Литературная проповедь Н.В. Гоголя: pro et contra

В 1857 и 1869 гг. появляются мемуары о Гоголе Анненкова и Тургенева, главная задача которых состояла в том, чтобы на основании воспоминаний «документально» доказать правоту Белинского в истолковании Гоголя. -- В свою очередь, на то, что Анненков и Тургенев не вполне достоверны в своих свидетельствах о писателе, указывали даже представители советского литературоведения. Это кое-где отмечали в своих работах о Гоголе В. В. Гиппиус и И. Я. Айзеншток [Айзеншток: 25-26, 30-31]. Однако идеологические причины в марксистском литературоведении возобладали -- так что получилось вполне по-гоголевски: очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, но прибегнули именно к нему.

Особая «заслуга» в антигоголевской кампании, развернутой Белинским и его последователями, принадлежит Тургеневу. Показательна судьба его известной статьи о смерти Гоголя 1852 г., за публикацию которой он был посажен на месяц под арест. Только в изложении самого Тургенева в этой истории был какой-то политический подтекст. На самом деле он был наказан не собственно за статью (содержание которой не давало никакого повода к таким суровым мерам), но за элементарное неподчинение цензурному запрету. Когда 25 февраля 1852 г. его статья была запрещена к публикации в «Санкт=Петербургских Ведомостях», Тургенев, игнорируя запрет, самовольно отправил ее для публикации в «Московские Ведомости», а ничего не подозревавший редактор газеты М. Н. Катков вскоре, 13 марта 1852 г., ее и напечатал. Как отметил в дневниковой записи от 20 апреля 1852 г. А. В. Никитенко, «в повелении полиции арестовать Тургенева выставлена причиною не статья, а обстоятельства, в каких она напечатана» [Никитенко: 351].

Много лет спустя, в 1869 г., Тургенев, рассказывая об этой истории, намеренно исказил факты. В своих мемуарах он заявлял, что будто бы в запрете его статьи в Петербурге сыграло роль некое начальственное повеление «вообще имя Гоголя» в печати «не упоминать» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 829]. В действительности дело обстояло несколько иначе. Сам Тургенев 3 марта 1852 г. извещал И. С. Аксакова:

«.попечитель здешнего университета г<раф> Мусин-Пушкин (М. Н. Мусин-Пушкин -- попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, председатель цензурного комитета. -- И. В) не устыдился назвать Гоголя публично писателем лакейским. Это случилось на днях по поводу нескольких слов, написанных мною для “С.-П<етер>б<ургских> ведомостей” о смерти Гоголя.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 823].

Никитенко 20 апреля 1852 г. записал в дневнике со слов Тургенева:

«.председатель цензурного комитета объявил, что не будет пропускать статей в похвалу Гоголя, “лакейского писателя”. Он запретил и представленную ему редактором “С.-П<етербургских> ведомостей” статью <.>. Тургенев, увидя в этом просто прихоть председателя, отправил свою статью в Москву, где она и явилась в печати» [Никитенко: 351].

В те же дни, точнее, 8 марта 1852 г., Плетнев, возможно имея в виду тургеневскую статью, сообщал Я. К. Гроту:

«Теперь всех занимает одно: это -- горестное известие о кончине Гоголя. Московские газеты несравненно счастливее петербургских. Там выражения горести не подвергаются преследованию цензуры. У нас же Мусин решительно почти ничего не пропускает, где говорится с некоторым чувством об этой утрате» [Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым: 575].

Тем не менее приведенные свидетельства Тургенева и Плетнева справедливы лишь в малой степени. Хотя московские газеты и журналы в освещении последних дней Гоголя были, по понятным причинам, действительно «счастливее» петербургских, однако сразу несколько заметок и статей о смерти Гоголя появились тогда и в петербургской периодике. Два кратких извещения о кончине писателя -- 21 февраля 1852 г. -- были напечатаны уже в 24 и 25 числах в «Санкт-Петербургских Ведомостях»19 и «Северной Пчеле»20. В начале марта 1852 г. в третьем номере петербургского «Современника» (цензурное разрешение журнала -- 29 февраля) появилось знаменитое стихотворение на смерть Гоголя «Блажен незлобивый поэт...» Н. А. Некрасова (с подписью: “25 февраля, 1852 года”)21. В те же дни в третьем номере «Отечественных Записок» (цензурное разрешение -- 1 марта 1852 г.) был напечатан анонимный некролог «Николай Васильевич Гоголь» (возможно, принадлежащий перу Плетнева) [Плетнев: 131-132]. 4 марта в тех же «Санкт-Петербургских Ведомостях», куда за несколько дней перед тем Тургенев отдавал свою статью, была помещена обширная публикация анонимного московского корреспондента о последних днях жизни Гоголя [Корреспондент: 210-211] -- статья весьма насыщенная, в отличие от многословной и малосодержательной тургеневской заметки. В начале апреля 1852 г. опять-таки в «Отечественных Записках», т. е. там же, в Петербурге, появилась первая биографическая статья о Гоголе П. А. Кулиша [Кулиш: 189-201].

Очевидно, в запрете статьи Тургенева сыграло роль вовсе не мнимое распоряжение Мусина-Пушкина «вообще» не упоминать имя Гоголя в печати, а сомнительная литературная репутация самого Тургенева, явные недостатки его некрологической заметки -- кроме малосодержательности, в ней явно сквозит стремление автора в связи с кончиной Гоголя заявить о самом себе. Другую статью о Гоголе Тургенев, резко расходившийся с покойным писателем во взглядах, вряд ли способен был написать.

Очевидно, что в этом отношении Тургенев лишь «повторял» Белинского, который, как замечено, не раз намеревался написать обширную работу о «всех сочинениях» Гоголя, но так и не смог этого сделать. Позднее Ю. Н. Говоруха-Отрок указывал:

«Со времен Белинского мы только и пришли к тому, что отделываемся от Гоголя ходячими фразами... <...> Наше западничество никогда не могло понять Гоголя.» [Говоруха-Отрок: 761].

Принципиальное отличие своих взглядов от гоголевских Тургенев не скрывал:

«.Между миросозерцанием Гоголя и моим -- лежала целая бездна. Не одно и то же мы ненавидели, не одно любили.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 825].

Но одновременно Тургенев хорошо сознавал, что кончина Гоголя может послужить хорошим поводом для писательской «саморекомендации». И о том, и о другом -- и об удобном случае заявить о себе, и о затруднительности для себя сказать что-либо существенное о Гоголе -- сам Тургенев писал Е. М. Феоктистову 26 февраля 1852 г., посылая приятелю в Москву свою, запрещенную Мусиным-Пушкиным заметку:

«Вы мне пишете о статье, которую я должен написать в “Современник”, -- не знаю, удастся ли мне. В этом случае нельзя сесть и писать не обдумавши, -- надо попасть в тон, а уже думать о необходимости попасть в тон, когда говоришь о смерти Гоголя, тяжело и жестоко. <.>

Воображаю себе, сколько дрянных самолюбий станут вбираться в его могилу, и примутся кричать петухами, и вытягивать свои головки -- посмотрите, дескать, на нас, люди честные, как мы отлично горюем и как мы умны и чувствительны.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 822].

Себя к людям, спекулирующим на смерти Гоголя, Тургенев, конечно, не относил:

«.написал я несколько слов <.> для “С.-Петербургских ведомостей”, которые посылаю вам при сем письме <.>. Я не знаю, как они вышли, но я плакал навзрыд, когда писал их» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 822].

Однако мысль о «дрянном самолюбии», по-видимому, все-таки тревожила Тургенева. Отсюда -- взвинченные до экзальтации заключительные строки его письма к Феоктистову:

«Кажется, нечего и говорить, что под статьей о Гоголе не будет выставлено моего имени. Это было бы бесстыдством и почти святотатством» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 822].

(Статья была озаглавлена «Письмо из Петербурга» и подписана: «Т в». Не узнать Тургенева по этим очевидным подсказкам было невозможно.)

Одним из тех, кто принимал в 1852 г. активное участие в судьбе Тургенева -- и даже помог ему вскоре освободиться от наказания -- стала давняя приятельница Гоголя (а также Пушкина, Жуковского и многих других литераторов), настоящий духовный друг писателя, Александра Осиповна Смирнова, многие годы являвшаяся собеседником и корреспондентом Гоголя по религиозно-нравственным вопросам. (Последняя не без оснований называла некрологическую заметку Тургенева о Гоголе «самой нелепой статейкой» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 271].) В те весенние месяцы 1852 г. Смирнова поделилась с Тургеневым воспоминаниями о пребывании Гоголя летом 1851 г. в ее подмосковном имении Спасское. В «благодарность» за эти воспоминания, а также за оказанную помощь в освобождении Тургенев уже в мае 1852 г. оклеветал Смирнову, заявив в разговоре с Ф. И. Буслаевым, что она «полагала своей целью убивать» в Гоголе «художника». Пересказывая слова Тургенева, Буслаев 24 мая 1852 г. записал в своем дневнике:

«Некая Смирнова, у которой Гоголь последние годы своей жизни живал, полагала своей целью убивать в нем художника. Происками ее и других он сжигал свои сочинения <...>. Эта почтенная дама, из легкой по поведению ставшая, как водится, ханжою в летах зрелых, -- как нянька, взялась за Гоголя, чтоб поддерживать в нем Христианина против лукавых вспадений художника. Она запрещала ему наслаждаться даже природою. Так однажды летом у нее в деревне он читал Четьи-Минеи -- и задумался, да и засмотрелся и увлекся окрестностями. Тогда эта дама поймала его, как ленивого школьника, на праздной рассеянности -- ему стало стыдно -- и он принялся за чтение» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 17].

Воспоминания о пребывании Гоголя в Спасском летом 1851 г., записанные, со слов той же Смирновой, в 1854 г. П. А. Кулишом [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 223-224] и -- еще раз -- в 1873 г. А. Н. Пыпиным [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 247], вполне опровергают и эту клевету Тургенева. Как рассказывала Смирнова Кулишу, однажды она «нашла» Гоголя в гостиной «в необыкновенном состоянии»:

«Он держал в руке Чети-Минеи и смотрел сквозь отворенное окно в поле. Глаза его были какие-то восторженные, лицо оживлено чувством высокого удовольствия: он как будто видел перед собой что-то восхитительное. Когда А<лександра> О<сиповна> заговорила с ним, он как будто изумился, что слышит ее голос, и с каким-то смущением отвечал ей, что читает житие такого-то святого» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 224].

Из записи Пыпина следует, что описанный случай относится к 1 июля 1851 г. -- дню памяти святых бессребреников Космы и Дамиана, и что смотревший в окно Гоголь был настолько глубоко погружен в свои размышления, что «как будто» даже «испугался», когда увидел перед собой Смирнову. «.Молился он что ли -- в экстазе», -- сообщала та Пыпину [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 247]. -- Только очень предвзятым и недоброжелательным умом из этого рассказа можно сделать нелепый вывод о том, будто Смирнова убивала в Гоголе художника и запрещала ему «наслаждаться <.> природою».

В «свидетельствах» Тургенева о взаимоотношениях Гоголя и Смирновой, которая, по словам мемуариста, «из легкой по поведению» стала к 1840-м гг. «как водится, ханжою», не обошлось и без намеков не весьма приличных -- легко извлекаемых Тургеневым -- вполне по-ноздревски -- даже из писем духовного содержания. Тот же Буслаев записал в дневнике:

«Тургенев <.> читал рукописные письма Гоголя к этой даме, и тяжелое чувство оставили они в его душе: постоянно имя Бога, постоянно набожность <.>. “Еще, -- прибавил Тургенев, -- во всех письмах Гоголя слышится какое-то смутное чувство -- какое-то затаенное признание -- как бы сказать -- того -- что он во всю жизнь свою не имел плотского сочетания с женщиною”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 17].

Очевидно, что именно с этим чтением Тургеневым нескольких «рукописных писем Гоголя» к Смирновой (а отнюдь не с чтением письма «Что такое губернаторша» в «Выбранных местах из переписки с друзьями», как это обычно принято думать) связан известный сатирический выпад героя Тургенева Базарова в адрес Гоголя в «Отцах и детях» (1862):

«С тех пор, как я здесь, я препакостно себя чувствую, точно я начитался писем Гоголя к калужской губернаторше».

Высказывание, таким образом, отнюдь нельзя приписать исключительно литературному персонажу. Сорокатрехлетний Тургенев оказался в этом случае вполне единодушен со своим молодым героем-нигилистом.

Подобно Тургеневу, почти в тех же выражениях характеризовал Смирнову -- а также чету других духовно родственных Гоголю людей, супругов А. П. и А. Г. Толстых -- Анненков в письме к М. М. Стасюлевичу 1876 г.:

«Г-жа Смирнова, калуж<ская> губернаторша, рожденная Розетти, к которой Пушкин стишками относился. Это . . . и злая светская бабенка, сделавшаяся ко времени Гоголя одной из матерей Восточной Церкви и проповедницей аристократизма, долженствующего спасти нас от наплыва канальи в литературе, управлении и в свете <.>.

...граф Толстой, впоследствии Обер-Прокурор Синода, святоша и в доме которого в Москве и умер Гоголь <Жена>

его, говорят, страдала страстию к Архимандриту Троицкой Лавры и потому заживо сделалась преподобной наставницей и молитвенницей о душах наших» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 538].

Упоминаемый Анненковым «Архимандрит Троицкой Лавры» -- сводный брат графини А. Г. Толстой (рожд. княгини Грузинской) преподобный Антоний (Медведев, 1792-1877; канонизирован в 1998 г.), архимандрит Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, побочный сын князя Г. А. Грузинского, внук грузинского царевича Александра Бакаровича. Преподобный Антоний был учеником преподобного Серафима Саровского и стал наместником Лавры согласно предсказанию старца. Сам Серафим Саровский завещал похоронить себя с тем образом преподобного Сергия Радонежского, который прислал ему из Лавры его ученик отец Антоний [Серафим (Чичагов): 472]. Смирнова, посетив обитель в 1847 г., сообщала Гоголю, что наместник Антоний «очень многим доволен» в гоголевской книге «Выбранные места из переписки с друзьями», «радуется духу» Гоголя и желает ему «не бояться говорить громко в этом мире» о христианских истинах (XIII, 399). В 1849 г., во время посещения Лавры самим Гоголем, о. Антоний благословил его образом [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 871].

Первый биограф Гоголя Кулиш, вслед за Тургеневым и Анненковым, писал в 1886 г. Н. А. Белозерской о той же графине Толстой:

«Надобно желать, чтобы приживалки поскорее спровадили в могилу просфорами достойную княгиню, как она, соборне с другими бабами и олухами о Христе Иисусе, спровадила несчастного Гоголя. Тогда очистится в ее доме воздух от идоложертвенного кадила, и очи праведного подвижника Шенрока узрят мою копию автобиографии матери Гоголя» [Зайцев: 118].

Очевидно, что от лиц, которые подобным образом отзывались о духовно близких Гоголю людях, ожидать адекватного отражения облика писателя -- а тем более продолжения его пути, развития собственно гоголевского направления в литературе -- было невозможно.

До какой мелочности и неприглядности доходила ненависть представителей западнической партии к «консерватору» Гоголю, свидетельствуют строки воспоминаний Тургенева о писателе, написанные через много лет после личной встречи, в 1869 г. Мемуарист приписал двадцать лет спустя Гоголю «ряд нехороших зубов», в «физиономии» обнаружил «нечто хитрое, лисье», а в характере -- «темные стороны»:

«Длинный, заостренный нос придавал физиономии Гоголя нечто хитрое, лисье; невыгодное впечатление производили также его одутловатые, мягкие губы под остриженными усами: в их неопределенных очертаниях выражались -- так, по крайней мере, мне показалось -- тёмные стороны его характера: когда он говорил, они неприятно раскрывались и выказывали ряд нехороших зубов <.> он завёл речь о цензуре, чуть не возвеличивая, чуть не одобряя ее, как средство развивать в писателе сноровку, умение защищать своё детище <.> доказывать таким образом необходимость цензуры -- не значило ли рекомендовать и почти похваливать хитрость и лукавство рабства?» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 825].

Несколько лет спустя младший современник Гоголя Г. П. Данилевский по поводу этих тургеневских «свидетельств» замечал:

«В описание И. С. Тургенева вкрались некоторые неверности, особенно в изображении Гоголя, на которого он в то время глядел, очевидно, глазами тогдашней, враждебной Гоголю и дружеской ему самому критики. Он не только в лице Гоголя усмотрел нечто хитрое, даже лисье, а под его “остриженными” усами -- ряд “нехороших зубов”, чего в действительности не было, но даже уверяет, будто в ту пору Гоголь “в своих произведениях рекомендовал хитрость и лукавство раба”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 1, 306].

При всем этом Тургенев не забывал ссылаться на авторитет Гоголя, когда, делая первые шаги в литературе, нуждался в поддержке. Следует подчеркнуть, что Гоголь в своих отзывах о молодом писателе был вполне объективен (что выгодно отличает его от Тургенева, в его встречных отзывах). С тургеневским творчеством Гоголь впервые познакомился, повидимому, в середине 1847 г. В статье «О Современнике» (декабрь 1846 г.) Гоголь, перечисляя молодых и немолодых писателей, произведениями которых мог бы «украситься» плетневский журнал, о Тургеневе еще не пишет. (Стоит обозначить круг литераторов, которые были тогда «на виду» у Гоголя. В статье он упоминал о графе В. А. Соллогубе, В. И. Дале, Н. Ф. Павлове, П. А. Кулише, С. А. Гедеонове, Н. Я. Прокоповиче, В. А. Жуковском, князе П. А. Вяземском, Н. М. Языкове; подразумевал -- но не называл по имени -- Ф. М. Достоевского.) О Тургеневе Гоголь впервые заговорил лишь 7 сентября (н. ст.) 1847 г., в письме к Анненкову. В подчеркнуто доброжелательном тоне он упоминал тогда о Тургеневе, запрашивая сведения о нем как о «младшем» представителе западнической партии:

«В письме вашем вы упоминаете, что в Париже находится Герцен. Я слышал о нем очень много хорошего. О нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время. Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает и что предметом его наблюдений. Уведомьте меня, женат ли Белинский или нет; мне кто-то сказывал, что он женился. Изобразите мне также портрет молодого Тургенева, чтобы я получил о нем понятие как о человеке; как писателя, я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает большую деятельность в будущем» (XIV, 439-440).

С произведениями Тургенева Гоголь познакомился тогда по публикациям первых номеров «панаевско-некрасовского» «Современника» за 1847 г. В первом номере журнала (полученном Гоголем 23 апреля (н. ст.) 1847 г. в Неаполе) был напечатан рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч. (Из записок охотника)», а также цикл из девяти описательных стихотворений Тургенева под общим названием «Деревня» («I. Люблю я вечером к деревне подъезжать...»; II. На охоте -- летом; III. Безлунная ночь; IV. Дед; V. Гроза; VI. Другая ночь; VII. «Кроткие льются лучи с небес на согретую землю.»; VIII. Перед охотой; IX. Первый снег).

Во втором номере «Современника» (также полученном Гоголем в Неаполе) был напечатан рассказ Тургенева «Петр Петрович Каратаев». В третьем номере появилась тургеневская корреспонденция из Берлина («Письма из Берлина. (Письмо первое, 1 марта н. ст., 1847)») (номер был получен Гоголем в конце июля -- начале августа (н. ст.) 1847 г. в Остенде). В пятом номере «Современника» было напечатано продолжение цикла рассказов «Записки Охотника»: II. Ермолай и мельничиха; III. Мой сосед Радилов; IV. Однодворец Овсяников; V. Льгов.

За исключением упомянутого цикла стихотворений, все тогдашние публикации Тургенева вовсе не были «благодушными» лирическими или хотя бы просто объективными зарисовками с «натуры». К примеру, рассказ «Хорь и Калиныч» содержал в себе острый антиславянофильский сатирический выпад: «.из наших разговоров <с Хорем> я вынес < ..> убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя; он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. -- Что хорошо, то ему и нравится, что разумно, того ему и подавай, а откуда оно идет, ему все равно. <.> В десяти верстах от усадьбы находилось дотла разоренное село, принадлежавшее. ну, кому бы то ни было. Владелец этого села ходил, вероятно, потехи ради, в мурмолке, и рубашку носил с косым воротником. Думаете ли вы, что Хорь промолчал об этой мурмолке, что эта мурмолка его ослепила? Как бы не так!..».

Прозападнические ноты звучали также в «Ермолае и мельничихе». В уста черствого, бездушного крепостника в этой повести была вложена фраза:

«.вы все, молодые люди, <.> мало знаете собственное свое отечество; <.> вы все только немецкие книги читаете».

В рассказе «Мой сосед Радилов» подвергался сомнению церковный запрет жениться на сестре жены -- мотив, который Гоголь осмеял еще в «Ревизоре», в реплике Хлестакова:

«Это ничего! Для любви нет различия; и Карамзин сказал: “Законы осуждают”. Мы удалимся под сень струй.» (III-IV, 282).

В оппозиционном духе была выдержана также повесть Тургенева «Однодворец Овсяников», где был выведен «один из людей старого века» -- который, по воле автора, довольно дидактически «напоминал» «русских бояр допетровских времен» («Ферязь бы к нему пристала.»), но при этом отнюдь не хвалил, а, напротив, порицал «старое время»: «.Неужто ж я так и умру и новых порядков не увижу?». «Белые нитки» западнической идеологии вполне явственно проглядывали в еще одном «знаковом» образе последней повести. В молодом, толстом и неумном барине Любозвонове Тургенев повторял сатирический образ «Хоря и Калиныча», вновь высмеивая славянофильство:

«...ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, <...> бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная <...>. Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю».

Когда Гоголь три с лишним года спустя, в январе 1851 г., прочел только что напечатанный тогда водевиль графа В. А. Соллогуба «Сотрудники, или Чужим добром не наживешься», с аналогичной карикатурой на К. С. Аксакова, то, вопреки ожиданию, он посочувствовал даже не осмеиваемому в пьесе приятелю, но прежде всего самому автору комедии, Соллогубу:

«.бедный он! Жаль! <.>его жаль, что он неуместно насмехается» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 747].

Очевидно, что Гоголь принять не мог и насмешки молодого Тургенева в «Записках охотника» над славянофилами -- гоголевскими друзьями31, и издевки юного литератора над патриотическими чувствами, и критику церковных постановлений. Его отзыв о новом писателе в письме к западнику Анненкову носил, судя по всему, вполне комплиментарный характер, похвала Гоголя относилась к Тургеневу лишь как художнику слова, способному «живописать», а отнюдь не к тем прокламациям западнических идей, во что превращались порой некоторые из образов начинающего писателя.

Можно сказать, что за художническое начало, за талант «живописца» Гоголь «простил» тогда молодому Тургеневу его неуместные выходки. «.В Тургеневе все-таки живость есть, все-таки русское», -- замечал он позднее, в марте 1851 г., в беседе с одесской знакомой Е. А. Хитрово [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 750]. Для повести Тургенева «Бежин луг», напечатанной в том же 1851 г. в февральском номере «Современника», Гоголь даже делал исключение, отрицая, по свидетельству А. О. Смирновой, разделяемое им самим представление о тесной зависимости натуральной школы от французской литературы. В письме к И. С. Аксакову от 25 сентября -- 2 октября (н. ст.) 1877 г. Смирнова сообщала:

«Николай В<асильевич> сердился, когда ему говорили, что “Бежин Луг” и “La petite Fadette” схожи; он вообще не любил Georges Санда» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 271].

(Неприятие Гоголем произведений Жорж Санд, почитаемой представителями натуральной школы, Смирнова отмечала не раз. Но влияние «Маленькой Фадетты» Жорж Санд на тургеневский «Бежин луг» исследователи все-таки признают.) Как свидетельствовала Хитрово, Гоголь, оценивая произведения Тургенева, был «рад» тому, «что хоть что-нибудь можно похвалить». Эти слова относятся к еще одному полукритическому, полупоощрительному гоголевскому отзыву о произведении Тургенева -- комедии «Завтрак у предводителя»35. Оценка Гоголем этого тургеневского текста дошла до нас в дневниковой записи Хитрово от 27 января 1851 г.:

«Ильин Николай Петрович читал вслух “Завтрак у предводителя” Тургенева. С великим терпением выслушал всю пьесу Гоголь; только при чтении действующих лиц он говорил: “Зачем о летах? Он столько раз говорит: 35, 40, 42 и т. д.” Ему показалось растянуто. “Вообще, -- прибавил он, -- у Тургенева мало движения, а жаль: пока молод еще, надобно себя настроить”. Я зевала слушая. Ко мне подошед <...>, Гоголь спросил: “Ну, вы наслаждались?” Я: “Чем?” -- Г<оголь>: “Ну да женщиной: она очень хороша!” (Имеется в виду единственный женский персонаж комедии, сатирический образ взбалмошной вдовы Кауровой. -- И. В) Я: “Да, она хороша, да утомительно и все дагерротипно слишком, т. е. дагерротипно так, когда человек тронется в то время, когда его снимают”. “Женщина хороша!” Он рад, что хоть что-нибудь можно похвалить!» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 746].

О прямой похвале Гоголя Тургеневу как художнику сам Тургенев не преминул сообщить в письме к П. Виардо из Парижа от 1 декабря (н. ст.) 1847 г. -- спустя около трех месяцев после отправления Гоголем послания к Анненкову, с отзывом о Тургеневе как «замечательном» таланте, обещающем «большую деятельность в будущем». Тургенев писал: «Один из моих друзей (очевидно, Анненков. -- И. В.)<.> показал мне письмо Гоголя, в котором этот человек, вообще такой высокомерный и придирчивый, говорит с большой похвалой о вашем покорном слуге. Одобрительный отзыв такого мастера доставил мне большое удовольствие» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 820].

Еще одним доброжелательным отзывом Гоголя о Тургеневе поделился опять-таки сам Тургенев в разговоре со Смирновой, последовавшем вскоре после освобождения писателя из-под ареста весной 1852 г. Рассказывая Смирновой о своей встрече с Гоголем в Москве в конце октября 1851 г., Тургенев сообщал, что тот призывал его относиться к своему таланту как к дару Божию (т. е., по сути, определенно предупреждал не злоупотреблять им). Об этом гоголевском отзыве много лет спустя, в 1877 г., Смирнова сообщала И. С. Аксакову:

«Тургенев был у Гоголя в Москве, тот принял его радушно, протянул руку, как к товарищу, и сказал ему: “У вас есть талант, не забывайте, что талант есть дар Божий и приносит 10-ть талантов за то, что Создатель вам дал даром. Мы обнищали в нашей литературе, обогатите ее; главное -- не спешите печатать. Обдумывайте хорошо, пусть скорее создастся повесть в вашей голове и тогда возьмитесь за перо, марайте и не смущайтесь. Пушкин беспощадно марал свою поэзию, его рукописей теперь никто не поймет, так они перемараны”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 271].

(О том, что Смирнова слышала эти слова Гоголя непосредственно от Тургенева, может свидетельствовать письмо к Тургеневу Е. М. Феоктистова от 18 февраля 1853 г.:

«Помните ли, что Гоголь сам говорил Вам о том, до какой степени надо выносить и вырастить в себе самом лицо, предполагаемое для изображения» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 834].)

После встречи с Гоголем осенью 1851 г. Тургенев не без гордости, при понятном самоумалении, называл себя гоголевским «учеником». 4 декабря он писал Погодину из Петербурга:

«Если Вы увидите Гоголя, не забудьте поклониться ему -- от имени одного из самых малых учеников его» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 821].

Еще один доброжелательный (хотя и весьма сомнительный с точки зрения достоверности) отзыв Гоголя о Тургеневе сообщил самому Тургеневу в 1852 г. все тот же западник Боткин (причастный к распространению слухов о Гоголе-«Тартюфе»):

«Я сейчас воротился от Черкасских, где обедал, и не могу тебе тотчас же не сообщить следующего: княгиня мне говорила, что Гоголь, месяца за два до смерти был у тетки37 ее и, говоря о литературе, сказал, “что во всей теперешней литературе больше всех таланту у Тургенева”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 299].

Последнее свидетельство, полученное «из третьих рук», представляется недостоверным хотя бы потому, что, согласно ему, Гоголь хвалил перед матерью писателя графа В. А. Соллогуба, графиней С. И. Соллогуб (именно она была упоминаемой Боткиным «теткой» княгини В. А. Черкасской), другого писателя (а не ее сына).

Л. И. Арнольди, -- тот, что в свою очередь не устоял перед соблазном передать в своих мемуарах слух о Гоголе как «иезуите Тартюфе», -- также вспоминал, как при одной из встреч с Гоголем -- либо летом 1849 г., либо летом 1851 г. -- тот будто бы «отзывался с большою похвалою» о «сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 390]. Хотя в этом свидетельстве тоже можно частично усомниться (об этом пойдет речь ниже), однако даже если оно и не приписано писателю задним числом, то в таких похвалах не было для Гоголя ничего «невозможного» или исключительного. Писатель всегда благожелательно относился к начинающим литераторам. Серьезно настораживает в мемуарах Арнольди лишь дополнение, которым тот сопроводил слова Гоголя. По указанию мемуариста, Гоголь, похвалив молодых литераторов, будто бы добавил:

«Наша литература в последнее время сделала крутой поворот и попала на настоящую дорогу» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 390].

Это «свидетельство» вызывает сомнение по следующей причине. Воспоминания Арнольди написаны не без авторской претензии найти некий универсальный «ключ» к пониманию Гоголя, собрав воедино его кричащие «противоречия» и «недостатки» -- и тем самым встроив писателя в заранее заготовленную мемуаристом концепцию: «Гоголь -- Руссо». Так, Арнольди сообщал:

«...вещи самые простые, известные последнему гимназисту, были для него новостию»;

«Одевался он вообще без всякого вкуса.»;

«Усами своими он тоже занимался немало»;

«Гоголь <...> наедался очень часто до того, что бывал болен.»; «В его маленьком чемодане <.> сапогов было всегда три, часто даже четыре пары.»;

«Как <.> согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостию.»;

«.брат мой <К. О. Россет><.> нашел большое сходство между Гоголем и Жан-Жаком Руссо» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 382-384, 388].

Наличие в статье мемуариста предвзятой концепции заставляет усомниться и в том свидетельстве, что будто бы западническая натуральная школа была для Гоголя, ни много ни мало, -- «настоящей дорогой» русской литературы. Это наблюдение в мемуарах Арнольди -- отнюдь не «обязательное», принципиально важное, имеющее самостоятельное значение, а только один случайный «аргумент» в пользу «противоречий» Гоголя -- писателя a la Руссо:

«Я прежде никогда не видал у Гоголя ни одной книги, кроме сочинений отцов Церкви и старинной ботаники, и потому весьма удивился, когда он заговорил о русских журналах, о русских новостях, о русских поэтах. Он все читал и за всем следил. О сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова отзывался с большою похвалой. “Это все явления утешительные для будущего, -- говорил он. -- Наша литература в последнее время сделала крутой поворот и попала на настоящую дорогу”» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 390].

Тот же Арнольди, искавший возможность подчеркнуть в мемуарах гоголевские «противоречия», упоминал о таких же похвалах Гоголя в адрес славянофила С. Т. Аксакова. По словам мемуариста, в сентябре 1851 г. Гоголь говорил Смирновой, что «никто из русских писателей не умеет описывать природу такими сильными, свежими красками, как Аксаков» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 393].

В гоголевских отзывах о произведениях Тургенева одновременно с похвалами (по-видимому, не столь «большими», как утверждали Арнольди и Боткин) была подчас и резкая, принципиальная критика.

Так, пьесу Тургенева «Нахлебник» Гоголь, не взирая на восторги актера М. С. Щепкина, прямо называл «безнравственною» (свидетельство Марии Владимировны Станкевич в письме к родным от 11 декабря 1849 г.; Станкевичи были близки с семейством Щепкина; сестра М. В. Станкевич, Александра Владимировна, была замужем за сыном актера Николаем) [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 44]. В 1859 г. Аполлон Григорьев также сообщал: «Тургеневский <.> “Нахлебник”, <.> эта “пьеса с причиной”, как назвал ее почемуто покойный Гоголь, -- привел натурализм уже не к комическому, а к отвратительному». Речь в драме Тургенева идет о супружеской измене, совершенной в прошлом покойной матерью юной героини, вследствие чего та оказалась дочерью жалкого и ничтожного шута -- приживала и «нахлебника». Осенью 1849 г. это тургеневское произведение было запрещено цензурой как «равно оскорбляющее и нравственность и дворянское сословие». Даже приятель Тургенева Боткин замечал по поводу «Нахлебника», что его «основной мотив не совсем идет к русской жизни» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 296]. Можно предположить, что именно эту пьесу имел в виду Гоголь, когда на последней странице своей записной книжки 1842-1851 гг. набросал примечательную заметку с заглавием «О театре»:

«Искусство упало. Высокие доблести, величие духа, всё, что способно поднять, возвысить человека, являются редко. Всё или карикатура, придумываемая, чтобы быть смешной, или выдуманная чудовищная страсть, близкая к опьянению, которой авто<р> старается из всех <сил> дать право гражд<анства>, составляют содержание нынешних пиэс» (IX, 677).

По позднейшему свидетельству А. Т. Тарасенкова, 22 января 1852 г. Гоголь «с пренебрежением» отзывался также о пьесе Тургенева «Провинциалка»:

«Что это за характер: просто кокетка -- и больше ничего» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 908].

Замечание относится к героине пьесы, жене уездного чиновника, бесстыдно кокетничающей с влиятельным заезжим графом ради чаемого переезда, вместе с мужем, в Петербург.

Так Гоголь, перемежая похвалы и порицания (что он делал всегда, пытаясь повлиять на окружающих), стремился преподать молодым современным литераторам оздоровляющий урок.

Между тем уже со второй половины 1840-х гг. воспитанники «школы» Белинского -- «кучка западников-либералов» (выражение И. С. Аксакова) [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 1, 304] -- правдами и неправдами оказывают самое серьезное влияние на новую смену писателей. Такое влияние испытывает в те годы начинающий драматург А. Н. Островский. По свидетельству уже упомянутого Тертия Филиппова, Островский в 1846 г. «всецело принадлежал к так называемому западническому направлению, под обаянием которого находился»:

«Он весьма часто ссылался в разговорах на мнения Отечественных Записок, являвшихся для него авторитетом <...>. Увлекаясь вышеуказанным направлением, Островский доходил иногда до странных, почти невероятных крайностей. Так, заверял он, что ему противен вид самого Кремля с соборами. Он изумил однажды Филиппова, сказав: “Для чего здесь настроены эти пагоды?” Этою подчиненностью Островского господствующему направлению объясняется между прочим и то, что первая его крупная пиеса Свои люди сочтемся состоит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов Русского народа.» [Барсуков: 65-66].

«“Свои люди -- сочтемся” есть, конечно, такое произведение, на котором лежит печать необыкновенного дарования, но оно задумано под сильным влиянием отрицательного воззрения на русскую жизнь, отчасти смягченного еще художественным исполнением, и в этом отношении должно отнести его, как ни жалко, к последствиям натурального направления» [Филиппов: 16].

По счастью, Островский, как и другие талантливые писатели, впоследствии сумел избавиться от влияния отрицательного направления:

«Начав с презрения к пагодам Кремля, Островский постепенно, исподволь дошел даже до крайностей истинно русского направления» [Барсуков: 79].

Во всяком случае уже в 1855 г. он называл «Выбранные места из переписки с друзьями» «замечательной книгой» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 566].

Очевидный «диктат» западников испытывает во второй половине 1840-х гг. другая будущая знаменитость -- граф Л. Н. Толстой. Влияние радикальной школы не прошло для него бесследно. Позднее, в 1891 г. Толстой, перечисляя произведения Гоголя, наиболее повлиявшие на него в возрасте от четырнадцати до двадцати лет (с 1842 по 1848 гг.), признавался, что уже тогда ценил «все художественные, кроме Тараса Бульбы»40. (Неприязнь к героической повести Гоголя Толстой -- автор «Войны и мира» -- сохранил до конца жизни)

Белинский и его статьи пользовались в «послегоголевский» период развития русской литературы чрезвычайной популярностью. Еще в 1847 г. Плетнев в письме к Шевыреву свидетельствовал:

«.мы живем в жалкую эпоху. Глупейший враль становится для нынешней публики оракулом. <...> сегодня Срезневский рассказывал о торжестве Белинского в Харькове (летом 1846 г. -- И. В.), о таком народном торжестве, какого не удостаивались при жизни ни Карамзин, ни Пушкин. Афишу, которую в грязных лапах своих подержал Белинский в Харьковском театре, тамошние дамы разорвали по клочкам и разделили меж собою» [Дементьев: 198].

17 сентября 1856 г. Иван Аксаков из Николаева сообщал брату Константину:

«Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 2, 942].

Спустя три недели Аксаков в письме из Екатеринослава к родным повторял:

«И Полевой, и Белинский имели огромное влияние на общество, вредное, дурное, но все же громадное влияние. Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому скольконибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю; в отдаленных краях России только теперь еще проникает это влияние и увеличивает число прозелитов» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 942-943].

Не следует, однако, смешивать эту популярность Белинского с влиянием на русское общество самого гоголевского наследия. Несомненны исключительные заслуги Гоголя в становлении реализма русской словесности -- без агрессивной политической тенденции, которую настойчиво пытались навязать произведениям писателя критики-западники. Гоголевский реализм не просто оказывал влияние на художественную литературу, но менял само видение реальности, сказываясь даже на научных трудах. Так, Погодин, работая над своими многотомными «Исследованиями, замечаниями и лекциями о русской истории», в 1848 г. в письме к Гоголю признавался:

«Тебе, то есть впечатлениям, тобою произведенным, понятиям, тобою возбужденным в “Ревизоре” и “Мертвых душах” об объективности действующих лиц, обязана моя “История” много» (XV, 117).

Младший современник писателя, князь Д. А. Оболенский, познакомившийся с Гоголем в 1848 г., позднее, в 1873 г., отмечал:

«Некоторые позднейшего времени статьи о Гоголе могут служить доказательством, какая бездна отделяет понимание Гоголя новейшими критиками от того непосредственного, живого и могучего влияния, которое Гоголь действительно имел на нравственное развитие современной ему молодежи. Здесь не место протестовать против странной оценки социальных и политических убеждений Гоголя; здесь не место разбирать, кто из современных писателей глубже и шире относится к жизненным вопросам общества. Скажу только, что поколение, выработавшее и осуществившее все реформы последнего десятилетия, воспитано Пушкиным и Гоголем и приготовлено их нравственным влиянием к деятельности и плодотворному труду, хотя ни Пушкин, ни Гоголь не написали ни одного трактата о какой-либо реформе и не переносили на русскую почву социального бреда иноземных мыслителей» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях...: т. 3, 686].

Н. С. Лесков в 1883 г. свидетельствовал:

«Из малороссов Белинскому многие не только не сочувствовали, но даже сердились на него за его злые нападки на “совратившегося Гоголя”. <...> Рукописные копии письма Белинского к Гоголю ходили по рукам и в Малороссии, но они не возбуждали никакой желчи против поэта <...>. Скорбь о Гоголе в Малороссии была всеобщая, а имя Белинского почти все произносили с раздражением» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 3, 1012].

В 1874 г. тот же Иван Аксаков писал А. О. Смирновой:

«Знаете, о чем я теперь собираюсь писать? О Гоголе. <...> То значение, которое имел Гоголь для литературы, для современников, <.> то наслаждение, которое доставляло художественное воспроизведение пошлых, грязных и сальных сторон русской жизни, наслаждение чуждое всяких тенденциозных, социалистических соображений, все это теперь -- вещи невнятные. Это необходимо истолковать, и потому мне хочется написать <.> два этюда о Гоголе: один -- “место или значение Гоголя в истории русской литературы и русского общества”, а другой -- психологический этюд о самом Гоголе.» [Виноградов. Гоголь в воспоминаниях.: т. 2, 943].

(К сожалению, своего намерения Аксаков так и не исполнил.) Еще в 1852 г. В. В. Толбин, пытаясь «по горячим следам» разобраться в отношении к творчеству Гоголя литераторов натуральной школы, писал:

«Гоголь навлек на себя упрек не несправедливый в порождении несчастной литературной школы, школы натуральной, сумевшей, как иные дети, усвоить себе одни отцовские недостатки, не переняв ничего доброго и умного от него. Но и тут следует признаться, что и в самой натуральной школе, стоящей, действительно, как живой упрек Гоголю, были некоторые удачные попытки, обещавшие успех в будущем. С другой же стороны, ошибочное разумение ею Гоголя происходило от того, что он не окончил работы, выставил только несколько отрывочных, недоделанных картин и, не высказав мысли, сошел с своего поприща» [Толбин: 4-5].

Так или иначе, но, вопреки суждениям друзей и единомышленников Гоголя, понимавших подлинный смысл его творчества, господствующим в журналистике 1850-х гг. продолжало оставаться радикальное направление. В 1860-х гг. это направление только усилилось. В свои «права» вступала еще более жесткая нигилистическая критика. Чернышевскими, Добролюбовыми и Писаревыми выковывался тот дух отрицания исторической России, который вел к трагедии 1917 года. От заявлений Белинского (в зальцбруннском письме), что «русский народ -- <...> это <...> глубоко атеистический народ» (в чем будто бы и «заключается огромность исторических судеб его в будущем»; XIV, 370), до атеистов Д. И. Писарева и В. И. Ульянова (Н. Ленина) -- расстояние лишь во времени, но не в духе. Так, для повзрослевшего, прозревшего Достоевского все предельно ясно. В 1871 г. он пишет Н. Н. Страхову:

«Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда.» [Достоевский: т. 291, 208].

Кстати сказать, на эту тесную связь взглядов Белинского с обстоятельствами личного характера указывал еще в 1847 г. Ф. Ф. Вигель, поясняя в письме к Гоголю мотивы, которыми руководствовались западники в радикальном истолковании его произведений:

«Что побуждало их к тому? любовь ли к родине, коей сынам чаяли они от того исправления? ненависть ли к ней за неудачи свои, в коих, право, не она и не Правительство, а природа их была виновата? Невольно надобно придержаться последнего мнения...» (XIV, 239).

Однако для Ленина, почитателя Писарева и Нечаева, письмо Белинского к Гоголю -- это «одно из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное <.> значение и по сию пору» [Ленин: 94]. Эти строки были написаны за три года до революции. Примечательны упоминания о гоголевских образах в статьях Ульянова (Н. Ленина): «.угрожающе рычит черносотенец Собакевич» (1908); «.старая русская монархия, старая держиморда.» (1919).

Дело, разумеется, заключалось не в отдельных личностях, но в самом духе эпохи. Сама цензура действовала тогда порой больше в пользу популярного нигилизма, чем в поддержку государственности. Что говорить об отношении последователей Белинского к Гоголю, если отрицатели не щадили в то время даже Священное Писание. В неотправленном письме 1847 г. к критику Гоголь писал:

«.пастырей, этих мучеников Епископов, вынесших на плечах святыню Церкви, вы хотите отделить от Христа, называя их несправедливыми истолкователями Христа. Кто же по-вашему ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели [эти]) нынешние ком<м>унисты и Социалисты, [объясняющие, что Христос повелел отнимать имущества и гра<бить> тех, которые нажили себе состояние]? Опомнитесь!» (XIV, 388);

«Все можно извратить и всему можно дать дурной смысл, человек же на это способен», -- замечал Гоголь (VI, 57).

К чести русской классической литературы, несмотря на все противоречивые веяния, ее главными составляющими остались вера, духовность, любовь к России -- в противовес безверию и отрицанию. Гоголевская писательская традиция -- и в осуждении порока, и в утверждении добродетели -- была сохранена и продолжена, вопреки разрушительным попыткам Белинского и его «школы».

Возникает, однако, вопрос: насколько изжита, ушла в прошлое традиция радикального западничества? В целом можно судить, что относительная объективность в работах современных историков и литературоведов наблюдается главным образом в изучении отдаленных эпох русской истории -- XI-XVIII вв. Иначе дело обстоит в отношении к более близкому XIX веку. Взвешенность и беспристрастность часто оставляют современного ученого-гуманитария, когда он берется оценивать век, непосредственно предшествующий революционному потрясению 1917 г. Чем ближе к роковому перелому, тем более сознание исследователя двоится. С одной стороны, главными остаются требования объективного анализа, с другой, -- вслед за литературоведением советской эпохи, ученый вместо подлинно научного исследования порой так или иначе продолжает «доказывать» сомнительное превосходство «своего», послереволюционного времени над предшествующим, -- делая это, разумеется, за счет принижения последнего. В современной науке до сих пор сказывается отсутствие подлинно научных методологических подходов в оценке наследия XIX века. Довлеет давняя идеологическая традиция советской школы, в непременную обязанность которой входило тотальное «обличение» отечественной истории и культуры девятнадцатого столетия. Проблема «гоголевских» и «антигоголевских» традиций продолжает, таким образом, оставаться актуальной и для нынешнего времени.

Одним из ключевых в этом противостоянии двух разнонаправленных традиций является представление о якобы присущей русской культуре «литературоцентричности». Легко принимаемое на веру, это представление содержит в себе, однако, вполне определенный идеологический концепт. В действительности пресловутая «литературоцентричность» никогда не была определяющей чертой всецелого русского общества ни в девятнадцатом, ни в более отдаленных веках. Специфической особенностью это явление стало к середине XIX в. лишь для одной, не самой многочисленной из социальных групп тогдашнего образованного сословия. «Литературоцентричной» русская культура стала прежде всего для либеральной интеллигенции позапрошлого столетия. Именно либеральная мысль XIX в. сделала из художественной литературы главный плацдарм, откуда разворачивались основные движения, направленные против традиционного уклада русской жизни. Для остального тогдашнего общества светская художественная словесность -- безусловно, всегда обладавшая важным для всех значением -- в центре исключительного внимания, тем не менее, никогда не стояла. Главную ценность для русского национального самосознания традиционно составляли отечественная и мировая история, богословие, агиография, иконография, церковная проповедь, церковное и гражданское право, фольклор, философия, воспитание, образование -- и многие другие насущно необходимые для общества сферы культуры. Так, особое значение в первой половине XIX в. придавалось истории. «В народном воспитании преподавание Истории есть дело Государственное», -- писал, в частности, по этому поводу будущий министр народного просвещения С. С. Уваров в 1813 г. (в то время попечитель Санкт-Петербургского учебного округа) [Уваров: 2]. В. А. Жуковский, назначенный в 1826 г. воспитателем Наследника Александра Николаевича, в свою очередь отмечал:

«Сокровищница просвещения царского есть история, наставляющая опытами прошедшего, ими объясняющая настоящее и предсказывающая будущее. Она знакомит Государя с нуждами его страны и его века. Она должна быть главною наукою Наследника престола» [Жуковский, 1880: 18-19], [Жуковский, 1902: 146].

«“Литература” -- пожалуй, наименее удачный термин для определения той сферы духовной деятельности, которая в русской культуре названа этим словом. <. .> На протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность», -- отмечал В. Н. Захаров [Захаров, 2012: 103]. Во всеохватывающих, корневых понятиях традиционного русского уклада, таких, как вера, царь, отечество -- Церковь, государство, народ -- Православие, Самодержавие, Народность -- религия, история, фольклор (народная культура) -- развивающаяся новейшая беллетристика была лишь одной, но отнюдь не единственной и, тем более, не главенствующей формой проявления народности. Исключительная «ставка» на художественную литературу -- среди всех других важных составляющих культуры -- была сделана именно оппозиционной частью русского общества, вовлекавшей постепенно, по мере приближения к 1917 г., в свою «литературоцентричную» орбиту другие слои.

Неудивительно, что «литературоцентричной», по наследству, оказалась и вступившая на смену либерализму XIX века советская эпоха, взявшая на себя роль продолжательницы традиций радикальных литераторов девятнадцатого столетия. В «литературоцентричности» либеральной ветви русской культуры, в разрушительной по отношению к исторической России художественной беллетристике XIX века новая эпоха закономерно черпала себе оправдание и подкрепление.

Свою тесную связь и преемственность с предшествующим «литературоцентричным» движением со всей определенностью демонстрирует и современная литературоведческая наука либерального толка. В ее ставшем почти ритуальным обычае негативно оценивать, если не проклинать, практически все стороны жизни дореволюционного XIX века -- культуру, идеологию, правительственную практику, -- есть одно непременное исключение. Под обличение никогда не попадали «свои» -- Белинские, Герцены, Добролюбовы, Чернышевские и пр. -- жившие в «неугодном» во всех других отношениях столетии.