Документ как основа художественного повествования в романе Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" (по материалам "Черной книги")

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Документ как основа художественного повествования в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (по материалам «Черной книги»)

Бирючин Святослав Владимирович, Московский педагогический государственный университет

Аннотация

Статья посвящена определению связи романа В.С. Гроссмана «Жизнь и судьба» и «Черной книги». Автор предлагает жанровое определение последней - «коллективное свидетельство» - и доказывает, что документальные материалы сборника являются основой художественного повествования о Холокосте в романе. В частности, трагические образы узников «эшелона смерти», направляющегося в лагерь уничтожения, изображены в «Жизни и судьбе» с опорой на реальные факты, запечатленные в «Черной книге».

Ключевые слова и фразы: документ; «Черная книга»; «коллективное свидетельство»; Холокост; «Жизнь и судьба»; В.С. Гроссман.

«Черная книга» - сборник документальных материалов о тотальном истреблении советских гражданевреев, осуществлявшемся гитлеровцами на оккупированных территориях Советского Союза и в лагерях уничтожения в Польше во время Великой Отечественной войны. Сборник был подготовлен в СССР членами специальной Литературной комиссии при Еврейском антифашистском комитете (ЕАК) под руководством И.Г. Эренбурга и В.С. Гроссмана в 1944-1946 гг.

В конце 1940-х гг. в условиях взятого Сталиным курса на борьбу против «низкопоклонства перед Западом» и «безродных космополитов» книга была запрещена как выделяющая и преувеличивающая масштаб геноцида евреев на фоне общей трагедии всех советских народов, пострадавших от фашизма.

При жизни Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга «Черная книга» так и не была опубликована в Советском Союзе. Первое российское издание «Черной книги» состоялось спустя почти семьдесят лет после ее составления - в 2015 г. Цель настоящей статьи - определение жанровой специфики «Черной книги» как документального текста и выявление ее связи с романом «Жизнь и судьба».

«Черная книга» представляет собой сложное структурное образование. Основу ее составляют эгодокументальные материалы (область лично пережитого факта), представленные в форме первичных документальных жанров - писем, дневников, записей устных рассказов (о жанровой типологии документальной литературы см.: [7]) жертв Холокоста. Дополняют их очерки советских писателей и журналистов, написанные преимущественно на основе подобных свидетельств (область опосредованного изложения факта), а также документы, которыми располагало официальное следствие: главным образом показания нацистов. В последнюю категорию включены не только собственно служебные материалы (протоколы опросов военнопленных немецких офицеров, донесения вермахта), но и де-факто личные записи, использованные в судебных целях и де-юре обретшие статус официальных документов (дневник оберефрейтора Карла Иоганнеса Дрекселя).

В.С. Федоров отмечает, что в 1970-1980-х гг. советским «литературоведам и критикам пришлось всерьез заговорить о становлении особого жанра “коллективного свидетельства”, “хоровой” или “магнитофонной” литературы» [9, с. 1], в которой обширно представлены записанные автором документальные воспоминания множества различных людей о реальных событиях прошлого. По справедливому замечанию исследователя, в фокусе внимания которого оказались «Я из огненной деревни…» А.М. Адамовича, Я. Брыля и В.А. Колесника, «Блокадная книга» А.М. Адамовича и Д.А. Гранина, «Последние свидетели: книга недетских рассказов» С.А. Алексиевич, «особенность вышеназванных произведений в отличие от всей остальной документалистики связана, во-первых, с прорывом эстетического табу, позволившим показать такую жизненную правду, которую литература до этого времени показывать не решалась, и, во-вторых, с их жанровым своеобразием <…>. Сюжетный ряд героев этих произведений выстроен так, что ни одного из них с уверенностью нельзя назвать главным, ибо здесь важен не облик отдельных героев, а их голоса, сливающиеся в общий хор и создающие обобщенный портрет коллективного свидетельства духа времени и эпохи» (здесь и далее курсив наш. - С.Б.) [Там же, с. 15-16].

Запрещенная и не издававшаяся в СССР вплоть до 1991 г. «Черная книга» оказалась на десятилетия закрыта для отечественных исследователей и фактически вычеркнута из истории литературы. Между тем документальный труд, созданный еще в 1940-х гг. под руководством Эренбурга и Гроссмана, правомерно рассматривать как подлинный и едва ли не первый по времени в отечественной литературе образец жанра «коллективного свидетельства», в котором позднее создали свои документальные шедевры А.М. Адамович, С.А. Алексиевич и др. Отсутствие растворенной и ощутимой в тексте авторской интонации отличает «Черную книгу», например, от цикла «Голоса утопии», а отсутствие цементирующего текст единого повествователя - от «Блокадной книги», однако вряд ли эти замечания ставят под сомнение принципиальное соответствие труда Эренбурга, Гроссмана и их коллег жанру «коллективного свидетельства». «Прорыв эстетического табу», изображение шокирующей правды о жизни человека в эпоху войны, множество эпизодических героев, равновеликие голоса которых образуют (внешне фрагментарное) повествование, объединенное общей трагической темой, диктующей отбор материала - все эти ключевые жанровые черты «хоровой литературы» в полной мере присущи «Черной книге». Принцип «коллективности» выдержан помимо прочего и в самой организации работы над текстом: в литературной обработке материалов приняли участие почти тридцать человек.

«Черная книга» - это «коллективное свидетельство», которое и подготовлено коллективно.

Василий Гроссман возглавил Литературную комиссию при ЕАК в 1945 г. и принял в создании этого труда весьма активное участие. Продолжительная задержка публикации, последовавший за ней идеологический запрет и физическое изъятие рукописи «Черной книги», по существу, стали трагической «репетицией» событий, произошедших позднее с романом «Жизнь и судьба». По мысли З. А. Миркиной и Г. С. Померанца, Гроссман «попытался спасти часть ее («Черной книги». - С. Б.) материалов в романе (который тоже был запрещен)» [8, с. 301]. Как справедливо заметил Ш. П. Маркиш, «немалое число деталей в еврейских главах романа восходит к “Черной книге”, а есть и целые главы, вышедшие из того же источника» [6, с. 397].

Мы уже обращались ранее к анализу связи «Черной книги» и романа «Жизнь и судьба» и пришли к выводу, что очерк В. С. Гроссмана «Убийство евреев в Бердичеве» послужил эпическим, событийным источником художественного воссоздания последних дней еврейского гетто в письме Анны Семеновны Штрум, а очерк «Треблинка» («Треблинский ад») выступил в качестве документальной основы повествования о лагере уничтожения [2].

Еще один важнейший раздел романа «Жизнь и судьба», посвященный Холокосту, объединяет ряд последовательно расположенных глав первой части произведения. В них Гроссман изображает судьбы отдельных евреев в эпоху их массового истребления нацистами. У каждого из этих персонажей свой «крик человеческой души». Это метафорическое выражение Гроссман использовал, характеризуя содержание «Черной книги»: «…мы дали целый ряд человеческих судеб. Человеческая трагедия раскрывается устами женщин, детей, стариков <…> В ряде случаев - это крик человеческой души…» [Цит. по: 1, с. 715].

Майор медицинской службы, военный врач Софья Осиповна Левинтон, арестованная немецким патрулем, появляется в 43-й главе в качестве пассажирки эшелона с еврейскими пленными, направляющегося на запад в лагерь уничтожения. На биографическом примере этой героини Гроссман с безжалостным реализмом изображает страдания обреченных в поезде смерти: «Желание счастья ушло, но появилось множество мечтаний: убить вшей… добраться до щелки и подышать воздухом… помочиться… помыть хотя бы одну ногу… и желание, жившее во всем теле, - пить» [5, с. 138]. О невозможности удовлетворения элементарных физиологических потребностей, с которой в массовом порядке сталкивались пленные, неоднократно рассказывали герои «Черной книги». Вот лишь одно из таких свидетельств: «Наше убежище превратилось в настоящий ад. Голод и жажда мучают, немилосердно кусают вши. Мы потеем и задыхаемся» [10, с. 134].

В следующей - 44-й - главе читатель узнает предысторию другого узника «эшелона смерти». Сорокалетний Наум Розенберг в мирное время работал бухгалтером в Госбанке, а в жестокую эпоху Холокоста стал бреннером - сжигателем трупов. В фактологическом отношении глава, посвященная Науму Розенбергу, базируется не на вымысле, но прямо соотносится с очерком «“Бреннеры” из Белостока» [3], который Гроссман подготовил для «Черной книги» по рассказу рабочих Шимона Амиэля и Залмана Эдельмана. Еще не сопоставительный анализ, но лишь внимательное чтение текстов очерка и романа свидетельствует о том, что в «Жизни и судьбе» писатель с фотографической точностью и шокирующей тщательностью, не пропуская мельчайших подробностей, проводит читателей по тем кругам ада, которыми в реальной жизни прошли бреннеры, сумевшие спастись.

В 45-ой главе первой части романа рассказывается о начале ночного погрома («акции») в гетто, случайной свидетельницей которого становится еще одна пассажирка обреченного поезда библиотекарша Муся Борисовна. Эта глава состоит всего из трех небольших абзацев, однако Гроссман доказывает ее необходимость в тексте, выводя повествование на высочайший уровень художественного обобщения: «В эти тихие лунные минуты, когда подразделения СС и СД, отряды украинских полицейских, подсобные части, автомобильная колонна резерва Управления имперской безопасности подошли к воротам спящего гетто, женщина измерила рок двадцатого века» [5, с. 143].

Распространенные в мировой культуре мотивы зла, появляющегося во мраке ночи, и обманчивого затишья перед бурей в данном случае являются не столько элементом поэтической выдумки, сколько естественным художественным отражением трагического документального сюжета из жизни многих еврейских гетто времен войны, с которым автор на правах редактора «Черной книги» был хорошо знаком. В сборнике описан ряд похожих эпизодов. Один из них встречается в очерке «Минское гетто», который именно Гроссман подготовил к печати: «В конце апреля 1943 года в ясную, лунную ночь, в 23 часа к большому двухэтажному дому, в котором жили дети, инвалиды и обслуживающий их персонал, подъехали две машины: легковая и грузовая. <…> Детей и персонал хватали голыми и бросали в кузов машины. Инвалидов, больных и маленьких детей расстреливали на месте. В течение одного часа все было закончено» [4, с. 184].

Следующая жертва нацизма, на судьбе которой останавливает внимание автор - девушка Наташа, которой удалось выжить после массового расстрела евреев, выбраться из братской могилы и вернуться в гетто. Несмотря на кажущуюся фантастичность этой истории, по природе своей она документальна: в «Черной книге» содержится целый ряд свидетельств о «воскресших из мертвых». Наиболее близкое из них романному тексту обнаруживаем в «Минском гетто»: «Раздетых выстраивали возле ямы и расстреливали из пулеметов. Тех, которые не хотели раздеваться, убивали одетыми, и если на них была хорошая одежда, их раздевали уже мертвыми. Раздетую женщину поставили у ямы, ее ранили в руку, она упала, на нее падали трупы.

Ночью стало тихо, перестали стрелять, и она выползла из ямы, пришла в гетто» [Там же, с. 167].

Характерно, что Гроссман насыщает 46-ю главу, посвященную Наташе, типичными воспоминаниями героев «Черной книги»: это и разделение еврейского населения на специалистов и «бесполезных», непосредственно предшествующее «акции», и встреча с предателем-полицаем из «своих», знакомым еще по мирному времени, и до боли знакомая дорога к месту расстрела, превращенная в мучительный путь к эшафоту. Фактически 46-я глава первой части романа конспективно описывает то, что в письме Анны Семеновны осталось «за кадром» - саму сцену казни. При этом наиболее шокирующие факты, запечатленные в «Черной книге», Гроссман из «Жизни и судьбы» исключает. Тем не менее из краткой биографии Наташи Карасик читатель способен ясно представить себе последние минуты жизни матери Виктора Штрума: «Потом было самое нестрашное, - негромкий треск автомата и палач с простым, незлобивым, утомленным работой лицом, терпеливо ожидавший, пока она робко подойдет к нему поближе, станет на край журчащей ямы. Ночью она, выжав намокшую рубашку, вернулась в город, - мертвые не выходят из могилы, значит, она была жива» [5, с. 144].

Как следует из текста «Черной книги», некоторым из узников еврейских гетто удалось пережить войну и поведать об увиденном современникам, в то время как другим суждено было спастись лишь на время, ненадолго отсрочить неизбежную гибель. Участь Наташи, оказавшейся после возвращения в гетто в еврейском «эшелоне смерти», - трагическая судьба второго типа.

В трех последующих главах первой части романа - с 47-й по 49-ю - Гроссман ретроспективно излагает историю одного из самых юных пассажиров эшелона - мальчика Давида. В первой из них автор изображает мрачное воспоминание ребенка - сцену нацистской облавы на «малины» (потайные укрытия) в еврейском гетто, типичное явление эпохи Холокоста. Вероятно, романный текст 47-й главы Гроссман создал, основываясь на документальных показаниях Лили Самойловны Глейзер, приведенных в очерке «Минское гетто». Женщина, множество раз пережившая такие облавы, вспоминала: «При погромах прячущихся чаще всего обнаруживали из-за детей. Дети не могли выдержать многосуточного голодания в невыносимой духоте и тесноте, в полном молчании. Они начинали капризничать и плакать, и это приводило к обнаружению “малин”. <…> Ребенок безумной, находившейся в моей “малине”, испугавшись стрельбы, сильно заплакал. Мать зажала ему рот руками, но плач уже донесся до гитлеровцев» [4, с. 176-177].

В реальной истории рассказчице чудом удается остаться незамеченной и спастись, тогда как обезумевшая мать погибает вместе с младенцем от рук фашистов. В романном воспоминании Давида происходит нечто гораздо более страшное - бешеная мать, боясь обнаружения «малины» из-за плача маленькой дочери, сама хладнокровно убивает собственное дитя: «Под стенкой слышны лукавые, несильные удары - кто-то выстукивал стены. В убежище наступила тишина, страстная тишина, с напружившимися мышцами плеч и шеи, с выпученными от напряжения глазами, с оскаленными ртами. Маленькая Светлана под вкрадчивое постукивание по стене затянула свою жалобу без слов. Плач девочки вдруг, внезапно оборвался, Давид оглянулся в ее сторону и встретил бешеные глаза матери Светланы, Ревекки Бухман. После этого раз или два на короткий миг ему представились эти глаза и откинутая, словно у матерчатой куклы, голова девочки» [5, с. 145].

Изображение происходящего в газовой камере (ч. II, гл. 49), куда нацистами были отправлены пассажиры «эшелона смерти», безусловно, было сложнейшей художественной задачей, поставленной Гроссманом перед собой в рамках романа. Первую такую попытку писатель предпринял еще в тексте «Треблинки», опираясь - за объективно объяснимым отсутствием документальных показаний (из газовых камер живым не выбрался никто) - на собственный авторский домысел, писательское воображение. Свидетельства арестованных палачей, включавших газ, в данном случае не в счет: они представляли собой отражение взгляда снаружи, взгляда убийц, в то время как Гроссман стремился проникнуть внутрь камеры смерти и узнать мысли погибающих. В художественном решении задачи такого уровня писатель уже не мог ориентироваться на документ.

В «Жизни и судьбе» писатель отбрасывает прежние художнические сомнения и решается на подробное описание массовой казни людей в газовой камере, активно домысливая неизвестное. По мысли Ш. П. Маркиша, «придя к Главной Книге, продумав все, над чем следовало задуматься, и четко, однозначно все выговорив, он (Гроссман. - С. Б.) совершил то, что казалось немыслимым, - представил себе происходившее в камере» [6, с. 394-395]. По сравнению с предыдущими литературными опытами художественная смелость автора достигает здесь небывалой высоты.

Итак, материалы «Черной книги» являются прямым документальным источником сюжетных линий романа «Жизнь и судьба», посвященных Катастрофе европейского еврейства. Соответствующие этой теме главы романа представляют собой своеобразную художественную энциклопедию Холокоста, в которой Василий Гроссман выступает в качестве охраняющего правду факта хроникера величайшей трагедии своего народа. Трагические судьбы еврейских жертв нацизма, оказавшихся в одном «эшелоне смерти» (Софья Левинтон, Наум Розенберг, Наташа Карасик, Давид, Ревекка Бухман), изображены в романе с помощью реальных фактов, восходящих к документальным материалам «Черной книги». Каждая из романных жертв еврейской трагедии воплощает в себе, с одной стороны, уникальную личность, а с другой - олицетворяет распространенную в эпоху Холокоста трагическую судьбу. Софья Осиповна Левинтон - жертва массовой казни евреев в газовой камере, Наум Розенберг - бреннер, сжигатель трупов, Наташа Карасик - «воскресшая из мертвых», которой удалось выжить во время массовой казни евреев в гетто, Давид - ребенок, погибший в лагере уничтожения.

Гроссман уверенно следует за документом, составляющим эпическую основу скорбного повествования о геноциде евреев, однако там, где документ отсутствует, художник не останавливается и обращается к домыслу. Это свидетельствует о том, что для Гроссмана искусство все-таки было выше жизни, важнее документа. Его работа над «Жизнью и судьбой» показывает, что роль факта в создании художественной реальности может быть определяющей, однако художественная реальность все же превышает документ по своему глубокому познанию жизни. Документ крайне важен, но не общезначим, он лишь инструмент, используемый автором в интересах искусства.

гроссман узник холокост роман

Список литературы

1. Альтман И.А. «Это крик человеческой души». К истории «Черной книги» // Черная книга / под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. М.: АСТ; CORPUS, 2015. С. 707-717.

2. Бирючин С.В. Документальные источники «Черной книги» в романе В.С. Гроссмана «Жизнь и судьба» // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2014. № 12 (42): в 3-х ч. Ч. 1. С. 32-35.

3. Гроссман В.С. «Бреннеры» из Белостока. Рассказ рабочих г. Белостока Шимона Амиэля и Залмана Эдельмана // Черная книга / под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. М.: АСТ; CORPUS, 2015. С. 274-277.

4. Гроссман В.С. Минское гетто. Материалы - А. Мачиз, [М.] Гричаник, Л. Глейзер и П. Шапиро // Черная книга / под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. М.: АСТ; CORPUS, 2015. С. 157-188.

5. Гроссман В.С. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Аграф; Вагриус, 1998. Т. 2. Жизнь и судьба. 656 с.

6. Маркиш Ш.П. Пример Василия Гроссмана // Гроссман В.С. На еврейские темы: в 2-х т. Иерусалим: Библиотека Алия, 1985. Т. 2. С. 341-489.

7. Местергази Е.Г. Художественная словесность и реальность (документальное начало в отечественной литературе XX века): дисс. … д. филол. н. М., 2008. 246 с.

8. Миркина З.А., Померанц Г.С. Выход в пространство свободы // Континент. 1992. № 4 (74). С. 283-311.

9. Федоров В.С. Проблемы документалистики и развитие жанра документально-художественной прозы середины 70-х - начала 80-х годов: автореф. дисс. … к. филол. н. СПб., 1991. 18 с.

10. Фраерман Р.И., Ковнатор Р.А. Тринадцать дней в убежище. Рассказ Лили Герц (Львов) // Черная книга / под ред. В. Гроссмана, И. Эренбурга. М.: АСТ; CORPUS, 2015. С. 132-136.

Размещено на Allbest.ru