Моральное измерение науки и техники

Размещено на http://www.allbest.ru/

Моральное измерение науки и техники

Эвандро Агацци

1. Наука как современная парадигма знания

Поставив своей целью исследование отношения между наукой и этикой, мы должны прежде всего точно определить, что подразумевается под этими двумя понятиями. Поэтому - не вдаваясь в детальные анализы и рассуждения, которые отвлекли бы нас от цели, - рассмотрим некоторые характерные черты научного знания и разъясним, в каком смысле наука могла и по-прежнему может претендовать на автономию, а также в каком смысле автономия науки сопряжена с моральной проблематикой.

Легко заметить, что в современной культуре наука стала парадигмой знания. Это становится еще более очевидным, если принять во внимание, что характер «научности» приписывают конкретной исследовательской области уже не на основании ее содержания (как прежде, когда область научного исчерпывалась дисциплинами, называемыми «математикой, физикой и естествознанием»), но скорее на основании способа анализа и трактовки этого содержания. Это стало возможным, поскольку исследовательская область начинает признаваться научной, когда вырабатывает собственный метод исследования. Научный метод - хотя часто он не получает четкого выражения (и предполагает развитие и корректировку), - характеризуется двумя фундаментально важными качествами: строгостью и объективностью. Конечно, приведя эти два термина, еще нельзя считать проблему решенной. Действительно, их значение следует немедленно прояснить, но прежде всего, необходимо обратить внимание на произошедшее изменение перспективы. Отрывая понятие науки от его прежней области значений, от определенного содержания, и «привязывая» его к определенным методологическим требованиям, таким как строгость и объективность, мы едва ли не уравниваем его с понятием знания как такового. И впрямь, кто признает совершенно достоверным знание, не являющееся объективным и строгим? Поэтому, демонстрируя способность к достижению такого знания, наука автоматически становится моделью, парадигмой знания как такового.

2. Требование строгости в науке

наука этика социальный

Сразу же отметим, что требования строгости и объективности тесно взаимосвязаны и что обсуждать их по отдельности можно только в контексте логического анализа. Далее, обратим внимание на тот факт, что фундаментальные критерии, позволяющие определить понятие научной строгости, входят в определение структуры объективности. Помня эти необходимые предостережения, попытаемся определить научную строгость как условие, предполагающее, что все положения научной дисциплины должны быть обоснованными и логически соотнесенными. Обоснование может производиться двумя существенно различными путями: с одной стороны, конкретное утверждение в конкретной науке можно считать обоснованным, если оно отвечает принятым в ней критериям удостоверения данных (как, например, в случае суждения о фактах в эмпирических науках в широком смысле), или если оно открыто признано в качестве исходного постулата (как в формальных науках); с другой стороны, утверждение может быть обосновано посредством установления четких логических связей, посредством его дедуктивного выведения из других суждений, которые уже получили обоснование. Ясно, что в данном случае мы апеллируем также к аспекту логической согласованности научных суждений, которая неизменно побуждает нас рассматривать науку как определенную теорию об определенной области объектов, а не как простой набор суждений об этих объектах.

Данная характеристика понятия научной строгости весьма широка и обща. Но так и должно быть, поскольку это показывает, что каждая наука должна располагать собственным способом конкретизации условий научной строгости. Это верно, прежде всего, относительно установления критериев удостоверения данных. Ясно, что в физике используются иные критерии, нежели в биологии или историографии, что отнюдь не свидетельствует о ненаучности двух последних дисциплин, но просто выражает их специфику; вскоре мы остановимся на этом более подробно. Это верно, однако, и относительно методов, какими устанавливается логическая связь между различными суждениями и, в частности, между уже обоснованными суждениями и теми, которые только должны быть обоснованы посредством этой связи. Правда, ранее мы назвали такие методы дедуктивными, но тем самым мы все же оставили открытым большой круг возможностей. Например, в некоторых науках - именно в формальных - дедукция есть просто процесс нисхождения, который, начинаясь с принятых аксиом или постулатов, распространяется на все остальные суждения, тем самым выявляя их природу как теорем. В эмпирических дисциплинах данное суждение может быть обосновано по существу аналогичным способом, поскольку доказывается, что его можно дедуцировать из других, уже обоснованных суждений. Тем не менее, суждение может быть признано обоснованным и потому, что из него можно дедуцировать другие обоснованные суждения (например, эмпирически верифицированные суждения). Известно, что суждение, которое как таковое является логическим следствием из других суждений, ранее уже обоснованных, и суждение, логическим следствием из которого оказываются другие, ранее уже обоснованные суждения, имеют различную степень достоверности. В любом случае именно цепочка дедуктивного рассуждения с различной степенью достоверности обеспечивает обоснование суждения.

Однако мы еще далеко не охарактеризовали все имеющиеся дедуктивные инструменты и не исчерпали их перечня: некоторые «удачливые» науки заимствуют уже готовые инструменты из математических дисциплин, - инструменты, которыми можно воспользоваться сразу или после незначительной доработки. Но это возможно не всегда, и пренебрежение этим обстоятельством приводит к ненужным комплексам неполноценности, а то и к тщетным попыткам «математизировать» дисциплины, уже обладающие собственной специфической дедуктивной строгостью и не нуждающиеся в смирительной рубашке искусственной «математизации». Если допустить, что, вообще говоря, научную строгость можно определить как поиски обоснований и логических связей, то надо признать, что каждая конкретная наука может достигать этой цели своим особым способом.

3. Характеристики научной объективности

Если трудно однозначно определить понятие научной строгости, то тем более настоятельна потребность в приемлемой для всех формуле объективности. Схема объективности, которую мы сейчас предлагаем, видимо, часто скорее скрыто, нежели явно присутствует в мышлении, а тем более в деятельности ученых. Смысл понятия объективности является весьма щекотливой темой, поскольку современная наука, ссылаясь на свою объективность, пытается совершить подмену - присвоить себе роль немного-немало условия истины. Действительно, можно сказать, что современная наука в «классическом», как мы теперь говорим, периоде своего развития (длившемся от Галилея до конца прошлого столетия) начинала все больше и больше рассматривать себя как привилегированное седалище истинного знания. Но на закате XIX в. общеизвестные кризисы, разразившиеся в двух науках par excellence, именно в математике и физике, основательно пошатнули самоуверенность науки.

В начале нашего столетия наибольшее распространение получили конвенционалистские и инструменталистские модели науки, т.е. наука утратила характер рассуждения, нацеленного на постижение истины, став вместо этого чисто прагматическим, полезным и, соответственно, конвенционально организованным знанием. Когда такие представления поблекли и вновь появилась потребность в признании познавательной цели науки, казалось уже, что невозможно даровать ей характер истинного знания. Казалось, что действительным нуждам науки лучше отвечает характеристика ее как просто объективного знания. К сожалению, распространение этого термина не сопровождалось его однозначным определением. Поэтому сегодня существуют различные точки зрения на научную объективность.

Одни исследователи понимают ее как интерсубъективность, другие - отождествляют с математическим по сути типом инвариантности, третьи же считают, что объективность науки обеспечивается совпадением множества условий - частью логических, частью методологических, частью метафизических.

Не входя в детальный анализ каждого из упомянутых подходов, мы сосредоточим внимание преимущественно на точке зрения, которая (помимо того, что является наиболее распространенной) способна некоторым образом вобрать в себя и другие: на понимании научной объективности как интерсубъективности. Даже чисто интуитивно ясно, что это понятие указывает на публичный дискурс, который, несомненно, является основополагающим для современной науки. Чаще же и обычно под интерсубъективностью понимают независимость от субъекта, которая признается сегодня существенно важной характеристикой объективности.

Сколь бы естественной ни казалась характеристика объективности как интерсубъективности, затруднительность применения ее к знанию не может остаться незамеченной: как можно помыслить публичное знание, знание, независимое от субъекта, когда по самой своей природе познавательная деятельность осуществляется «от первого лица»? Как, другими словами, могут разные субъекты сделать свой опыт и знания общими? К счастью, для того чтобы утверждать интерсубъективный характер понятия, нам не надо верифицировать то, что способ восприятия, постижения и представления этого понятия каждым субъектом тождествен способу постижения его другими субъектами. На самом деле достаточно, чтобы было очевидно согласие в способе употребления понятия разными субъектами, а оно вполне может быть очевидным для каждого из них, не требуя от них всматривания в восприятия или мысли другого. субъекты выполняют определенное число операций, заведомо одинаковых, которые позволяют им убедиться в единообразном употреблении ими этого понятия. Это может происходить на уровне повседневного опыта, но еще более очевидно в случае научной интерсубъективности, которая всегда связана с использованием стандартных, общепризнанных и разделяемых сообществом ученых данной исторической эпохи процедур.

Достаточно немного поразмыслить над нашими замечаниями, как становится ясно, что с этой точки зрения субъекты - не столько умы или сознания, сколько показатели, системы референции. Это едва ли удивительно, поскольку если и есть что-то, что не может быть общим для субъектов, так это осознание ими происходящих вокруг событий. Кроме того, именно этот факт позволяет нам понять, в каком смысле наша характеристика объективности может включать в себя другие ее характеристики - например, как формы инвариантности. И впрямь, независимость от субъекта вполне можно выразить как форму инвариантности относительно различных систем референции, образуемых различными субъектами. Больше того, другие методологические признаки, которые считаются существенно важными для структуры научного знания, такие как возможность повторения экспериментов и проверки утверждений, показывают, что объективное утверждение в принципе должен разделять всякий субъект, выполняющий операции, на основании которых данное утверждение было сделано в рамках данной науки. Рассмотрим теперь другой смысл понятия научной объективности. Кажущийся второстепенным, он приводит нас к нескольким интересным заключениям. Он выясняется в результате размышления над тем фактом, что ни одна наука никогда не рассматривает действительность в целом, но лишь собственный, ограниченный круг объектов. Поэтому мы спрашиваем: как определяются объекты науки? Сразу же хочется ответить, что каждая наука определяет поле своих объектов посредством отбора ограниченной области вещей, которыми она занимается, пренебрегая другими вещами. Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что конкретная вещь не может быть специфическим объектом науки, но что, напротив, наука рассматривает всякую вещь со своей собственной точки зрения. Точнее, эта точка зрения формулируется с помощью некоторого числа предикатов (имен свойств, отношений, функций), которые составляют часть концептуального багажа конкретной науки и употребляются в ней при рассмотрении самых различных вещей. Так механика, например, рассматривает вещи с точки зрения таких понятий, как масса, пространственное расстояние, временная длительность; историография рассматривает документальные данные, и т.д. Стало быть, каждая наука «вырезает» подходящие объекты и применяет к ним свои собственные предикаты, такие что эти объекты становятся референтами конкретных предикативных структур. Предикаты вводятся посредством определенных операциональных процедур, нацеленных на установление их возможной применимости к различным вещам (мы будем называть их базовыми предикатами), либо посредством эксплицитных или имплицитных логических определений, которые вытекают из базовых предикатов.

Здесь важно следующее: операции, посредством которых наука устанавливает свои базовые предикаты, суть те же, что позволяют нам достичь в рамках этой науки интерсубъективного согласия, о котором мы говорили выше. Вот почему они конституируют и условия, согласно которым объекты задаются, и условия, на основании которых они объективно познаются. Таким образом, то, что можно назвать объективностью в слабом смысле слова (в сущности это тождественно интерсубъективности), совпадает с тем, что можно назвать объективностью в строгом смысле слова (которая предполагает действительное соотнесение с объектами, действительную область значения). Это позволяет вернуть науке свойственное ей познавательное измерение относительно действительного, измерение, которое утрачено во многих современных эпистемологиях и без которого трудно было бы оправдать уверенность в достоинстве и надежности науки, составляющую настоящий отличительный признак современной цивилизации.

Мы прекрасно понимаем, что начатое здесь обсуждение научной объективности (в смысле интерсубъективного знания и знания конкретных объектов) чрезвычайно схематично и оставляет много вопросов. Но мы не хотим повторять здесь то, что было подробно проанализировано в других наших публикациях. Поэтому, считая наши тезисы достаточно обоснованными, мы перейдем теперь к рассмотрению некоторых вытекающих из них следствий.

4. Некоторые условия научной объективности

Итак, первое следствие из наших предыдущих рассуждений: научная объективность предполагает нейтрализацию субъекта, который как таковой исчезает в тот самый момент, когда это необходимо, для того чтобы его утверждение можно было считать объективным. Добавим, что это не равнозначно абсурдному утверждению о том, что бытие можно отделить от мышления, но скорее означает, что в научном дискурсе необходимо отбросить характеристики индивида, в котором имеет место их связь.

Второе следствие из сказанного состоит в том, что возникновение горизонта интерсубъективности есть случайный факт. Если верно, что интерсубъективное согласие становится возможным благодаря единообразию в употреблении определенных понятий, благодаря одинаковости совершаемых с ними операций, то ясно также, что такое согласие может возникнуть только в том случае, если определенные способы оперирования с ними составляют общее наследие данной группы исследователей. Кажется, возник порочный круг: чтобы прийти к согласию относительно определенных операций, мы уже заранее должны быть согласны относительно других операций, и тем самым рискуем ввергнуться в дурную бесконечность. Но это заключение вытекает из абстрактного подхода к проблеме. Исторически каждая человеческая общность располагала инструментами (включая не только установление и использование определенных материальных инструментов, но и общность некоторых естественных или искусственных языков, специальных понятий, сложившиеся исследовательские процедуры, общие философские «каркасы» понятийных отсылок и даже метафизические схемы - «очки» для прочтения действительности), относительно которых существовало согласие в широком смысле этого слова. Иными словами, наука становится наукой, только если заранее заданы определенные условия интерсубъективного понимания, которыми могут воспользоваться многие исследователи. Их случайный характер определяется не только отсутствием всякой логической необходимости их существования, но также тем обстоятельством, что их использование тем, а не иным способом, обращение к ним, с тем, чтобы очертить некую область исследования, носит характер исторического факта, а не теоретической необходимости. Кроме того, мы должны понимать, что этот факт не имеет ничего общего с конвенционализмом. Очевидно, что ученые не приходят в какой-то момент к согласию относительно того, что надо делать или произносить, принимать или отвергать определенные инструменты; все куда проще - то, как устанавливается такое согласие, невозможно определить a priori. Это может удивить только того, кто не осознал, что наука (и знание вообще) не возникает из ничего, но всегда происходит из уже имеющегося знания, использует подручное. Учитывая это, мы должны сказать, что случайность научной объективности можно было бы назвать ее исторической детерминированностью. В дальнейшем мы увидим, что эти свойства научной объективности важны с точки зрения отношения между наукой и этикой.

Во-первых, нейтрализация субъекта, характеризующая научное знание в его объективности, свидетельствует, видимо, о неизбежной деперсонализации ученого, о его свободе от ответственности, что не допускает законного применения к науке морального суждения. Во-вторых, признание такого следствия, видимо, обосновывает справедливость обвинения против науки как отчуждающей и дегуманизирующей деятельности. Кроме того, предполагаемая историческая детерминированность науки снова открывает возможность связи научного знания с более широким человеческим миром, миром, чьи неясные пока черты мы увидим в последующих главах. В-третьих, важно не упустить из виду, что хотя мы говорили только о научном знании, уже было показано, что его характерные признаки - объективность и строгость - проистекают из операций (а не просто из содержания): таким образом, было имплицитно признано, что научное знание неотделимо от делания, и это, несомненно, составляет фундаментально важный элемент всякого рассмотрения отношения между наукой и моралью. Однако этот аспект заслуживает дальнейшего исследования, которое будет предложено в подходящий момент и приведет к распространению нашего обсуждения, до тех пор ограничивавшегося наукой, на область технологии.

5. Наука как социальный продукт

Нынешние дискуссии об отношении между наукой и этикой можно адекватно понять лишь в том случае, если принять во внимание другие споры, которые развернулись в последние десятилетия вокруг двух главных тем - отношения между наукой и обществом и нейтральности науки. В обоих случаях спор был движим отчасти полемическим задором, желанием, как часто говорят, «сорвать маску» с науки, сбросить ее с пьедестала незаинтересованного исследования истины и мощного двигателя человеческого прогресса, показать ее тяготением компромиссам, зависимость от других сил, действующих в социальном контексте, даже менее благородных. Споры зашли так далеко, что модель науки как объективного и строгого знания, намеченная в предшествующей главе, была названа мистификацией. Но при всех издержках эти споры не были бесплодными, и имеет смысл вкратце охарактеризовать их проблематику, с тем, чтобы нарисовать более объективную картину, что позволит нам сосредоточить внимание на центральной теме нашей работы. Поэтому мы начнем с исследования отношения между наукой и обществом, а в следующей главе продолжим обсуждать вопрос о нейтральности науки.

Тезис о социальной зависимости науки получает все большее признание, по крайней мере в количественном отношении, в результате комбинации двух культурных факторов, которые хотя и имели совершенно различное происхождение, действовали (кто-то сказал бы: случайно) в одних временных рамках. Первый из них представлен так называемой «неортодоксальной» традицией марксистской мысли, которая развивалась главным образом в западноевропейских странах. В то время как «официальная» советская ортодоксия отстаивала за марксизмом титул научной философии (в противоположность буржуазной идеологии), марксисты на Западе с большей готовностью признавали марксизм идеологией. Однако, исходя из теории Маркса и Энгельса, они утверждали, что эта идеология есть выражение конкретных материальных структур общества и охватывает все продукты интеллектуальной деятельности, включая и науку. Основанием для такого утверждения (как мы увидим далее) отчасти была программа политической борьбы: с одной стороны, они стремились лишить науку имиджа объективного знания, который обеспечивал ей превосходство над идеологическим мышлением; с другой стороны, наука подвергалась нападкам как столп капиталистического общества, как ответственная за часть его злодеяний. Доходя даже до отрицания ценности научного знания (эпистемический уровень), марксисты твердили о социальной зависимости науки, особенно как деятельности, в ее прикладных областях и компромиссах с властью (прагматический уровень), а кроме того, склонялись к отождествлению науки с технологией. Вот почему, как мы увидим, они активно участвовали в споре о нейтральности науки (разумеется, выступая ее отрицателями).

Когда европейский неомарксизм развивал эти тезисы в 60-х гг. (особенно, хотя и не исключительно в исследованиях представителей Франкфуртской школы и в работах французских авторов, таких как Гольдман и Альтюссер) и применял их в 70-х гг. в полемике о нейтральности науки, именно тогда англо-американский мир начал разрабатывать социологическую концепцию науки, сформировавшуюся к настоящему времени.

Социологическая концепция появилась на свет вместе с книгой Томаса Куна «Структура научных революций» (1962). Эта работа вызвала оживленные споры. Она противостояла как эпистемологической традиции логического эмпиризма, так и идеям Поппера. Кун всегда настаивал, что он является скорее историком науки, нежели философом науки, и вскоре смягчил наиболее радикальные тезисы своей работы. Но первоначальные его тезисы снискали такой успех как раз потому, что являлись открытым приложением социологии знания, столь распространенной и влиятельной в академических кругах, к области научного знания. До него никто не дерзнул дать ей такое применение.

В более специальной эпистемологической сфере спор между сторонниками Куна и сторонниками Поппера доминировал на сцене в 70-х гг., привходя в атмосферу, созданную изучением работ «позднего Витгенштейна» (чьи «Философские исследования» были опубликованы в 1953 г.), разжигая спор о несоизмеримости научных теорий и открывая путь к эпистемологическим концепциям Лакатоша и Фейерабенда. Следствия установления слишком большой зависимости науки от социального контекста начинают выявляться в этом споре об эпистемологии: это радикальный релятивизм, антиреализм, исчезновение понятия истины и даже научной объективности, растворение критериев, способных обосновать предпочтительность не только одной научной теории сравнительно с другой, но также научных форм знания сравнительно с псевдонауками. Эти тезисы, которые могли казаться парадоксальными в откровенно «иконоборческих» и провокативных сочинениях Фейерабенда, начиная с 60-х гг. получили систематическое обоснование и породили целый блок «метанаучной» литературы.

Конечно, отрицательный прогноз лишен оснований, но некоторые импликации необходимо принять во внимание.

Безусловно, введение исторического и социального сознания в интерпретацию науки - явление само по себе позитивное. Полезно также подвергнуть науку социологическому исследованию: получаемая таким образом информация всегда интересна и познавательна. Однако совсем другое дело - всецело сводить научное знание к социальному продукту. Это ошибка, характерная для доброй части социологической эпистемологии. Верное понимание отношения между наукой и обществом фундаментально важно для нашей задачи в этой работе. Действительно, в рамках чисто социологической концепции науки всякий разговор об этике и ответственности излишен. Если наука есть всего лишь социальный продукт, то она просто выражает этику общества, и нет смысла ни судить о ней с точки зрения морали, ни регулировать ее; кроме того, неясно, каким образом или кто может формулировать суждение о самом обществе. Моральная проблематика лишена смысла, если не создан образ науки и технологии как обладающих значительной автономией относительно общества и не признана роль индивидов и их выбора в научном и технологическом предприятии. Разумеется, необходимо также учитывать, что к социальным факторам, воздействующим на науку, относятся и требования в форме этических принципов и ценностей, признаваемых в данном обществе.

6. Внутренние основания социальной интерпретации науки

Полагать, будто традиционная и в некотором смысле популярная - точка зрения, романтически рисующая науку как результат работы исключительных индивидов, есть просто проекция индивидуалистического мировоззрения на историю и культуру, значило бы чрезмерно упрощать дело. Помимо явственно проглядывающего индивидуализма, у этого мнения есть и другое основание, касающееся самой природы науки. Можно сказать, что вплоть до прошлого века науку рассматривали как предприятие, в котором человек задает природе вопросы и принуждает ее к ответу. Запись ее ответов образует возрастающее богатство научного знания. С этой точки зрения «диалог» между человеком и природой чаще всего рассматривали как своего рода столкновение двух партнеров, и, видимо, казалось вполне естественным думать, что самые важные тайны, ревностно охраняемые этим Сфинксом, может вытянуть из него лишь чрезвычайно ловкий Эдип, время от времени появляющийся в истории. Другими словами, достоверное научное суждение рассматривалось как утверждение, сделанное раз и навсегда одним человеком; это утверждение получало подтверждение своей истинности от самой природы, а не от некоего согласия, выраженного другими индивидами.

Мы уже отметили, что этот образ мыслей претерпел глубокое изменение в результате кризиса современной науки, разразившегося на пороге нашего столетия. Уверенность науки в собственной способности войти в прямой контакт с природой была подорвана, и основание объективной достоверности научных суждений стали усматривать уже не в их точном соответствии чертам природы, но скорее в интерсубъективном согласии научного сообщества. Научную объективность начали отождествлять с научной интерсубъективностью (со всеми сложными и далеко не тривиальными смыслами, предполагаемыми этим понятием и рассмотренными нами выше). Отсюда ясно, что науку уже нельзя считать индивидуальным предприятием; следовательно, ее необходимо рассматривать как предприятие коллективное в своей глубиннейшей природе. Прилагательное «коллективное» (или «коммунитарное») еще не означает «социальное», хотя несомненно ведет в том же направлении. Более того, с точки зрения авторов, различающих социальный «микроконтекст» науки (тождественный в каждую эпоху ограниченному научному сообществу, в котором осуществляется данный проект) и ее «макроконтекст» (образуемый широкой социокультурной средой, в которой развивается научное исследование в целом), коллективный или общий характер науки есть уже выражение социального измерения в собственном смысле этого слова.

Хотя приведенные соображения касаются ноэтической, или познавательной, структуры науки, рассмотрение практики современной науки тоже обнаруживает ее коллективный характер. Действительно, современное научное исследование все больше требует сотрудничества многих людей, особенно в экспериментальной области. Конечно, теоретические результаты чаще достигаются отдельными индивидами, но даже теоретические публикации в большинстве своем имеют нескольких авторов, и ссылки на специальную литературу показывают, что в нынешней науке невозможно работать в одиночку. Это становится еще более очевидным, если вспомнить о междисциплинарном характере современных научных исследований. Словом, ни один ученый не может не опираться на работы своих коллег, а значит всякий научный результат есть плод коллективных усилий.

По-видимому, нет необходимости дополнять сказанное разъяснением внешних оснований социальной интерпретации науки. Ведь специально этой теме посвящена обширная литература (о которой мы уже упоминали), где развивается «социологическая» интерпретация науки. Кроме того, у нас будет случай вернуться к ней еще раз, когда мы будем обсуждать тему нейтральности науки.

7. Осознание воздействия науки на общество

Научный прогресс вызвал глубокие изменения в общественной жизни. Это еще более очевидно, если говорить о технологии, типичном продукте науки. Плоды технологии настолько пронизывают нашу повседневную жизнь, затрагивая даже ее мельчайшие элементы, что естественное состояние современного человека есть рукотворный мир. Возврат к былому естественному состоянию, призывы к которому мы часто слышим сегодня, - не более чем иллюзия или, в лучшем случае, мимолетное бегство от обыденности, которым мы можем насладиться во время кратких отпусков; безусловно, оно не является нашим нормальным состоянием. Это совершенно ясно и не нуждается в подробном обсуждении. Не так легко определить, как наука и технология изменили наш внутренний мир: заставили нас смотреть на вещи иначе, привили нам новое мировоззрение, поместили нас в ситуацию новых межличностных отношений и новых социальных иерархий, вызвали новые надежды и личные потребности, новые проблемы и этические задачи, в целом - пробудили в нас новые способности, но и столкнули с новыми трудностями. Этот аспект нашей жизни в последние годы подвергся подробному анализу, и поэтому мы ограничимся простым упоминанием о нем".

Лишь недавно наше внимание привлек другой аспект рассматриваемой проблемы. Люди издавна привыкли к мысли, что разработки науки и технологии имеют целью только пользу для человечества. Люди всегда считали, что они способны воспользоваться положительными последствиями развития науки и техники, держа под контролем или уничтожая его возможные негативные последствия посредством инструментов, доставляемых самим этим развитием; возможность контролировать науку средствами самой науки молчаливо признавалась само собой разумеющейся.

Сегодня мы по разным причинам осознали, что наша уверенность была чересчур оптимистической. Во-первых, наука не контролирует себя автоматически, даже когда она способна предоставить инструменты такого контроля. Загрязнение окружающей среды в результате промышленной деятельности - очевидный пример: в большинстве случаев вредные побочные продукты и ненужные затраты можно полностью нейтрализовать посредством соответствующих технических мер, но их применению препятствуют экономические интересы виновников загрязнения. Иными словами, регуляция науки ее же собственными средствами требует осознанной решимости и плана, которые не могут быть продиктованы самой наукой, но предполагают моральную или социальную ответственность, располагающуюся на другом уровне, а именно в общественной или личной воле. Во-вторых, нежелательные последствия технологических новшеств могут долгое время оставаться неизвестными и, таким образом, ускользать от контроля: вспомните, например, о многочисленных случаях заболевания раком в результате воздействия определенных химических продуктов, продуктов питания и даже медикаментов.

В-третьих, многие негативные последствия применения науки и технологии, даже предсказуемые или известные, исключают возможность эффективного контроля, потому что они получили слишком широкое распространение или серьезно изменили наши привычки и образ жизни, либо потому, что доступные нам технические средства пока что не способны их предотвратить. Больше того, осознание и оценка таких опасностей должны происходить на социальном уровне: действительно, будущие катастрофы (не говоря уже о возможном уничтожении) угрожают именно человечеству или обществу в широком смысле слова, тогда как индивид склонен верить, что если трагедия и грянет, то уже после его смерти. Вот почему решение этих проблем столь затруднительно: оно требует, чтобы мы мыслили в социальных категориях, чтобы в нашем сознании общество, включая будущие поколения, занимало центральное место. Но хотя мы и мним себя социально сознательными и разумными, мы все еще слишком ограничены индивидуалистическими взглядами на жизнь; в конечном счете мы еще не способны мыслить социальными категориями, а значит не способны принимать решения, которые потребовали бы такого рода социальной установки.

8. Осознание воздействия общества на науку

Если общество пришло к осознанию своих связей с наукой (благодаря, прежде всего, глубокому влиянию науки на развитие общества), то верно также, что и наука стала лучше осознавать свою связь с обществом. Это осознание было невозможным, когда наука была почти всецело делом индивидов, более или менее изолированных личностей или, самое большее, узкого круга людей, принадлежащих к замкнутому научному сообществу (а значит, в значительной мере отделенных от остального общества). Ситуация резко изменилась к концу XVII - началу XIX столетия, когда в Европе произошла промышленная революция, т.е. когда технологическая отрасль науки начала привлекать к себе всеобщий интерес в силу ее промышленных применений.

Первая систематическая и откровенно критическая оценка такого положения дел была дана в марксистской философии (позитивисты сосредоточились в основном на позитивных последствиях научного прогресса для общества и культуры). С точки зрения марксизма наука есть главным образом фактор производства, поскольку она является существенно важным элементом современного способа производства товаров и услуг. Средства производства определяют «структуру», внутренний характер, всякого общества, на которой базируются все другие элементы: институциональные, юридические, экономические, социальные, а также культурные. Отсюда автоматически вытекает, что каждое общество имеет науку, соответствующую его способу производства.

Однако марксистская точка зрения ограниченна, поскольку социальная обусловленность науки не определяется исключительно ее отношением к производству. В действительности прогресс науки обусловлен куда более широкой культурной и социальной средой со всеми ее философскими, религиозными, этическими и институциональными элементами. Этот факт подчеркивали некоторые сторонники вышеупомянутой «социологической» концепции науки, в частности сам Кун. Тем не менее, необходимо отметить, что эти авторы обычно делали акцент на материальных и институциональных аспектах общества, тогда как многие серьезные историки науки (например, Александр Койре) лучше понимали связь науки с окружающей ее культурной и духовной средой. Их реконструкции часто много убедительнее, чем реконструкции нынешних социологов науки. Именно потому, что эти последние интересуются более общими и «внешними» факторами, они не способны принять во внимание те собственно интеллектуальные элементы, которые в конечном счете «ближе» к науке, а потому и важнее для нее.

9. Индивиды и общество в научной работе

Рассмотрим еще одно основание, не позволяющее утверждать, что наука есть не более чем социальный продукт. С этой целью мы должны более внимательно исследовать роль индивидов в науке. Традиционная точка зрения, которая приписывает заслугу научного прогресса гениям и интеллектуальным гигантам, хотя и является преувеличением, все же содержит важное зерно истины: наука - подобно искусству, философии и литературе - создается человеком и, следовательно, зиждется на творческих способностях человека. Ведь творческое начало принадлежит индивиду, а не обществу. Конечно, творческий потенциал личности в неблагоприятных социальных и культурных условиях может остаться нереализованным, «не состояться», быть подавленным. Но это отнюдь не означает, что сами социальные условия способны совершить открытие и изобрести нечто новое. Это означает, что даже если многочисленные научные достижения в различных областях подготавливаются рядом условий и постепенно накапливаемым знанием, то все же требуется некий исключительный и непредсказуемый акт личной интуиции, некий собственно творческий индивидуальный акт, который один только и может отобрать полезное, отсечь лишнее и организовать в цельную, связующую, верифицируемую и последовательную картину те несопоставимые элементы, которые сами по себе не предполагают (а тем более - не производят) такой синтез. Кроме того, научные открытия и революционные теории зачастую происходят из размышлений необычайно проницательного ума над какой-то ранее не замеченной мелочью или над ошибочной точкой зрения, незаслуженно признанной современным ему научным сообществом как нечто непреложное, или даже в результате выдвижения и развития идеи, которая явно противоречит общепринятой парадигме.

10. Технология и общество

Здесь надо отметить, что все сказанное нами об отношениях между наукой и обществом потребовало бы существенных изменений, если бы мы стали обсуждать отношения между технологией и обществом. Мы не будем останавливаться на этом специально, поскольку их сходства и различия прояснятся из того, что мы скажем в последующих главах. Здесь достаточно знать, что техника есть социальный продукт даже в большей степени, чем наука. Это должно быть очевидно из того факта, что различные цивилизации и культуры в своей истории произвели собственные «местные» техники, которые различались гораздо больше, чем соответствующие формы научного знания (т.е. что техника гораздо сильнее зависит от социального контекста, чем наука). Кроме того, в то время как научное знание переходит из одного социального контекста в другой и остается в них более или менее неизменным, передача технологий вызывает гораздо больше проблем и трудностей. Однако необходимо отметить, что чем больше техника формируется наукой (или, как мы увидим, чем больше она превращается в технологию), тем с большей легкостью она воспринимает обнаруживаемый наукой транскультурный характер, обретая значительную автономию относительно социального контекста. Именно потому, что в большинстве дискуссий, вокруг этой проблемы наука, техника и технология не разделялись (а то и совершенно смешивались), мы были склонны проецировать на науку ту жесткую зависимость от общества, которую более (хотя и не вполне) правильно было бы приписать технике. Заметим, что воздействие технологии на общество было предметом многочисленных дискуссий и исследований, причем даже вне марксистского контекста, на который мы пока чаще всего ссылались.

Размещено на Allbest.ru