» См.: Иван Ильин, Аксиомы религиозного опыта (Москва: АСТ, 2002), 90.. Человек не определивается законами природы, значит, искать его тайну надо вне их и вне логики, которой они подчиняются. Искать их надо в способе его бытия - в онтологии, специфика которой, как впоследствии скажет основатель философской антропологии М. Шелер, - быть «вечным Фаустом», См.: Шелер, Избранные произведения, 164. трансцендировать за всяческие границы и пределы, прорывать их и в рефлексивном осознавании своего бытия оторваться от витального состояния всей прочей природы - стать «дезертиром жизни» Можно предположить, что идея Ницше о человеке как о «больном животном», о животном, заболевшем сознанием, которое оторвало его от природы, от жизни как витальности инициирована Достоевским, к которому Ницше относился с восторгом и почитанием. См.: Фридрих Ницше, Сочинения в 2 т., Т. 2 (Москва: Мысль, 1996), 289.. Человек потому и «есть тайна», что обладает сознанием, открывающем ему тот слой бытия, который - там, за «каменной стеной» - таинственный в своем метафизическом призыве открыть истину.

Таким образом, феноменологические интуиции и вопросы философской антропологии в том их виде, как сегодня они ставятся и решаются общемировой философской мыслью, пришли к Достоевскому ранее их открытия в западноевропейской философии. Они инициированы спецификой русского философствования относительно проблемы человека и его сознания. Традиционное единство рационального мышления и религиозной веры дало возможность русской философии прозреть бытие в его сокровенных причинных основаниях. Как таковое оно не явило собой мистику, но предстало объективным онтологическим регионом мира, хотя и не подвластным чистому рацио, но постижимым «полнотой живого знания» (В.В. Розанов). См.: Василий Васильевич Розанов, О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания (Москва: Танаис, 1996). Категориально оно определялось как «трансрациональное», «непостижимое», «металогическое» и открывалось особым методом - «транспонированием» (С.Л. Франк), См.: Семён Людвигович Франк, Сочинения (Москва: Правда, 1990). который не отвергал рацио, но видел его в единстве с иррациональной интуицией, верой, пониманием. Только такая «полнота» позволяла сознанию проникнуть в те слои бытия, где, считалось, живет истина - правда. Достоевский владел метафизикой как тем способом описания, который дал понимание реальности сознания как реальности подлинно человеческой и предложенной для бесконечного разгадывания.

Рассудочное же сознание, пришедшее с эпохой Просвещения и в XIX веке еще господствующее, и отгороженное, как говорит Достоевский, от возможности познания глубинных основ бытия «каменной стеной», было направлено на «законы природы», физики и расчетливо рациональной логики, взявшей в качестве инструмента работы «зверя»-рассудка, создавшего свое предметно-вещное пространство. Здесь человек не имеет метафизической оптики, не знает «высших целей, значения и смыслов жизни», См.: Фёдор Михайлович Достоевский, Сон смешного человека (Санкт-Петербург: Нева, 2005). он озабочен лишь собственными «выгодами», пребывая в душевной пустоте, мерзости, унижении и оскорблении. Для «зверя»-рассудка не существовало антропологии человеческой экзистенции с ее тайной. Напротив, он «имеет что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное», Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 139. поскольку «уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай, как есть, <…> потому дважды два математика». Там же, 142. Достоевский прозрел тайну не в логике «законов природы», а в мире свободного «хотенья», непостижимом, невыразимом, тревожащим метафизическими смыслами и иррациональными волениями.

Сюда - в пространство сознания - и обращает читателя Достоевский. Тайна сознания, а, следовательно, и человека, есть то, что создает проблему и нерв всех его произведений. Что же такое сознание, что в нем таится? Этот вопрос до сих пор волнует и философию, и литературу. Достоевский его искал, и один из первых пытался дать ответ, который связывал с необходимостью пробить непробиваемую «каменную стену», за которой - напряжение и непостижимость мира сознания.

Сознание - внепредметная, метафизическая проблема, реальность в ее фундаментальных несубстанциальных основаниях. В своей несубстанциальности - это сущностное бытие человека, где не действует простота законов логики, понятой в ее калькулятивности, рациональности как клишированности, но где живут плюральные смыслы и гетерогенные онтологии. Оно существует как то, чего нет как материи, но в определенных ситуациях может предметно материализоваться и обнаружить себя в неподлежащих «уму-зверю» объяснениях, поступках и действиях - непонятных в своей не-логике, но поглощающих и героев, и читателя. Сознание логически не разумеется, оно дает человеку понимание, что мир не состоит только из предметно-материальных «выгод»: в нем - смыслы, символы, напряжение, тревога, зло, добро, счастье, вера и пр. - переживание.

Реальность сознания, где живут герои Достоевского, сложна, детективна, таинственна. Тайна придает специфику его детективам, которая связана с тем, что сюжетно они рассказывают не о мире бытия предметных «что», причинно и закономерно связанных между собой вещей, процессов и «выгод», не о мире, подвластном для логического распутывания его хитросплетений в простоте «дважды два - четыре». Нет, его детективы уходят от предметно-вещной физики в метафизический мир духовных традиций, сознания, мировоззренческих установок. Все это ломает логику и законы «выгод», делает непонятным, с точки зрения простоты разума, жест Раскольникова, не воспользовавшегося деньгами старухи-процентщицы, вводит в неразрешимое противоречие, когда логически вычисленный и рационально оправданный в пространстве «каменной стены» поступок не находит оправдания в метафизическом мире антропологической подлинности. Антропология противоречит логике. Иррациональное человеческое «хотенье» и рациональность сознания, свобода и «законы природы» - антиномии, не поддающиеся разгадыванию и невозможные для него. Остается лишь, «если вам мерзит примиряться <…> прибить побольнее кулаком вашу стену». Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 142-143. Истина находится там - за пределами рациональной редукции мира и открывается в слиянии мысли и чувства, когда становится ясно, что за суетным природным миром «каменной стены» есть мир сверхприродный - истинный.

Не это ли внимание к проблемам, невозможным для познания, но предложенным как герменевтика человеческой тайны, невозможности ее познания и одновременного ощущения ее постоянного поиска, актуализировало интерес современной мировой общественности к Достоевскому?

Несчастное сознание и подпольная метафизика

Антропологическая категория тайны влечет современных исследователей, которые слышат ее метафизический зов и связывают его с непостижимостью человеческого сознания, с его противоречивой сущностью и мукой от невозможности себя высказать. Из обширного письменного наследия Достоевского Записки из подполья являются, пожалуй, наиболее релевантными для репрезентации попыток сказать о таинственной сложности сознания. Записки дают философский ракурс проблемы сознания, представляя его достаточно непривычным образом - как болезнь и несчастье: «<…> всякое сознание болезнь <…>»; Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 137. «<…> сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие <…>». Там же, 161-162. В этой связи вспоминается введенное и рассматриваемое Гегелем в Феноменологии духа понятие несчастного сознания, которое «есть сознание себя как двойной, лишь противоречивой сущности». Георг Вильгельм Фридрих Гегель, Феноменология духа, пер. Г.Г. Шпета (Москва: Наука, 2000), 110. Как отмечает Майкл Инвуд, «несчастное сознание напоминает ранее христианство». Georg Wilhelm Friedrich Hegel, The Phenomenology of Spirit, trans. Michael Inwood (Oxford: Oxford University Press, 2018), xi. И действительно, Записки буквально изобилуют двойственными и нередко противоречивыми характеристиками вербализованного сознания «подпольного» господина, исповедующегося неизвестно перед кем и для чего: «Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал». Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 134. «Исповедь» героя отчасти представляет собой аллюзию на Исповедь Жан-Жака Руссо, который стремится изобразить себя как «человека во всей правде его природы»; Жан-Жак Руссо, Исповедь, пер. Д. Горбова и М.Н. Розанова (Москва: Эксмо, 2011), 15. Примечательно что Исповедь состоит из двух частей, также как и Записки. «l'homme de la nature et de la vйritй» - трижды упомянутое в Записках Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 140. французское выражение, буквально означающее «человек природы и истины», однако используется оно, скорее, иронично-противоречивым образом, как своеобразный символ двойственной человеческой природы: «<…> нормальный человек и должен быть глуп <…> если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека». Там же, 140. Противопоставление «нормального» (природного, но глупого!) и «усиленно сознающего» (культурного, но разумного?) человека раскрывается здесь во всей своей противоречивой раздвоенности. Не является ли такого рода «исповедь» лишь симптомом болезненного сознания героя? философский достоевский несчастное сознание

Изначальный (религиозный) смысл исповеди заключается в признании перед Богом своих пороков и ошибок; иными словами, исповедь - это откровенное повествование индивида о себе как о причине неблагоприятных событий в своей жизни (достаточно вспомнить ставшую классической Исповедь Августина). Тем не менее, кажущийся на первый взгляд исповедальным (откровенным), поток сознания «подпольного» господина на самом деле таковым не является: во-первых, неизвестен точный адресат сей «исповеди» (герой рефреном использует обращение «господа», которое отсылает к нескольким лицам); во-вторых, вряд ли он может считаться сколько-нибудь связанным с религией или апелляцией к Богу (во всяком случае, никаких явных отсылок в тексте не обнаруживается). Кроме того, достаточно сложно судить о том, насколько «подпольный» господин откровенен (искренен и исповедален), да и возможно ли вообще до конца и полностью быть откровенным (даже перед самим собой) - вспомнить хотя бы тютчевское «мысль изреченная есть ложь». Сознание оттого и болезненно несчастно, что в обнаруживаемых противоречиях уже не может отделить истину от лжи, искренность от притворства, разумность от глупости.

Метафора «подпольного» (инертного и постоянно рефлексирующего) несчастного сознания находится как бы в оппозиции к «напольной» (деятельной) жизни, насыщенной поступками и событиями. Герой Записок представлен как носитель «усиленного сознания», которое находится в постоянных размышлениях и долго не может решиться на какой-либо поступок; в этом отношении показательна история с причинившим обиду офицером, оказавшимся невольным объектом бесплодных и продолжительных раздумий «подпольного» господина. Основным же лейтмотивом повествования, судя по всему, становится нестабильность и беспрестанная диалектика изолированного («подпольного» и «усиленного») несчастного сознания, воплощающего во многом крайности как идеалистического (природно-сентиментального) романтизма, так и материалистического (культурно-прагматического) рационализма - обстоятельство, на которое также обращает внимание Ричард Певеар: «Подвергнувшись проверке полного принятия, проверке этого непреодолимого человеческого существования, `усиленное сознание' рационалиста, подобно сентиментальным порывам романтика, впадает в гибельные и комичные инверсии. Отсюда парадоксально дерзкое двоедушие подпольного человека и его непреходящая дилемма». Fyodor Dostoevsky, Notes from Underground, trans. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Alfred A. Knopf, 2004), viii.

Рациональность «усиленного сознания» граничит, таким образом, с трагикомичной иронией собственного бессилия, постоянно натыкающегося на «каменную стену», в которую упирается несчастное сознание, так что пробиться через нее вряд ли возможно, но и смириться с ней тоже не получается: «Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило». Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 142. В этом, по-видимому, и заключается противоречивая ироничность болезненно несчастного сознания. Ирония же, как известно, определяется в качестве философско-эстетической категории, которая выражает собой некоторый момент диалектического (само)выявления смысла посредством чего-то иного, нередко ему противоположного. Фридрих Шлегель, будучи теоретиком романтизма, определял ее следующим образом: «Ирония - форма парадоксального. Парадоксально все хорошее и великое одновременно». Фридрих Шлегель, Эстетика. Философия. Критика, в 2-х т., Т. 1, пер. Ю.Н. Попова (Москва: Искусство, 1983), 283. Схожего рода парадоксальность обнаруживает и болезненно раздвоенное, несчастное сознание «подпольного» господина: «Чем больше я сознавал о добре и о всем этом `прекрасном и высоком', тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней». Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 137. Что же общего между Достоевским и Шлегелем? Ответ на этот вопрос дает Пол Фунг: «Сила, которая связывает Шлегеля и Достоевского вместе, состоит в том, что они оба разделяют убеждение в анти-фундаментализме. Мысль и ее антипод не формируют устойчивой и изолированной системы для понимания каких-либо данных события, текста или идеи. Также как подпольному человеку нравится бесконечно рефлексировать о рефлексии своей рефлексии, все мысли притягивают свои антиподы до бесконечной степени». Paul Fung, `Dostoevsky, Consciousness and Romantic Irony', Dostoevsky Journal, 18 (2017), 77. DOI: 10.1163/23752122-01801005 Получается, что ироничная парадоксальность романтически болезненного «подпольного» господина не позволяет обнаружить какие-либо предельные основания в своем собственном сознании, упирающегося в «каменную стену» законов природы. Да и можно ли их обнаружить за пределами раздвоенного несчастного сознания, хоть сколько-нибудь «усиленного»?

Подпольный человек (парадоксалист) является одновременно и героем-романтиком, и антигероем-рационалистом, несчастное сознание которого мечется между бытием и небытием, добром и злом, смирением и гордостью. Однако в такой ситуации раздвоенности оказывается чуть ли не каждый человек, на что не преминул намекнуть Достоевский в преамбуле своего произведения: «И автор записок и самые `Записки', разумеется, вымышлены. Тем не менее, такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество». Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 133. Кто же, как не сам Достоевский, является сочинителем «таких записок»? О каких обстоятельствах, при которых «складывалось наше общество», идет речь? Автор как бы иронично заигрывает с читателем, явным образом подразумевая двусмысленность выражения «сочинитель таких записок». Не случайно, поэтому, подпольный господин анонимен (известно только, что он «один коллежский асессор»); Там же, 135. репрезентируемая же им противоречивость сознания, вероятно, характерна практически для всякого человеческого существа. Более того, такая противоречивость вполне может свидетельствовать о неуравновешенной двойственности самого мира - обстоятельство, на которое обращает внимание Жан Валь, анализируя упомянутый ранее гегелевский феномен: «это несчастное сознание оказывается знаком глубинного неравновесия, которое, несмотря на всю свою мимолетность, является не только неуравновешенностью философа, не только неуравновешенностью человечества, но также и неравновесием всей вселенной, осознающей себя в человечестве, в философе». Жан Валь, Несчастное сознание в философии Гегеля, пер. В.Ю. Быстрова (Санкт-Петербург: Владимир Даль, 2006), 7.

Подмеченная Гегелем и усиленная Валем неуравновешенно-противоречивая раздвоенность несчастного сознания проявляется на разных уровнях бытия - от взаимоотношений с миром и другими как частью этого мира до взаимоотношений с самим собой. Так, например, Райнхард Лаут выделяет следующие «важнейшие формы раздвоения: 1) социальное раздвоение между индивидом и «другими», которых он рассматривает как некое единство; 2) личностное раздвоение между идеалом и влечением; 3) раздвоение между Я, отождествляемым с рассудком, и волением целостной души, вскормленной преимущественно бессознательным». Рейнхард Лаут, Философия Достоевского в систематическом изложении, пер. И.С. Андреевой (Москва: Республика, 1996), 68-69. Последние две формы раздвоения, по-видимому, соответствуют упомянутому ранее противостоянию рационализма и романтизма, тогда как первая выражает не только драматичное противопоставление себя другим («Я-то один, а они-то все»), Достоевский, Собрание сочинений в десяти томах, 169. но и философскую проблему существования других сознаний, реальность которых неочевидна.

Достоевский нередко предстаёт в своих сочинениях как философ, стремящейся раскрыть метафизический характер художественно описываемой им диалектики жизни и сознания. Понятие метафизики, как известно, этимологически восходит к греческому меф? ф? цхуйкЬ - «то, что после физики» (физика как исследование природы в самом широком смысле, цэуйт как «природа»), то есть означает философское учение о сверхопытных («надприродных») началах бытия вообще; при этом метафизика нередко употребляется в качестве синонима философии. Сверхопытный характер представленных писателем художественных образов раскрывается в идеализме особого рода - интерсубъективном, в противоположность хорошо известным в истории философии объективной (Платон) и субъективной (Беркли) формам идеализма. В сфере художественного творчества философский идеализм (как объективный, так и субъективный) находит отражение в принципах идеологического монологизма, о котором пишет Михаил Бахтин: «Наиболее яркое и теоретически отчетливое выражение принципы идеологического монологизма получили в идеалистической философии. Монистический принцип, то есть утверждение единства бытия, в идеализме превращается в принцип единства сознания. <…> Единство сознания, подменяющее единство бытия, неизбежно превращается в единство одного сознания». Михаил Михайлович Бахтин, Собрание сочинений, в 7-и т., Т. 6 (Москва: Русские словари, 2002), 91. Именно такое «единство одного сознания» эксплицировано в Записках, где герой вынужден метаться в метафизическом «подполье» собственного сознания, которое соприкасается с сознаниями других лишь видимым (неподлинным) образом, от чего оно и становится несчастным. В этой связи примечательно пояснение Гегеля: «Но это сознание, вместо того чтобы быть равным себе самому сознанием, именно в этом на деле есть лишь просто случайный хаос, головокружительное движение беспрестанно себя порождающего беспорядка. Оно есть этот хаос для самого себя, ибо оно само поддерживает и производит этот движущийся хаос. Вот почему оно в этом и сознается, оно сознается, что оно есть совершенно случайное, единичное сознание, - сознание эмпирическое, ориентирующееся на то, что не имеет для него реальности, повинующееся тому, что для него не составляет сущности, делающее и претворяющее в действительность то, что не содержит для него истины». Гегель, Феноменология духа, 109.

Получается, что несчастное единичное сознание «подпольного» господина является своего рода выражением его хаотичного метания и неспособности выйти за пределы обнаруживаемых противоречий. Возвращаясь к соотношению метафизического идеализма и идеологического монизма, целесообразно обратить внимание на еще одну мысль Бахтина: «Менее всего на почве монистического идеализма может расцвесть множественность неслиянных сознаний. В этом смысле единый становящийся дух, даже как образ, органически чужд Достоевскому. Мир Достоевского глубоко плюралистичен». Бахтин, Собрание сочинений, 34. Таким образом, можно прийти к предположению, что Достоевский своим творчеством обосновывает новый вид идеализма - плюралистичный (или интерсубъективный). Вместе с тем, никакая (даже философская) идеология не способна исчерпать всего богатства художественных образов писателя: «Не следует смешивать писателя, и особенно его гений, с колебаниями подпольного маятника. Вот почему все интерпретации, которые основываются на идеологии, остаются поверхностными; они остаются в плену бесплодных оппозиций, порожденных конфликтом между Другим и Я. Двойной идеологический экстремизм Достоевского - пример той самой широты, посредством которой он сам определял современного человека». Рене Жирар, Критика из подполья, пер. Н. Мовиной (Москва: Новое литературное обозрение, 2012), 113. Широта несчастного человеческого сознания остается той метафизической тайной, которую стремился раскрыть Достоевский, но которая продолжает оставаться неразгаданной.

Заключение

Истолкование идей Достоевского в контексте специфики традиционной классической и современной неклассической философской мысли дает возможность показать, с одной стороны, укоренённость его философско-литературного творчества в реалиях отечественной культуры, с другой, - его интегрированность в общемировой философский процесс. Значение подобного рода исследования состоит в том, что оно позволяет обнаружить и наметить новые горизонты развития не только современной философии, но и более широко - гуманитаристики в целом. Новые горизонты связаны с разгадыванием проблемы, о которой заранее известно, что она не разгадываема, - разгадыванием тайны человека. На пути освоения «новых горизонтов» статья дополняет категориальный аппарат феноменологии, когда в категориальном ряду - «интенциональность», «эпохе», «естественная установка», «феноменологическая редукция» - появляется в художественно-образной форме выраженное понятие «тайна».

Прочтение проблем и идей мировой философии в горизонте русской мысли может инициировать и поддержать непрерывность философской аналитической работы с Текстом Достоевского как с тем, что актуализирует осмысление современности в ее разных аспектах - философском, политическом, социокультурном и пр.

Литература

1. Бахтин, Михаил Михайлович, Собрание сочинений, в 7-и т., Т. 6 (Москва: Русские словари, 2002).

2. Валь, Жан, Несчастное сознание в философии Гегеля, пер. В.Ю. Быстрова (Санкт-Петербург: Владимир Даль, 2006).

3. Гадамер, Ханс-Георг, Истина и метод: Основы философской герменевтики, пер. И.Н. Буровой и др. (Москва: Прогресс, 1988).

4. Гегель, Георг Вильгельм Фридрих, Феноменология духа, пер. Г.Г. Шпета (Москва: Наука, 2000).

5. Декарт, Рене, Сочинения в двух томах, Т. 1 (Москва: Мысль, 1989).

6. Достоевский, Фёдор Михайлович, О русской литературе (М.: Современник, 1987).

7. Достоевский, Фёдор Михайлович, Собрание сочинений в десяти томах, Т. 4 (Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1956).

8. Достоевский, Фёдор Михайлович, Сон смешного человека (Санкт-Петербург: Нева, 2005).

9. Жирар, Рене, Критика из подполья, пер. Н. Мовиной (Москва: Новое литературное обозрение, 2012).

10. Ильин, Иван, Аксиомы религиозного опыта (Москва: АСТ, 2002).

11. Лавджой, Артур, Великая цепь бытия: История идеи, пер. В. Софронова-Антомони (Москва: Дом интеллектуальной книги, 2001)

12. Лаут, Рейнхард, Философия Достоевского в систематическом изложении, пер. И.С. Андреевой (Москва: Республика, 1996).

13. Ницше, Фридрих, Сочинения в 2 т., Т. 2 (Москва: Мысль, 1996).

14. Розанов, Василий Васильевич, О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания (Москва: Танаис, 1996).

15. Руссо, Жан-Жак, Исповедь, пер. Д. Горбова и М.Н. Розанова (Москва: Эксмо, 2011).

16. Франк, Семён Людвигович, Сочинения (Москва: Правда, 1990).

17. Шелер, Макс, Избранные произведения, пер. А.В. Денежкина и др. (Москва: Гнозис, 1994).

18. Шлегель, Фридрих, Эстетика. Философия. Критика, в 2-х т., Т. 1, пер. Ю.Н. Попова (Москва: Искусство, 1983).

19. Dostoevsky, Fyodor, Notes from Underground, trans. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Alfred A. Knopf, 2004).

20. Fung, Paul, `Dostoevsky, Consciousness and Romantic Irony', Dostoevsky Journal, 18 (2017): 73-94. DOI: 10.1163/23752122-01801005

21. Hegel, Georg Wilhelm Friedrich, The Phenomenology of Spirit, trans. Michael Inwood (Oxford: Oxford University Press, 2018).

22. Husserl, Edmund, The idea of phenomenology, trans. Lee Hardy (Dordrecht: Springer, 1999).

Размещено на Allbest.ru