Размещено на http://www.allbest.ru/

Фигура советского политического деятеля в писательских мемуарах русских эмигрантов первой волны (А. Луначарский в очерках Г. Иванова И В. Ходасевича)

Роговский Александр Андреевич

Аннотация

В статье анализируются композиционные и стилистические приемы, с помощью которых мемуаристы-эмигранты создают образ наркома просвещения А. Луначарского. Личность народного комиссара дана в широком метонимическом и метафорическом смысле. А. Луначарский олицетворяет советскую бюрократическую систему и шире - советское государство как таковое. Создавая его портрет, писатели выражают свою позицию по отношению к советской государственности в целом. Принципиальным в эмигрантской мемуаристике Г. Иванова и В. Ходасевича оказывается специфика конструирования образа чиновника, не характерного для такого типа прозы. мемуарист эмигрант стилистический

Ключевые слова и фразы: портрет писателя; А. Луначарский; писательская мемуаристика; литература русской эмиграции; Г. Иванов; В. Ходасевич.

Традиционно воспоминания писателей 1920-1930-х годов XX века сосредоточены на реставрации ушедшей культуры: литературного быта, взаимоотношений известных литераторов или же портретов писателей дореволюционной поры. Объектами изображения мемуаристики такого типа, как правило, становятся литераторы, деятели культуры, их старшие современники и ровесники. Таковы, к примеру, "Живые лица" З. Гиппиус, циклы газетных очерков мемуарного характера Г. Иванова и В. Ходасевича, а позднее - мемуарная дилогия И. Одоевцевой (1967, 1983 гг.) и "Поля Елисейские" В. Яновского (1983 г.). Гораздо реже обращались писатели в своих воспоминаниях к политическим реалиям или фигурам. Оговоримся, что мемуаристика этого периода в широком смысле, безусловно, затрагивает данную тему, однако такое направление внутри массива мемуарного текста Русского зарубежья, как писательская мемуаристика, исключительно редко обращается к политикам и другим героям эпохи, не принадлежавшим к творческой интеллигенции.

В этом отношении обратимся к едва ли единственным исключениям из указанного выше правила: двум оригинальным очеркам авторов писательских мемуаров - Г. Иванова и В. Ходасевича, - которые независимо друг от друга избрали объектом своих воспоминаний А.В. Луначарского и его окружение. Надо сказать, что в мемуарном контексте о А. Луначарском писали многие, например М. Горький, но в рассматриваемых очерках образ наркома просвещения построен в соответствии с типологически общей художественной логикой. Во-первых, образ А. Луначарского неотделим от бюрократической системы, им возглавляемой; во-вторых, по своей морфологии очерки принадлежат к бытовому типу очерка с функциональным включением портретных деталей; в-третьих, каждый автор наделяет образ Луначарского локальной колоритной топикой, описывая героя в пространстве Москвы (Кремль у В. Ходасевича) или Петербурга (Зимний дворец у Г. Иванова), что позволяет мемуаристу несколько "очеловечить" персонаж, помещая его в привычные декорации.

Помимо ностальгического взгляда в прошлое, мемуаристика этого периода как явление синкретичное, включающее в себя черты художественной литературы, публицистики и документалистики, активно интересуется пореволюционным настоящим России - Советским Союзом. Однозначного неприятия в среде эмигрантов Советского государства не было, т.к. не было по сути единой эмигрантской среды, слишком неоднородны были география расселения и социальный состав. Как указывают исследователи быта диаспоры, "известные нам типажи русских эмигрантов: заводской рабочий или живущий в Париже представитель старой аристократии и др. - отсылка к совершенно разным социальным мирам, которые, однако, оказывались связанными друг с другом внутри Зарубежной России" [3, с. 137]. Социальное и географическое расслоение, неоднородность русской эмиграции обусловливали известный плюрализм мнений.

Однако к концу 1920-х годов в культуре эмигрантов сложились некоторые стереотипы описания советской действительности (аналогичные сложились и в СССР по отношению к эмиграции). Общий негативный фон оценок деятельности Советского правительства был фактически предопределен личностями людей, оказавшихся в изгнании, - это напрямую высланные из страны (контингент "философских" пароходов), бежавшие под различными предлогами, а также участники белого движения - прямые политические противники актуальной для этого периода власти в стране. Хотя гражданская война была окончательно проиграна белым движением на момент 1923 года, в эмигрантской культурной среде царила уверенность в том, что советское правительство не способно сколько-нибудь долго удерживать власть и в самое ближайшее время все те, кто выехал во Францию, Германию, Италию, Китай и Турцию, вернутся на родину. Ярким выразителем таких идей в публицистике был философ Иван Ильин, публиковавший в этот период статьи на социальноэкономические темы, разоблачающие противоестественность советской власти и ее некомпетентность.

В литературных кругах яркую "антибольшевистскую" позицию занимал самый влиятельный "толстый журнал" русского зарубежья - "Современные записки", в котором неизменно печатали свои стихотворения и воспоминания как Г. Иванов, так и В. Ходасевич. Публикуя свои мемуары, писатели в оценке прошлого опирались как на личные эстетические и аксиологические концепции, так и на представления о той аудитории, которая должна это прочесть. Наибольший интерес вызывали как у писателей, так и у читателей описания творческих деятелей Серебряного века. Однако когда объектом внимания мемуаристов становится комиссар народного просвещения А. Луначарский, по сути своей чиновник, портретно-описательная модель меняется вместе с объектом изображения. Луначарский в 20-е годы XX века служил своеобразным посредником между миром писателей и Советской властью, пытался легитимизировать работу писателя и привлечь старых мастеров на службу новой власти. Характерно, что и Г. Иванов, и В. Ходасевич сосредотачивают описание не на самом Луначарском, а на обстановке, через неё давая своеобразный портрет последнего.

А. Луначарский упоминается в мемуаристике В. Ходасевича в трёх разных очерках, время действия которых ограничено 1918 годом. Наиболее значительна фигура А. Луначарского в очерке "Белый коридор" (впервые газета "Дни", 1925 г.), давшем название изданному посмертно мемуарному циклу. Очерк состоит из трёх самостоятельных отрывков, построенных на серии композиционных повторов: 1) получение пропуска: "У когото в руках - пропуск на столько-то человек" [7]; 2) кремлёвский часовой: "Часовой каждого трогает за плечо и считает вслух: "Один, другой, третий"" [Там же], - устойчиво сравнивающийся с Полифемом; 3) малопродуктивный диалог с обитателями Белого коридора, за которых повествователю всегда стыдно: "Однако мы все ощущали такой стыд за него, что не имели сил просто встать и откланяться" [Там же] (о Луначарском); 4) выход из ворот Кремля с неизбежным повторением ритуала пересчёта Полифемомохранником: "Один, другой, третий" [Там же]; 5) завершается каждая из частей своеобразным прошением небесного заступничества: первая - репликой московских старушек, поражённых видом запряжённого в сани верблюда: "С нами крестная сила!" [Там же]; вторая - решимостью замерзающих писателей, идущих ночью из Кремля: "Ничего, дойдем. Бог нас не оставит" [Там же]; третья и финальная - избавительным "В Белом коридоре я больше никогда не был - Бог миловал" [Там же]. Таким образом, создается кольцевая композиция, обусловливающая замкнутость описываемого топоса как модели мира.

Построение образа А. Луначарского в тексте осуществляется главным образом за счёт антиномичных пар.

Созданный по инициативе А. Луначарского ТЕО (театральный отдел Наркомпроса) характеризуется как "учреждение бестолковое, как все тогдашние учреждения" [Там же]; работавшие в репертуарном отделе писатели "старались протащить классический репертуар, коммунисты старались заменить его революционным, которого не было" [Там же]; дается оценка самой той работы, которую приходилось выполнять писателям: "Но хуже всего было сознание вечной лжи, потому что одним своим присутствием в Тео и разговорами об искусстве с Каменевой мы уже лгали и притворялись" [Там же]. Ложь и притворство для В. Ходасевича - два наиболее отрицательных личностных качества, что хорошо видно на примере его мемуарного цикла "Некрополь", в котором негативно понимаемые мифо-биографические концепции В. Брюсова, Н. Гумилева и М. Горького построены на вольном или невольном обмане.

Фигура А. Луначарского раскрывается также через отношение к искусству. Например, показателен фрагмент, в котором Каменева (сестра Луначарского) обманом заманивает поэтов в свой литературный салон на чтения пьесы Руковишникова в исполнении А. Луначарского и по его протекции. В. Ходасевич так передает обстановку: "Рукавишников был не бездарен, но пошл" [Там же] - и далее характеризует чтение Луначарского и тональность выбранных произведений одним ярким эпизодом: "Есть на мельнице (так называется пьеса. - А. Р.) инфернальный кот. Он не говорит, но на протяжении всей пьесы то и дело кричит "мяу". Луначарского давно уже нет на свете и как-то неловко сейчас вспоминать его долгое, звучное, истомное мяуканье с руладами" [Там же]. Если общественная деятельность А. Луначарского представляется глупой, то его эстетические вкусы признаются автором смешными. Откровенный комизм образа А. Луначарского в качестве "министра культуры" раскрывается В. Ходасевичем в двух анекдотах из жизни А. Луначарского, встроенных в текст воспоминаний. Первый повествует об агитационном плакате с грубой орфографической ошибкой, висевшем над дверью комиссара народного просвещения, на что тому как-то указал В. Ходасевич: "Луначарский всполошился, созвал секретарш и приказал плакат переделать, либо убрать" [8, с. 123]; но во время следующего визита В. Ходасевичу приходится "опять часа два любоваться на тот же плакат, который остался совершенно таким же, как был прежде, только висел теперь не над дверью, а рядом с ней" [Там же, с. 124]. Вторая история связана с периодом пребывания Луначарского с семьёй на Капри, где "однажды у него умер ребенок. Похоронить его по христианскому обряду Луначарский, как атеист, не мог, а просто зарыть трупик в землю все же казалось ему нехорошо. Чудак додумался до того, что стал над мертвым младенцем читать стихи Бальмонта" [Там же, с. 98]. Через описания обстановки, литературных и культурных пристрастий В. Ходасевич выстраивает образ Луначарского и шире - образ советской политической системы как порождение хаоса, но сниженного, комического, ни на что не годного.

Непосредственная портретная характеристика, единственная во всём тексте, только подтверждает этот вывод: "Луначарский откинулся назад, сверкнул пенснэ, внимательно осмотрел нас, молча пожевал губами, а потом сказал речь. Он говорил очень гладко, округленно, довольно большими периодами, чрезвычайно приятным голосом. По его писаниям я знал, что он не умен, самовлюблен и склонен к вычурам. Против ожидания, он говорил совсем просто. Любование собой сказалось только в чрезвычайной пространности его речи, а ее плавности мешало непрестанное подрыгивание ногой" [7]. Во всех чертах видна непоследовательность, всему есть своё противоречие: гладкость и округлённость речи противостоит подранивающейся ноге, а кажущейся простоте - сверкающее пенсне. Оппозиция в тексте выходит на уровень символа, вынесенного в название.

Светлым и тёплым является только этот кремлёвский "Акрополь", всё остальное пространство характеризуется как "темнота улиц, голод" [Там же], а первый визит писателей в Белый коридор и вовсе дан на максимальном контрасте: "Усталые, голодные, назаседавшиеся на заседаниях и настоявшиеся в очередях, мы встретились в темноте у манежа" [Там же]. Но свет, излучаемый Белым коридором, - это не свет добра, наоборот, этот топос противопоставлен божественному, небесному свету и в высшем смысле противопоставляется В. Ходасевичем Богу, который, по молитве героя, должен избавить его от необходимости возвращаться в Кремль. Таким образом, В. Ходасевич развивает инфернальный миф о советской власти посредством обращения к образу А. Луначарского, но существенно травестирует его, оставляя при этом неприятным и пугающим.

Очерк Г. Иванова "Прием у Луначарского" (впервые опубликован в 1927 г.) был включен автором в цикл "Китайские тени". Повествование в этом цикле, в отличие от сборника "Петербургские зимы", ведётся от третьего лица. Композиционно это описание одного дня Луначарского, рамочно оформленного зачином: "У народного комиссара Луначарского - прием в Зимнем дворце" [4, с. 71] - и финалом: "Пора домой, он устал" [Там же, с. 79]. Хронологически же мы имеем два временных пласта: условное настоящее описываемого дня, пока Луначарский при своей власти и статусе, и настолько же условное будущее, где он непременно власть свою потеряет, а на его место придёт куда более деловитый Давид Штернберг.

В отличие от В. Ходасевича, Г. Иванову чужд аксиологический принцип в мемуаристике, он мастер гротеска, доведения типической черты до масштабов абсолюта. Однако характеристика А. Луначарского как персонажа мемуарного текста также начинается с характеристики пространства, обстановки его рабочего кабинета, "обтянутого "весёлым" кретоном в цветочки с декадентским письменным столом" [Там же, с. 72], который назван "изящным уютом", и отмечается, что нарком мог выбрать помещение и повнушительнее, к его распоряжению весь зимний дворец, что не упустил сделать Штейнер.

Во всём описании Луначарского сквозит декадентский уклон, начиная от стола и заканчивая его секретарём, молодым человеком "бледным, томным, с челкой на лбу, с подведенными глазами и сиреневым галстуком-"папильоном"" [Там же]. При этом как декадент он падок на похвалы своим литературным опытам. Описание приёма Луначарского и его типичного рабочего дня напоминает описание светского салона. "У народного комиссара - приём. Он сидит, поблескивая пенсне, и перебирает бумаги, сметы, чертежи" [Там же, с. 75]. Тут же начинаются несуразицы, реализованные в образе пришедшего дворника, который хочет получить разрешение распилить рояль в подвале дома на дрова, что без личного участия А. Луначарского сделать "никак нельзя". Личный телефон Луначарского разрывается от звонков, но просят позвать товарища Якова - слесаря, о местонахождении которого знает лишь местная служительница, моющая полы, - и вот поломойка, роняя хлопки пены с локтя на портфель народного комиссара, говорит в присутствии просителя в течение нескольких минут по личному телефону министра.

Находит своё отражение и мотив неумения, незнания, непрофессионализма. А. Луначарский удовлетворяет слишком много прошений. И всё это в духе: "…прошу в виде исключения выдать отсрочку совершенно незаменимому, лично мне известному. Как Ваша фамилия? - Петров. - Лично мне известному товарищу Петрову…" [Там же, с. 74]. Г. Иванов указывает, что пока его просьбы со скрипом ещё исполняют: отсрочки предоставляются, арест с сейфа снимают, "но скоро…". И эта формула становится рефреном. Любопытно отметить, что статья писалась в 1927 году, тогда как А. Луначарский ушел с поста наркома в 1929 г.

Своеобразным апофеозом является тема литературного творчества. Но у Г. Иванова Луначарский читает не чьи-то пьесы, а свою собственную, и превращается в "просто поэта среди братьев" [Там же, с. 78]. У Г. Иванова А. Луначарский - личность, обличённая статусом, и только благодаря статусу значимая, но статуса своего он удержать не умеет. На приём к нему ходят толпы просителей, потому что их просьбы удовлетворяются, при литературном салоне - вино, икра и ананасы - дефицит для Петербурга времён гражданской войны. Портрета А. Луначарского Г. Иванов не даёт, ограничивается упоминанием пенсне и проникновенного взгляда.

Таким образом, Луначарский выглядит фигурой зависимой и комической, это не смешной, но всё же представитель сил зла, как по В. Ходасевичу, а практически тождественный многим третьесортным поэтам эстет-декадент, со своими поэтическими чаяниями, но обличённый властью, которой распоряжается крайне неумело, и скоро обречённый эту власть потерять. В исторической перспективе Г. Иванов и В. Ходасевич предрекают крушение коммунистического государственного строя, но первый видит это через победу капиталистическо-чиновничьей морали, тогда как второй - через божественное заступничество.

В целом образ А. Луначарского строится в мемуарных текстах Г. Иванова и В. Ходасевича по сходным моделям: замкнутый хронотоп, характеристика через внешние предметы качеств личности, скупые портретные детали, анекдотические вкрапления и пародия на художественное творчество. В результате чего рисуется более или менее однородный образ не слишком умного и не слишком дальновидного человека, скорее актёра, чем грамотного чиновника, но и ещё менее талантливого писателя, что для писательских мемуаров - важнейшая личностная характеристика. А. Луначарский как личность интересует мемуаристов в непосредственной связи с его социальной ролью и метонимически отражает, организует и поддерживает общеэмигрантский культурный миф о советской действительности.

Список источников

1. Арьев А. Жизнь Георгия Иванова: документальное повествование. М.: Звезда, 2009. 514 с.

2. Воронова Е.В. Мифология повседневности в культуре русской эмиграции 1917-1939 гг. на материале мемуаристики: дисс. … к. культурологии. Киров, 2007. 171 с.

3. Гусефф К. Русская эмиграция во Франции: социальная история (1920-1939 годы). М.: НЛО, 2014. 328 с.

4. Иванов Г. Китайские тени. М.: АСТ, 2013. 778 с.

5. Иванов Г.В. Собрание сочинений: в 3-х т. М.: Согласие, 1994. Т. 3. 481 с.

6. Колесников С.А. Мемуарно-биографическое творчество В.Ф. Ходасевича (концепция личности русских писателеймодернистов рубежа XIX-XX веков): автореф. дисс. … д. филол. н. Орел, 2012. 20 с.

7. Ходасевич В.Ф. Избранная проза [Электронный ресурс]: в 2-х т. Нью-Йорк, 1980. Т. 1. URL: http://az.lib.ru/h/ hodasewich_w_f/text_0140.shtml (дата обращения: 02.11.2017).

8. Ходасевич В.Ф. Некрополь. Белый Коридор. М.: Директ-Медиа, 2016. 412 с.

9. Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений [Электронный ресурс]: в 4-х т. М.: Согласие, 1997. Т. 4. URL: http://az.lib.ru/h/ hodasewich_w_f/text_1030.shtml (дата обращения: 02.11.2017).

Размещено на Allbest.ru