Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

194 Издательство «Грамота» www.gramota.net

УДК 165.19

Новосибирский государственный технический университет philos@fgo.nstu.ru

Кафедра философии

Язык и самоидентификация

Игорь Владимирович Черепанов

Аннотация

энтропийный язык репрезентация самоидентификация

В статье рассматривается энтропийная характеристика языка. Исследуется влияние энтропии языка на семантические структуры репрезентации. Прослеживается взаимосвязь структур языка и самоидентификации личности.

Ключевые слова и фразы: символ; знак; символическая репрезентация; самопознание; самоидентификация; язык; структуры языка.

Annotation

The author considers language entropy characteristic, studies language entropy influence on the semantic structure of representation and shows language structures and an individual's self-identification correlation.

Key words and phrases: symbol; sign; symbolic representation; self-cognition; self-identification; language; language structure.

Языки можно разложить по шкале энтропийности, которая, с одной стороны, будет ограничена аналитическими языками (обладающими наименьшей энтропийностью), а, с другой стороны - герменевтическими языками (имеющими наибольшую энтропийность). Поскольку, согласно исследованиям Л. Бриллюэна, информативность какой-то системы в точности соответствует уменьшению ее энтропийности, то можно сказать, что аналитические языки обладают наибольшей информативностью, а герменевтические языки имеют соответственно наименьшую информативность. Однако следует учитывать, что здесь речь идет о количественной мере информации, а не о ее качественных характеристиках, т.е. о степени упорядоченности репрезентативной структуры, а не о значимости, важности и глубине репрезентируемого содержания. Аналитические языки состоят из знаков, устанавливающих точное соответствие между означающим и означаемым, тогда как герменевтические языки репрезентируют окружающий мир при помощи символов, которые предполагают определенную степень свободы в плане их смысловой интерпретации. Информативность языка измеряется с помощью известной формулы К. Шеннона путем подсчета вероятностей появления каждой буквы и пробела в большом разнообразии текстов.

Соответственно наиболее энтропийный текст будет состоять из бессмысленного чередования букв и пробелов, а в наименее энтропийном останется только одна буква (когда вероятность ее появления равна 1, а вероятность появления других букв равна 0). Поэтому наименее энтропийный язык будет давать на любые вопросы один и тот же неизменный ответ, т.е. он будет сводить объяснение всего происходящего в окружающем мире к одному единственному основанию, к одной единственной причине и к одному единственному смыслу. Отсюда можно сделать два важных вывода: во-первых, из самой синтаксической структуры языка, как именно средства познания окружающего мира, вытекает стремление свести познаваемую предметность к некоему предельному основанию, из которого все вытекает и благодаря которому все получает свое существование, и, во-вторых, репрезентативность языка зависит от соотношения энтропийности и информативности.

Второму выводу следует уделить особое внимание. Оба крайних состояния языка очевидным образом приводят к потере репрезентативности, ибо в случае максимальной энтропии текст не может передать никакой осмысленной информации, а в случае минимальной энтропии он превращается в тривиальную тавтологию, не сообщающую ничего нового и существенного. С одной стороны, язык должен обладать определенными синтаксическими правилами, он должен быть структурирован и упорядочен, чтобы с его помощью могла передаваться разнообразная информация, но, с другой стороны, он должен сохранять возможность получения нового знания, когда определение типа «X есть Y» не сводится к тривиальной тавтологии, а раскрывает смысл означаемого X с помощью означающего Y при отсутствии их полного смыслового тождества. Последнее условие сводится к таким характеристикам языка, как образность, гибкость и многозначность, которые появляются как раз благодаря энтропии. А, следовательно, можно говорить об оптимальном соотношении энтропийности и детерминированности языковых структур или, другими словами, об оптимальном соотношении символов и знаков, при котором язык сохраняет возможность, с одной стороны, хранения и обработки информации, а, с другой стороны, ее получения и транслирования. Благодаря детерминированности языка информацию можно упаковывать в однозначные формы и подвергать логическому развертыванию имплицитно скрытого в ней смыслового содержания, а за счет энтропийности языка можно получать новую информацию, имплицитно не содержащуюся в старой, и интерпретировать смыслы, принадлежащие одному социо-культурному контексту, посредством смыслов другого социо-культурного контекста. Другими словами, детерминированность языка сохраняет его цельность, системность и автономность, а энтропийность языка обеспечивает возможность кросскультурной коммуникации и понимания одного языка средствами другого. Символические формы наиболее сильно проявляют свои энтропийные свойства именно в переводе смыслов с одного языка на другой, и именно поэтому А. М. Пятигорский полагает, что философ должен владеть, как минимум, двумя языками, ибо мышление об одном и том же предмете средствами различных языковых структур расширяет символическое пространство интерпретации, исключая возможность скрытых логических тавтологий.

Аналитический язык - это язык, прежде всего, строгих научных дисциплин, тогда как герменевтический язык - это язык, прежде всего, художественного творчества. Аналитический язык стремится к однозначности, строгости и детерминированности средствами логического упорядочивания, а герменевтический язык, напротив, стремится к многозначности, образности и свободе средствами ассоциативного расширения смыслового пространства интерпретации. Философское мышление является компромиссом между аналитическим языком науки и герменевтическим языком искусства, когда строгость и детерминированность сохраняются на уровне взаимосвязи одного смысла с другим, а многозначность и свобода остаются присущими самому смысловому содержанию репрезентируемой предметности. Если аналитический язык в большей степени пригоден для строгих и точных наук, то бытие человека поддается адекватному описанию лишь на языке символов, а значит, в пространстве мифа. Экзистенциальные вопросы не могут получить своего ответа в конечном и определенном виде наподобие инструкций и руководства к действию, они существуют всегда как открытое проблемное поле, и их смысловое значение сводится к тому, чтобы, размышляя над ними, совершать усилие в плане реализации индивидуального и коллективного бытия.

Поскольку самоопределение личности предполагает совпадение форм репрезентации с формами бытия самого репрезентирующего субъекта, или, другими словами, сводится к полаганию бытия репрезентирующего субъекта самим понимающим отношением к этому бытию, то самоидентификация личности является философской проблемой и нуждается в правильном соотношении аналитичности и герменевтичности используемого языка. Перекос в ту или другую сторону неизбежно приводит к искажению процесса познания и получению абсурдных и неадекватных результатов. Так, например, уменьшение энтропийности понимания фундаментальной мотивации человека во многих психологических концепциях приводит к постулированию единственного базового мотива, который, в конечном счете, лежит в основании всех поведенческих реакций личности. У З. Фрейда на начальном этапе его творческого становления таким базовым мотивом является сексуальное удовлетворение (в более поздних работах З. Фрейд противопоставляет эротическим тенденциям танатологические), у А. Адлера - стремление к власти, у К. Хорни - стремление к безопасности, у В. Франкла - стремление к смыслу. Критикуя психологическую модель А. Адлера, согласно которой в основе любого поведения человека лежит комплекс неполноценности, К. Поппер замечает, что такой подход не поддается фальсификации и не дает возможности предсказывать поведение человека, ибо, как бы человек себя ни повел, это можно будет с одинаковым успехом объяснить с помощью влияния комплекса неполноценности. Таким образом, смещение репрезентативных форм в сторону минимальной энтропии приводит к ригидности описательной модели, к ее узости и неприменимости в плане решения прогностических задач. С другой стороны, отдаление философии от науки и сближение ее с искусством, что проявилось в произведениях постмодернистов, таких как М. Фуко, Р. Барт, Ж. Бодрийяр и Б. Гройс, привело к отрицанию вечных ценностей как параноидных навязчивых мыслей, которые препятствуют творческой реализации и утверждению смыслового хаоса (по выражению Ж. Делеза, хаосмоса), способствующего раскрытию креативного потенциала мыслящей личности. Следовательно, для конструктивной самоидентификации необходимо оптимальное соотношение энтропийности языка и его однозначности, причем такое оптимальное соотношение, если рассматривать человека как существо социальное, определяется, с одной стороны, спонтанным, креативным потенциалом личности, а, с другой стороны, детерминирующими условиями социо-культурного контекста.

Энтропийность языка предполагает наличие ассоциативных полей, в рамках которых возможно истолкование символов, используемых для репрезентации окружающего мира. Взаимодействие ассоциативных полей символической репрезентации создает общее пространство истолкования, которое и является условием кросскультурного взаимодействия. Общие символические центры, образованные пересечением ассоциативных полей различных социокультурных систем, формируют зону инвариантности, через которую и осуществляется трансляция смыслов из одного социокультурного контекста в другой. Эта зона инвариантности образована, во-первых, комплексами (как универсальными формами индивидуального бытия), во-вторых, архетипами (как универсальными формами межиндивидуального бытия) и, в-третьих, экзистенциалами (как универсальными формами надындивидуального бытия). Именно это обстоятельство делает возможной осмысленную коммуникацию между народами, имеющими различные картины мира и опирающимися на несхожие основы понимания окружающей реальности. В определенном отношении и формирование самих языковых структур зависит, прежде всего, от инвариантной составляющей коллективного пространства коммуникации, а вовсе не от исторического хода событий. По этому поводу Н. Н. Вашкевич в своей работе «Системные языки мозга» пишет: «…попытки объяснить явление с помощью понятия праязыка обречены на провал. Праязык выдуман лингвистами, чтобы объяснить то, чего они не понимают. Это вымышленное понятие отражает историческую точку зрения, согласно которой все наблюдаемые факты обусловлены другими фактами, имевшими место в наблюдаемой или в гипотетической истории. Историческая точка зрения ошибочна потому, что Бытие в большей своей части недоступно прямому наблюдению, а то, что наблюдается - бледная тень реальности. Причины по большей части скрыты в смысловых полях, а не в истории» [1, с. 12].

Язык, будучи средством общения и познания, имеет в качестве своих основных функций получение, кодировку, хранение, воспроизведение и передачу информации от одного языкового носителя к другому. Символы позволяют не просто кодировать информацию, а упаковывать ее в свернутом и компактном виде, о чем, в частности, говорит Ю. М. Лотман: «Способность сохранять в свернутом виде исключительно обширные и значительные тексты сохранилась за символами» [5, с. 148]. Изначально в языковых структурах кодируется психический опыт, соответствующий познанию интенционально схватываемой сущности, поскольку распаковка смысла репрезентирующего слова, независимо от того, указывает оно на реальный или идеальный предмет, подразумевает дублирование психических актов, в которых конституируется интенциональное единство этого предмета. Согласно реактивной теории значения в бихевиористической модели поведения человека слова обладают смысловым содержанием благодаря тому, что вызывают реакцию, схожую с той, которая обусловлена их предметными референтами. Психогенетически слово как именно вербальный стимул дублирует опыт, который изначально раскрывал соответствующее ему референциальное содержание. Вместе с этим слова вызывают соответствующее состояние сознания, за счет чего умение пользоваться языком дает возможность контролировать поведение человека, что активно используется, например, в техниках нейролингвистического программирования.

Однако слово вызывает именно подобие первичного опыта, но не сам опыт целиком, и за счет этого в процессе речи воспроизводится смысловое содержание, которое отличается от того, что изначально кодировалось языковыми структурами. Репрезентативные механизмы предполагают участие информационных фильтров, которые, закрывая доступ к полному опыту, пропускают на сознательный уровень лишь его определенную часть. Эта осознаваемая часть в силу закона амплификации требует своего дополнения до завершенной, осмысленной, понятой целостности, и поэтому действие информационных фильтров одновременно запускает процессы замещения интенциональной предметности и искажения репрезентируемого опыта. В предельном случае информационные фильтры вообще не допускают на сознательный уровень изначальное содержание психического опыта, оставляя раскодированным лишь чувственно-эмоциональное отношение, обусловленное этим психическим опытом, например, тревоги, боли и отчаяния. В силу родовой травмы человек уже в зрелом возрасте может страдать клаустрофобией, и любое замкнутое пространство будет вызывать у него неконтролируемую тревогу, но при этом первичный опыт фрустрации на перинатальной стадии развития не будет допускаться информационнымифильтрами на сознательный уровень.

Поскольку информационные фильтры характерны для любого типа репрезентации, то они активно действуют и в процессе самоопределения личности посредством символических форм. Если опыт кодируется символами, то при воспроизведении этого опыта только определенная его часть выходит на сознательный уровень, тогда как первичная целостность переживаний при этом остается скрытой от осознанного понимания. В подобном случае автоматически запускаются механизмы амплификации, и человек дополняет опыт, возвращая ему утраченную целостность, посредством смысловой индукции со стороны ассоциативного поля репрезентирующего символа. Таким образом, семантическое ядро символа расщепляется на две предметные составляющие, одна из которых относится к первичному опыту (и здесь символическая форма выступает в качестве манифестанта скрытого в бессознательной сфере психического материала), а вторая касается нового смыслового содержания, генерируемого экзистенциальной активностью личности. В результате семантическое ядро символа на экзистенциальном уровне обретает два сущностных измерения - ноэматическое и псевдоноэматическое. Второе замещает первое в сознательной сфере и не подвергается ассимиляции, поскольку является не результатом осознанного понимания, а продуктом действия информационных фильтров. В рамках самоидентификации личности псевдоноэматическое ядро символа отражает смысловое содержание того, как человек понимает себя и собственное бытие в окружающем мире, но что, по сути, не соответствует его подлинному психическому опыту. Например, мужчина в межличностном контакте с женщиной может испытать сильную эмоциональную травму, которая приведет к тому, что он замкнется и станет идентифицировать себя посредством символа «одиночества», в результате чего он будет избегать близких отношений, провоцируя их завершение на определенной стадии развития. В данном случае изначально символически репрезентируется опыт, содержание которого сводится к боли и страданию в связи с тем, что он остался в одиночестве, непонятым и отвергнутым значимой для него женщиной, но действие ассоциативного поля символа «одиночества» приводит к совершенно иному смысловому содержанию: быть одиноким необходимо, чтобы избегать близких отношений с женщиной, поскольку такие отношения всегда приносят боль и страдание. В итоге символ «одиночества» расщепляет личность мужчины на две конфликтующие части, одна из которых стремится избегать близкого контакта с женщинами, а другая, напротив, желает глубоких и подлинных отношений с представительницами противоположного пола. В данном случае мужчина использует символ в качестве психологической защиты от боли и страдания, а вовсе не как ассимилированный способ бытия в окружающем мире. При этом символ «одиночества» может ассоциативно привести к саморепрезентации посредством символов «отшельника» или «монаха», после чего избегание женщин приведет к избеганию социума вообще, и психологическая защита обернется для мужчины неподлинным бытием, т.е. жизнью не в соответствии со своими истинными желаниями, а в соответствии с псевдоноэматическим ядром репрезентирующего символа.

Дефиницию какого-то термина в плане того, каким образом определяющее по смысловому содержанию относится к определяемому или означающее относится к означаемому, можно разделить на четыре основных вида: 1) субстанциальная дефиниция, 2) атрибутивная дефиниция, 3) модусная дефиниция, 4) символическая дефиниция. Субстанциальная дефиниция определяет некий предмет по сущности, придает ему смысловую оформленность в отношении того, что он есть по своей субстанции, что в нем никак нельзя отнять, потеряв сам предмет целиком и его бытие. Такая дефиниция, как правило, определяет родовидовую принадлежность некоего предмета. Например, для стола субстанциальной дефиницией будет то, что он является предметом мебели, за которым обычно сидят, а для добра такой дефиницией будет то, что оно является этической категорией, определяющей сферу должного. Атрибутивная дефиниция определяет некий предмет с той стороны, которая не характеризует его по сущности, в отношении того, что он есть по своей субстанции, но без нее предмет не может быть мыслимым в своем онтологическом единстве. Атрибут является свойством предмета, а не его сущностью, но таким свойством, которое неотъемлемо от самого определяемого предмета. Например, в гилозоизме одушевленность является атрибутом материи, а тенденция к позитивной самоактуализации является, согласно представлениям гуманистической психологии, атрибутом сознательного бытия человека. Модусная дефиниция определяет онтическое наполнение акцидентального бытия некоего предмета, т.е. собственно то, чем он в одних случаях может являться и что в других случаях может быть ему совсем не присуще. Модус, также как и атрибут, является свойством предмета, а не его сущностью, но он не является неотъемлемым и потому, как говорил Аристотель, существует привходящим образом. Например, в материализме сознание является модусом материи, а согласно представлениям экзистенциалистов, подлинное бытие и неподлинное бытие являются модусами человеческой экзистенции.

Символическая дефиниция определяет предмет в отношении того, что представляет собой сущностное содержание его энергийного выражения в какой-то инобытийной среде. Используя терминологию Ж. Пиаже, можно сказать, что выражение предмета в инобытии приводит либо к ассимиляции, т.е. к конструированию предмета средствами и смыслами инобытийной среды, либо к аккомодации, т.е. к переструктурированию инобытийной среды в соответствии со смысловой структурой познаваемого предмета. Другими словами, в процессе ассимиляции новое знание определяется через старое, т.е. ассоциативное поле означающего принимает в себя означаемое, тогда как в процессе аккомодации старое знание изменяется под вилянием нового, т.е. ассоциативное поле означаемого подчиняет себе означающее.

Символическая дефиниция определяет не сущность предмета, а сущность его выраженности, явленности в инобытии, т.е. в каком-то познавательном контексте. Символическая репрезентация есть моделирование предмета инобытийными средствами. Например, фотография человека есть символ, указывающий на этого человека, но сама по себе фотография не есть изображенный на ней человек. Однако, показывая на фотографию, мы говорим, что это - такая-то личность, отождествляя тем самым означающее и означаемое, а экстрасенсы проводят по фотографии диагностику и лечение, полагая, что работа с образом в данном контексте равносильна работе с прообразом. Символическая репрезентация определяет один предмет через другой предмет, и если при этом такое определение понимается как тождество, то ассоциативное поле определяющего предмета поглощает определяемый предмет, лишая его тем самым своей истинной сущности. Например, человек может сказать: «Я - неудачник» или «Я - успешный предприниматель», «Я - знаменитость» или «Я - изгой», «Я - русский» или «Я - еврей», «Я - буддист» или «Я - христианин», «Я - муж» или «Я - жена», «Я - мужчина» или «Я - женщина». Все это примеры символической дефиниции, которая один предмет определяет через другой, и в которой смысловое содержание определяющего предмета влияет на сущность определяемого предмета, но не поглощает ее полностью, а лишь дает ей свое выражение в определенном познавательном контексте. Однако, выражая нечто символически, человек может принять это выражение за сущность рассматриваемого предмета и далее сделать умозрительные выводы, связанные с данным предметом, не на основании его предметной сущности и даже не на основании того, как он дан в своей символической репрезентации, а на основании таких символических моментов ассоциативного поля определяющей предметности, которые изначально никак не участвовали в репрезентации определяемого предмета. Поэтому символическую дефиницию, представленную в виде «X есть Y», где X есть определяемая предметность, а Y - определяющая предметность, следует также понимать, как утверждение, которое можно представить в виде «X есть не только Y». Г. В. Ф. Гегель замечает, что «если, с одной стороны, содержание, составляющее значение, и образ, применяемый для его обозначения, и совпадают в одном свойстве, то, с другой стороны, символический образ все же и сам содержит еще другие, совершенно независимые определения, отличные от того общего им обоим качества, которое этот образ однажды означал» [2, с. 314]. Поэтому всякая символическая дефиниция в своем полном варианте должна состоять из двух диалектически дополняющих друг друга противоположных высказываний типа «X есть Y» и «X не есть Y». Выражая эту сторону символической репрезентации, А. Ф. Лосев в своей работе «Философия имени» очень точно подмечает: «Символизм есть апофатизм, а апофатизм есть символизм» [4, с. 165].

Возьмем, например, известную фразу: «Знание есть сила». Эта символическая дефиниция означает, что использование знаний дает силу, которая позволяет достигать определенных целей и дает возможность преобразовывать мир. Но если ассоциативное поле определяющего предмета (понятия силы) поглотит определяемый предмет (понятие знания), то некоторые аспекты определяющего ассоциативного поля, которые изначально не предполагались в данной символической репрезентации, могут автоматически войти в понятие знания и раскрыть его сущностный смысл. Скажем, сила может быть созидающей и разрушающей, конструктивной и деструктивной, положительной и отрицательной, и в процессе инобытийного конструирования понятия знания смысловыми аспектами, заключенными в понятии силы, приведет к тому, что знанию будут также приписываться соответствующие качества силы, т.е. оно будет рассматриваться в качестве позитивного или негативного, доброго или злого. Понятно, что сама по себе истина не является ни доброй, ни злой, она иррелевантна по отношению к дихотомии «доброе-злое», но символическая формула «знание есть сила» предполагает подобное определение, и значит, из нее вытекает, что существуют знания, которые необходимо избегать и с которыми следует бороться, которые опасны для человека и которые следует уничтожать. Отсюда, в частности, возникает представление о ереси и вообще о знании в модусе зла. Примерами такой неполноценной символической репрезентации могут служить непримиримые распри между некоторыми религиозными группами, что наблюдалось, скажем, во времена святой инквизиции и что наблюдается сейчас в священной мусульманской войне джихад. Борьба со знанием была присуща и нашей стране в советские времена, когда буржуазные философские концепции расценивались не просто как неверные, а как именно несущие зло и потому подлежащие воинствующему искоренению из сознания масс.

Таким образом, самоидентификация в виде «Я есть Y» в плане своей семантической полноты должна сопровождаться и противоположным утверждением «Я не есть Y». Если же человек по сущности отождествляет себя самого с некой определяющей предметностью Y, то тем самым он делает свое бытие неполноценным в определенных сферах жизни, которые по своему смысловому содержанию выходят за рамки ассоциативного поля Y. Например, женщина, которая самоидентифицируется в виде «Я есть жена» без соответствующей корректировки «Я есть не только жена», может стать домохозяйкой, которая никак не реализуется вне дома и семьи, но которая имеет определенные способности и желания, вытесненные под давлением со стороны властного мужа или со стороны авторитетных родителей.

И поэтому для конструктивной самоидентификации необходимо оптимальное соотношение энтропийности языка и его однозначности, определяемое, с одной стороны, спонтанным, креативным потенциалом личности, а, с другой стороны, детерминирующими условиями социо-культурного контекста.

Список литературы

1. Вашкевич Н. Н. Системные языки мозга. М.: ИГ «Весь», 1998. 203 с.

2. Гегель Г. В. Ф. Наука логики. СПб.: Наука, 1997. 443 с.

3. Кассирер Э. Философия символических форм. М. - СПб.: Университетская книга, 2001. Т. 2. Мифологическое мышление. 280 с.

4. Лосев А. Ф. Философия имени. М.: Мысль, 2002. 343 с.

5. Лотман Ю. М. Символ в системе культуры // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллин, 1992. Т. 1. 533 с.

Размещено на Allbest.ru