Русская литературная классика в идентификационных представлениях советской культуры

Materials and methods. The study is based on the materials of the magazine “Ogonyok”, the largest illustrated weekly, which played a large role in the translation of Soviet values into the mass consciousness. The study of a variety of publications devoted to Russian writers and events of literary life - articles, notes, drawings, photos, special issues - was conducted from the early 1920s to the mid 1950s. It is based on the principle of cyclical nature of the historical and cultural process and proceeds from the idea that public interest in the heritage of the past is determined by the needs and spiritual guidelines of its present.

Results. Studying the issues of the journal for more than thirty years of its publication allows us to present the ways and forms of introducing images of the classical literary heritage into Soviet culture. Marked occurred in accordance with the heroic matrix, which played a major role in the formation of Soviet identity. This matrix was based on the class-party principle and had two successive approaches, i.e a revolutionary and a national-patriotic one.

Conclusions. The literary-centrism of Russian culture was perceived by the Soviet civilization, however, the value-semantic content underwent a serious correction. The integration of Russian classics into the Soviet culture was in close connection with ideology, in the context of changing the vision of the past by power, by creating certain clichйs and canons. The many-valued potential of the Russian classics, its philosophy and focus on the formation of a national worldview were reduced and mythologized. The correspondence of the ideological aspirations of one or another writer to the tasks of building a new society came to the fore. “Ogonyok” reproduced officially recognized examples of the interpretation of the classics. The period under study can be called the political period of Russian classical literature in Soviet culture.

Keywords: culture, heritage, literature, past, magazine “Ogonyok”.

Культурное наследие - явление многоплановое. Журнал «Огонек», безусловно, тоже можно отнести к нему. Будучи сам - по крайней мере, в своем названии и в способах подачи материала - частью наследия дореволюционного в советской эпохе, он с самого момента своего возникновения в 1923 г. С 1899 по 1918 г. «Огонек» издавался в Санкт-Петербурге (Петрограде) как ежене-дельное иллюстрированное литературно-художественное приложение к газете «Биржевые ведомости» (издатель Ст. Проппер). Выпуск журнала был возобновлен в 1923 г. в Москве ста-раниями М. Кольцова; с 1938 по 1990 г. журнал выходил в издательстве «Правда»; за это время сменилось несколько главных редакторов, в частности, 1938-1942 гг. - Е. Петров; 1946-1953 гг. - А. Сурков, 1953-1986 гг. - А. Софронов, 1986-1990 гг. - В. Коротич. претендовал на выражение взглядов и интересов формирующегося нового общества. Репертуар журнала был насыщенным и разнообразным, касался практически всех сторон общественно-политической и литературно-художественной жизни страны. Ставя своей целью отразить все движения современной жизни, он уделял большое внимание историческому и культурному наследию, активно участвовал в формировании советской мемориальной культуры, чествовании общественных деятелей, исторических личностей, писателей, художников, композиторов и др. Журналу была даже присуща «юбилеемания».

Литературная тема занимала значимую нишу в «Огоньке». Уже в первый - 1923 - год выхода журнала стала формироваться концепция ее представления, шел поиск сюжетов, опорных символов, знаковых имен. Публиковались литературные произведения или отрывки из них, материалы биографического и литературоведческого характера. При этом в 1920-е гг. визуальный ряд преобладал над текстами. Напомним о знаменитом приложении к журналу - серии «Библиотека “Огонька”».

Первым литературным именем для нового советского «Огонька» стал А. Пушкин. Появление в одном из первых номеров журнала за 1923 г. фото Страстного бульвара с памятником поэту выражало преемственность со старой культурой, что было важно в условиях ее «революционного пересмотра». Правда, ориентированный прежде всего на образованную городскую публику, «Огонек» не смог остаться в стороне от того, что можно назвать «советизацией» классической литературы и истории. Более того, для журнала было важно стать своим для нового, массового читателя из других социальных групп, на формирование литературных вкусов которых он нацеливался. С этим читателем, особенно молодым, «Огонек» связывал и будущее страны, и свое собственное.

Приоритетной для журнала темой была революционная. Собственно, и современная жизнь представала с его страниц как разворачивающаяся во времени (настоящее и будущее) и пространстве (весь мир) Революция с большой буквы. Связующими звеньями между темой революции и литературы стали, помимо В. Ленина, две основные фигуры - В. Белинского и М. Горького. Именно ими поверялись все другие русские и советские прозаики и поэты. огонёк литература классический советский

В. Белинский, кому посвящалась одна из первых с момента выхода журнала большая и по сути программная статья, представал идейным предтечей передовой - революционной - общественной мысли. 75-летняя годовщина со дня смерти критика (июнь 1923 г.) расценивалась как событие «исключительное для наших дней», как то, что необходимо «использовать для углубления нашего понимания корней настоящего в прошлом».

Автор статьи стремился «вскрыть все нити», притягивающие от Белинского «к нашим дням». Его значимость для нового общества заключалась в революционности, способности растоптать святыни, которым поклонялся прежде, в пережитой им трагедии мысли, отречения от идеализма. Подчеркивалась весьма созвучная времени жертвенность Белинского - «великого предшественника материалистического миросозерцания и социалистических идей».

Статья завершалась двумя пассажами, которые предъявлялись читателям в качестве заветов критика. Первый из них связывал спасение России с пробуждением в народе чувства человеческого достоинства, развитием прав и законов. Второй касался исключительной миссии русских писателей по отношению к публике, видевшей в них своих идейных вождей [1, с. 12]. Н. Толстого, А. Чехова и М. Горького журнал особенно выделял в качестве выдающихся величин, олицетворявших собой переходность эпохи. В конце 1928 г., в столетний юбилей Л. Толстого, «Огонек» поместил на обложку одного из своих номеров (№ 37) фото Толстого и Чехова, сделанное в Ялте в 1901 г., объединив их имена и предваряя тем самым предстоящее в 1929 г. 25-летие со дня смерти Чехова. Надпись под фотографией гласила: «Толстой, Чехов и Горький - вот три писательских имени, которыми отмечен один их значительнейших периодов русской литературы конца XIX века и нашего времени. Уходящий от нас идейно, но ценный в художественном отношении Толстой, возглавляющий всю современную литературу Горький и незабываемый, близкий нам Чехов, с чьими еще достаточно сохранившимися персонажами предстоит длительная и упорная борьба, - все эти три крупнейших писателя являются теми классиками, без изучения которых нельзя понять нарождающейся новой литературы». Имя А. Чехова было одним из самых популярных в «Огоньке». Правда, поначалу казалось, что герои Чехова, да и само его творчество («цеховщина»), отождествлявшееся с пессимизмом и «интеллигентским нытьем», принадлежат исключительно прошлому [2, с. 10]. Однако постепенно литературное наследие писателя, особенно в контексте «мещанского ренессанса» эпохи нэпа, стало восприниматься как абсолютно современное, отражающее болевые точки нарождающегося советского [3, с. 10, 11].

Что касается М. Горького, то он являлся для «Огонька», особенно в 1923-1938 гг., когда главным редактором журнала был М. Кольцов, одним из главных персонажей публикаций, стал воплощением мечты о человеке, который «сделал себя сам». Выполняя роль хроникера жизни и творчества писателя, отмечая поначалу многогранность, сложность, противоречивость творческой личности Горького, журнал к концу 1930-х гг. делал ее монолитной и одномерной. «Огонек» активно продвигал горьковский образ «буревестника революции», «бойца пролетариата», «авторитета в деле пролетарского искусства», акцентировал горьковское неприятие «нытика-интеллигента» и мещанина. Путь писателя трактовался как превращение индивидуалиста- ницшеанца в социалиста, романтика - в реалиста, показавшего «проявления скотской дряни» в старой российской действительности и призывавшего вырвать с корнем все «свинцовые мерзости» прошлого из действительности советской. Журнал демонстрировал тесную связь М. Горького со страной, народом и вождем, использовал его авторитет для пропаганды курса на «социалистическое наступление», полагая последнее «осуществлением лучших чаяний» писателя, а его идею соцреализма - способом активного вмешательства в жизнь. Грандиозным проектом «Огонька» по канонизации писателя и внедрению мифа о нем в советскую культуру явилась постройка агитационного самолета-гиганта «Максим Горький». Имя М. Горького работало на становление и укрепление культа И. Сталина [4].

Говоря о литературной теме в «Огоньке», можно отметить, что до 1927-1928 гг., как правило, появлялись статьи биографического, литературоведческого плана, в которых описывались те или иные моменты личной жизни писателей, связанные с ними места (например, рисунки Н. Гоголя; ранняя любовь И. Гончарова; взаимоотношения И. Тургенева и Л. Толстого и др.), т.е. публикации скорее познавательного, чем оценочного характера. Однако постепенно происходили подвижки в представлении журналом литературной темы; все сильнее и настойчивее стали проникать в него классовые мотивы, звучала подозрительность в отношении «бывших», прежде всего дворян.

Основная интенция культуры и литературы - искания человеческого духа - сохранялась, но все более преломлялась сквозь призму политики. Характерны в этом плане публикации о М. Горьком в год его 60-летия (1928 г.), о Н. Чернышевском (1928 г., к 100-летию со дня рождения). В статье о последнем говорилось: «Текущая действительность выдвинула на первый план политику». Хотя речь шла о 60-х гг. XIX в., намек на конец 1920-х гг. был очевиден. Названного «бунтовщиком и мыслителем», «человеком активного действия, а не отвлеченной теории», Чернышевского защищали от «вражды» к нему со стороны писателей-дворян - И. Тургенева, Л. Толстого [5, с. 4, 5]. «Классово не нашим», согласно ленинским оценкам, представал в год своего 100-летнего юбилея и Л. Толстой. Его чествовали как знатока народной жизни, «человека глубокой совести, смелого революционера, потрясавшего колонны государственного порядка царской России», осуждая при этом за «толстовство», за «крестьянскую революционность», несовместимую с «боевым коммунистическим учением» [6, с. 4].

Известная социологизация и вульгаризация, которой не избежал и такой тонкий мастер слова, как А. Луначарский, содержалась в его статье о А. Грибоедове (к 100-летию смерти), где упор был сделан на «деклассировании дворянства, перерождении его под давлением капитализма». То, что автор «Горя от ума» был дворянином и не был революционером, что его пьеса имела характер «гуманитарной и либеральной», «да еще и с примесью ранних славянофильских оттенков», серьезно понижало статус Грибоедова в социально-политических представлениях эпохи «большого скачка». И все же Луначарский отмечал «огромную роль гениальной комедии» Грибоедова в дальнейшем формировании русского общественного сознания. В этом нарком просвещения усматривал современность писателя, называя того «автором еще живых героев». «Фамусовщина», «скалозубовщина», «молчалиновщина», «репетиловщина» - все эти нарицательные имена воплощали не только прошлое. Луначарский констатировал их «в известной степени» возрождение «на самой почве советской власти», отмечая «море бюрократизма» и «обывательщину, которая волнуется необозримым простором вокруг творческих классов нашей страны». Он апеллировал к классике для обоснования современной партийной политики: «Потому партия и должна принимать от времени до времени самочистку, чтобы внутри ее не процветали разными узорами всякая грибоедовщина и гоголевщина, и потому что обывательщина заносится в партию и загрязняет ее. Даже в самом чистом, самом революционном, что создалось на почве разрушения старой России, еще проглядывают черты отвратительного прошлого» [7, с. 8, 9]. Впрочем, гораздо дальше шел автор другой статьи о А. Грибоедове, помещенной прежде статьи А. Луначарского, на первой странице того же номера «Огонька». В данном случае литературный юбилей использовался в «наше время все более и более обостряющейся классовой борьбы» прежде всего в политических целях, для наклеивания ярлыков на идейных противников. «Молчалинство», олицетворявшее, по мнению автора статьи, соглашательство с буржуазией и приверженность ее теории гражданского мира, приписывалось идеологическим противникам большевиков и пролетариата - меньшевикам и эсерам [8, с. 1].

Литературная тема стала все более подчиняться задачам социалистической реконструкции. Так, «Огонек» уделил большое внимание горьковскому издательскому проекту «История молодого человека XIX столетия», поместив написанное М. Горьким предисловие к нему. Проект, предполагавший публикацию значительных образцов русской и зарубежной (европейской) литературной и философской прозы, оценивал их с классовых позиций. Отождествляя интерес к личности и ее духовным исканиям с «гимном» буржуазному мещанскому индивидуализму и пессимизму, он ставил цель показать «драматический процесс его постепенного вырождения и банкротства», развенчать «социальную глухоту и слепоту» романных героев. Индивидуализму мещан противопоставлялась новая «социалистическая индивидуальность» пролетарской рабочей молодежи, героев-коллективистов, взращенная на «ошибках прошлого» и «суровом революционном опыте отцов», мобилизующая на доблестный труд и самопожертвование во имя строительства нового общества и пропаганды «советского патриотизма» [9]. Реконструктивный период проходил под лозунгом «критического освоения культурного наследия». Выдвижение на первый план «общественной» (на деле - политической) позиции писателя (и вообще любого деятеля культуры) составляло важную часть формирующегося советского канона. Перед исследователями творчества писателей прошлого ставилась цель связать его с «потребностями нашей борьбы». Ведущим в интерпретации классического наследия стал утилитарный подход: подчеркивалось познавательное значение классики с точки зрения понимания «великого исторического пути народа».

В этом плане характерны оценки творчества И. Тургенева. Стремление чрезмерно его политизировать стало особенно явным накануне и в год 50-летней годовщины со дня смерти писателя (1933 г.). На него обрушился буквально шквал критики («классово враждебен нам»); создавалось впечатление своеобразного соревнования по части выдвижения в его адрес обвинений в духе политических чисток того времени [10, с. 115-117]. Однако Тургеневу в «Огоньке» «повезло»: журнал поступил деликатно, поместив в № 25 статью, повествующую об истории создания портрета писателя кисти И. Репина. Вместе с тем, и в «Огоньке» словосочетание «дворянское гнездо» использовалось как клише с негативной коннотацией, чтобы подчеркнуть тяжесть жизни угнетаемых «барами» крестьян в дореволюционной России. Впрочем, в 1928 г., публикуя статьи В. Бонч-Бруевича и А. Луначарского о Л. Толстом, «Огонек» проявлял относительную сдержанность в смысле выражения классово-партийной позиции, назвав произведения классика «великими документами героической борьбы наших предшественников - предтеч социальной революции в нашей стране». Но в том же 1933 г. прозвучала «классовая оценка» Ф. Достоевского: «После ссылки перешел в лагерь мрачных и оголтелых ненавистников всяческой свободы» [11, с. 12].

Однако последовавший во второй половине 1930-х гг. поворот в официальной мемориальной политике, связанной с вниманием не только к революционному, но и к «историческому» прошлому, привел к коррекции оценок писателей прошлого. Наряду с русской историей русская классика выступила в качестве всенародного достояния и символа национальной идентификации; классики составляли единое целое с советским народом. Одним из маркеров подобных изменений стала столетняя годовщина гибели А. Пушкина, отмеченная как «всенародный праздник социалистической культуры». «Огонек», например, посвятил Пушкину специальный сдвоенный номер в начале 1937 г. Правда, партийно-государственной доктрине, совершившей подвижку от «партийности» и «классовости» в сторону «народности» и «патриотизма», был по-прежнему присущ утилитарный подход к классике, которая рассматривалась с точки зрения возможностей воспитания «сознательных членов коммунистического общества». С именем классиков связывались прежде всего вопросы общественно-политические, выводящие на современность. Одновременно их творчество пытались подверстать под социальный запрос массового советского читателя, ожидавшего от книги познавательности и полезности, оптимизма и героики, а главное - правдоподобия, одним словом, соцреализма [12, с. 116-124].

Творчество классиков рассматривалось как предвосхищение грядущего, с которым ассоциировалась советская действительность. Всячески подчеркивалось эпическое начало советской жизни. «Утро человечества, просиявшее в СССР», подготовляли прежде всего революционные писатели-демократы: «мечта Радищева сбылась»; «в советское время большинство его (Некрасова) светлых пророчеств о русском народе уже стало явью», «в глухую ночь николаевской реакции он предвидел грядущий рассвет» (Белинский); безусловно - М. Горький, но также и А. Чехов.

По-прежнему активно в 1930-1950-е гг. литературные юбилеи использовались в политических целях, для наклеивания ярлыков на внутренних и внешних идейных противников. Например, «острым, грозящим оружием» в годы «Большого террора» виделось литературное наследие А. Чехова [13, с. 1]. Вообще творчество Чехова являлось для «Огонька» универсальным ключом ко всем сторонам жизни общества - когда речь шла и о «родимых пятнах» прошлого (мещанство, пошлость, обывательщина и т. п.), и о лучших качествах народа [14, с. 7]. С учетом поворотов советской мемориальной культуры складывался канон юбилейной интерпретации взглядов того или иного отечественного писателя-классика. Изменения заметны, в частности, по публикации «Огонька», приуроченной в 1938 г. к двойной тургеневской годовщине (120 лет со дня рождения и 55 лет со дня смерти). Творчество писателя отныне провозглашалось всегда актуальным для советской культуры. Народ и в первую очередь молодое поколение объявлялись наследниками его творческих достижений. Советский человек должен был видеть в лице Тургенева национального и социального писателя, гуманиста, новатора и оптимиста, а затрагиваемые им «вечные» темы не противопоставлялись «требованиям современности». Впрочем, отмеченное относилось во многом и к другим классикам. Тем не менее избирательный классово-партийный подход к творчеству Тургенева сохранялся; писателя продолжали включать в ряды «принципиальных противников передовой русской общественной мысли» [15, с. 22-24].

Следует отметить определенную вульгаризацию, присущую публикациям «Огонька» на эти темы в 1930-е - начале 1950-х гг. Само литературное наследие русских классиков XIX в. сводилось к наличию в нем сочувствия к «угнетенному царизмом народу» («мысль о народе, его страданиях, его судьбе») и потенциала революционности. Их произведения использовались в целях критики («обличения») царского прошлого («обличение и протест - столбовая дорога современной русской литературы», по Н. Чернышевскому, как отмечалось «Огоньком»). В обобщенном виде «типичная черта нашей литературы» заключалась в ее гражданском пафосе, «вечной думе о своем народе», о человеке, о свободе.

Юбилейная интерпретация классики использовалась для демонстрации «тяжелой участи писателей в царской России». Хотя русская история была реабилитирована, только отдельные властвующие особы прошлых веков заслуживали положительной оценки, а восприятие царского прошлого как «ненавистного» никуда не ушло. Оно сконцентрировалось в эпохе Николая I, достигнув пика в связи с пушкинским 1937 г. и лермонтовским 1939 и 1941 г. юбилеями. Впрочем, эпоха Николая II маркировалась так же негативно. Причем в сталинский период преобладали юбилеи, связанные с датой смерти. Они отмечались с большим размахом, как, например, столетние годовщины смерти Пушкина в 1937 г. и Гоголя в 1952 г. (проведению столетней годовщины гибели Лермонтова в июле 1941 г. помешала начавшаяся война). Это объяснялось рядом факторов: значимостью древнейшей культурной традиции почитания умерших в ее религиозном и светском проявлениях, воспринятой и в советском обществе; преломлением культа жертвенности в новых исторических обстоятельствах.

В контексте коррекции представлений о прошлом осмысление творчества классиков происходило практически тоже по одной схеме. Наиболее часто используемыми понятиями-кодами были «гражданственность, патриотизм и народность», притом что, например, у И. Тургенева подделки «под народность» вызывали скепсис. Между тем всячески пропагандировалась связь классических произведений с устным народным творчеством, фольклором (к сталинскому периоду относится и расцвет псевдофольклора). Среди классиков были следующие: «борец с самодержавием, гражданин» (А. Пушкин), «бунтарь», «дворянский протестант» (М. Лермонтов), «протестант» (Л. Толстой), «обличитель мерзости буржуазно-дворянского общества» (Н. Гоголь) и т.д. «Его творчество - набат, призывающий к борьбе за человека, за его честь, достоинство, свободу личности, оно воспламеняло поколения на битву, на борьбу с самодержавием и крепостничеством» - клише-суждение, высказанное по отношению к А. Грибоедову в 1945 г. в год 150-летия со дня рождения писателя [16, с. 8, 9], адресовалось и многим другим классикам. М. Горький, воплощая в себе большинство из перечисленных характеристик, условно находился на вершине литературной пирамиды, выступая связующим звеном между русскими писателями и критиками, народом и вождями. Классики «бронзовели» в «Огоньке», представая одновременно все более одномерными. Они выступали как живые современники, творческая энергия которых представлялась неподвластной времени. Каждый из них метафорически сражался на фронтах Великой Отечественной. В годы борьбы с «низкопоклонством и космополитизмом» голоса классиков должны были звучать для читателей «Огонька» «призывом к бдительности и постоянной боевой готовности». Характерные для начала 1950-х гг. исповедующие академизм официозные «мысли о главном в живописи» вполне могут быть отнесены и к литературе: «Не копаться в собственных настроениях и переживаниях, а создавать типические образы народа - преобразователя... красоту созидательного бытия, самый дух нашей истории» [17, с. 20, 21].

Знакомя читателей в 1948 г. с серией государственного издательства «Библиотека русского романа», в которую включались произведения от Пушкина до Горького, «Огонек» обращал внимание на образ мощного развития России в XIX в. («в России все движется так быстро», по В. Белинскому), рост русского человека. Создается впечатление, что та беспримерная жажда самосознания, неутомимое изучение самого себя, о которых Тургенев писал в связи с романом «Герой нашего времени», полагая их одновременно характерной чертой русской общественной мысли и литературы, представляла для журнала на рубеже 1940-1950-х гг. побочную линию литературного движения [18, с. 24] .

Примерно с середины 1940-х гг. дворянскому происхождению классиков уже не придавалось столь большого значения, как прежде. На первый план выходили их «задушевные думы о России, родине, русском народе». Отмеченное особенно характерно для оценки И. Тургенева и Л. Толстого. На смену неоднократно акцентировавшемуся аристократизму, в известной степени барству обоих пришло осознание глубокого интереса к мужику. Былая предвзятость по отношению к Тургеневу сменилась превозношением его «русскости». В случае Толстого - это воплощение самим писателем мудрости «великого русского народа»; проповедь народной (крестьянской) правды; соединение черт былинных героев - «озорства» В. Буслаева, направленного на низвержение авторитетов и кумиров старого мира, и мощи Святогора [19, с. 14]. И все же «здоровое плебейское, демократическое начало», присущее, как специально подчеркивалось «Огоньком», облику В. Белинского, значительно повышало статус того. В год столетия со дня смерти критика (1948 г.) на первый план выдвигался его образ «литературного бунтовщика, ниспровергателя основ», «материалиста и проповедника социалистических идеалов, сторонника революционного насилия», «политического деятеля, борца, трибуна», чья деятельность не ограничивалась рамками одной только литературно-критической деятельности. Пожалуй, фигура А. Пушкина даже меркла перед «титанической и мученической натурой “неистового Виссариона”». Так, журнал сомневался, «хватило ли бы у Пушкина сил идти с Белинским до конца» [20, с. 2, 3]. Кстати, в «пушкинском» (июньском) номере «Огонька» за 1949 г. эта мысль была по-своему продолжена (или подтверждена): в журнале был помещен написанный в 1944 г. портрет А. Пушкина работы художника В. Яковлева. На портрете поэт выглядел изможденным, уставшим от жизни.

Интересно, что в контексте гиперболизации начала «народности» русской литературы, заигрывания с «народом» на фоне идеологических процессов второй половины 1940-х гг. слово о Белинском и Пушкине тоже было дано в «Огоньке» «низам», представлявшимся высшем судьею («народ по-своему судит») в споре неправды «верхов» и правды русских литераторов. Так, в посвященном Белинскому юбилейном номере журнала приводились разнообразные местные предания о критике, в которых тот выступал тонким знатоком устного народного творчества, защитником крестьян, атеистом, предпочитавшим церковной службе народные гуляния, игры и хороводы [21, с. 14]. Напомним, что в реальной послевоенной деревне, где сохранялись традиционные формы досуга (вечерки и посиделки), фиксировался рост религиозности сельского населения; одно отнюдь не противостояло другому. Что касается Пушкина, то в Болдине между народными «пушкинистами» устраивались своеобразные состязания на предмет знания преданий о нем. Наибольшей популярностью пользовалось то, которое хранило образ поэта-вольнолюбца. «Нигде и не перед кем шапки не скидай. Таков мой обычай!» - вот наставления Пушкина слуге, отказавшемуся поклониться чужому барину [22, с. 12]. Представлялось, что словам этим внимала и болдинская «веселая колхозная молодежь», находившаяся будто по другую сторону от «пустых» колхозных трудодней, системы налогово-займовых повинностей и голода 1948 г.

И уж если Пушкин, условно говоря, «не проходил» проверку на лояльность в «Огоньке», то сказанное еще в больше мере относится к Ф. Достоевскому и Н. Гоголю, не «внявшим» обращениям В. Белинского. Вообще оба эти писателя при всей их «правдивости», беспощадности в «разоблачении» современного им российского общества в своих духовных исканиях и «заблуждениях» представляли определенное «неудобство» для журнала. О Достоевском прямо говорилось: «стоит у нас совершенно особняком». Журнал давал ориентиры читателям: в Достоевском следует принимать отмеченные в свое время Белинским стойкость убеждений, мужество и благородство, а также критику буржуазного общества, «ницшеанства» (индивидуализма, антиобщественности), что согласовывалось с идеологическими установками послевоенной эпохи; наконец, уверенность писателя в возможности свободы и справедливости для русского народа в будущем. «Реакционность» Достоевского, его неприятие революций, отсутствие ясности его отношения к рабочему классу, ожесточенная борьба с передовым лагерем русской общественности - все это входило в перечень неприемлемого в творчестве и позиции писателя, «вредного» для советского человека [23, с. 26, 27].

Что касается Н. Гоголя, то в 1948 г. в его наследии для «Огонька» виделось немало позиций, на которые можно было опереться: «народность», «патриотизм», неприятие крепостничества, «глубокая враждебность к западноевропейским буржуазным порядкам», «мечты о новой, преображенной жизни». Все они явно перевешивали гоголевское «христианское смирение», почему позволяли заявить: «Он с нами, с советским народом, противоборствующим темным силам реакции» [24, с. 8]. В 1952 г. взгляды на Гоголя, «глубже всех чувствовавшего достоинство русского человека», были скорректированы и развернуты: «Советские люди хорошо знают победы его творческого духа и темные провалы, в которые толкала писателя толпа реакционеров, ненавидевших народ и правду, раскрытую в гоголевских типах». По мысли автора статьи, поэта Н. Тихонова, в то время как гоголевские типы практически уже оторвались от советского быта и стали прошлым, их с избытком в капиталистических странах [25, с. 1, 2].

Сталинская эпоха не закончилась со смертью вождя. Дискуссии о сталинском наследии в советской и постсоветской культуре и общественном сознании ведутся и по сей день. Вместе с тем, по публикациям «Огонька» можно проследить подвижки в духовной сфере в начальный период оттепели. Так, уже в № 18 за 1953 г. появилась заметка о В. Овечкине и его публицистике; в № 42 за в 1955 г. журнал вспомнил о 85-летии И. Бунина (№ 42). Небольшой заметкой было отмечено в 1955 г. 60-летие С. Есенина. До этого он после своей смерти упоминался в журнале лишь однажды, в 1945 г., когда были опубликованы воспоминания М. Горького о нем.

Теперь же, вновь обращаясь к авторитету Горького, видевшего в произведениях поэта «проявление таланта русского народа», творчество Есенина представало как «живая художественная ценность советской литературы», выражало «чувство простора, мягкость и нежность родной природы», «запах родных полей и их печаль», «простые радости», «нежность русской души». Вновь журнал апеллировал к «народу», приводя мнение читателя о патриотизме и «низовых» истоках есенинской поэзии. Упоминались и есенинские стихи о Ленине (имя вождя, напомним, стало постепенно освобождаться от привязки к нему имени Сталина). И к тому же теперь читателя не наставляли, в нем (созвучно интенциям оттепели) видели способность самостоятельно разобраться в есенинской поэзии, отделить зерна от плевел: «Сегодняшний читатель, который любит поэзию Есенина, давно научился проходить мимо отсталых или упаднических его стихов» [26, с. 12 ]. Наконец, в начале февраля 1956 г. в связи с 75-летней годовщиной смерти Ф. Достоевского (посмертные юбилеи стали уходить из советской мемориальной практики после XX съезда) классик был «реабилитирован»: его портрет был вынесен на обложку номера «Огонька», он именовался «рудокопом человеческих душ» и «беспощадным обличителем старой России» [27, с. 21].

Символично, что в преддверие XX съезда упоминалась одна из важнейших переломных дат отечественной истории - 19 февраля 1861 г. И хотя автор статьи утверждал, что с этой даты эпоха крепостничества не окончилась, отмеченное можно рассматривать как заявку на предстоящее через пять лет столетие реформы. Однако этот юбилей официально был проигнорирован, так как являлся свидетельством слабости реформационного и общедемократического потенциала в стране.

Отмеченное показали и материалы «Огонька», продолжившего в дальнейшем линию на поддержку национал-патриотических ценностей. Традиционная роль русской литературы, заключавшаяся с эпохи В. Белинского в продвижении наиболее передовых идей времени, была в значительной степени мифологизирована. Все это имело прямое отношение и к отечественному литературному наследию.